Виктор Левашов
Третья половина жизни
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6254691
«Третья половина жизни»: Accent Graphics Communications; Монреаль; 2013
ISBN 978‑1‑927752‑68‑5
Аннотация
Все они уже умерли. Мы тоже умрем. Все. И от нашей жизни останутся никому не нужные книги. Но если мы их не напишем, не останется вообще ничего.
Виктор Левашов
Третья половина жизни
В общем‑то нам ничего и не надо,
В общем‑то нам ничего и не надо,
В общем‑то нам ничего и не надо,
Только бы, Господи, запечатлеть
Свет этот мертвенный над автострадой,
Куст бузины за оградой детсада,
Трех алкашей над вечерней прохладой,
Белый бюстгалтер, губную помаду
И победить таким образом смерть.
Тимур Кибиров
Вместо пролога.
Возвращение из тундры
Они подходили к городу с северо‑востока, двое, он и она, оставляя по правое плечо огромные плоские пространства тундры, обманчиво‑мирные, поблескивающие в малокровном сентябрьском солнце, словно стерня. Слева разворачивались и нехотя отставали мелкие лесистые сопки Талнаха с далекими копрами над изломами рудного тела. Мощно, полукругом в треть неба вспухшие впереди бурые горы так же медленно расслаивались на увалы и кряжи, из сизо‑дымных, предгрозового тона предгорий обособлялись городские строения, вначале крупные, соразмерные контуру гор – прямоугольные блоки плавильных цехов с короткими мощными трубами, потом всё более и более мелкие.
Вспыхнула дымным столбом и застыла над городом, справа от гор, ажурная телевышка.
Он вышагивал впереди, с механической размеренностью, не медленно и не быстро, заложив пальцы за лямки рюкзака, будто в проймы жилета, привычно спрямлял путь между круглыми озерцами. При поворотах солнце золотило щетину на его молодом, ровно и глубоко загорелом, безучастном лице.
|
|
Девушка держалась позади, не приближаясь и не отставая, шагах в шести за ним и на шаг в сторону, точно бы ей мешали смотреть тусклые стволы мелкокалиберной винтовки и карабина у него за спиной. Она шла налегке, но подавалась вперёд, как если бы плечи ей ломила тяжесть поклажи. Обвисли и не в такт покачивались руки с напущенными на пальцы рукавами темно‑красного свитера, выпростанного из‑под черного рабочего ватника. Лицо её, маленькое, смуглое, пепельно‑серое от изнеможения, казалось ещё меньше между прикушенным воротом свитера и надвинутым на глаза козырьком такой же темно‑красной вязаной кепки.
Всё отчётливее прорисовывались впереди городские кварталы, плотной каменной стеной вытянутые на равнине к западу от заводов, дом к дому, торец к торцу, океанским пирсом на кромке тундры, и у них словно бы закладывало в ушах. Шум города, сам ещё неявный, постепенно скрадывал привычные для них звуки, оглушительно громкие, потому что это были единственные звуки в высокой пустой тундре: стук литой резины их сапог о камни и землю, хлюпанье на болотах, хруст подмёрзшего мха. И это ощущение нарастающей глухоты, на первых порах обеспокоившее его и заставившее несколько раз оглянуться, говорило о близости цели, о конце их пути надежней, чем явственно различимые уже тени между домами и солнечные просветы улиц.
Стоял сентябрь, предзимье. Выпал ясный, чистый, холодный день. Тесно было на тротуарах, людно и оттого празднично на сходах в тундру. В просторный пролёт поперечного сквозного проезда они вошли, завершая широкую дугу своего маршрута, и каждый, кому попадались они на глаза, невольно оборачивался в ту сторону, откуда они появились, как бы пытаясь найти исток их движения и тем самым понять, кто они, какой печатью отмечены их лица, в стёртости которых сквозило нечто большее, чем физическая усталость.
|
|
Оттуда, с северо‑востока, подкрадывались к городу режущие циклоны, оттуда наползала полярная ночь, вымораживая дороги, оттесняя к югу караваны судов.
Словно бы острую знобкость близкой зимы принесли с собой в мирный осенний город эти двое, размеренно прошагавшие обочиной тротуара и скрывшиеся в дверях гостиницы, развёрнутой тяжелым фасадом на солнечный людный проспект.
