Мишель Уэльбек
Платформа
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=120093
«Уэльбек М. Платформа: роман»: Азбука, Азбука‑Аттикус; СПб.; 2014
ISBN 978‑5‑389‑08892‑4
Аннотация
Мишель Уэльбек (р. 1958) – один из наиболее читаемых французских писателей начала ХХI века. Его книги переведены на добрых три десятка языков, он необычайно популярен в молодежной среде. Пожалуй, это связано с тем, что ему удалось затронуть болевые точки современной жизни, поставить не опровержимый, притом зачастую парадоксальный диагноз. Так, исследуя феномен сексуальной свободы, он определяет ее как ловушку для современного человека. Недаром один французский критик окрестил его «Карлом Марксом секса». Его роман «Элементарные частицы» (1998) получил Гран‑при, за ним последовали «Платформа», «Лансароте», «Возможность острова» и др., и каждая из этих книг становилась бестселлером.
В романе «Платформа», замаскированном под сентиментальное путешествие, окружающий мир дан в движении с Запада на Восток. В поисках радости или радостей герой добирается до Тайланда, и там ему, подобно Гогену, суждено обрести и утратить свой рай. Но способны ли нынешние европейцы, растленные благами цивилизации, ощутить первозданную радость мира?.. «К Западу я не испытываю ненависти, только огромное презрение, – замечает герой романа. – Я знаю одно: такие, как мы, есть, мы смердим, ибо насквозь пропитаны эгоизмом, мазохизмом и смертью. Мы создали систему, в которой жить стало невозможно; и хуже того, мы продолжаем распространять ее на остальной мир».
Мишель Уэльбек
Платформа
Чем гнуснее жизнь человека, тем сильнее он к ней привязывается; он делает ее формой протеста, ежеминутной местью.
Оноре де Бальзак
Michel Houellebecq
PLATEFORME
Copyright © 2001 by Flammarion
© И. Радченко (наследники), перевод, 2014
© В. Пожидаев, оформление серии, 2012
© ООО «Издательская Группа „Азбука‑Аттикус“», 2014
Издательство АЗБУКА®
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Часть первая
Тропик Тай
Год назад умер мой отец. Существуют теории, будто человек становится по‑настоящему взрослым со смертью своих родителей; я в это не верю – по‑настоящему взрослым он не становится никогда.
Во время похорон в голову лезли разные гадкие мысли. Старый хрен умел устраиваться, пожил в свое удовольствие. «Ты трахал девок, дружок, – распалял я себя, – ты засовывал моей матери между ног свою здоровенную штуку». Само собой, я был на нервах: не каждый день хоронишь родных. Я не видел его мертвым, отказался. К сорока годам я уже достаточно насмотрелся на покойников и теперь предпочитаю этого избегать. Я и домашних животных потому никогда не заводил.
И не женился тоже. Возможностей предоставлялось хоть отбавляй, но я всякий раз уклонялся. А ведь я люблю женщин. Свое холостяцкое житье воспринимаю скорее с сожалением. Особенно на отдыхе неуютно. Когда мужчина в определенном возрасте отдыхает один – это настораживает: невольно думается, что он эгоист, к тому же, наверное, порочный; и возразить мне тут нечего.
С кладбища я вернулся в дом, где отец прожил последние годы. Прошла неделя с тех пор, как обнаружили тело. В углах комнат и вдоль шкафов уже скопилась пыль; в одном месте край окна затянулся паутиной. Время медленно вступало в свои права, а с ним энтропия и все такое. Холодильник оказался пуст. В шкафах на кухне лежали в основном пакетики готовых обедов для регулирования веса «Weight Watchers», коробочки ароматизированных протеинов, калорийные палочки. Жуя печенье с магнием, я прошелся по комнатам первого этажа. В котельной немного поупражнялся на велотренажере. В свои семьдесят с гаком отец был куда крепче меня физически. Час интенсивной гимнастики ежедневно, бассейн два раза в неделю. По выходным он играл в теннис и выезжал на велосипеде со сверстниками; кое‑кто из них пришел проститься с умершим. «Мы все на него равнялись!.. – воскликнул пожилой гинеколог. – Он был на десять лет старше, а вверх по двухкилометровому склону минуту форы нам давал».
