Я ответил ему, что самое обращение ко мне, не вполне мнепонятно. Если он мне доверяет, то в этом доверии он сам {205} найдет ответ на собственный вопрос, если же полного доверия нет, то простое мое обещание мало поможет делу. Он сказал мне, что я совершенно прав, и ему не следовало ставить мне такого вопроса, который может даже представиться мне обидным, и просить меня извинить его за его неуместность.
После такого вступления Столыпин сказал мне, что, не будучи посвящен во все петербургские течения, он встречается за последнее время с целым рядом заявлений, по-видимому, находящие себе сочувственный отклик и в Царском Селе о том, что вина в ненормальном отношении между правительством и Думою лежит главным образом на самом составе Правительства, совершенно чуждом общественным настроениям, не считающимся с ними и даже, отчасти, непосредственно враждебным им.
Ему указывают со всех сторон, что личность Горемыкина, как Председателя Совета Министров, встречает решительно везде самое недвусмысленное осуждение. Ему никто не верит, ибо все знают его величайший индеферентизм и даже цинизм, его угодливость всякому заявлению Государя и нескрываемое им самим отношение к Его власти, как непререкаемому для него закону, устраняющему самое право его, как первого Министра, в чем бы то же было, противоречит Его воле, а тем более ставить Его перед необходимостью считаться с определенным взглядом Совета и входить в недопустимый конфликт с ним. Ему указывают далее и на других министров, совершенно непонимающих необходимости считаться с совершившимися переменами в государственном строе, и все более и более выдвигают перед ним необходимость подумать о таком Министерстве, которое было бы составлено из людей, успевших снискать себе всеобщее уважение, несмотря на их бюрократическое прошлое, так и из людей близких к общественным кругам и пользующихся в оных прямыми симпатиями, — разумеется если только этот тип людей одновременно вполне сознательно и добросовестно принимает новый государственный уклад и готов честно служить ему.
Ему показалось даже однажды, что и Государь находит в такой мысли много справедливого и даже, как передавал ему А. С. Ермолов, и сам был недалек от того, чтобы допустить ее осуществление, если только Он видел бы из каких элементов можно составить такое, как он назвал «коалиционное» Министерство. По его словам, та же мысль проникла и в круги Яхт-клуба и развивалась там на {206} все лады Великим Князем Николаем Михайловичем, прямо заявлявшим, что она нравится Государю и встречает только упорнейшее сопротивление не только лично в Горемыкине, но и во всем прежнем ото окружении по Министерству Внутренних Дел. Столыпин прибавил, что ему не раз уже дано было понять, что, вероятно, Горемыкин останется весьма недолго и ему, Столыпину, не миновать быть его преемником, так как при современном общественном настроении и при том, что каждую минуту можно ждать самых резких вспышек, естественно, что никто другой, как Министр Внутренних Дел, должен быть Председателем Совета Министров. Раздумывая над таким состоянием умов, Столыпин спросил меня, как смотрю я на возможность для меня оставаться в составе такого коалиционного Министерства, потому что он считает совершенно невозможным, чтобы я не вошел в его состав, но он безусловно убежден, что никто из общественных деятелей не поднимает и тени возражения против моего сохранения портфеля Министра Финансов.
На вопрос мой, на каких же именно общественных или угодных общественному настроению людей предполагает он рассчитывать, так как не зная людей, я не могу сказать решительно ничего, он мне ответил, что весь наш разговор имеет чисто академический характер, так как он не говорил решительно ни с кем, и имеет в виду людей примерно такого типа: Кони — для Министерства Юстиции, Д. Н. Шипова — для Государственного Контроля, Гр. Гейдена — для Земледелия, если бы не удалюсь провести Кривошеина, Н. Н. Львова, например, для Обер-Прокуратуры Синода. Он прибавил при этом, что указывает на такие имена, как на показатель калибра людей, среди которых можно было бы искать нового Министерства. Сославшись на то, что я совершенно не знаю ни Львова, ни Шипова, и не могу сказать решительно ничего о них, но я не представляю себе, каким образом вообще люди, не имеющие навыка к работе могут быть полезными руководителями ведомств в такую смутную пору, требующую напряженной работы всех ведомств.
