– Да, но он хотел вызвать меня!
– Ты же научил меня приемам колдовского боя…
– Да, конечно, но тебе не следовало…
– Я родилась в Пустыне, Усул, и знаю, с какой стороны берутся за крис.
Он сдержал гнев и постарался говорить как можно убедительнее:
– Может, все это и так, Чани. Однако…
– Я уже не ребенок, что ловит скорпионов на свет ручного шарика, Усул! Я давно не занимаюсь детскими играми!
Пауль сердито смотрел на нее, пораженный странной яростью за ее внешним спокойствием.
– Он не стоил того, чтобы ты с ним дрался, Усул, – сказала Чани. – Много чести – прерывать ради подобной дряни твои размышления!
Она подошла совсем близко, искоса посмотрела ему в лицо и прошептала так, чтобы слышал только он:
– И потом, любимый: когда станет известно, что желающий вызвать тебя может нарваться на поединок со мной и принять позорную смерть от женщины Муад’Диба, охотников испытать тебя станет куда меньше!
Да, сказал себе Пауль, это действительно случилось. Это – истинное прошлое… И она была права – число желающих испытать в поединке новый клинок племени сошло тогда почти на нет.
Откуда-то извне мира его снов пришло ощущение движения и крик ночной птицы.
Я сплю… Это все Пряность в еде…
Но чувство покинутости не оставляло его. Может быть, подумал он, моя Рух действительно каким-то образом ускользнула в тот мир, где, согласно фрименским верованиям, она и вела свое истинное существование, – в алам аль-митхаль, мир фрименских притчей, метафизический мир подобий, где не действуют никакие физические ограничения?.. И при мысли о таком мире его охватил страх: ведь там, где нет ограничений, нет и ничего, на что мог бы опереться его мятущийся разум. В мире мифов он не мог сориентироваться, не мог сказать себе: «Я есть я, потому что я здесь».
Мать говорила как-то: «Люди делятся – во всяком случае, часть их – по тому, как они о тебе думают».
Я просыпаюсь, сказал себе Пауль. Ибо это действительно было; мать в самом деле говорила это. Леди Джессика, которая была теперь Преподобной Матерью фрименов, сказала эти слова, и они навсегда вошли в реальность…
Джессика, Пауль знал это, опасалась религиозной связи между ним и фрименами. Ей, например, очень не нравилось, что и фримены, и жители грабенов, упоминая Муад’ Диба, говорили просто – Он. И Джессика неустанно изучала, что происходит в племенах: посылала шпионить своих сайядин, собирала воедино их доклады и обдумывала их.
Однажды она привела ему очередное изречение Бене Гессерит: «Когда религия и политика едут в одной колеснице, ездоки начинают считать, что теперь ничто не сможет преградить им путь. Тогда они убыстряют скачку и гонят все быстрее и быстрее. Они отбрасывают самую мысль о препятствиях – и забывают, что мчащийся сломя голову обычно замечает пропасть, лишь когда становится слишком поздно».
Пауль вспомнил, как сидел в покоях матери – во внутренней комнате с темными драпировками, затканными сюжетами фрименской мифологии. Он сидел и слушал ее, а она, как всегда, ни на миг не прекращала следить за окружающим – даже когда не поднимала глаз от пола. В уголках губ появились морщинки, но волосы по-прежнему блестели полированной бронзой. Широко поставленные глаза, правда, потеряли свой зеленый цвет – их уже залила синева ибада.
– Религия фрименов простая и вполне практическая, – заметил он.
– В вопросах религии ничего простого не бывает, – остерегла Джессика.
Но Пауль все еще ощущал угрожающее им обоим темное будущее впереди, и внезапный гнев снова обжег его. Он, впрочем, ответил только:
– Религия объединяет наши силы. В этом ее смысл.
– Да ведь ты нарочно культивируешь здесь этот дух, – обвиняюще произнесла Джессика. – Ты просто не прекращаешь внушать им это!