Ах, отец, сказал я себе, до чего же ты был тщеславен! Краем глаза я видел слева другой тренажер – для накачивания пресса – и гантели. Воображению представился старый болван в шортах, с безнадежным упорством качающий мышцы; лицо морщинистое, а в остальном до крайности похоже на мое. Отец, отец, говорил я себе, ты построил свой дом на песке. Я продолжал крутить педали, но дышал уже тяжело и ляжки побаливали, хотя выше первого уровня я не поднялся. Перед глазами стояла траурная церемония: я сознавал, что произвел прекрасное впечатление. Я узкоплеч, всегда чисто выбрит; годам к тридцати начав лысеть, стригусь с тех пор очень коротко. Костюмы ношу обычно серые, галстуки неброские и вид имею невеселый. Итак – безволосый, насупленный, очки в тонкой оправе, голова чуть опущена – я слушал весь ассортимент похоронных песнопений и чувствовал себя как рыба в воде – куда непринужденней, чем, скажем, на свадьбе. Поистине, похороны – это мое. Я перестал крутить педали, откашлялся. На окрестные луга ложилась ночь. Рядом с бетонной облицовкой котла бурело на полу плохо отмытое пятно. Здесь отца нашли с пробитым черепом, в шортах и спортивной рубашке «I love New York»{ «Я люблю Нью‑Йорк» (англ.). (Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, прим. перев.) }. По заключению судмедэксперта, смерть наступила за три дня до этого. Приписать ее несчастному случаю можно было только с большой натяжкой: поскользнулся, скажем, в лужице мазута или не знаю чего. Впрочем, пол был совершенно сух, а череп пробит в нескольких местах, даже мозг немного вытек – все указывало скорее на убийство. Вечером ко мне должен был заехать капитан Шомон из шербурской жандармерии.
Я возвратился в гостиную и включил телевизор «Sony 16/9» с диагональю экрана 82 см, трехмерным звуком и встроенным DVD‑проигрывателем. На канале TF1 шла «Зена – королева воинов» – один из моих любимых сериалов; две мускулистые девицы в латах и кожаных мини‑юбках размахивали саблями.
– Твоему царствованию, Таграта, приходит конец! – провозглашала брюнетка. – Я Зена, воительница из Западных Степей!
Тут в дверь постучали; я уменьшил звук.
На улице совсем стемнело. Ветер тихо раскачивал деревья, стряхивая с мокрых веток дождевые капли. В дверях стояла девушка североафриканского типа, лет двадцати пяти.
– Меня зовут Айша, – сказала она. – Я убиралась у месье Рено два раза в неделю. Я пришла забрать вещи.
– Что ж… – сказал я, – что ж…
И вместо приглашения войти чуть повел рукой. Она вошла, скользнула взглядом по экрану телевизора: воительницы теперь сражались врукопашную у самого кратера вулкана; некоторых лесбиянок подобное зрелище, наверное, возбуждает.
– Извините, что беспокою, – сказала Айша, – я на пять минут.
– Вы меня не беспокоите, – ответил я, – меня на самом деле ничего не беспокоит.
Она покачала головой, словно бы что‑то поняла, и посмотрела мне в лицо: должно быть, сравнивала с отцом и, возможно, пыталась через внешнее сходство уловить внутреннее. Затем она развернулась и стала подниматься на второй этаж, где помещались спальни.
– Не торопитесь, – проговорил я сдавленно, – сколько нужно, столько и оставайтесь.
Она не ответила, не замедлила шаг; может быть, она меня даже и не слышала. Я опустился на диван, обессиленный очной ставкой. Надо было предложить ей снять пальто; обычно, когда люди входят в дом, им предлагают снять пальто. В эту минуту я ощутил, что в комнате жуткий холод – влажный, пронизывающий, как в склепе. Включать котел я не умел, да и пробовать не хотелось; мне следовало уехать сразу после похорон. Я нажал третью кнопку и как раз успел к заключительному туру «Вопросов для чемпиона». Когда Надеж из Валь‑Фурре объявляла Жюльену Леперу, что собирается побороться за чемпионское звание в третий раз, на лестнице появилась Айша с легкой дорожной сумкой через плечо. Я выключил телевизор и шагнул к ней.
– Жюльен Лепер меня поражает, – заметил я. – Даже когда ему ничего не известно о городе или поселке, откуда кандидат родом, он исхитряется сказать несколько слов о департаменте, о районе, климат хотя бы приблизительно описать, природу. А главное, он знает жизнь: кандидаты для него обычные люди со своими трудностями и радостями. Они ему по‑человечески близки. Он умеет разговорить любого без исключения, и тот расскажет вам о своей профессии, семье, о своих пристрастиях – словом, обо всем, что составляет его жизнь. Кандидаты у него, как правило, либо поют в хоре, либо играют в духовом оркестре, участвуют в организации праздников, занимаются разными благотворительными делами. В зале часто сидят их дети. Создается впечатление, что люди счастливы, и оттого сам чувствуешь себя счастливее и лучше. Вы не согласны?