Кого только не видывали в этом уютном фойе, тесном от аспарагусов и высоких китайских роз! С достоинством метрдотелей, с корректностью таможенников и с проницательностью, завидной для социологов, здесь каждый день быстро и безошибочно распределялись по шести этажам этого громоздкого старого здания пассажиры двух постоянных авиарейсов и всех дополнительных, включая теплоходные в короткие месяцы навигации: проектировщики, монтажники, заместители министров и сопровождающие их лица, субподрядчики, поставщики, учёные, фотокорреспонденты – весь разнокалиберный командированный люд, обычный для молодых, бурно развивающихся городов. И для каждого, кто бы ни подходил к черному пластиковому барьеру дежурного администратора, находилось (или вовсе не находилось), в полном соответствии с его значимостью, место в «люксах», «полулюксах», в номерах на двоих, на троих, на четверых и в общежитии на шестом этаже.
|
|
Лишь однажды затянутая в чёрный фирменный костюмчик дежурная допустила оплошность, приняв за известного полярного исследователя, приезда которого ждали со дня на день, облачённого в кожано‑меховые одежды доцента Московской академии коммунального хозяйства, и поселила его в одноместном «люксе», хотя для него хватило бы обычного двухместного номера, даже без телефона. И в этот погожий осенний день именно ей досталось, услышав тройной стук дубовых дверей в тамбуре, а затем близкое, на мягком кресле возле барьера, звяканье железа о железо, поднять от рапортичек голову и увидеть этих двоих, от вида которых словно бы сквозняком полоснуло по открытому телу.
Им нужен был номер с ванной. Нужен! Да в таком виде вообще не заходили в гостиницу! С открытым оружием вообще запрещалось появляться в городе! Да…
Здесь всё было против правил. У них не было никаких командировочных удостоверений. В паспорте девушки стояла ленинградская прописка, а в паспорте молодого человека – штамп о прописке в одном из мужских общежитий города. Значит, ни о какой гостинице не могло быть речи. И наконец – у них были разные фамилии!
Документ, предъявленный им со злорадной, как ей показалось, усмешкой в ответ на её недоумение, не успевшее к счастью для них сформироваться в слова, окончательно выбил её из колеи.
На листке рыхлой бумаги, вырванном из какой‑то амбарной книги, даже не на машинке, а от руки, четким почерком человека, привыкшего иметь дело с чертежами, значилось:
ВРЕМЕННОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ
Настоящим удостоверяется, что гр‑н ХАЗАНОВ ИГОРЬ КОНСТАНТИНОВИЧ, инженер‑геолог Гидрогеохимического отряда Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции, и гр‑ка НОВИКОВА ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА, студентка‑практикантка Ленинградского государственного университета,
23 апреля с. г. вступили в брак, о чём в журнале радиограмм отряда сделана соответствующая запись.
Настоящее удостоверение, выданное мной на основании параграфа 26, часть IV «Инструкции по проведению геологоразведочных работ», подлежит при первой возможности обмену на соответствующее свидетельство ЗАГСа, а до того момента является официальным документом, подтверждающим факт заключения брака со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Начальник Гидрогеохимического отряда Щукин Андрей Павлович.
Свидетели:
Завхоз отряда, радист 1 – го класса Чесноков Иван Мартынович,
Рабочий‑коллектор Задонский Григорий Петрович.
И вся эта филькина грамота, обладавшая вместе с тем какой‑то жутковатой убедительностью, была скреплена жирным фиолетовым штампом.
Пока дежурная, уставясь в треугольник штампа, тщетно пыталась найти хоть какую‑нибудь опору в своем богатейшем жизненном опыте, молодой человек, будто вспомнив что‑то неприятное, но необходимое, потянулся к телефону (дежурная содрогнулась, увидев его руку с въевшейся грязью на белой пластмассе трубки), набрал номер.
– Соедините меня с Шубиным.
Подождал, неприязненно морщась. В трубке щелкнуло – бросил:
– Это Хазанов, мы в городе. – Помолчал. – Да, закончили… Нет, на велосипеде. Конечно, пешком. – Ещё помолчал. – Скажите в бухгалтерии, пусть привезут нам денег. Сколько‑нибудь, в счёт моей зарплаты и полевых. Мы в гостинице, номер… Секунду! – Он нетерпеливо, требовательно взглянул на дежурную.
– Триста двадцать первый, – застигнутая врасплох его взглядом, подсказала она, хотя номер этот, двухместный, с ванной и телефоном, был оставлен после звонка из горкома партии для каких‑то писателей из Москвы и хотя она вообще ещё не решила, как поступить в этой неожиданной ситуации.