– Ты меня этому и научила, – парировал Пауль.
Они в тот день много спорили. То был еще день обряда обрезания маленького Лето. Пауль понимал некоторые причины недовольства матери. Она, например, так и не смогла принять его раннюю женитьбу на Чани. Но, с другой стороны, Чани родила сына Атрейдеса – и Джессика не сумела оттолкнуть вместе с матерью и ребенка.
Под его взглядом Джессика наконец неловко пошевелилась и проговорила:
– Ты меня, наверно, считаешь плохой матерью.
– Что ты!
– Я же вижу, как ты смотришь на меня, когда я с твоей сестрой. Но ты не понимаешь. Она…
– Да нет же. Я знаю, почему Алия так отличается от всех, – пожал он плечами. – Она была еще частью тебя, она жила в тебе, когда ты изменила Воду Жизни. И она…
– Что ты можешь об этом знать!
Пауль внезапно почувствовал, что не может выразить словами видения, пришедшие к нему извне времени, и сказал только:
– В общем, я не считаю тебя плохой матерью.
Она, заметив, как он расстроен, наклонилась к нему:
– Послушай, сын…
– Да?
– Я все-таки люблю твою Чани. И принимаю ее.
…Да, все это было на самом деле. Это была реальность, а не видение – незавершенное, готовое измениться в родовых корчах при появлении на свет из чрева времени…
Эта уверенность помогла ему крепче ухватиться за мир. Кусочки реальности начали проникать сквозь сон в его разум. Внезапно он осознал, что находится в хайреге – пустынном лагере. Чани поставила палатку на самом мелком песке – чтобы было помягче. Значит, Чани рядом. Чани, его душа, его сихайя, Чани, нежная и прекрасная, как весна Пустыни. Чани, только что вернувшаяся из пальмовых рощ юга.
Теперь он вспомнил и одну из песен Пустыни, которую она спела ему перед сном.
О душа моя!
Не стремись этой ночью в рай —
И, клянусь тебе Шаи-Хулудом,
Ты придешь туда,
Покорившись моей любви.
А потом она пела ту песню, которую поют влюбленные, когда идут, взявшись за руки, по пескам; и ритм ее был точно песок дюн, осыпающийся под ногами.
Расскажи мне об очах твоих,
И я расскажу тебе о сердце твоем.
Расскажи мне о стопах твоих,
И я расскажу тебе о руках твоих.
Расскажи мне о снах твоих,
И я расскажу тебе о пробужденье твоем.
Расскажи мне о желаньях твоих,
И я расскажу тебе о том,
В чем нуждаешься ты.
В соседней палатке кто-то перебирал струны балисета. И он вспомнил Гурни Халлека; он как-то заметил лицо Халлека, мелькнувшее в отряде контрабандистов. Но Гурни его не видел – не мог видеть и даже слышать о нем, чтобы даже случайно не навести Харконненов на след убитого ими герцога.
Впрочем, манера игравшего быстро подсказала ему, кто это на самом деле: Чатт-Прыгун, командир федайкинов – бойцов-смертников, охранявших Муад’Диба.
Мы – в Пустыне, вспомнил наконец Пауль. В Центральном эрге, куда не заходят харконненские патрули. Я здесь, чтобы пройти пески, подманить Подателя и самому взобраться на него – чтобы стать наконец настоящим фрименом.
Теперь он почувствовал маулет и крис на поясе; физически ощутил окружавшую его тишину.
То была та особая предрассветная тишина, когда ночные птицы уже смолкли, а дневные создания не возвестили еще о своей готовности встретить своего врага – солнце.
«Ты должен будешь ехать при свете дня, дабы Шаи-Хулуд увидел тебя и знал, что в тебе нет страха, – объяснял Стилгар. – А потому сегодня мы изменим распорядок и выспимся ночью».
Пауль тихо сел в полумраке диститента. Расстегнутый дистикомб не облегал тело, а висел достаточно свободно. Но, хотя он и старался не шуметь, Чани его услышала.