Я сказал Столыпину, что лично для меня не имеет прямого значения, кто именно из людей, облеченных общественным доверием, будет вместе со мною входить в состав министерства, коль скоро против меня не встречается принципиальных препятствий, но что мне непонятно идея смешения в одном кабинете людей прошлого, с людьми «совершенно иной формации и иных идеалов, и я не вижу, {207} каким образом может быть налажена работа среди людей, не связанных между собою ни прошлым, ни взглядами на будущее.
Мои сомнения представляются мне особенно справедливыми для должности Министра Финансов, голос которого нужен для всех ведомств, и с которым, чаще, нежели с кем-либо из других министров, неизбежно возникнут столкновения по самым непредвиденным поводам. Поэтому, мне кажется, что нужно поставить вопрос обо мне в совершенно обратную плоскость: если сотрудничество со мною желательно для него и не составляет препятствия к вступлению общественных деятелей в состав правительства, то раньше, чем разрушать персональный вопрос, нужно выяснить совершенно точно, какие требования предъявит новый состав правительства ко мне, как Министру Финансов, и в какой мере я в состоянии их выполнить.
Я человек старых навыков, у меня свои принципы и своя школа, а она, как всякая школа, не может приноровиться к требованиям, выходящим из совсем иных оснований. Поэтому следовало бы раньше сговориться, понять друг друга и пойти общею дорогою, если будет видно, что мы можем быть попутчиками, и, наоборот, разойтись раньше, чем выяснится между нами непримиримое внутреннее противоречие, которое все равно приведет неизбежно либо к моему уходу, либо к уходу несогласных представителей общественного доверия.
Внимательно выслушав меня, Столыпин сказал мне, что он разделяет мое мнение и понимает его в том смысле, что я не отказываюсь принципиально от сотрудничества с новыми людьми, но нахожу только, что лучше сговориться с ними раньше, чем потом расходиться не из личных, а чисто из принципиальных несогласий. Он просил меня изъявить свое согласие на то, чтобы наш разговор был дословно передан тем людям, с которыми ему представится, быть может, необходимость вести подробную беседу. На этом наша беседа окончилась, и Столыпин сказал мне, что сердечно благодарит меня за все, что я так откровенно сказал ему, и прибавив, что он совершенно уверен в том, что Государь не отпустит меня. Я же просил его отнюдь не стесняться мною, так как возможность сблизить Думу с правительством выше всяких личных соображений, хотя я и не вижу, каким путем можно достигнуть этой цели, когда раздражение против правительства дошло уже до такой точки кипения.
При всем этом разговоре, Столыпин не обмолвился мне {208} ни одним словом о том, что он уже вел о том же не раз, беседу с Министром Иностранных Дел Извольским, который был, как стало потом известно, одним из самых горячих сторонников идеи Министерства из лиц «общественного доверия». Не сказал он мне также и о том, что он вел также переговоры с представителями кадетской партии, как потом открыто говорили и печатали главари этой партии. Кто умолчал о том, что было, и кто удостоверил то, чего не было, — этого я не могу сказать.
Со мною беседа на эту тему не возобновлялась, и только уже позже, после 12-го августа, Столыпин однажды с большою горечью сказал мне, что все его попытки привлечь в состав правительства общественных деятелей, развалилось об их упорный отказ, так, как одно дело критиковать правительство и быть в безответственной оппозиции ему и совсем другое — идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спайка гораздо приятнее, чем ответственная, всегда неблагодарная работа. Он закончил свою фразу словами «им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы, — это совсем другое дело».
Поели этой нашей встречи прошло еще несколько дней.