Она посмотрела на меня без тени улыбки; волосы у нее были забраны в пучок, лицо почти не накрашено, одета скорее строго – серьезная девушка. Она постояла в нерешительности, потом сказала тихим, хрипловатым от робости голосом:
– Я очень любила вашего отца.
Я не нашелся, что ответить: ее слова звучали странно, но, вполне вероятно, были искренними. Старик многое мог бы рассказать: он путешествовал, бывал в Колумбии, Кении или где‑то там еще; носорогов в бинокль видел. При встречах он только иронизировал, что я, дескать, выбрал чиновничье благополучие. «Тепленькое местечко», – приговаривал он, не скрывая презрения; с родственниками всегда сложно.
– Я учусь на медсестру, – продолжила Айша, – но, поскольку я ушла от родителей, мне приходится подрабатывать уборкой.
Я ломал голову в поисках подобающего ответа: может, следовало ее спросить, сколько стоит жилье в Шербуре? В итоге я предпочел сказать:
– Н‑да… – тоном человека, знающего жизнь.
Похоже, ее это удовлетворило, и она направилась к двери. Я приник к стеклу и увидел, как ее «фольксваген‑поло» разворачивается на глинистой дороге. На третьем канале шел телефильм из сельской жизни – надо думать, девятнадцатого века – с Чеки Карьо в роли батрака. Дочь хозяина – хозяина играл Жан‑Пьер Марьель – в перерывах между занятиями фортепьяно позволяла себе некоторые вольности в общении с обольстительным поденщиком. Встречались они в хлеву; я уже погружался в сон, когда Чеки Карьо деловито сорвал с нее трусики из органзы. В последнем кадре, который я увидел, камера скользнула на сбившихся в кучку свиней.
Проснулся я от холода и боли; как видно, я лежал в неудобной позе и теперь не мог повернуть шею. Поднимаясь, я закашлялся: в ледяном воздухе дыхание превращалось в сгустки пара. К моему удивлению, по телевизору шла «Ловись, рыбка» – передача Первого канала; стало быть, я просыпался, или, по крайней мере, сознание мое прояснялось настолько, что я смог переключить программу, – этого я напрочь не помнил. В передаче говорилось о сомах, гигантских рыбах без чешуи, которые из‑за потепления климата все чаще встречаются в наших реках; особенно им нравится селиться вблизи атомных электростанций. Репортаж усиленно развеивал расхожие мифы: взрослые сомы и в самом деле достигают трех, а то и четырех метров в длину, в Дроме якобы даже замечены особи, превышающие пять метров, – это все вполне правдоподобно. А вот хищными их считают совершенно ошибочно, и на купальщиков они никогда не нападали. Между тем укоренившиеся в народе предрассудки распространяются и на любителей сомовьего лова; обширное племя рыбаков с предубеждением относится к их малочисленному братству. Ловцы сомов воспринимают это болезненно и надеются, что передача изменит представление о них. Да, конечно, с точки зрения гастрономической, похвастаться им нечем: мясо сома ни в каком виде не пригодно в пищу. Но зато какая великолепная рыбалка: сравнимая в некотором роде с ловлей щуки, она развивает в вас интеллектуальные и спортивные качества одновременно и потому заслуживает большего числа поклонников. Я прошелся по комнате, но нисколько не согрелся – о том, чтобы лечь в постель отца, не могло быть и речи. В конце концов я сходил на второй этаж за подушками и одеялами и как мог устроился на диванчике. На титрах к «Правде о сомах» я выключил телевизор. Стояла глубокая непроглядная ночь и такая же глубокая тишина.
Все когда‑нибудь кончается, и ночь тоже. Из оцепенения, в котором я пребывал подобно ящерице, меня вывел четкий звонкий голос капитана Шомона. Он извинялся, что не успел зайти накануне. Я предложил ему выпить кофе. Пока грелась вода, он раскрыл на кухонном столе портативный компьютер и подключил принтер. Таким образом, мои показания он сможет сразу распечатать и дать мне на подпись; я одобрительно крякнул. Жандармерия в наши дни перегружена административными хлопотами, и ей, увы, не хватает времени на исполнение своих первейших обязанностей – на уголовные расследования; такое впечатление я вынес из соответствующих телепередач. Он согласился, и даже с жаром. Одним словом, допрос начался в обстановке взаимопонимания и доверия. Радостно чирикнул компьютер – загрузился «Windows».
