– Наше положение весьма благоприятно, – сказал поручик Лукаш. – Теперь никто уже не сомневается, что победит оружие центральных держав. Франция, Англия и Россия слишком слабы против австро-турецко-германской твердыни. Правда, на некоторых фронтах мы потерпели незначительные неудачи. Однако нет никакого сомнения, что, как только мы прорвём фронт между Карпатским хребтом и Средним Дунайцем, войне наступит конец. Точно так же и французам в ближайшее время грозит потеря всей восточной Франции и, кроме того, вторжение германских войск в Париж. Это совершенно ясно. А ещё надо учесть, что в Сербии наши манёвры проходят весьма успешно. Отступление наших войск, представляющее собой фактически лишь перегруппировку; многие объясняют совершенно иначе, чем того требует простое хладнокровие во время войны. В самом скором времени мы увидим, что наши строго рассчитанные манёвры на южном театре военных действий принесут свои плоды. Извольте взглянуть…
Поручик Лукаш деликатно взял торговца хмелем за плечо, подвёл к висящей на стене карте военных действий и, указывая на отдельные пункты, продолжал объяснять:
– Восточные Бескиды – это наш самый надёжный опорный пункт. На карпатских участках у нас, как видите, тоже сильная опора. Мощный удар по этой линии, и мы не остановимся до самой Москвы: война кончится скорее, чем мы предполагаем.
– А что Турция? – спросил оптовый торговец хмелем, думая, с чего бы начать, чтобы добраться до сути дела, ради которого он приехал.
– Турки держатся прекрасно, – ответил поручик, опять подводя его к столу. – Председатель турецкого парламента Гали-бей и Али-бей приехали в Вену. Командующим турецкой Дарданелльской армией назначен маршал Лиман фон Зандере. Гольц-паша67 приехал из Константинополя в Берлин. Нашим императором были награждены орденами Энвер-паша, вице-адмирал Уседон-паша и генерал Джевад-паша.68 Довольно много наград за такой короткий срок.
|
|
Некоторое время все сидели молча друг против друга, пока поручик не счёл удобным прервать тягостное молчание словами:
– Когда изволили приехать, пан Вендлер?
– Сегодня утром.
– Я очень рад, что вы меня нашли и застали дома: я всегда после обеда ухожу в казармы и провожу там всю ночь. У меня ночная служба. А так как квартира, собственно говоря, целыми днями пустует, я имел возможность предложить вашей супруге гостеприимство. Пока она находится в Праге, её здесь никто не побеспокоит. Ради старого знакомства…
Торговец хмелем кашлянул.
– Кати – странная женщина, господин поручик. Примите мою сердечную благодарность за всё, что вы для неё сделали. Ни с того ни с сего вздумалось ей ехать в Прагу лечиться от нервов. Я в разъездах, приезжаю домой – никого. Кати нет…
Притворясь искренним, он погрозил ей пальцем и, криво улыбнувшись, спросил:
– Ты, наверно, решила, что если я уехал по делам, то ты тоже можешь уехать из дома. Ты, конечно, и не подумала…
Видя, что разговор начинает принимать нежелательный оборот, поручик Лукаш опять отвёл интеллигентного торговца хмелем к карте военных действий и, указывая на подчёркнутые места, сказал:
– Я забыл обратить ваше внимание на одно очень интересное обстоятельство. Посмотрите на эту большую, обращённую к юго-западу дугу, где группа гор образует естественное укрепление. Здесь наступают союзники. Отрезав дорогу, которая связывает укрепление с главной линией защиты у противника, мы перерезаем сообщение между его правым крылом и Северной армией на Висле. Теперь вам это понятно?
|
|
Торговец хмелем ответил, что теперь ему всё совершенно понятно, но потом, с присущей ему тактичностью, спохватился, что это могут принять за намёк, и, садясь на прежнее место, заметил:
– Из-за войны наш хмель лишился сбыта за границей. Франция, Англия, Россия и Балканы для нашего хмеля сегодня потеряны. Мы пока ещё отправляем его в Италию, но опасаюсь, что и Италия вмешается в это дело. Однако после нашей победы диктовать цены на товары будем мы!