Пятого июля, в среду, я был приглашен с женою к обеду к Графине Клейнмихель, жившей недалеко от нас на собственной ее даче у Каменноостровского театра. В числе приглашенных был Граф Иосиф Потоцкий. Перед тем, что мы пошли к столу, он спросил меня совершенно открыто: на какой день назначен роспуск Думы, так как ему передают, за достоверное, что днем роспуска назначено ближайшее воскресенье. Я мог ответить ему совершенно честно, что Совет Министров не обсуждал, этого вопроса, что мне не известен не только день роспуска, но и самое намерение совершить этот роспуск. Он мне не поверил и громко сказал так, что окружающие слышали: «на Вашем месте я вероятно поступил бы точно так же и стал бы тоже категорически отрицать решение правительства, но это нисколько не изменит положения дела, и я совершенно уверен в том, что роспуск решен, и что он будет произведен именно в воскресенье».
На другой день, в четверг, возвращаясь из города на дачу, я опять заехал к Столыпину на Аптекарский остров, не желая говорить о таком щекотливом деле но телефону, {209} передал ему разговор с Потоцким и получил от него в ответ только выражение его недоумения — откуда почерпает публика такие сведения, когда вопрос о роспуск Думы был затронуть в более или менее определенной форме только во вторник, когда он выезжал вместе с Горемыкиным в Царское Село, причем не только не был установлен окончательно день роспуска, но даже Государь прямо заявил, что Он желает знать мнение правительства, и просил Горемыкина обсудить на этой неделе вопрос и назначил ему приехать с докладом вечером в пятницу 7-го числа.
В тот же день к вечеру я получил повестку, извещавшую меня, что заседание Совета назначено у Горемыкина именно в этот день, в восемь часов вечера. Мы условились утром по телефону со Столыпиным, что поедем на заседание вместе, на его паровом катере, но под вечер он известил меня, что должен изменить наше обоюдное решение, так как должен до заседания быть в другом месте и приедет оттуда прямо на Фонтанку.
Я нарочно передаю все эти мелкие подробности потому, что они очень характерны. Столыпин не хитрил со мною, да ему и не было в этом никакой надобности. Он и сам не знал, что будет вызван в Царское Село вместе с Горемыкиным, и узнал об этом только днем в пятницу по телефону из Александровского Дворца, не подозревая вовсе о том, что ждало его вечером того же дня.
Единственной о чем не упоминал Столыпин в частных беседах со мною за все тревожные дни конца июня и начала июля месяца, было то, что проект указа о роспуске Думы обсуждался между ним, Горемыкиным, и Щегловитовым задолго до последних дней и был даже передан Горемыкину в переписанном виде, без указания, однако, числа, и об этом факте, как деле окончательно решенном в Совете Министров, по крайней мере, в моем присутствии, вовсе не было и речи. Столыпин, впоследствии, на мой вопрос, почему именно он никогда не говорил мне об этом, сказал только, что он никому ничего не говорил только потому, что указ сам по себе содержал простое приказание Государя и его редакцию нечего было ни обдумывать, ни делать из него предмета особого обсуждения. Я уверен в том, что Столыпин был совершенно искренен со мною, тем более, что по существу вопроса о необходимости роспуска он много раз вел со мною самую откровенную беседу.
{210} Когда мы все собрались в помещении Горемыкина, к восьми часам вечера, мы узнали, что Председатель Совета Министров вызван был к пяти часам в Царское Село и что туда же, следом за ним, но не вместе, выехал и Министр Внутренних Дел. Нам пришлось ждать их возвращения до девяти часов, причем и вернулись они также не вместе, а Столыпин несколько позже.
Вошел к нам Горемыкин в необычайно веселом и даже непривычном для него возбужденном настроении, со словами: «са у est! поздравьте меня, господа, с величайшею милостью, которую мог мне оказать Государь; я освобожден от должности Председателя Совета Министров и на мое место назначен П. А. Столыпин с сохранением, разумеется, должности Министра Внутренних Дел.»
Мы стали расспрашивать его, как произошло все изменение, решен ли и вопрос о роспуске Думы и когда именно он последует и получили ответ, что все мы узнаем от нового Председателя, который должен немедленно вернуться, что роспуск решен на послезавтра, 9-го числа, указ подписан и должен быть немедленно оглашен, но что сам он настолько измучен всеми событиями последних двух месяцев, что не может разговаривать решительно ни о чем, чувствует себя как школьник, вырвавшийся на свободу, и желает только одного — покоя и сейчас же идет просто спать и до утра не хочет видеть ни души, а с утра будет рад видеть нас, если только мы пожелаем узнать от него что-либо, что останется для нас неясным после возвращения Петра Аркадьевича. На этом он также быстро, как пришел, — ушел от нас, и мы стали ждать возвращения Столыпина.