– Триста двадцать первый, – повторил он и положил трубку.
За всё это время девушка не проронила ни слова, лишь коротко, досадливо повела головой, освобождая из‑под свитера подбородок.
И как это часто бывает с людьми, попавшими в затруднительное положение, дежурная думала уже не о том, правильно ли её решение, а о том, почему оно правильное и как его реализовать. Но ведь в самом‑то деле – не в мужское же общежитие им идти! Оформляя документы, она прикинула, что писателей для начала подселит в трёхместный номер на втором этаже, из которого с утренним самолётом на Красноярск убыли два снабженца, а потом переведёт в двухместный на четвёртом этаже, когда выедут специалисты ленинградского «Гипроникеля». Ничего, перебьются. Неизвестно ещё, что это за писатели, а эти…
Что «эти», дежурная тоже не знала, но они были свои, причастные к городу, которому и она служила на своём ответственном посту. И она даже проводила их на этаж, в номер, а через полчаса, когда прикатил геологический «газик», вновь поднялась к ним с молоденькой девчонкой‑курьером, сонной и глупой, не знающей ничего, кроме того, что ей было велено в бухгалтерии.
Эти двое, похоже, как вошли, так и с места не сдвинулись. Девушка неловко приткнулась в кресле. Прекрасные черные волосы, запущенные до невозможности, рассыпались по плечам, кепка рдела на подоконнике в заходящем солнце. Молодой человек прямо, как старик, сидел на стуле, расстегнув ватник и некрасиво, по‑стариковски, положив на колени руки.
Выпроводив девчонку‑курьера, дежурная замешкалась в коридоре у двери, услышала какое‑то движение в номере и голос девушки – напряженный, с хрипотцой от простуды или от длительного молчания. Она сказала, будто каркнула:
– Вот мы и вернулись… Игорь…
Внизу дежурная ещё раз внимательно рассмотрела заполненные ими анкетки.
Ему было двадцать пять лет. Ей – двадцать два.
Дата вселения в гостиницу: 14 сентября 1967 года.
В графе «Цель приезда» в обоих листках стояло: «Жить».
Часть первая
Бросовый ход
«При полевых изысканиях в отдаленных или малонаселенных районах руководитель геологического подразделения должен быть готов к тому, что он столкнётся с необходимостью единолично решать не только административно‑хозяйственные, но также этические, правовые и другие вопросы…»
Из «Инструкции по проведению геологоразведочных работ»
Источник – материалы Всесоюзной геологической конференции, проходившей в городе Норильске с 15 по 20 ноября 1969 года:
Начиная с 1955 года, в Норильском районе ведутся интенсивные поиски месторождений с повышенным содержанием цветных металлов в руде. Наиболее обнадеживающие результаты у геологов‑буровиков Имангдинской партии, работающих в глубокой тундре, в ста двадцати километрах от Норильска.
Несмотря на это, обстановка на комбинате очень тревожная.
Проведённые расчёты доказывают: дальнейшая разработка старых норильских рудников, истощенных многолетней практикой, когда выбиралась только богатая руда, а всё остальное шло в отвал, экономически нецелесообразна.
В связи с тем, что увеличение выпуска цветных металлов из бедных руд месторождений «Норильск‑1» и «Норильск‑2» связано с непропорционально высокими затратами, разрабатывается решение а замораживании производства на прежнем уровне, что является первой стадией консервации всего производства. Положение усугубляется тем, что горно‑металлургический комбинат имени Завенягина – единственное предприятие Норильска, тем самым на повестку дня ставится вопрос о дальнейшем существовании города с населением 100 тысяч жителей…
I
Эта история стала достоянием всего Норильска много раньше своего завершения. Правильнее даже сказать, что финал её, настоящий, а не тот, чем кончилась она для людей, усредненные суждения которых складываются в мнение «всего города», так и не попал в круг злободневных тем. Слишком мало у кого были причины связывать неожиданный отъезд из города ведущей актрисы местного драмтеатра Нины Уразовой с трагическим происшествием, случившимся полгода спустя в тундре, в ста двадцати километрах к северо‑востоку от Норильска, на гидрологическом посту номер 14.