– Италия сохранит строгий нейтралитет, – утешал его поручик. – Это совершенно…
– Но почему Италия не желает признавать, что он связана тройственным союзом с Австро-Венгрией и Германией? – внезапно рассвирепел торговец хмелем, которому всё сразу ударило в голову: и хмель, и жена, и война. – Я ждал, что Италия выступит против Франции и Сербии. Тогда бы война уже подходила к концу. У меня гниёт на складах хмель. Сделки о поставках внутри страны плохие, экспорт равен нулю, а Италия сохраняет нейтралитет. Для чего же в таком случае она ещё в тысяча девятьсот двенадцатом году возобновила с нами тройственный союз? О чём думает итальянский министр иностранных дел, маркиз ди Сан Джульяно? Что этот господин делает? Спит он, что ли? Знаете ли вы, какой годовой оборот был у меня до войны и какой теперь?..
– Пожалуйста, не думайте, что я не в курсе событий, – продолжал он, бросив яростный взгляд на поручика, который спокойно пускал изо рта кольца табачного дыма.
|
|
Пани Кати с большим интересом наблюдала за тем, как одно кольцо догоняло другое и разбивало его.
– Почему германцы отошли назад к своим границам, когда они уже были у самого Парижа? Почему между Маасом и Мозелем опять ведутся оживлённые артиллерийские бои? Известно ли вам, что в Комбр-а-Вевр у Марша69 сгорело три пивоваренных завода, куда я ежегодно отправлял свыше пятисот мешков хмеля? Гарт-мансвейлерский пивоваренный завод в Вогезах тоже сгорел. Громадный пивоваренный завод в Нидерсбахе у Мильгауза сравнён с землёй. Вот вам уже убыток тысячу двести мешков хмеля в год для моей фирмы. Шесть раз сражались немцы с бельгийцами за обладание пивоваренным заводом Клостергек – вот вам ещё убыток в триста пятьдесят мешков хмеля в год!
От волнения он не мог связно говорить, встал, поде шёл к своей жене и сказал:
– Кати, ты немедленно поедешь со мною домой. Одевайся!
– Меня все эти события совершенно выводят из равновесия, – сказал он через минуту, словно оправдываясь. – А раньше я был вполне уравновешенным человеком.
Когда его жена вышла одеваться, он тихо сказал поручику:
– Это она проделывает не в первый раз: в прошлом году уехала с одним преподавателем, и я нашёл её только в Загребе. Воспользовавшись случаем, я тогда заключил договор с загребским пивоваренным заводом на поставку шестисот мешков хмеля. Да что и говорить, юг вообще был золотым дном. Наш хмель шёл до самого Константинополя. Нынче мы наполовину уничтожены. Если правительство ограничит производство пива внутри страны, то нанесёт нам последний удар.
И, закуривая предложенную поручиком сигарету, он с отчаянием в голосе сказал:
– Одна только Варшава покупала у нас две тысячи триста семьдесят мешков хмеля. Самый большой пивоваренный завод там Августинский. Их представитель каждый год приезжал ко мне в гости. Есть от чего прийти в отчаяние! Хорошо ещё, что у меня нет детей!
Это логическое заключение по поводу ежегодного приезда представителя Августинского завода из Варшавы вызвало у поручика лёгкую улыбку, которая не ускользнула от внимания торговца хмелем, и поэтому он счёл нужным продолжить свою речь:
– Венгерские пивоваренные заводы в Шопрони и в Большой Каниже покупали у меня хмель для своего экспортного пива, которое они вывозили в самую Александрию, приблизительно тысячу мешков в год. Теперь из-за блокады они не хотят делать никаких заказов. Я предлагаю им хмель на тридцать процентов дешевле, а они всё-таки не заказывают ни одного мешка… Застой, упадок, нищета, да ко всему этому ещё семейные неприятности!