Приехал он примерно около половины десятого и рассказал нам все, что произошло в Царском Селе. Он был вызван туда около трех часов дня и должен был явиться к пяти часам. Когда он прибыл за полчаса до срока в Александровский Дворец, дежурный скороход сказал ему, что его просит повидаться с ним до доклада Государю — Министр Двора — Барон Фредерикс, который и ждет его тут же во дворце. Придя к нему, Столыпин застал его в крайне возбужденном состоянии и выслушал от него целый поток слов, сказанных бессвязно, но сводившихся к тому, что Государь решил распустить Думу, что это решение может грозить самыми роковыми последствиями, до крушения монархии включительно, что его не следует приводить в исполнение, {211} не испробовав всех доступных средств, а между тем Горемыкин, с которым он не раз говорил, не хочет и слышать о них, почему он и обращается к Столыпину, так как ему известно, что Государь решил предложить ему пост Председателя Совета Министров.
На вопрос Столыпина, в чем же именно могут выражаться меры, которые, по его мнению, могут спасти положение и устранить роспуск Думы, — Барон Фредерикс стал развивать мысль, очевидно кем-то ему навеянную, что весь конфликт идет только между Думою и правительствам, что отношение Думы к Государю совершенно лояльное и потому есть полное основание надеяться на то, что если бы Государь согласился выступить лично перед Думою, в форме послания, обращенного непосредственно к народным представителям, и разъяснить им, что Он не доволен их отношением к Его правительству и приглашает их изменить это отношение, предупреждая их, что Он вынужден будет принять те меры, которые Ему предоставлены основными законами, если они не изменят их образа действий, способного только посеять смуту в стране, — то есть полная уверенность в том, что Дума выразит Государю свои верноподданнические чувства и примется за спокойную работу, не желая перед страною быть ослушницею воли своего Монарха, которому она только что присягала.
Столыпин пытался, насколько позволяло ему время, опровергать высказанное Бароном Фредериксом мнение, убеждая его в совершенной невозможности и даже опасности вмешивать Государя в личный конфликт с Думою, также точно, как и полной бесцельности рассчитывать на возможность работы с такою Думою, которая думает только об одном, — чтобы свергнуть власть Государя, упразднить монархию и заменить ее республикою. Фредерикс старался убедить в свою очередь Столыпина, что до него доходят совершенно иного свойства сведения и ему приходится слышать от людей, несомненно преданных Государю, что все дело в плохом подборе министров, причем ему кажется вовсе не так трудно найти новых людей, которые удовлетворили бы Думу и в то же время не стали бы стремиться к захвату власти для Думы, а сохранили бы всю полноту полномочий Монарха, но, разумеется, под постоянным надзором палаты, что было бы даже лучше для Государя, так как сложило бы с Него ответственность за действия исполнительной власти. На этом беседа Столыпина с Бароном {212} Фредериксом порвалась, так как Столыпина, позвали к Государю, и он успел только сказать ему, что передаст Государю весь их разговор и по окончании доклада зайдет к нему, чтобы передать на чем остановится Его Величество. Столыпин не знал еще в эту минуту, что Горемыкин будет уволен и ему придется заменить его.
В приемной Государя ею ждал Горемыкин, радостный и совершенно спокойный, и сказал ему, что Государь только что согласился на его убедительную просьбу освободить его от совершенно непосильного ему труда и предложить ему занять место Председателя Совета Министров. Горемыкин усиленно уговаривал его не отказываться от такого назначения, потому что и по его глубокому убеждению только он может взять на себя эту ответственную задачу и благополучно провести ее через неизбежно надвигающиеся величайшие трудности. Они не успели переговорить ни о чем, как их обоих позвали вместе в кабинет Государя, где они пробыли очень короткое время, так как Горемыкин только успел сказать Государю, что он уже предупредил Столыпина о последовавшем решении Его и вполне уверен в том, что он исполнить свой долг перед своим Государем и родиною, и попросил разрешения Государя откланяться и вернуться в город, «чтобы успеть сегодня же сдать все дела своему преемнику». Государь его не удерживал, и Горемыкин тут же сказал Столыпину, что вернется раньше его с город и предупредит Министров, чтобы они ждали его возвращения.