Пост обслуживали два человека: старший техник‑гидролог Неверов Вадим Андреевич, двадцати восьми лет, русский, беспартийный, образование незаконченное высшее, ранее работал в Московском государственном университете имени Ломоносова на кафедре прикладной математики в качестве лаборанта, и рабочий‑гидролог Эрик Саулис, тридцати одного года, в штате Гидрологической службы пятый год, судимостей в прошлом одна по статье 206 УК РСФСР (злостное хулиганство).
В подчинении Неверова находился ещё один пост, порядковый номер 15‑й, также обслуживаемый двумя рабочими: пожилым тундровиком Иннокентиевым, известным всем гидрологам как Кеша, и двадцатипятилетним студентом‑заочником Норильского индустриального института Фёдором Тереховым.
В отличие от поста номер 14, бревенчатой избы, одиноко торчавшей среди голых каменистых сопок на берегу речки Макус, 15‑й пост, двадцатью километрами южнее, в среднем течении реки Имангды, был гораздо лучше приспособлен для жизни. Он размещался в посёлке геологов‑буровиков, в 50‑х годах проводивших здесь разведку месторождения медно‑никелевых руд, в которых в то время остро нуждался Норильский горно‑металлургический комбинат. После того как на Талнахе, всего в сорока километрах от города, было обнаружено мощное рудное тело с запасами меди и никеля настолько значительными, что сообщение об этом, как с гордостью говорили в Норильске, серьезно понизило котировки акций металлургических фирм Канады, надобность в разработке Имангды отпала, людей и ценное оборудование эвакуировали, а посёлок был законсервирован и забыт. Хорошо сохранившиеся бревенчатые и сборно‑щитовые дома давали возможность размещать здесь практически неограниченные запасы продовольствия и снаряжения для работы зимой. Двадцатиметровая антенна, оставленная геологами, обеспечивала устойчивую радиосвязь с городом. Имангдинский пост, таким образом, фактически служил базой для поста на Макусе, где жил Неверов, точно так же как норильские пакгаузы в районе местного аэропорта Валёк были базой для сорока с лишним гидрологических точек, разбросанных по тундре Таймырского полуострова вплоть до берегов Ледовитого океана.
Связь между 14‑м и 15‑м постами осуществлялась два раза в сутки, утром и вечером, по рации.
Утром 23 марта, накануне происшествия, с центральной рации Норильской Гидрологической службы сообщили на Имангду, что завтра в первой половине дня к ним придёт вертолёт с почтой, продуктами и новыми метеорологическими приборами. В тот же день, извещенные Иннокентиевым, Неверов и Саулис провели вечерние метеонаблюдения по обычной программе и пришли на лыжах на Имангду с тем, чтобы переночевать здесь и встретить затем вертолёт.
Это был первый транспорт после четырёхмесячного перерыва на зимний период, когда пурги и полярная ночь прерывали всякое сообщение постов с городом. Как явствовало из показаний свидетелей, весь этот день и следующий Неверов был настроен весело, участвовал в разговорах и охотно отзывался на шутки. Такое же праздничное настроение было у всех, потому что зима, самое трудное время для жизни на постах, практически была уже позади.
Вертолёт Ми‑8, арендованный Гидрологический службой, приземлился на Имангде в начале второго, простоял тридцать минут под разгрузкой и вернулся в город. Двумя часами позже Неверов уложил в рюкзак часть присланных продуктов и книги (список прилагается) и на лыжах отправился на Макус, чтобы провести вечерние метеонаблюдения. Саулис остался в посёлке на Имангде, так как, по его словам, выпил слишком много спирта и идти не мог. Он должен был возвратиться на другой день и привезти на собаках остальной груз.
Выходил ли Неверов 24‑го марта на вечерний сеанс связи, неизвестно. Люди, оставшиеся в посёлке, были пьяны и ничего утверждать не могли. На следующее утро, несмотря на вызовы с Имангды, 14‑й пост не отвечал. Это не вызвало беспокойства, график связи между постами выдерживался не слишком строго. Неверов мог уйти на ближние озера за рыбой, просто проспать или, если вблизи поста обнаружились свежие оленьи следы, пуститься за стадом. Мысли о несчастном случае в пути тоже ни у кого не возникло. Неверов хорошо знал дорогу, шёл налегке, был вооружён карабином, к тому же погода стояла солнечная и безветренная, а мороз не превышал двадцати градусов.