Торговец хмелем замолчал. Молчание нарушила пани Кати, приготовившаяся к отъезду.
– Как быть с моими чемоданами?
– За ними заедут, Кати, – сказал торговец хмелем, довольный тем, что дело обошлось без неожиданных выходок и неприятных сцен. – Если хочешь сделать покупки, то нам пора идти. Поезд отходит в два двадцать.
Супруги дружески распрощались с поручиком. Торговец хмелем был страшно рад, что со всем этим покончено, и, прощаясь, сказал в передней поручику:
– В случае если, не дай бог, вас ранят, приезжайте к нам поправляться. Будем за вами ухаживать как самые заботливые няньки.
Вернувшись в спальню, где пани Кати одевалась на дорогу, поручик нашёл на умывальнике четыреста крон и записку:
«Господин поручик, вы не могли защитить меня от этой обезьяны, моего мужа, идиота высшей марки. Вы позволили ему утащить меня, как какую-то забытую в вашей квартире вещь. Кроме того, вы позволили себе заметить, будто предложили мне своё гостеприимство. Надеюсь, я ввела вас в расходы не более чем на прилагаемые здесь четыреста крон, которые прошу разделить с вашим денщиком».
Поручик Лукаш с минуту стоял с запиской в руках, потом медленно разорвал её, с улыбкой взглянул на деньги на умывальнике и, заметив, что пани Кати, причёсываясь перед зеркалом, в волнении забыла на столе расчёску, приобщил эту расчёску к коллекции своих фетишей-реликвий.
После обеда вернулся Швейк. Он ходил искать пинчера для поручика.
– Швейк, – сказал поручик, – вам повезло. Дама, которая у меня жила, уехала. Её увёз муж. А за все услуги, которые вы ей оказали, она оставила вам на умывальнике четыреста крон. Вы должны как следует поблагодарить её, а также её супруга, потому что это, собственно, его деньги, которые она забрала с собой на дорогу. Я вам продиктую письмо.
И он продиктовал:
– «Милостивый государь! Соблаговолите передать сердечную благодарность вашей супруге за четыреста крон, подаренные мне ею за услуги, которые я ей оказал во время пребывания в Праге. Всё, что я для неё сделал, я делал с удовольствием и посему не могу принять эти деньги и посылаю их…» Ну, пишите же дальше, Швейк! Чего вы там вертитесь! На чём я остановился?
– «…и посылаю их…» – срывающимся, трагическим голосом прошептал Швейк.
– Так, отлично! «…посылаю их обратно с уверениями в совершенном уважении. Шлю почтительный привет и целую ручку вашей супруге. Иозеф Швейк, денщик поручика Лукаша…» Готово?
– Никак нет, господин обер-лейтенант, числа ещё не хватает.
– «Двадцатого декабря тысяча девятьсот четырнадцатого года». Так. А теперь надпишите конверт, возьмите эти четыреста крон, отнесите их на почту и пошлите по тому же адресу.
И поручик Лукаш начал весело насвистывать арию из оперетки «Разведённая жена».
– Да, вот ещё что, Швейк, – сказал поручик, когда Швейк уходил на почту. – Как там насчёт собаки, которую вы ходили искать?
– Есть одна подходящая, господин обер-лейтенант. Замечательно красивый пёс. Но достать его будет трудновато. Завтра авось всё-таки приведу. Кусается!
VI
Последнего слова поручик Лукаш недослышал, а между тем оно было очень важным. «Хватает, сволочь, за что попало, – хотел ещё раз повторить Швейк, но в конце концов решил: – Какое, собственно говоря, поручику до этого дело? Он хочет иметь собаку и получит её».
Легко, конечно, сказать: «Приведите мне собаку». Но ведь каждый хозяин зорко следит за своей собакой, даже и за нечистокровной. Даже Жучку, которая ни на что другое не способна, как только согревать своей старушке хозяйке ноги, хозяйка любит и в обиду не даст.