Смерть наступила 14 ноября, поздно вечером или ночью. В тот день я был на работе, 15‑го тоже. Разумеется, я мог сесть в машину, приехать сюда, убить отца и в ту же ночь вернуться. Что я делал вечером и ночью 14 ноября? Ничего, насколько я помню; ничего примечательного. Во всяком случае, мне ничего не запомнилось, а ведь и недели не прошло. У меня не было постоянной сексуальной партнерши, не было закадычных друзей – оттого и вспомнить нечего. День прошел, и ладно. Я сокрушенно взглянул на капитана Шомона: мне хотелось ему помочь, подсказать хотя бы направление поисков.
– Сейчас посмотрю в записной книжке, – засуетился я.
Я не ожидал в ней что‑нибудь увидеть, но, как ни странно, обнаружил записанный на 14‑е число номер мобильного телефона, а под ним имя: «Корали». Какая еще Корали? Всякая ерунда понаписана.
– Голова совсем дырявая, – констатировал я, виновато улыбаясь. – Не знаю, может, я был на каком‑нибудь вернисаже.
– На вернисаже? – Он терпеливо ждал, занеся пальцы над клавиатурой.
– Да, я работаю в Министерстве культуры. Готовлю документацию по финансированию выставок, иногда концертов.
– Концертов?
– Концертов… современного танца… – Я был близок к отчаянию, сгорал со стыда.
– Короче, работаете на культурном поприще.
– Ну да… Можно сказать и так.
Он смотрел на меня серьезно и доброжелательно. О существовании некоего культурного сектора он представление пусть смутное, но имел. По роду занятий Шомон встречался с самыми разными людьми, и ничто в жизни общества не было ему совсем уж чуждым. Жандармы, они в известном смысле гуманисты.
Дальше беседа потекла по накатанному руслу; мне доводилось видеть нечто подобное по телевизору, и я чувствовал себя подготовленным к диалогу. У вашего отца были враги? Насколько мне известно, нет; о друзьях, по правде говоря, мне тоже ничего не известно. Что касается врагов, отец не такая значительная фигура, чтобы их иметь. Кому выгодна его смерть? Разве что мне. Когда я приезжал к нему в последний раз? Вероятно, в августе. В августе в министерстве делать особенно нечего, но коллеги вынуждены идти в отпуск из‑за детей. Я же остаюсь на работе, наедине с компьютером, а в середине месяца прибавляю денек‑другой к выходным и в это время навещаю отца. Хорошие ли у нас были отношения? Что сказать? И да и нет. Скорее нет, но я ездил к нему раз или два в год – это уже неплохо.
Он кивнул. Судя по всему, дача показаний подходила к концу, а мне хотелось сказать еще что‑нибудь. Я испытывал к капитану необъяснимую, безотчетную симпатию. Но он уже заправил бумагу в принтер.
– Отец много занимался спортом! – выпалил я. Капитан взглянул на меня выжидающе. – Нет, ничего, – пробормотал я, разводя руками, – я только хотел сказать, что он занимался спортом.
Капитан Шомон досадливо отмахнулся и запустил печать.
Подписав показания, я проводил его до дверей.
– Понимаю, что разочаровал вас как свидетель, – сказал я ему.
– Свидетели всегда разочаровывают, – ответил он.
Некоторое время я обдумывал этот афоризм. Перед нами лежали бесконечно унылые поля. Усаживаясь в свой «Пежо‑305», капитан Шомон пообещал сообщать о ходе расследования. В случае смерти прямых родственников по восходящей линии государственным служащим предоставляется трехдневный отпуск. Я вполне мог возвращаться не спеша, закупить здешних камамберов, но ничего такого делать не стал и выехал сразу на парижскую автостраду.
Оставшийся свободный день я ходил по турагентствам. Туристические каталоги нравились мне своей абстрактностью и умением сводить все на свете к череде счастливых мгновений и соответствующих расценок; система звездочек, обозначавших степень счастья, на которую вы вправе рассчитывать в том или ином месте, представлялась мне подлинной находкой. Сам я не был счастлив, но счастье ценил высоко и все еще мечтал о нем. Английский экономист Маршалл представляет покупателя рациональным индивидом, стремящимся максимально удовлетворить свои потребности исходя из финансовых возможностей; Веблен анализирует воздействие социальной среды на процесс приобретения (в зависимости от того, желает ли индивид с этой средой идентифицироваться или, напротив, от нее отмежеваться). Коупленд же при определении покупательной способности учитывает категорию продукта или услуги (текущая покупка, запланированная покупка, целевая покупка); а вот из модели Бодрийяра – Беккера следует, что потребление само по себе есть производство знаков. В глубине души я чувствовал, что модель Маршалла мне ближе.