Первые признаки тревоги рабочие на Имангде обнаружили лишь 25‑го марта, когда Неверов вновь не вышел на связь. Оставив Терехова в посёлке и велев ему никуда не отлучаться от рации, Иннокентиев и Саулис отправились на 14‑й пост, ведя с собой в упряжке четырёх собак с нартами, гружеными продуктами, запасными батареями для рации и присланными с базы приборами для замеров расходов воды в Макусе в период весеннего паводка. Из‑за груза дорога заняла вдвое больше времени, чем обычно. Добравшись наконец до поста, Иннокентиев и Саулис обнаружили Неверова в единственной комнате дома: в верхней одежде, без шапки, как бы спавшего за столом.
Крупная рана в голове свидетельствовала о том, что он мертв.
На полу слева, в полуметре от него, валялся карабин. Шапка висела на обычном месте в углу.
Не притрагиваясь, по совету Саулиса, ни к каким предметам, Иннокентиев связался с постом на Имангде и приказал Терехову немедленно сообщить о случившемся в Норильск. После чего они, не желая оставаться на ночь в одном доме с мёртвым телом, вернулись в посёлок, где и дождались вертолёта со следователем и судмедэкспертом.
Как показало расследование, причиной смерти Неверова стал выстрел, произведенный из охотничьего карабина выпуска 1954 года, заводской номер 16337, следующим образом. Неверов вбил в левый край стола, в столешницу сбоку, 60‑миллитровый гвоздь, затем вдел в него скобу карабина так, что спусковой крючок мог быть приведен в действие смещением ствола вправо, на себя, по отношению к месту, на котором находился Неверов. После чего он, сидя за столом на длинной деревянной лавке, обычно с этой стороны стола и стоявшей, приставил ствол карабина к виску и произвёл выстрел. Пуля пробила черепную коробку насквозь, от левого виска к правому. Остатки пули на излете вошли в бревно над оконной рамой, откуда были извлечены следователем.
Согласно показаниям рабочих Саулиса, Иннокентиева и Терехова, гвоздь в столешницу был вбит перед выстрелом самим Неверовым. Прежде этого гвоздя не было и необходимости вбивать его в такое неудобное место, где он цеплялся бы за одежду, не возникало.
Судя по расположению предметов в комнате, по отпечаткам пальцев Неверова на ложе и стволе карабина, здесь имело место неосторожное обращение с оружием либо самоубийство.
Возможность участия в произведении выстрела кого‑нибудь из рабочих‑гидрологов, постоянно проживающих на 14‑м и 15‑м постах, исключалась, о чём говорили хорошо сохранившиеся следы на снегу возле дома, соответствующие их показаниям. Вмешательство посторонних лиц также было исключено, так как посты находились в труднодоступном ненаселенном районе, а по сведениям службы перевозок Норильского аэропорта местных линий в эту местность никто, кроме обслуживающего персонала постов, в продолжение более полугода до происшествия не доставлялся.
Сопоставив выводы судебно‑медицинского обследования, показания свидетелей, данные осмотра места происшествия и окрестностей, следователь Норильской городской прокуратуры пришёл к заключению о правомерности квалификации этого случая как самоубийства по личным мотивам. Версия о неосторожном обращении с оружием не могла быть, по его убеждению, принята во внимание, учитывая, что выстрел, ставший причиной смерти Неверова, был произведен способом, прямо указывающим на сознательное стремление погибшего этот выстрел произвести.
Такой вывод не мог быть поставлен под сомнение и тем обстоятельством, что на столе перед Неверовым находились ветошь, ружейное масло, шомпол и другие предметы, употребляемые при чистке и смазке оружие. По общему мнению обитателей постов Неверов при обращении с оружием был осторожным и предусмотрительным человеком, а в момент происшествия находился в трезвом рассудке.
Наличие указанных предметов, а также то, что Неверов не оставил посмертной записки, обычной в случае самоубийства по личным мотивам, могло свидетельствовать о нежелании погибшего придавать огласке подлинные обстоятельства своей смерти. Что по рекомендации следователя и было учтено при официальном уведомлении руководства Гидрологической службы и должно было впредь учитываться при ответах на запросы заинтересованных лиц. Обслуживающий персонал постов также был предупреждён о том, что при обсуждении происшествия с сослуживцами желательно выполнять косвенно выраженную волю погибшего и причиной смерти Неверова называть неосторожность при чистке оружия.
Все результаты расследования были надлежащим образом запротоколированы, после чего следователь дал разрешение на захоронение погибшего. Тело Неверова было перевезено на Имангду и похоронено в присутствии следователя, судмедэксперта и всех рабочих‑гидрологов на вершине сопки с географической отметкой «57,6» возле триангуляционной вышки.