Из темноты в дальнем углу палатки донесся ее голос:
– Любимый, еще не рассвело.
– Сихайя, – сказал он, и в его голосе зазвенел счастливый смех.
– Ты называешь меня весной Пустыни, – проговорила Чани, – но сегодня я – как стрекало погонщика. Ведь я – сайядина, назначенная наблюдать за точным исполнением обряда.
Пауль принялся затягивать застежки дистикомба.
– Ты мне как-то прочла слова из Китаб аль-Ибара, – вспомнил он. – Ты сказала: «Вот женщина – она поле твое; итак, иди и возделывай его».
– Я – мать твоего первенца, – кивнула Чани.
В сером свете Пауль увидел, что она, в точности повторяя его движения, застегивает дистикомб, готовясь к выходу в открытую пустыню.
– Тебе следует отдохнуть как можно лучше, – сказала она.
Пауль услышал любовь в ее голосе и слегка поддразнил:
– Сайядина-наблюдательница не должна предупреждать или предостерегать готовящегося к испытанию.
Она скользнула к нему, коснулась рукой его щеки:
– Я сегодня – не только наблюдательница, но и женщина!
– Надо было тебе передать эту работу кому-нибудь другому.
– Ну нет, ждать куда хуже. Так я хоть рядом с тобой.
Пауль поцеловал ее ладонь, потом приладил лицевой фильтр, повернулся и с треском открыл входной клапан. Ворвавшийся в палатку прохладный ночной воздух Пустыни был не совсем сухим – в нем чувствовалась влага, которая с рассветом превратится в редкие, крохотные капли росы. Ветерок принес с собой запах премеланжевой массы, которую вчера обнаружили к северо-востоку отсюда; а где премеланжевая масса, там, как он теперь знал, и червь неподалеку.
Пауль выполз через сфинктерный клапан, встал на песок и потянулся. Небо на востоке уже отсвечивало зеленоватым перламутром. Вокруг поднимались палатки, замаскированные под небольшие дюны. Слева от себя Пауль заметил движение. Это был часовой, и он тоже увидел Пауля.
Они все понимали, с какой опасностью ему предстоит столкнуться сегодня. Каждый из них в свое время прошел через это. Каждый фримен. Поэтому сейчас они оберегали его право на несколько минут одиночества – чтобы он успел подготовиться к испытанию.
Сегодня я должен сделать это.
Пауль подумал о власти, которую получил, когда фримены начали бороться с погромами. О стариках, которые посылали молодежь к нему, чтобы перенять приемы «колдовского боя»; о стариках, которые теперь внимательно выслушивали его на Совете и следовали его планам, а затем вознаграждали его наивысшей у фрименов похвалой: «Твой план удался, Муад’Диб».
И при этом даже худшие из фрименских бойцов могли сделать то, на что он пока не решался. Пауль прекрасно понимал, что его авторитет вождя не может не страдать от этого.
Он еще ни разу не ездил на черве.
Вернее, он, разумеется, ездил с остальными – в учебные походы и в налеты. Но сам – никогда. И до тех пор, пока он не оседлает червя сам, пределы его мира будут зависеть от других. Ни один настоящий фримен не может допустить такого. Пока он не овладеет этим искусством сам, даже бескрайние земли Юга, начинавшиеся манках в двадцати от эргов, были для него недоступны – разве что он велит подать паланкин и поедет так, как пристало лишь Преподобной Матери, да еще больным и раненым.
Он вспомнил внутреннюю борьбу, пережитую ночью. Какая странная параллель: если он одолеет Подателя, его власть укрепится; если сумеет овладеть своим внутренним взором – тоже… Но пока все, что лежало впереди, было закрыто как бы тучами, и только Великая Смута, охватившая всю Вселенную, кипела там.