По словам Столыпина, Государь был совершенно спокоен и начал с того, что сказал ему, что роспуск Государственной Думы стал, по его глубокому убеждению, делом прямой необходимости и не может быть более отсрочиваем, иначе сказал Он — «все мы и Я, в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность.
Бог знает, что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту, неповиновения властям, издевательства над ними и нескрываемого стремления вырвать власть из рук правительства, которое назначено Мною, и, захватить ее в свои руки, чтобы затем тотчас же лишить Меня всякой власти и обратить в послушное орудие своих стремлений, а при малейшем несогласии Моем просто устранить и Меня.
Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении Монархии и не придаю никакого значения тому, что вовсех возмутительных речах не упоминается Моего имени» {213} как будто власть — не Моя, и Я ничего не знаю о том, что творится в стране. Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что и Я не нужен и Меня нужно заменить кем-то другим, и ребенку ясно, кто должен быть этот другой. Я обязан перед Моею совестью, перед Богом и перед родиною бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки. Горемыкин совершенно согласился со Мною и подтвердил, что он не раз уже говорил Мне то же самое, что много раз за это время Я слышал и от Вас. К сожалению, при всем моем полнейшем доверии к Ивану Лотгиновичу, Я вижу, что такая задача борьбы ему уже не под силу, да он и сам отлично и совершенно честно сознает это, и прямо указал мне на Вас, как единственного своего преемника в настоящую минуту, тем более, что сейчас Министр Внутренних Дел должен быть именно Председателем Совета Министров и объединить в своих руках всю полноту власти.
Я прошу Вас не отказать Мне в моей просьбе и даже не пытаться приводить Мне каких-либо доводов против Моего твердого решения».
Столыпин передал нам, что он пытался, было ссылаться на свою недостаточную опытность, на свое полное незнание Петербурга и его закулисных влияний, но Государь не дал ему развить своих доводов и сказал только: «нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед которым Я часто молюсь. Осенимте себя крестным знаменем и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую, минуту». Государь тут же перекрестил Столыпина, обнял его, поцеловал и спросил только на какой день всего лучше назначить роспуск Думы и какие распоряжения предполагает он сделать, чтобы поддержать порядок главным образом в Петербурге и Москве, потому, что за провинцию он не так опасается и уверен в том, что она отразить на себе, что произойдет в столицах. Столыпин ответил Государю, что необходимость роспуска Думы сознается всем Советом Министров уже давно и, в этом отношении, его положение значительно облегчается тем, что ему не придется никого убеждать, и все окажут ему самую широкую и энергичную помощь. По его мнению, нужно совершить роспуск Думы непременно в ближайшее воскресенье, то есть 9-го числа, и сделать это с таким расчетом времени, чтобы никто об этом не догадался, так как иначе можно ждать всяких осложнений.
{214} Он предложил Государю подписать всё давно заготовленные бумаги, вечером же сдать Указ о роспуске Думы Министру Юстиции для напечатания его Сенатской типографии, но принять меры к тому, чтобы из типографии не могло просочиться об этом какое-либо известие до самого дня роспуска, к чему Министр Юстиции подготовлен и надеется, что сможет сохранить тайну. Затем, только в воскресенье утром следует выпустить номер Правительственного Вестника, как с указом о роспуске, так и с освобождением Горемыкина от должности Председателя Совета Министров и замещении его другим лицом, расклеить указ о роспуске по городу и на дверях Государственной Думы, занять Таврический Дворец усиленным надежным воинским караулом, воспретив вход в него кому бы то ни было, н, наконец, предоставить ему условиться с Военным Министром, об усилении Петербургского гарнизона переводом, наиболее незаметным образом в столицу нескольких гвардейских кавалерийских полков и рано утром занять усиленными воинскими караулами наиболее существенные центры в городе.