Вернувшись на работу, я заявил Мари‑Жанне, что нуждаюсь в отпуске. Мари‑Жанна – это моя коллега, мы вместе готовим документацию к выставкам, вкалываем на благо современной культуры. Ей тридцать пять лет, у нее гладкие светлые волосы и бледно‑голубые глаза; о ее личной жизни мне ничего не известно. На служебной лестнице она стоит чуть выше меня, но предпочитает этого не показывать и всячески подчеркивает, что в своем отделе мы работаем сообща. Если нам случается принимать по‑настоящему важную персону – представителя Управления изобразительных искусств или члена кабинета министров, – она никогда не забывает упомянуть, что у нас единый коллектив. «А вот и самый главный человек в нашем отделе! – произносит она, заходя ко мне в кабинет. – Он жонглирует цифрами и сметами… Без него я как без рук».
И смеется; важные посетители тоже смеются, по крайней мере счастливо улыбаются. Улыбаюсь и я – уж как умею. Пытаюсь вообразить себя жонглером; но на самом деле тут достаточно владеть простыми арифметическими действиями.
Хотя Мари‑Жанна в буквальном смысле не делает ничего, ее работа сложнее моей: ей необходимо всегда быть в курсе новейших течений, движений, тенденций; взвалив на свои плечи тяжкое бремя ответственности за культурный процесс, она ежеминутно рискует, что ее заподозрят в косности или даже обскурантизме; ограждая себя от подобной напасти, она тем самым оберегает и вверенный ей участок. Поэтому она постоянно поддерживает контакты с художниками, галерейщиками и редакторами журналов, о которых я понятия не имею; телефонные разговоры с ними наполняют ее радостью, ведь современное искусство она любит искренне. Сам я тоже ничего против него не имею: я не из тех, кто ставит ремесло превыше всего и жаждет возврата к традиционной живописи; я веду себя сдержанно, как и подобает человеку, чья профессия – управленческий учет. Вопросы эстетики и политики – это не для меня; не моя забота вырабатывать и утверждать новые концепции, новое отношение к миру; я завязал с этим еще в ту пору, когда спина моя только начинала горбиться, а лицо грустнеть. Я насмотрелся выставок, вернисажей и выдающихся перформансов и пришел к окончательному заключению: искусство не может изменить жизнь. Мою уж точно нет.
Мари‑Жанна знала, что у меня горе; она встретила меня сочувственно, даже руку на плечо положила. Мою просьбу об отпуске сочла естественной.
– Тебе необходимо подвести итоги, Мишель, – рассудила она, – заглянуть в себя.
Я попытался представить себе, как буду это делать, и подумал, что она, скорее всего, права.
– Проект бюджета докончит Сесилия, – продолжила она, – я с ней поговорю.
О чем это она и какая такая Сесилия? Я огляделся по сторонам, увидел эскиз афиши и вспомнил. Сесилия была толстая рыжая девица, беспрестанно поедавшая шоколад «Кэдбери» и работавшая у нас всего месяца два – то ли по временному соглашению, то ли вообще по программе трудоустройства безработных; короче, мелкая сошка. А известие о смерти отца действительно застало меня за подготовкой бюджета выставки «Руки вверх, проказники!», которая должна была открыться в январе в Бур‑ла‑Рен. Речь шла о заснятых при помощи телеобъектива зверствах полицейских в департаменте Ивелин; однако зрителям предлагались не просто фотодокументы, а некая пространственная, так сказать, театрализованная композиция, к тому же полная намеков на различные эпизоды сериала «Полиция Лос‑Анджелеса». Обычному в таких случаях социальному обличению автор предпочел пародию. Словом, любопытный замысел, притом не слишком дорогой и не слишком сложный; даже такая бестолочь, как Сесилия, вполне могла справиться с проектом бюджета.
Обычно после работы я отправлялся на пип‑шоу. Это обходилось в пятьдесят франков, иногда в шестьдесят, если мне не хватало времени, чтобы кончить. Вид курчавых лобков в движении хорошо прочищает мозги. Противоречивые тенденции в современном видеоискусстве, бережное отношение к культурной традиции и поощрение новаторства… – все это мигом улетучивалось из головы под воздействием примитивной магии колыхающихся передков, и я спокойненько опорожнял свои яички. Сесилия же в это время лопала шоколадные пирожные в ближайшей к министерству кондитерской; мотивировки у нас были весьма схожие.