Различие путей, которыми он постигал Вселенную, не давало ему покоя. Как сочетались точность и поразительная приблизительность! Он видел Вселенную как она есть, in situ, живущей и меняющейся. Но «теперь», входя в реальность, начинало жить своей собственной жизнью, развиваться, обретая собственные черты. Ужасное же его предназначение оставалось. Сознание расы оставалось. И джихад грозно полыхал впереди, кровавый и беспощадный…
Чани вышла к нему, встала, обхватив себя за локти, взглянула искоса – как всегда, когда она старалась определить его настроение.
– Расскажи мне еще раз о водах твоего родного мира, Усул, – попросила она.
Он понял, что Чани пытается отвлечь его, ослабить напряжение перед смертельно опасным испытанием. Светало, и некоторые федайкины уже сворачивали палатки.
– Лучше ты расскажи мне о сиетче и о моем сыне, – улыбнулся Пауль. – Как он, наш Лето, – уже взял в свои руки власть в доме? Матерью моей уже командует?
– И Алией тоже, – улыбнулась она в ответ. – А как растет! Великаном будет!
– Как там, на Юге? – спросил он.
– Научишься ездить – сам увидишь.
– Но я хотел бы сперва увидеть все твоими глазами.
– Там очень одиноко, – ответила она.
Он коснулся платка-нежони, повязанного на ее лбу под капюшоном дистикомба.
– Почему ты не хочешь говорить про сиетч?
– Я уже все рассказала. Нам одиноко там без наших мужчин. Это – место для работы. Мы работаем в цехах и гончарной мастерской. Делаем оружие, шестуем пески, чтобы предсказывать погоду, собираем Пряность – много кого приходится подкупать… Кроме того, вокруг – дюны, которые надо засадить и закрепить. Еще мы делаем ткани, ковры, заряжаем аккумуляторы. Разумеется, воспитываем детей – племя не должно терять свою силу…
– Неужели там нет ничего хорошего?
– Как – нет? А дети?.. Мы выполняем все обряды. Еды у нас вдоволь. Время от времени женщины ездят на Север, чтобы разделить ложе с мужчиной. Жизнь должна продолжаться…
– А моя сестра, Алия… приняло ли ее племя?
Чани повернулась лицом к нему и в свете разгорающегося утра посмотрела ему в глаза.
– Об этом лучше поговорим в другой раз, любимый.
– Сейчас.
– Тебе надо беречь силы для испытания…
Кажется, он коснулся больного места: ее голос прозвучал отстраненно.
– Неизвестность и недосказанность тоже заставляют волноваться, – возразил он ей.
Помедлив, она кивнула.
– Пока… случаются еще недоразумения, – неохотно начала она. – Алия слишком… необычна. Женщины боятся ее, потому что ребенок, едва не младенец, говорит о… вещах, которые должны бы знать только взрослые. Они не понимают то… изменение, происшедшее с ней во чреве матери… изменение, сделавшее Алию такой… отличной от всех.
– Значит, недоразумения? – переспросил он и подумал: Не зря у меня были видения о проблемах вокруг Алии и…
Чани взглянула на разгорающийся горизонт.
– Некоторые женщины пошли даже к Преподобной Матери. Они требовали, чтобы она изгнала демона из своей дочери, и цитировали Писание – «да не потерпите вы, чтобы ведьма жила меж вами».
– И что же ответила им мать?
– Напомнила им закон и выпроводила их, весьма сконфуженных. Она сказала: «Если Алия и вызывает у вас беспокойство, то причиной тому – неспособность предвидеть и предупредить случившееся с ней». И попыталась объяснить им, как случилось, что преображенная Вода Жизни подействовала на Алию в ее чреве. Но женщины сердились, потому что она пристыдила их, и ушли, сердито ворча.
С Алией всегда будут сложности… – подумал он.
Колючий песок, пахнущий премеланжевой массой, коснулся открытых участков кожи.
– Эль-саяль – песчаный дождик, приносящий утро… – пробормотал он.