Сама собака, особенно породистая, инстинктом чувствует, что в один прекрасный день её у хозяина утащат. Она живёт в постоянном страхе, что её украдут, непременно украдут на прогулке. Например, пёс отбегает от хозяина, сначала веселится, резвится, играет с другими собаками, лезет на них, не признавая никакой морали, а они на него, обнюхивает тумбы, закидывает ножку на каждом углу (кстати, и около торговки на корзинку с картошкой) – словом, наслаждается жизнью вовсю. Мир кажется ему поистине прекрасным, как юноше, удачно сдавшему экзамены на аттестат зрелости.
Но вдруг вы замечаете, что вся резвость его исчезает: пёс начинает чувствовать, что погиб. Тут на него находит отчаяние. В испуге он носится взад и вперёд по улице, тянет носом, скулит и в полном отчаянии, поджав хвост, заложив уши назад, начинает метаться посреди улицы, сам не зная куда.
Обладай он даром речи, он непременно закричал бы: «Иисус Мария, меня украдут!»
Были ли вы когда-нибудь на собачьем рынке, видели ли там очень испуганных собак? Это все краденые. Большой город воспитал особый вид воров, живущих исключительно кражей собак. Существуют породы маленьких салонных собачек – карликовые терьеры величиной с перчатку, которые легко поместятся в кармане пальто или в дамской муфте, где их и носят. Даже и оттуда воры стянут у вас бедняжку! Злого немецкого пятнистого дога, свирепо стерегущего загородный особняк, крадут посреди ночи. Полицейскую собаку стибрят из-под носа у сыщика. Если вы ведёте собаку на шнурке, у вас перережут шнурок и скроются с собакой, а вы будете стоять и с глупым видом разглядывать обрывок. Пятьдесят процентов собак, которых вы встречаете на улице, несколько раз меняли своих хозяев. И можете купить свою собственную собаку, которую у вас несколько лет назад ещё щенком украли во время прогулки.
Но самая большая опасность быть украденной грозит собаке, когда её выводят для отправления малой и большой физиологической надобности. Особенно много пропадает их при последнем акте. Вот почему каждая собака осторожно оглядывается при этом по сторонам.
Есть несколько методов кражи собак. Собаку крадут или прямо, непосредственно – на манер карманного воровства, или же несчастное создание коварным образом подманивают. Собака – верное животное… но только в хрестоматиях и учебниках естествознания. Дайте самому верному псу понюхать жареную сардельку из конины, и он погиб. Забыв о хозяине, идущем рядом, он поворачивает назад и бежит за вами. Из пасти у него текут слюни, и, в предвкушении сардельки, он приветливо виляет хвостом и раздувает ноздри, как буйный жеребец, которого ведут к кобыле.
На Малой Стране у дворцовой лестницы приютилась маленькая пивная. Однажды в этой пивной в заднем углу в полутьме сидели двое: солдат и штатский. Наклонившись друг к Другу, они таинственно шептались. У обоих был вид заговорщиков времён венецианской республики.
– Каждый день в восемь часов утра, – шептал штатский солдату, – прислуга водит его в сквер, на углу Гавличковой площади. Но кусается, сволочь, зверски. Погладить не даётся.
И, наклонившись ещё ближе к солдату, штатский зашептал ему на ухо:
– Даже сардельки не жрёт.
– А жареную?
– И жареную не жрёт.
Оба сплюнули.
– Так что же эта сволочь жрёт?
– А чёрт её знает что! Бывают такие изнеженные да избалованные псы, что твой архиепископ.