В связи с отсутствием близких родственников и каких‑либо сведений о родственниках дальних личные вещи погибшего были оставлены рабочим‑гидрологам, а заработная плата Неверова за шесть месяцев его работы в тундре, составившая, за вычетом стоимости питания, 574 рубля 28 копеек, была депонирована бухгалтерией Гидрологической службы до востребования возможными наследниками.
За двенадцать с половиной месяцев, минувших со дня смерти Неверова, требований на депонированную сумму не поступало.
II
Таким было содержание серой картонной папки, лежащей перед Николаем Тихоновичем Егоровым, старшим следователем Норильской городской прокуратуры.
Среднего роста, несколько рыхловатого сложения, с круглым простоватым лицом, он из тех людей, внешность которых, сформировавшись годам к двадцати пяти, в дальнейшем почти не меняется, пока дряхлость не начнёт подступать изнутри, как труха, подтачивающая фасад крепкого с виду дома. Ему сорок один год. Тяжелый темный костюм, серая шерстяная рубашка, не требующая галстука, черные меховые ботинки, в каких зимой ходила добрая половина Норильска (город снабжался такими ботинками по спецзаказу), – всё выдаёт в нём человека, которого мало заботит впечатление, производимое им на окружающих.
Работа, связанная с расследованием преступлений, придала чертам его лица некоторую жесткость, свойственную людям, облеченным властью над другими людьми. Но и при этом, прочитав однажды в каком‑то детективе, что следователь должен быть незаметным, Егоров отметил, что полностью отвечает этому требованию.
Наблюдение это оставило его равнодушным. Ему, старшему в большой семье фрезеровщика одного из свердловских заводов, погибшего в последний год войны, никогда не приходилось особенно пристально разглядывать себя в зеркало. Пора, когда зеркало мучительно‑властно входит в жизнь подростка, выпала на первые послевоенные годы с постоянными заботами о карточках на хлеб и жиры, с ночными стояниями в промерзших очередях, с беспокойством об угле, который собирали, а при случае воровали на станции Свердловск‑товарный, потом пошла работа в депо и вечерняя школа. Лишь в воспоминаниях о первом курсе учёбы в университете сохранилось слабое ощущение сладко‑саднящей боли от рассеянных взглядов сокурсниц на студенческих танцах с их волнующей атмосферой приглушенных огней и вздохами необычных, остроновых по тем временам саксофонов.
Но и это длилось недолго. Как ни изворачивалась мать в поисках приработков к скудной зарплате воспитательницы детского сада, всё же пришлось Егорову перейти на заочное отделение. Служебные обязанности рядового милиционера, а позже сотрудника уголовного розыска в сибирском городе, наводнённом после большой амнистии 1953 года всяческим разнолюдьем, окончательно вывели его из круга жизни, где имеет значение равнодушный или заинтересованный девичий взгляд, и одновременно – из круга сверстников, будущих юристов, азартно, с присущей атмосфере тех лет остротой, утверждавших в полуночных спорах в студенческих общежитиях свои взгляды на жизнь.
Призыв к бескомпромиссному служению правосудию, с традиционной торжественностью прозвучавший в университетском актовом зале при вручении дипломов, нашёл в выпускнике заочного отделения юрфака хорошо подготовленную почву. Понятие долга было привито ему всей его жизнью – долга перед сестрой и двумя младшими братьями, невольно делившими тяжесть его учёбы, перед матерью, беззаветно выполнявшей наказ отца вывести ребятишек в люди, перед товарищами по работе в опергруппе, где простое уклонение от своих обязанностей могло обернуться предательством, перед женой, наконец, Машей (он познакомился с ней после ранения в госпитале, она работала там медсестрой) и перед двумя дочками, которых Егоров любил с обострённым, несколько даже болезненным чувством.
Возможно, понимания долга в рамках житейской привычки к добросовестному труду и достало бы Егорову на многие годы, если бы не переезд в Норильск. Город этот, возникший за Полярным кругом в зоне вечной мерзлоты за несколько лет до войны первоначально в виде бараков вокруг маломощных рудников и плавильных цехов, призванных хотя бы отчасти восполнить дефицит никеля, необходимого для изготовления танковой брони, в середине 50‑х годов начал бурно строиться и испытывал, в соответствии с размахом строительства, острую нужду в специалистах всех профилей, в том числе и в квалифицированных юристах.