Отдельный кабинет за пятьсот франков я брал редко, только в тех случаях, когда мой дружок совсем сникал, когда я ощущал его капризным, никчемным придатком, вдобавок пахнущим сыром; в такие дни мне требовалось, чтобы девушка взяла его в руки, повосхищалась, пусть неискренне, его мощью и обилием семени. Так или иначе, я возвращался домой не позднее половины восьмого. Перво‑наперво смотрел «Вопросы для чемпиона», автоматически записывавшиеся на видео, затем переходил к новостям. Ситуация с коровьим бешенством меня мало беспокоила – питался я в основном пюре «Муслин» с сыром. Вечерние программы шли своим чередом. Когда имеешь сто двадцать восемь каналов, скучать не приходится. Заканчивал я часам к двум турецкой музыкальной комедией.
Несколько дней я прожил относительно спокойно, а потом мне снова позвонил капитан Шомон. Оказалось, дела продвинулись и предполагаемый убийца найден; собственно, уже и не предполагаемый: он сознался. Через два дня они намеревались провести следственный эксперимент. Желаю ли я на нем присутствовать? Да, разумеется, ответил я.
Мари‑Жанна одобрила мое мужественное решение, сказала что‑то об испытании горем и загадке родственных связей; она произносила подобающие случаю слова, запас которых невелик, но это и не важно: я чувствовал в них искреннюю теплоту, что было удивительно, но приятно. До чего же все‑таки женщины любвеобильны, думал я, садясь в поезд на Шербур, они даже на службе стремятся установить сердечные отношения, им трудно существовать в мире, лишенном эмоций, они в нем чахнут. В этом их слабость и причина многих неприятностей, недаром психологические странички «Мари‑Клер» постоянно твердят об одном и том же: необходимо четко разграничивать работу и эмоции; только женщинам это плохо удается, о чем с не меньшим постоянством свидетельствуют документальные страницы того же журнала. Когда миновали Руан, я стал перебирать в уме подробности дела. Великое открытие капитана Шомона заключалось в том, что Айша имела «интимные отношения» с моим отцом. Как часто и насколько интимные? Этого он не знал, но для дальнейшего расследования оно и не понадобилось. Один из братьев Айши признался вскоре, что пришел к отцу и «потребовал объяснений», но разговор принял дурной оборот; потом он ушел, а старик остался лежать на бетонном полу котельной, «как неживой».
Следственным экспериментом руководил суровый сухонький человечек во фланелевых брюках и темном поло, с лица которого не сходила саркастическая усмешка; но капитан Шомон сразу отобрал у него бразды правления. Живой, подвижный, он встречал участников, находил приветливое слово для каждого, разводил всех по местам; он прямо‑таки лучился счастьем. Подумать только, первое же дело об убийстве он раскрыл менее чем за неделю; в этой жуткой и банальной истории он оказался единственным героем. Айша сидела на стуле сникшая, удрученная, с черным платком на голове; она едва взглянула на меня, когда я вошел; на брата не смотрела вовсе. Тот сидел между двух жандармов, уперев взгляд в пол. Безмозглое животное – я не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Он поднял голову, встретился со мной взглядом и наверняка понял, кто я. Надо думать, его предупредили о моем приезде: по его примитивному разумению, мне надлежало ему отомстить, отплатить за кровь отца. Между нами установилась особого рода связь; сознавая это, я смотрел ему в лицо не отводя глаз; я медленно проникался ненавистью, и от этого приятного и сильного чувства мне становилось легче дышать. Будь я вооружен, я бы его прикончил не раздумывая. Убийство подобной гадины не просто не казалось мне преступлением, но представлялось поступком положительным, благотворным. Жандарм начертил мелом какие‑то отметки на полу, и эксперимент начался. По словам обвиняемого, все произошло очень просто: во время разговора он погорячился и резко толкнул отца; тот упал навзничь и раскроил себе череп об пол; сам же он испугался и убежал.
Разумеется, он лгал, и капитан Шомон без труда вывел его на чистую воду. Осмотр черепа убедительно доказывал, что жертва подверглась избиению; судя по характеру ушибов, отца били ногами. Его возили лицом по полу так, что один глаз превратился в зияющую кровоточащую рану.
– Не помню, – сказал обвиняемый, – я был не в себе.
Глядя на его жилистые руки и тупое злобное лицо, всякий охотно в это верил; он действовал непредумышленно, а когда отец ударился головой об пол, впал в бешенство от вида крови. Простая и убедительная система защиты: он выкрутится на суде, получит несколько лет условно, не более того. Капитан Шомон, удовлетворенный результатами своей деятельности, готовился подвести итоги. Я поднялся со стула, подошел к окну. Вечерело, брели на ночлег овцы. Они тоже тупые, может, еще тупее, чем брат Айши, но в генах у них агрессивная реакция не запрограммирована. В свой последний вечер они заблеют от страха, у них учащенно забьется сердце, ноги отчаянно задергаются; потом грянет выстрел, жизнь улетучится, а тело превратится в мясо. Мы пожали друг другу руки и расстались; капитан Шомон поблагодарил меня за то, что я приехал.