Солдат и штатский чокнулись, и штатский опять зашептал:
– Один шпиц, который был мне до зарезу нужен для псарни у Кламовки, тоже никак не хотел брать у меня сардельку. Ходил я за ним три дня, наконец не выдержал и прямо спросил хозяйку, которая ходила с ним на прогулку, что, собственно, этот шпиц жрёт. Уж больно он красивый. Хозяйке это польстило, и она сказала, что шпиц больше всего любит отбивные котлеты. Купил я ему шницель. Думаю, это будет ещё лучше. А шпиц-то, стерва, понимаешь, на шницель даже и не взглянул, потому что это была телятина, а он, оказывается, ничего, кроме свинины, не признавал. Пришлось купить свиную отбивную. Дал я ему её понюхать, а сам бегу. Собака за мной. Хозяйка как завопит: «Пунтик! Пунтик!» Куда там твой Пунтик! Пунтик побежал за котлетой за угол, а там я нацепил ему цепочку на шею, и на следующий же день собака была на псарне у Кламовки. На груди у неё было несколько белых пятен, так я их закрасил чёрным, никто её и не узнал… Но другие собаки (а их было порядком) все хорошо шли на жареную сардельку из конины… Всё-таки лучше всего, Швейк, спросить прислугу, что эта собака больше всего любит. Ты солдат, фигурой ты вышел, – тебе она скорее скажет. Я уж один раз её спрашивал, а она на меня так посмотрела, словно колом проткнула: «А вам какое дело?» Собой-то она не больно хороша, попросту сказать – обезьяна, но с солдатом говорить станет.
– А это действительно чистокровный пинчер? Мой обер-лейтенант о другом и слышать не хочет.
– Красавец пинчер! Пальчики оближешь – самый чистокровный! Это так же верно, как то, что ты Швейк, а я Благник. Мне главное – узнать, что он жрёт. Тогда я ему дам это и приведу к тебе.
Приятели опять чокнулись. Когда ещё до войны Швейк промышлял продажей собак, их поставлял ему Благник. Это был специалист своего дела. Говорили, что он покупал из-под полы у живодёра подозрительных по бешенству собак и сплавлял их дальше. У него самого случилось раз бешенство, и в Венском пастеровском институте он чувствовал себя как дома. Теперь он считал своим долгом бескорыстно помочь Швейку-солдату. Он знал всех собак в Праге и её окрестностях, а в пивной говорил шёпотом, чтобы не выдать себя трактирщику, у которого он полгода назад унёс из трактира под полой щенка таксу, дав этому щенку пососать молока из детской бутылочки с соской. Глупый щенок, видно, принял его за свою маму и даже ни разу не пискнул из-под пальто.
Благник принципиально воровал только породистых собак и мог бы стать судебным экспертом в этом деле. Он поставлял собак и на псарни и частным лицам, как придётся. Когда он шёл по улице, на него рычали собаки, которых он когда-то украл. А стоило ему остановиться где-нибудь перед витриной, как мстительный пёс закидывал лапу и опрыскивал у него брюки.
* * *
На следующий день в восемь часов утра можно было видеть, как бравый солдат Швейк прохаживался около сквера на углу Гавличковой площади. Он поджидал служанку с пинчером. Наконец Швейк дождался. Мимо него пробежал взъерошенный, шершавый, с умными чёрными глазами пёс, весёлый, как все собаки после того, как справили свою нужду. Пёс гонялся за воробьями, завтракавшими конским навозом.
Потом мимо Швейка прошла та, чьим заботам была вверена собака. Это была старая дева с благопристойно заплетёнными косичками в виде венчика вокруг головы. Она посвистывала на собаку и помахивала цепочкой и изящным арапником.
Швейк заговорил с ней.
– Простите, барышня, как пройти на Жижков?
Она остановилась, посмотрела на него – нет ли тут подвоха, – но добродушное лицо Швейка говорило ей, что этому солдату действительно нужно пройти на Жижков. Выражение её лица смягчилось, и она вежливо объяснила, как туда попасть.
– Я недавно переведён в Прагу, – сказал Швейк, – нездешний, из провинции. Вы тоже не пражанка?
– Я из Воднян.
– Так мы почти земляки: я из Противина.
Знание географии Южной Чехии, приобретённое Швейком во время манёвров в том округе, наполнило сердце девы теплом родного края.
– Так вы, должно быть, знаете в Противине на площади мясника Пейхара?