Не без колебания согласился Егоров на перевод в Норильск, манившим северными льготами и пугавшим климатом, жестоким даже в сравнении с далеко не мягким Уралом. Но нужно было помогать деньгами сестре, поступившей в пединститут, братьям, заканчивающим школу, и одновременно было стремление устроить дочерям и жене счастливую или хотя бы безбедную жизнь, как бы в благодарность за их любовь и покой, которые Егоров неизменно находил дома после трудных дежурств.
Близкое знакомство с Норильском произвело на Егорова сильное впечатление. Ещё в Свердловске, в управлении, когда рассматривал карту страны, словно бы повеяло сквознячком, до озноба, от мелких черных названий, рассыпанных по всему Заполярью: мыс Горький, залив Ожидания, остров Горький, мыс Справедливости, многочисленные Надежды – озёра, плато, крошечные посёлки. А между ними, разделенные тысячами километров, чернели названия покрупнее: Воркута, Норильск, Магадан. С названиями этих городов связывались самые мрачные страницы новейшей истории, в истоках их тесно переплеталось героическое и трагическое: подвижничество первооткрывателей, полярных исследователей и возведенная в ранг закона несправедливость, фанатизм руководителей и подневольный труд миллионов людей. И хотя Егоров знал всё это и по рассказам, и по не успевшим ещё пожелтеть газетам, ощущение, которое он испытал в первые дни в Норильске, было сродни чувству острой причастности к бедам страны, что пронзает человека при больших, важных для всего народа событиях.
Ничего в разворочённом, изрытом строительными траншеями городе, каким Егоров летом 1959 года увидел Норильск впервые, не напоминало о прошлом. Кроме разве что пеньков на окраинных пустырях от сосен и лиственниц, сведенных некогда на бараки. Пеньки были разномерные, высотой и по полтора метра – пилили снежной зимой. Кроме тюрьмы для подследственных в Каларгоне, сверкающей белеными дощатыми заборами и бараками в голой тундре на трассе одноколейной железной дороги Норильск – Дудинка, не было даже обычных исправительных учреждений, уместных в быстро растущем промышленном городе. Осуждённых даже на короткие сроки вывозили «на материк», в центральные районы, в навигацию теплоходами по Енисею, а зимой обычными пассажирскими самолётами. Это, конечно, удорожало себестоимость отправления правосудия, но, видимо, не настолько, чтобы город не мог себе этого позволить.
Лагерные зоны, покрывавшие, словно коростой, всё пространство тундры вокруг заводов, были уже разрушены и сожжены. Отстраивался центр города из многоэтажных домов, плотно скомпонованных вокруг пятачка Гвардейской площади. Из неё вытекали улица Севастопольская и Ленинский проспект, в облике которых мирно уживались все архитектурные веяния – от громоздких, словно комоды, старых зданий на скальных фундаментах, до краснокирпичных многоподъездных домов, приподнятых над землей на сваях, вмороженных в вечную мерзлоту.
По ночам с окраин тянуло гарью – жгли бараки. Кольцо деревянных посёлков, с которых начинался город, истаивало, как снег под весенним солнцем. От чадящих кострищ ползли грузовики с убогой мебелью, вязли в глине новых дворов, навстречу им из города без сирен и спешки катились красные машины пожарников.
Появились первые «Буратино» и «Гвоздички» – детские сады, отделанные с трогательной и даже несколько вызывающей щедростью. Витрины Ленинского проспекта начали пестреть всевозможными «Ладами» и «Северными сияньями» – магазинами и столовыми, которые словно бы спешили убрать со своих вывесок порядковые номера, по которым они ещё вчера различались. С вершины окраинного холма потянулись, врастая в низкое небо, ажурные фермы телевизионной вышки, а рядом, на соседнем холме, из ряби арматуры всё отчетливее прорисовывался купол плавательного бассейна.
Но по мере того, как осваивался Егоров на новом месте и среди новых людей, по мере того, как привыкал к чередованию летних дней, слипающихся в один бессонный ком, и бездонных полярных ночей, ощущение, опалившее его при первой встрече с Норильском, не исчезало.