Все предположения были тут же одобрены, указ, всегда находившийся в портфеле Горемыкина, когда он ездил в Царское Село, — тут же подписан Государем и передан Столыпину. Но передавая нам все перечисленные подробности, Столыпин ни одним словом не обмолвился, что перед своим выходом из кабинета Государя он коснулся еще одного вопроса, о котором он рассказал мне на другой день, в субботу, днем, попросивши меня заехать к нему. Он доложил Государю, что, принимая такую ответственную задачу и не зная, сможет ли он выполнить ее Столыпин сказал, что если ему суждено остаться на должности Председателя Совета Министров, он не в состоянии честно выполнить своего долга перед Государем, не сказавши ему, что в некоторых своих частях состав Совета должен быть немедленно изменен, удалением из него таких элементов, присутствие которых просто раздражает общественное мнение, настолько в составе Совета имеются лица, явно враждебные самой идее народного представительства и не только не скрывающие своих взглядов, но искусственно похваляющиеся ими. Удаление их одновременно с освобождением от должности Горемыкина может только несколько успокоить наиболее умеренные элементы среди общества и показать, что Государь считается с этим соображением. Столыпин, на вопрос Государя, ответил, что он далек от мысли ставить Государю {215} какие-либо условия принятия им своего нового назначения и вполне понимает, что вопрос о выборе министров должен быть решен вне какой-либо торопливости, что лично он не может выразить какого-либо неудовольствия на кого бы то ни было, но находит, что присутствие в кабинете, Стишинского в Князя Ширинского-Шихматова совершенно недопустимо и, конечно, может только ослабить положение правительства перед всяким народным представительством даже самого умеренного состава.
Государь ответил ему, что Он не стесняет его вообще выбором своих сотрудников и предоставляет ему прислать завтра же указ о назначении на место Стишинского и Ширинского-Шихматова других лиц. Так и было сделано, и в воскресном номере Правительственного Вестника, рядом с указом о роспуске Думы, с назначением Столыпина на место Горемыкина, появились и указы об увольнении указанных двух Министров и о замене их Кривошеиным и П. П. Извольским. Но, — повторяю — в Совете об этом не было сказано ни одного слова и произошло даже некоторое досадное недоразумение. Столыпин сказал нам всем, что в связи с роспуском Думы нельзя отрицать возможности возникновения в городе беспорядков и потому желательно, чтобы Министры, имеющие в их распоряжении казенные квартиры, но не занимающие их, перебрались в них завтра же. Так и сделали некоторые из них и, в частности, Стишинский, перебравшийся к Синему месту, поздно вечером 8-го числа, а рано утром 9-го он узнал из Правительственного Вестника о своем увольнении, и письмо об этом Танеева пришло к нему только вечером того же дня.
После того, что Столыпин передал нам все описанные мною подробности, мы остались довольно долго в его кабинете на Фонтанке, обсуждая главным образом вопрос о том, как смотрит он на созыв новой Думы, то есть в какой срок в на основании какого выборного закона.
В нашей среде ни по тому, ни по другому вопросу вновь не было ни малейшего оттенка разногласия.
Все были того мнения, что созвать новую Думу необходимо именно в тот срок, который был ранее намечен нами в постановлении в подписанном Государем указе, a именно 20-гo февраля следующего года, хотя Столыпин предупредил нас, что Государь предоставил ему прислать завтра измененный в этом отношении указ, если бы мы пришли к заключению о желательности отдалить срок. Были некоторые попытки {216} назначить более отдаленный срок, но они потонули во мнении большинства о том, что не следует играть в руку крайним партиям и создавать повод распространять мысль об искусственном отдалении срока созыва Думы. Срок 20-го февраля всегда признавался достаточным для того, чтобы успеть подготовить возможно большее количество законопроектов, затрагивающих наиболее жизненные стороны нашей внутренней жизни.