– Как не знать! Это мой брат. Его там у нас все любят. Человек хороший, услужливый, отпускает хорошее мясо и никогда не обвесит.
– Уж не Ярешов ли вы сын? – спросила дева, почувствовав симпатию к незнакомому солдатику.
– Совершенно верно.
– А чей вы, какого Яреша, того, что из Корча под Протавином или из Ражиц?
– Из Ражиц.
– Ну, как он там? Всё ещё развозит пиво?
– Развозит, как же.
– Но ведь ему уже небось за шестьдесят?
– Весной стукнуло шестьдесят восемь, – спокойно ответил Швейк. – Недавно он завёл себе собаку, и теперь ему веселей разъезжать. Собака сидит на возу. Аккурат такая собачка, как вон та, что воробьёв гоняет… Какая красивая собачка, прямо красавица!
– Это наша, – объяснила Швейку его новая знакомая. – Я здесь служу у господина полковника. Знаете нашего полковника?
– Знаю. Очень образованный господин, – сказал Швейк. – У нас в Будейовицах тоже был один полковник.
– Наш хозяин строгий. Когда недавно пошли слухи, будто нас в Сербии потрепали, он пришёл домой словно бешеный, раскидал на кухне все тарелки и меня хотел рассчитать.
– Так это, значит, ваш пёсик? – перебил её Швейк. – Жаль, что мой обер-лейтенант терпеть не может собак. Я их очень люблю. Он сделал паузу и вдруг выпалил: – Собака тоже не всё жрёт.
– Наш Фокс страсть как разборчив. Одно время и видеть не хотел мяса, но теперь опять стал его есть.
– А что он больше всего любит?
– Печёнку, варёную печёнку.
– Телячью или свиную?
– Это ему всё равно, – улыбнулась «землячка» Швейка, приняв его вопрос за неудачную попытку сострить.
Они прогуливались ещё некоторое время. Потом к ним присоединился пинчер, которого служанка взяла на цепочку. Пинчер обращался со Швейком очень фамильярно, прыгал на него и пытался хотя бы намордником разорвать ему брюки. Но внезапно, как бы учуяв намерение Швейка, перестал прыгать и поплёлся с грустным, пришибленным видом, искоса поглядывая на него, словно хотел сказать: «Значит, и меня это ждёт?»
Старая дева рассказала Швейку, что она гуляет здесь с собакой каждый день в шесть часов вечера и что она в Праге ни одному мужчине не верит. Однажды она дала в газету объявление, что хочет выйти замуж. Ну, явился один слесарь, вытянул у неё восемьсот крон на какое-то изобретение и исчез. В провинции люди куда честнее. Если уж выходить замуж, то только за деревенского, и то лишь после войны. А выходить во время войны она считает глупым: останешься вдовой, как другие, – больше ничего.
Швейк вселил в её сердце бездну надежд, сказав, что придёт в шесть часов, и пошёл сообщить своему приятелю Благнику, что пёс жрёт печёнку всех сортов.
– Угощу его говяжьей, – решил Благник. – На говяжью у меня клюнул сенбернар фабриканта Выдры, очень верный пёс. Завтра приведу тебе собаку в полной исправности.
Благник сдержал слово. Утром, когда Швейк кончил уборку комнат, за дверью раздался лай, и Благник втащил в квартиру упирающегося пинчера, ещё более взъерошенного, чем его взъерошила природа. Пёс дико вращал глазами и смотрел мрачно, словно голодный тигр в клетке, перед которой стоит упитанный посетитель зоологического сада. Пёс щёлкал зубами и рычал, как бы говоря: «Разорву, сожру!»
Собаку привязали к кухонному столу, и Благник рассказал по порядку весь ход отчуждения.