На другой день я встретился с Айшой: агент по недвижимости посоветовал мне произвести в доме полную уборку, прежде чем его придут смотреть первые покупатели. Я передал ей ключи, затем она отвезла меня в Шербур на вокзал. В лесу уже воцарялась зима, над изгородями висел туман. Рядом с Айшой я чувствовал себя напряженно. Она совокуплялась с моим отцом, что порождало между нами совершенно неуместную близость. Поразительная, в общем‑то, история: серьезная с виду девушка, да и отец менее всего походил на соблазнителя. Значит, он все‑таки обладал некими привлекательными чертами, которых я не сумел разглядеть; в сущности, я и лица‑то его не мог как следует вспомнить. Люди живут и друг друга не видят, ходят бок о бок, как коровы в стаде; в лучшем случае бутылку вместе разопьют.
«Фольксваген» Айши остановился на вокзальной площади; понимая, что на прощание надо бы сказать какие‑то слова, я протянул:
– Н‑да…
Прошло еще несколько секунд, потом она заговорила глухим голосом:
– Я уеду отсюда. Один знакомый может устроить меня подавальщицей в Париже; продолжу учебу там. Все равно в семье меня считают шлюхой.
Я понимающе помычал.
– В Париже больше народу, – выдавил я наконец.
Сколько ни напрягался, ничего другого о Париже придумать не смог. Убожество реплики ее не смутило.
– Дома меня ничего хорошего не ждет, – продолжала она, сдерживая злость. – Мало того, что они нищие, они еще и кретины. Отец два года назад совершил паломничество в Мекку, и с тех пор с ним говорить невозможно. А братья – того хуже: один другого тупее, только и знают, что хлещут пастис и воображают себя при этом носителями истинной веры; меня же обзывают стервой, потому что я предпочитаю работать – всё лучше, чем выйти за такого же, как они, идиота.
– Да, мусульмане, они вообще‑то не очень… – Тут я замялся. Потом взял сумку и открыл дверцу. – Думаю, у вас все наладится, – пробормотал я не слишком уверенно.
В эту минуту миграционные потоки представились мне кровеносными сосудами, пронизывающими Европу, а мусульмане – медленно рассасывающимися сгустками крови. Айша смотрела на меня с сомнением. В раскрытую дверцу врывался холод. Умозрительно я мог испытать влечение к влагалищу мусульманки. Я улыбнулся немного натянуто. В ответ она улыбнулась более искренне. Я неторопливо пожал ей руку, ощутил тепло ее пальцев, почувствовал, как бьется жилка на запястье. Отойдя на несколько метров от машины, я обернулся и помахал ей на прощание. Под конец все‑таки получился какой‑то человеческий контакт.
Устраиваясь в комфортабельном вагоне фирменного поезда, я подумал, что должен был дать ей денег. Хотя нет, она могла бы меня неправильно понять. И как ни странно, только в эту минуту до меня дошло, что я теперь стану богатым; ну, относительно богатым. Перевод денег с отцовских счетов уже состоялся. Продажу автомобиля я доверил автомобильному мастеру, продажу дома – агенту по недвижимости; все уладилось само собой. Стоимость имущества определялась законами рынка. Разумеется, какая‑то возможность торга оставалась: десять процентов в ту или другую сторону, не больше. Ставки налогообложения тоже тайны не составляли, достаточно заглянуть в прекрасно изданные брошюрки, которые распространяет налоговая служба.
Отец наверняка не раз подумывал лишить меня наследства, но в конце концов плюнул, решил, видать, что хлопот много и неизвестно еще, чем они увенчаются (лишить детей наследства непросто, закон сводит возможности к минимуму: маленькие мерзавцы не только отравляют вам жизнь, но еще и пользуются потом всем, что вы накопили ценой изнурительных усилий). А главное, говорил он себе, все бессмысленно, и какое ему дело до того, что случится после его смерти. Полагаю, он примерно так рассуждал. Теперь старый черт помер, и мне предстоит продать дом, где он провел последние годы, а также «тойоту‑лендкрузер», на которой он привозил упаковки воды «Эвиан» из шербурского гипермаркета. Сам я живу возле Ботанического сада и, зачем мне «тойота‑лендкрузер», не знаю. Разве что привозить равиоли с рынка на улице Муффтар. В случае прямого наследования налоги невелики, даже если родственные узы были не слишком крепки. После всех выплат у меня останется миллиона три – около пятнадцати моих годовых зарплат. Приблизительно за такую сумму неквалифицированный рабочий в Западной Европе вкалывает в течение всей трудовой жизни; словом, деньги немалые. Можно зажить по‑человечески; хотя бы попробовать.