В сероватом свете утра он оглядел пески: земля, не знающая жалости, песок – мир в себе, песок, сливающийся с песком…
На юге, где еще не разошлась ночная тьма, сверкнула сухая молния – последняя буря наэлектризовала пески, в них накопился сильный статический заряд. Гром послышался с сильным запозданием.
– Голос, украшающий землю, – сказала Чани.
Люди один за другим вылезали из палаток. Подошли часовые, дежурившие за скалой. Приказывать не требовалось – все шло по заведенному издревле распорядку.
«Как можно меньше приказывай, – учил его отец… когда-то… очень давно… – Раз прикажешь – «делайте то-то и то-то», и потом всегда придется приказывать о том же».
Фримены инстинктивно следовали этому правилу.
Хранитель воды начал утренний молитвенный распев, добавив к нему слова, открывающие ритуал посвящения в наездники Пустыни.
– Мир – лишь пустая оболочка, и все в мире смертно, – читал он нараспев, и голос его плыл над дюнами. – Кто отвратит десницу Ангела Смерти? И свершится установленное Шаи-Хулудом…
Пауль слушал. Он, конечно, заметил, что этими же словами начиналась смертная песнь федайкинов; воины-смертники распевали ее, кидаясь в бой.
Может быть, и сегодня здесь сложат каменный курган, чтобы отметить еще одну смерть, – подумал он. – И проходящие мимо фремены будут останавливаться, и каждый добавит по камню к этому кургану, и вспомнит Муад’Диба, погибшего здесь…
Такая возможность тоже была на одной из вероятностных линий будущего, расходящихся из той точки пространства-времени, где он находился сейчас. Неопределенность видений мучила его. Чем больше боролся он со своим ужасным предназначением, чем больше старался не допустить джихад, тем большее смятение охватывало его пророческое видение. Будущее казалось ему бурной рекой, несущейся в пропасть, – а за нею все было закрыто туманом…
– Стилгар идет, – сказала Чани. – Любимый, я должна теперь отойти. С этой минуты я только сайядина, наблюдающая за обрядом, чтобы потом все было верно занесено в Хроники. – Она взглянула на него снизу вверх, и на миг самообладание изменило ей. Впрочем, она тут же взяла себя в руки. – Когда испытание закончится, я сама приготовлю тебе завтрак, – пообещала она и отвернулась.
Стилгар подошел к ним. При каждом его шаге мелкий, как тонкая мука, песок взлетал легкими облачками из пыльных луж. Он не сводил с Пауля неукротимого взгляда обведенных тенью глаз. Его лицо с угловатыми обветренными скулами, с черной бородой, выбивавшейся из-под лицевого клапана дистикомба, казалось высеченным из камня.
Стилгар нес знамя Пауля – черно-зеленое полотнище с водяной трубкой дистикомба на древке. Это знамя уже стало легендой среди фрименов. Не без гордости Пауль подумал: «Я теперь не могу сделать ни одного пустяка без того, чтобы он тут же не превратился в легенду. Они все заметят: как я простился с Чани, как приветствовал Стилгара… каждый мой сегодняшний шаг. Буду я жить или погибну – в любом случае это войдет в легенду. Но я не могу умереть – ибо тогда останется только легенда, и ничто не сможет остановить джихад».
Стилгар воткнул древко знамени в песок рядом с Паулем, встал, опустив руки. Синие-в-синем глаза смотрели спокойно и сосредоточенно. Это напомнило Паулю, что и его собственные глаза тоже начала затягивать синяя дымка ибада. Пряность…
– Они запретили нам хадж! – провозгласил с ритуальной торжественностью Стилгар.
Пауль, как учила Чани, ответил:
– Кто смеет отказать свободному фримену в праве идти или ехать, куда он пожелает?
– Я – наиб, – продолжил Стилгар, – и враг никогда не возьмет меня живым. Я – опора треножника смерти, несущего гибель всем нашим врагам.