– Прошёлся я нарочно мимо него, а в руке держу варёную печёнку в бумаге. Пёс стал принюхиваться и прыгать вокруг меня. Я не даю, иду дальше. Пёс – за мной. Тогда я свернул со сквера на Бредовскую улицу и там дал ему первый кусок. Он жрал на ходу, чтобы не терять меня из виду. Я завернул на Индржишскую улицу и кинул ему вторую порцию. Когда он нажрался, я взял его на цепочку и потащил через Вацлавскую площадь на Винограды до самых Вршовиц. По дороге пёс выкидывал прямо чудеса. Когда я переходил трамвайную линию, он лёг на рельсы и не желал сдвинуться с места: должно быть, хотел, чтобы его переехали… Вот, кстати, я принёс чистый бланк для аттестата, купил в писчебумажном магазине Фукса. Ты ведь, Швейк, знаток по части подделывания собачьих аттестатов!
– Это должно быть написано твоей рукой. Напиши, что собака происходит из Лейпцига, с псарни фон Бюлова. Отец – Арнгейм фон Кальсберг, мать – Эмма фон Траутенсдорф, происходящая от Зигфрида фон Бузенталь. Отец получил первый приз на берлинской выставке конюшенных пинчеров тысяча девятьсот двенадцатого года. Мать награждена золотой медалью нюрнбергского общества разведения породистых собак. Как думаешь, сколько ему лет?
– По зубам – два года.
– Пиши – полтора.
– Он плохо обрублен, Швейк. Посмотри на уши.
– Это можно поправить. Подстрижём позднее, когда обживётся. А сейчас пёс ещё больше озлится.
Похищенный грозно рычал, сопел, метался и наконец лёг, усталый, с высунутым языком, и стал ждать, что с ним будет дальше. Понемногу он успокоился и только изредка жалобно скулил.
Швейк предложил собаке остатки печёнки, которые дал ему Благник. Но пёс даже не дотронулся до неё. Он лишь посмотрел на печёнку и окинул обоих таким взглядом, будто хотел сказать: «Я уже на этом обжёгся один раз – жрите сами!»
Пёс лежал с покорным видом и притворялся, что дремлет, но внезапно ему пришло что-то в голову, и, встав на задние лапы, он передними стал просить. Пёс сдавался.
Но на Швейка эта трогательная сцена ничуть не подействовала.
– Ложись! – крикнул он псу. Бедняга лёг, жалобно скуля.
– Какую кличку вписать ему в аттестат? – спросил Благник. – Раньше его звали Фокс. Нужно подобрать что-нибудь похожее, чтобы сразу понял.
– Ну, назовём его хотя бы Максом. Посмотри-ка, Благник, как ушами зашевелил. Встань, Максик!
Несчастный пинчер, у которого отняли и родной кров и родное имя, встал в ожидании дальнейших приказаний.
– Я думаю, его можно отвязать, – решил Швейк. – Посмотрим, что он будет делать.
Когда собаку отвязали, она сразу подошла к двери и три раза отрывисто гавкнула на крючок, рассчитывая, очевидно, на великодушие этих злых людей. Однако, видя, что люди не понимают её желания выйти отсюда, она сделала у двери лужу, уверенная, что за это её вышвырнут, как это случалось во времена её юности, когда полковник строго, по-военному учил её соблюдать чистоту. Вместо этого Швейк заметил:
– Э, да он хитрый, это прямо иезуитский номер!
Швейк вытянул Макса ремнём и ткнул его мордой в лужу, так что тот долго не мог дочиста облизаться.
Пёс заскулил от позора и начал бегать по кухне, в отчаянии обнюхивая свой собственный след. Потом ни с того ни с сего подошёл к столу, сожрал положенные на полу остатки печёнки, лёг к печке и после всех своих злоключений уснул.
– Сколько я тебе должен? – спросил Швейк Благника при прощании.
– Не будем об этом говорить, Швейк! – мягко сказал Благник. – Для старого товарища я на всё готов, особенно если он на военной службе. Будь здоров, голубчик, и никогда не води его через Гавличкову площадь, чтобы не стряслось беды. Если тебе ещё понадобится какая-нибудь собака, ты знаешь, где я живу.