Зато вопрос о выборном законе задержал нас надолго, настолько для всех было ясно, что весь корень зла относительно состава Думы лежит именно в избирательном законе 11-го декабря 1905 года. Много было высказано тут же самых разнообразных взглядов, но время дошло уже почти до трех часов утра, и мы разошлись с тем, что тотчас после роспуска мы снова соберемся вместе и начнем наши занятия под руководством нового Председателя Совета Министров.
Перед нашим выходом из кабинета Столыпина, он задержал меня на несколько минут и сказал, что после доклада у Государя он заходил к Министру Двора, который ему показался очень смущенным принятым решением и снова вернулся к его комбинации о необходимости, предварительно решения вопроса, о роспуске Думы, попытаться сделать непосредственное к ней обращение Государя в форме особого послания, и что он думает переговорить еще раз об этом с Государем завтра утром. Столыпин опять стал доказывать ему всю недопустимость такого обращения и закончил свой разговор прямо просьбою, обращенною к Барону Фредериксу, известить его тотчас же по телефону, если бы его попытка увенчалась успехом, дабы — сказал он — «я мог принять свои меры в зависимости от принятого нового решения».
У него сложилось убеждение, что Барон Фредерикс не понял смысла последних слов, потому что он самым спокойным тоном ответил ему: «разумеется, я Вас тотчас же извещу». Столыпин спросил меня, допускаю ли я возможность, чтобы Государь поддался на такую комбинацию, так как «Вы понимаете, — сказал он, — что после этого никому из нас нельзя оставаться на местах, и Государь должен узнать от нас об этом, Подумайте только, какие последствия могут произойти из такой комбинации».
Я оказал ему, что не допускаю и мысли о том, чтобы после того, что мы все слышали от него о словах Государя, могла произойти такая перемена в Нем, и думаю, что вся комбинация навеяна кем-либо из придворных людей, и я уверен {217} с том, что из новой попытки повлиять на Государя не выйдет ничего, как это было не раз со мною в первый период войны.
На следующий день, по просьбе Столыпина, я приехал к нему на Аптекарский Остров перед самым моим и его завтраком. Он был как всегда совершенно спокоен и начал с того, что почти уверен, что роспуск произойдет без всяких осложнений, так как никто в Думе не допускает и мысли об этом. Затем он передал мне то, что я уже написал выше относительно увольнения Стишинского и Кн. Ширинского-Шихматова, сказал, что указы уже посланы в Царское Село и ему передано по телефону, что все они подписаны и тут же, совершенно неожиданно для меня, задал мне крайне удививший меня вопрос, еду ли я как всегда по субботам в деревню до понедельника утра.
— Я ответил ему, что, разумеется, не поеду, так как едва ли допустимо, чтобы кто-либо из нас отлучался из города в такую минуту. «А я именно хотел просить Вас, чтобы Вы уехали, так как газеты каждый раз печатают о Вашем выезде, и очень желательно, чтобы и на этот раз не вышло никакой перемены против обычного, потому что я допускаю вполне мысль о том, что на вокзале имеются у думских корифеев свои клевреты, которые тотчас же донесут кому следует о том, что Вы выехали, и следовательно ничего особенного ожидать не следует».
Я спросил на это Столыпина, гарантирует ли он мне возможность возвращения, если бы произошли беспорядки в связи с роспуском Думы, и он ответил мне без всяких колебаний, что ручается за то, что рано утром или даже ночью в воскресенье на понедельник за мною будет прислан, в крайнем случае, паровоз, о чем он тут же спросил по телефону Министра Путей Сообщения, генерала Шауфуса, и я слышал в трубку его лаконический ответ, что все будет исполнено.
Я решился уехать, хотя и сознавал, что мне было гораздо спокойнее оставаться дома. Я получил, кроме того, обещание от моего лицейского товарища, Министра Народного Просвещения П. М. Кауфмана, прислать мне утром в воскресенье условленную телеграмму, которая была доставлена мне около часа, дня о полном спокойствии в городе; я провел день у себя и в час ночи приехал на станцию, лег спать в моем вагоне и в начале восьмого утра вернулся по совершенно пустым и спокойным улицам города на Елагин остров, вместе с женою и уже в 11 часов был на Фонтанке у Столыпина.