У каждого человека есть свой предел мечтаний и устремлений. Старик, мирно доживающий дни, часто глубже и значимей себя в молодости и в зрелом возрасте, потому что предел его мечтаний уже не ограничивается служебным преуспеванием или семейным довольством. Он связан, не сознавая того, со всем мирозданием и вечным круговоротом природы. Так человек на войне, не важно, генерал или рядовой, значительнее себя в мирной жизни, личные его устремления неотрывны от устремлений всего народа. Точно так же любой человек, в сферу служебной деятельности или духовной жизни которого входят интересы не одного‑двух, а многих людей, такой человек всегда глубже и значимей того, кто ограничивает себя рамками конкретных целей. При этом неважно, насколько реально практическое влияние человека на жизнь других людей, важно лишь, что это входит в круг его жизненных интересов не как средство придать себе значительности, а как сущее, неотрывное и естественное для него.
В то первое бессонное лето Егоров принял Норильск, весь, целиком, с новыми фундаментами и с не успевшей ещё истлеть колючкой лагерных зон, вдавленной бульдозерами в ржавую грязь тундры, принял как данность, как судьбой назначенный долг, а дальнейшее зависело от него, от его жизни, вплетенной в жизнь города.
Отсюда проистекало чувство значительности, производимое Егоровым на окружающих. Подобно тому, как бывают люди, равные своим поступкам и разговорам, или даже по масштабу мельче собственных дел, так и Егоров был крупнее того, что он делал и говорил. При всей свой простоватости он был не из тех, кто исчерпывается до дна в первых же разговорах. Даже за его природной неторопливостью и немногословной доброжелательностью люди угадывали нечто большее, чем то, что может быть легко выражено словами.
Некоторая суховатость, появившаяся в его характере уже в Норильске, было воспринята новыми сослуживцами как должное. Накопленный опыт и давняя привычка видеть правильность своей жизни в точном и добросовестном исполнении своих обязанностей, всегда дававшая Егорову гарантию душевного равновесия, быстро выдвинула его в норильской прокуратуре, как и раньше в Свердловске, в ряд людей, несущих основную нагрузку в любом деле, без срывов и яркого блеска, создающих благоприятный фон для успешных исканий более дерзновенных коллег и надежно страхующих дело при неудачах. В праздничных застольях, вместе с женой, под стать ему доброжелательной и легко смущающейся уральской казачкой с тонким смуглым лицом и короткими черными волосами, он представлял собой всю ту же категорию людей, которые, как и в работе, создают благодатный фон для остроумцев и заводил. Они не из тех, кого спешат пригласить в первую очередь, но кого нельзя не позвать, если хочешь создать ощущение полнокровности праздника.
И вот он сидит в своём небольшом кабинете, старший следователь Николай Тихонович Егоров, похожий скорее на озабоченного годовым отчётом бухгалтера, чем на ответственного работника прокуратуры, машинально постукивает пальцами по картонной папке и рассеянно, с неприязнью, поглядывает в окно.
В кабинете он не один. Рядом, пристроившись на краю стола, стремительно строчит в блокноте, делая выписки из пухлого тома следственных материалов, молодой человек с тусклым, словно бы неумытым лицом, в сером пиджачишке, с галстуком под ковбойку и в таких же тускло‑чёрных, как и у Егорова, ботинках.
Этот молодой человек – Павел Волчков, корреспондент норильского телевидения, «Паша», как его ласково называют в очередях. И внешне, и по складу мышления он не более притязателен, чем любой из обладателей черных меховых ботинок и таких же стандартных овчинных тулупов с брезентовым верхом (их тоже партиями завозили в Норильск по спецзаказу). Его еженедельные выступления в субботней программе всегда посвящены внутригородским делам – движению автобусов, работе магазинов, недостаткам в снабжении. Темы эти близки и понятны каждому, поэтому Волчков гораздо популярнее в городе, чем другие тележурналисты, подражающие высоколобым обозревателям московского телевидения, передачи которого идут по системе «Орбита».
– И эта сюда попала, надо же! – вполголоса комментирует он свои записи. – А папа‑то у неё!.. Опять управление торговли. А я, дурак, пять лет уродовался, пока получил свой диплом!..
Документы, из которых Волчков делает выписки, – материалы следствия по делу группы жуликов, которые торговали фиктивными дипломами институтов и справками об успешной сдаче экзаменов и зачётов (такие справки нужны заочникам, чтобы производство оплатило расходы на дорогу и учебный отпуск). Клиентура мошенников оказалась настолько обширной, что всё расследование заняло больше трёх месяцев, а судебный процесс целую неделю давал обильную пищу толкам и пересудам.