Швейк дал Максу как следует выспаться, а сам тем временем купил у мясника четверть кило печёнки, сварил её и, положив собаке под нос, стал ждать, когда она проснётся. Макс ещё спросонья начал облизываться, потянулся, обнюхал печёнку и проглотил её. Потом подошёл к двери и повторил свой опыт, залаяв на крючок.
– Максик, – позвал его Швейк, – поди сюда!
Макс недоверчиво подошёл. Швейк взял его на колени и стал гладить. Тут Макс в первый раз приятельски завилял своим обрубком и осторожно стал хватать Швейка за руку. Потом нежно подержал её в своей пасти, глядя на Швейка умным взглядом, будто говорил: «Ничего, брат, не поделаешь, вижу, что дело проиграно».
Продолжая гладить собаку, Швейк стал нежным голосом рассказывать сказку:
– Жил-был на свете один пёсик, звали его Фокс, а жил он у одного полковника, и водила его служанка гулять. Но вот пришёл однажды один человек да Фокса-то и украл. Попал Фокс на военную службу к одному обер-лейтенанту, и прозвали его Макс… Максик, дай лапку! Значит, будем с тобой, сукин сын, приятели, если только будешь хорошим и будешь слушаться. А не то тебе на военной службе солоно придётся!
Макс соскочил с колен и начал в шутку нападать на Швейка. Вечером, когда поручик вернулся из казармы, Швейк и Макс были уже закадычными друзьями.
Глядя на Макса, Швейк философствовал:
– Если вот посмотреть со стороны, так, собственно говоря, каждый солдат тоже украден из своего дома.
Поручик Лукаш был приятно поражён, увидев Макса, который тоже обрадовался, опять увидев человека с саблей.
На вопрос поручика, где Швейк достал собаку и сколько за неё заплатил, Швейк совершенно спокойно сообщил, что собаку подарил ему один приятель, которого только что призвали в армию.
– Отлично, Швейк, – сказал поручик, играя с собакой. – Первого числа получите от меня за пса пятьдесят крон.
– Не могу принять, господин обер-лейтенант.
– Швейк, – строго сказал поручик, – когда вы поступили ко мне на службу, я вам сказал, что вы должны повиноваться каждому моему слову. Если я вам говорю, что вы получите от меня пятьдесят крон, то вы должны их взять и пропить. Что вы сделаете, Швейк, с этими пятьюдесятью кронами?
– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, пропью согласно приказанию.
– А если я забуду об этом, то приказываю вам, Швейк, доложить мне, что я должен вам дать за пса пятьдесят крон. Понятно? Нет ли у него блох? Лучше всего выкупайте и вычешите его. Завтра я на службе, а послезавтра пойду с ним гулять.
В то время как Швейк купал собаку, полковник, её бывший владелец, ругался на чём свет стоит и угрожал неведомому вору, что предаст его военно-полевому суду и велит расстрелять, повесить, засадить на двадцать лет в тюрьму и изрубить его на мелкие куски.
– Der Teufel soll den Kerl buserieren![47] – разносилось по квартире полковника, так что стёкла дрожали.
– Mit solchen Meuchelmordern werde ich bald fertig[48].
Над Швейком и поручиком Лукашом нависла катастрофа.
Глава XV
КАТАСТРОФА
Полковник Фридрих Краус фон Циллергут (Циллергут – название деревушки в Зальцбурге, которую предки полковника пропили ещё в восемнадцатом столетии) был редкостный болван. Рассказывая о самых обыденных вещах, он всегда спрашивал, все ли его хорошо поняли, хотя дело шло о примитивнейших понятиях, например: «Вот это, господа, окно. Да вы знаете, что такое окно?» Или: «Дорога, по обеим сторонам которой тянутся канавы, называется шоссе. Да-с, господа. Знаете ли вы, что такое канава? Канава – это выкопанное значительным числом рабочих углубление. Да-с. Копают канавы при помощи кирок. Известно ли вам, что такое кирка?»
Он страдал манией всё объяснять и делал это с воодушевлением, с каким изобретатель рассказывает о своём изобретении.