Через несколько недель я наверняка получу письмо из банка. Поезд подъезжал к Байе, я уже представлял себе, как сложится разговор. Сотрудник филиала констатирует значительные поступления на мой счет и попросит уделить ему несколько минут – рано или поздно любому человеку может понадобиться посредник в размещении капитала. Я отнесусь к его предложению настороженно, скажу, что хотел бы вложить деньги самым надежным способом; он выслушает мой ответ – ответ типичный – с легкой улыбкой. Ему прекрасно известно, что новички в большинстве своем предпочитают надежность прибыльности; он с коллегами частенько над этим посмеивается. Мне следует правильно понять его: в вопросах распоряжения имуществом и вполне зрелые люди ведут себя как сущие новички. Он, со своей стороны, желал бы привлечь мое внимание к несколько иному сценарию, оставив мне, разумеется, время на размышление. Почему бы, в самом деле, не вложить две трети состояния под незначительные, но гарантированные проценты? И почему не инвестировать оставшуюся треть более рискованным образом, но с возможностью реального увеличения капитала? Я знал, что, поразмыслив несколько дней, соглашусь с его доводами. Ободренный моим согласием, он с неподдельным воодушевлением возьмется за подготовку документов; на прощанье мы с жаром пожмем друг другу руки…
Я жил в стране умеренного социализма, где обладание материальными благами неукоснительно охраняется законом, а банковские вклады защищены могущественными государственными гарантиями. Мне не грозило ни разорение, ни злостное банкротство, если, конечно, я не стану выходить за рамки законности. Короче, мне больше не о чем было особенно беспокоиться. Впрочем, я и прежде ни о чем особенно не беспокоился: учился серьезно, хотя блистать не блистал, по окончании института сразу устроился в государственный сектор. Это было в начале 80‑х, в эпоху модернизации социализма, когда руководимая незабвенным Жаком Лангом{ Жак Ланг – министр культуры Франции (1981–1986.).} культура купалась в роскоши и славе; при приеме на работу мне положили приличную зарплату. А потом я состарился, наблюдая без волнения за чередой политических перемен. Я всегда держался вежливо и учтиво, меня ценили коллеги и начальство, однако темпераментом я обладал сдержанным и обзавестись настоящими друзьями не сумел.
На Лизье и окрестности стремительно опускалась ночь. Почему я никогда не отдавался работе страстно, как Мари‑Жанна? Почему я вообще ничего в жизни не делал со страстью?
Последующие несколько недель не принесли мне ответа, а утром 23 декабря я взял такси и отправился в аэропорт.
И вот теперь я как дурак стоял один в нескольких метрах от окошечка «Нувель фронтьер»{ «Nouvelles Frontieres» (фр.) – «Новые рубежи».}. Субботнее утро, праздники; аэропорт Руасси, естественно, битком набит. Жители Западной Европы, как только выдается у них несколько свободных дней, разом устремляются на другой конец света, облетают пол земного шара – словом, ведут себя так, будто из тюрьмы сбежали. Я их не осуждаю; я сам собираюсь поступить точно так же.
Мои мечты банальны. Как и прочих европейцев, меня тянет путешествовать. Занятие это сопряжено с трудностями: языковой барьер, плохая организация общественного транспорта, страх, что тебя облапошат или обкрадут: если называть вещи своими именами, меня тянет путешествовать туристом. Мечты уж какие есть, такие есть; по мне, лучше всего было бы постоянно чередовать обозначенные в названиях трех каталогов «Нувель фронтьер» «Увлекательные маршруты», «Красочный отдых» и «Наслаждение вкусом».
Я остановился на «Увлекательных маршрутах», но еще долго колебался между «Ромом и сальсой»{ Сальса – популярный стиль латиноамериканской музыки.} (маршрут CUB CO 033, 16 дней/14 ночей, проживание в двухместном номере 11 250 фр., доплата за одноместный 1350 фр.) и «Тропиком Тай» (маршрут THA CA 066, 15 дней/13 ночей, проживание в двухместном номере 9950 фр., доплата за одноместный 1175 фр.). Вообще‑то Таиланд привлекал меня больше, но и Куба имела свои преимущества как одна из последних стран, где сохранилось коммунистическое правление, причем, скорее всего, ненадолго: в отживающем режиме есть некая политическая экзотика. В конце концов я все‑таки выбрал Таил