Наступила пауза.
Пауль оглядел фрименов, неподвижно стоявших за спиной Стилгара. Каждый в этот миг повторял про себя слова молитвы. И он подумал: вот народ, чья жизнь состоит из непрерывных сражений и убийств, каждый день которого исполнен лишь ярости и скорби – и никто из них даже представить себе не мог, что явится нечто и заменит эти чувства… Единственно – мечта, которой поделился с ними незадолго до гибели Лиет-Кинес. Поделился – и смог заразить ею и самого Пауля, и его мать.
– Где Господь, Который вел нас по пустыне, по земле пустой и необитаемой, по земле сухой, по земле тени смертной? – вопросил Стилгар.
– Он вечно пребудет с нами, – хором, нараспев произнесли фримены.
Стилгар расправил плечи, подошел вплотную к Паулю и понизил голос:
– Не забудь, чему я тебя учил. Действуй прямо и просто, не вздумай фокусничать. У нас дети впервые вскакивают на червя в двенадцать. Ты больше чем на шесть лет старше, и ты не был рожден для нашей жизни. Тебе не нужно сейчас поражать нас своей смелостью; мы знаем, что ты храбр. Все, что ты должен сделать, – это подманить Подателя, вскочить на него и проехать некоторое расстояние.
– Не забуду, – ответил Пауль.
– Ну, смотри. Я учил тебя и не хотел бы, чтобы ты осрамил меня.
Он вытащил из-под плаща пластиковый шест около метра длиной. С одного конца шест был заострен, на другом была закреплена заводная пружинная трещотка.
– Я сам подготовил для тебя манок. Он в полном порядке. Бери.
Пауль принял манок, ощутил теплый, гладкий пластик.
– Твои крючья у Шишакли, – продолжал Стилгар. – Он вручит их тебе, когда ты поднимешься вон на ту дюну. – Он показал рукой. – Вызови большого Подателя, Усул. Веди нас!
В его голосе звучала не только ритуальная торжественность, но и тревога за друга.
В этот миг солнце словно выпрыгнуло из-за горизонта. Небо сразу же приняло серебристый серо-голубой цвет – это обещало день необычайно сухой и жаркий даже для Арракиса.
– Приходит палящий день, – провозгласил Стилгар уже совершенно торжественным тоном. – Ступай, Усул, и оседлай Подателя, и отныне странствуй в песках, как подобает вождю людей.
Пауль отсалютовал своему знамени – ветер стих, и черно-зеленое полотнище неподвижно обвисло – и повернулся к дюне, на которую указал Стилгар: грязно-бурые склоны, S-образный гребень. Остальные уже уходили в противоположную сторону и поднимались на дюну, под склоном которой укрывался их лагерь.
Перед Паулем оставался только один человек – Шишакли, взводный командир федайкинов. Его лицо было закрыто, между капюшоном и лицевым клапаном виднелись только раскосые глаза.
Шишакли протянул ему два тонких, похожих на хлысты прута, каждый был метра полтора длиной, со сверкающим крюком из пластали на конце. Второй конец был утолщенным и шероховатым для надежного захвата.
– Это мои собственные крючья, – хрипло пробасил Шишакли. – Они меня ни разу не подводили.
Пауль кивнул, сохраняя молчание, как велел обычай. Взял крючья, обошел Шишакли и продолжил подъем к гребню дюны. На самом верху он остановился, оглянулся: его отряд рассыпался по пескам, точно вспугнутая мошкара. Впечатление усиливали развевающиеся на ходу полы одежд. Теперь Пауль остался один. Он стоял на песчаном гребне, и перед ним раскинулась Пустыня. До самого горизонта, плоского и неподвижного. Стилгар выбрал хорошую дюну: она была выше остальных, и с нее было дальше видно.
Наклонившись, Пауль глубоко воткнул шест манка в наветренный склон, где песок был плотнее, и, значит, стук манка передавался по нему лучше. Несколько секунд он медлил, в последний раз вспоминая полученные уроки и думая о предстоящем деле – поистине деле жизни или смерти.
Как только он отпустит стопор, манок застучит. Где-то в песках гигантский червь, Податель, услышит этот стук и придет на него; пользуясь похожими на хлысты крючьями, учили Пауля, можно вскарабкаться вверх по крутому боку червя. Червь сам поможет ему: пока крюк оттягивает назад передний край одного из кольцевых сегментов его тела, открывая более нежную плоть колючему песку, животное не уйдет под поверхность и, более того, извернется так, чтобы открытый участок оказался насколько возможно дальше от песчаной поверхности.
Я – наездник Пустыни, сказал себе Пауль.
Он глянул на крючья в левой руке и подумал, что, для того чтобы заставить Подателя поворачивать и двигаться в нужную сторону, надо только передвигать эти крючья по краю сегмента гигантского тела. Он видел, как это делается. Ему помогали вскарабкаться на червя для коротких тренировочных поездок. Раз захваченного червя можно было гонять, пока тот не обессилеет и не встанет неподвижно в песках. Тогда приходилось подманивать свежего.
Как только он пройдет испытание, он получит право совершить поездку за двадцать манков к югу, чтобы отдохнуть и восстановить силы в краю женщин и детей, укрытых от погромов среди новых пальмовых рощ, в тайных сиетчах под землей.
Он поднял голову и взглянул на юг, напомнив себе, что в испытании есть два неизвестных: неукрощенный червь, вызванный из просторов эрга, и сам новичок испытуемый…
«Тщательно оцени подходящего к тебе Подателя, – наставлял Стилгар. – Стой достаточно близко, чтобы вскочить на него, но не настолько, чтобы он тебя проглотил».
Он решительно отщелкнул стопор. Трещотка завертелась, и по пескам разнесся размеренный стук: тумп… тумп… тумп…
Он выпрямился, оглядел горизонт, помня слова Стилгара: «Тщательно следи за направлением его движения, просчитай его путь. Помни: червь редко подходит к манку незаметно. Но все равно будь настороже и слушай: часто ты услышишь приближение червя прежде, чем увидишь его».
Вспомнил он и предупреждение Чани – ночью в палатке ее одолел страх за него, и она шепотом повторила: «Когда выберешь позицию близ пути Подателя – стой абсолютно неподвижно! Даже думай, как маленькая дюна. Укройся плащом – и стань ею, стань песчаным холмиком снаружи и внутри».
Пауль медленно оглядывал горизонт, слушал и ждал появления знака червя – все как учили.
И он пришел с юго-востока: далекое шипение, песчаный шорох. Затем он увидел вдали в утреннем свете, бросавшем длинные тени, след быстро идущего червя – никогда еще он не видал Подателя таких гигантских размеров и даже не слыхал о таком. В нем было не меньше полулиги в длину, а песчаная волна перед головой чудовищной твари казалась настоящей движущейся горой.
Я не видал ничего подобного ни в реальности, ни в своих видениях, подумал Пауль. И побежал наперерез – занять позицию для перехвата червя, полностью поглощенный предстоящим испытанием.
«Контролируйте выпуск денег и суды; все же прочее оставьте толпе». Так советует вам Падишах-Император. И он же учит: «Если хотите иметь прибыли – вы должны править». Да, в его словах есть правда. Но, спрашиваю я себя, кто есть толпа – и кем правят?»
(Принцесса Ирулан, «Арракис Пробуждающийся». Приводится текст тайного послания Муад’Диба Ландсрааду)
Джессике пришла нежданная мысль: Пауль, может быть, именно сейчас проходит испытание. Они хотели скрыть это от меня – но это же ясно…
И Чани вот уехала по какому-то загадочному делу…
Джессика сидела в покоях для отдыха: выдалась тихая минутка между ночными уроками. Комната была уютная, хотя и не такая большая, как та, которую ей предоставили в Сиетче Табр незадолго до того, как они бежали, спасаясь от погрома. Но и тут на полу лежали толстые ковры, мягкие подушки, под рукой – низкий кофейный столик, многоцветные драпировки на стенах и плавающие лампы под потолком, льющие мягкий желтоватый свет. Разумеется, комната насквозь пропиталась едким, кисловатым запахом фрименского сиетча. Только теперь этот запах ассоциировался у нее с безопасностью.
И все-таки она знала, что эти стены никогда не станут родными для нее, что она никогда не сумеет преодолеть чувство отчужденности. Напрасно пытались ковры и драпировки скрыть суровость этих каменных стен…
Из коридора доносились слабые, приглушенные стенами и расстоянием звуки барабанов, металлическое бряцание, хлопки в ладоши. Это, знала Джессика, праздновали рождение ребенка. Скорее всего родила Субийя – по времени срок ее. И, конечно, скоро этого синеглазого ангелочка принесут к Преподобной Матери – к ней – для благословения. Кроме того, она знала, что ее дочь, Алия, конечно, будет на празднике и ей подробно все расскажет.
А для ночной поминальной молитвы время еще не пришло. Да никто бы и не начал праздник рождения ребенка обрядом оплакивания тех, кто был захвачен в рабство на Поритрине, на Бела Тейгейзе, на Россаке, на Хармонтепе.
Джессика вздохнула. Конечно, она понимала, что на самом деле старается сейчас отвлечься от мыслей о сыне и об угрожающих ему смертельных опасностях – ямах-ловушках с отравленными шипами, харконненских рейдах (впрочем, в последнее время харконненские войска все реже отваживались на набеги – фримены поубавили им прыти с помощью данного Паулем оружия, навсегда оставив в Пустыне довольно много и топтеров, и самих харконненских вояк). А еще были и естественные опасности Пустыни – Податели, жажда, пыльные провалы…
Она хотела было велеть подать кофе, но остановилась, задумавшись над давно занимавшим ее парадоксом: насколько фримены в своих сиетчах жили лучше, чем пеоны грабенов; а с другой стороны, во время хаджров в Пустыне фрименам приходится выносить куда больше, чем любому из рабов Харконненов…
Занавеси подле нее раздвинулись, в образовавшуюся щель просунулась темная рука, поставила на столик чашку и исчезла. От чашки поднимался аромат кофе, щедро сдобренного Пряностью.
С праздничного стола, подумала Джессика.
Она взяла чашку и принялась прихлебывать из нее, улыбаясь. В каком другом обществе во всей известной Вселенной, спросила она себя, мог бы некто, занимающий столь же заметное положение, без опаски пить неизвестно кем приготовленный и неизвестно кем поданный напиток? Теперь-то я, конечно, могла бы изменить внутри себя любой яд. Но подавший мне кофе об этом не знает!
Она допила кофе. Горячий, вкусный напиток придал ей сил и бодрости.
И еще, подумала она. Ну в каком еще обществе так непринужденно и естественно оберегали бы ее покой и уединение – даритель лишь подал подарок, а сам и не показался! И сам подарок был послан ей с любовью и уважением – и лишь с крошечной толикой страха.
Да, и еще одна сторона случившегося. Стоило ей подумать о кофе, и он тут как тут. Но телепатия здесь ни при чем. Это все – «тау», единство общины сиетча, компенсация за то, что Пряность – пусть слабый, но все-таки яд. Большинству было недоступно просветление, сошедшее на нее благодаря Пряности; их этому не учили и к этому не готовили. Их разум отвергал то, что не мог понять. Но все же зачастую община вела себя как единый организм и ощущала себя таковым.
Мысль о «совпадениях» им даже в голову не приходила.
Прошел ли Пауль испытание в песках? – снова спросила себя Джессика. Удалось ли ему? Он должен суметь, но даже с лучшим может произойти несчастный случай. На то он и случай…