Сценарий написан в соавторстве с Александром Зархи
Пал Палыч последнее время редко виделся с человеком, которого сейчас хоронили на маленьком, тесном кладбище. Он встречал его порой в Доме ветеранов сцены, куда приезжал навещать свою бывшую жену. Высокий старик в очках с толстыми стеклами, неправдоподобно укрупняющими глаза, еще год назад суетился в вестибюле, расклеивая объявления о мероприятиях, ругался с персоналом, не любил сидеть в комнате и всегда был на виду. Теперь он умер — тихо и естественно, как, впрочем, умирали все в этом доме, и похороны были такие же тихие, без рыданий и долгих надгробных речей. Пал Палыч стоял в сторонке, менее других причастный к происходящему, и смотрел, как мимо движется очередь стариков и старушек, одетых опрятно и старомодно, — чтобы бросить традиционную горстку земли. Делали они это по-разному, и все несколько театрально — но это было не позой, а существом, ибо артист всегда останется артистом. Мария Бенедиктовна тоже бросила свою горстку, приопустившись на колено, и всплакнула. Пал Палыч подошел последним и, бросая землю, увидел край гроба, обитого веселенькой, голубой с оборками материей.
Потом все медленно шли обратно по аллее, к воротам, и Мария Бенедиктовна, совершенно уже успокоившаяся, говорила своим резковатым, мало изменившимся с молодости голосом:
— Так вот и тает наш выпуск… Коля ушел… остались ты, да я, да кто еще?
— А Миша Тверской? — сказал Пал Палыч. — В прошлом сезоне Макбета сыграл.
— Ну — он далеко, в Москве… Ах, Коля тоже был бесподобный Макбет! Помнишь, в Астрахани, в двадцать девятом году?.. В наши свадебные гастроли!
— Ты путаешь, Маша, — возразил Пал Палыч. — После свадьбы мы играли в Саратове. А в Астрахани играли — это уже когда родился Вадим.
В другое время Мария Бенедиктовна, может, поспорила бы, но сейчас спорить показалось ей бестактным, и она просто вздохнула.
— Летит время. Вадим мне что-то давно не писал… Он опять уезжает — в свое Марокко?
— На сей раз — в Браззавиль, — сказал Пал Палыч.
— Это где ж такое? — удивилась Мария Бенедиктовна.
— Далеко, Маша. В Центральной Африке.
— Боже мой, и жарища, наверное, в этой Центральной Африке!
Они остановились у ворот, Марии Бенедиктовне нужно было направо, к похоронному автобусу, поджидавшему близких покойного, Пал Палычу — налево, к вокзалу.
— Вот привезет Вадим Катеньку, — сказала Мария Бенедиктовна, — милости прошу десятого к нам на премьеру! Мы ставим «Виндзорских насмешниц», чудесный режиссер. Из Тобольска!.. Только непременно — с Катенькой, я по ней очень соскучилась.
— Непременно, — ответил Пал Палыч, хотя знал, что ни внучка Катенька, ни сын Вадим, ни он сам уже давно не были для жены главным в ее жизни. Поселившись в Доме ветеранов, Мария Бенедиктовна прочно, самоотреченно и фанатично зажила его делами и заботами. Но так ей было лучше, а раз лучше — значит необходимо, и Пал Палыч это понимал.
Он улыбнулся ей на прощание — ободряюще, и она улыбнулась ему, давая независимой своей улыбкой понять, что в ободрении не нуждается, а ее уже звали от автобуса коллеги, и Пал Палыч, наклонившись, поцеловал жене руку — маленькую, сухую, никогда не знавшую привычной женской работы. И заторопился к вокзалу — во-первых, потому, что поезд отбывал скоро, а во-вторых, для того, чтобы быстрее уйти от длинной ограды, за которой чернели кресты и памятники: он не любил и избегал всего, что напоминало о старости, вечере и смерти.
Пал Палыч работал в театре, который был достопримечательностью и гордостью Белореченска, но обслуживал не столько сам маленький город, сколько окружавший его район. Поэтому большую часть времени труппа проводила в разъездах.
Вместе со всеми Пал Палыч трясся в автобусе многие сотни километров, вытаскивал машину из грязи в осеннюю распутицу, держал в пути на руках хрупкие предметы реквизита, помогал разгружать декорации с грузовика. Он играл в заводских и колхозных клубах, где сцена не позволяла развернуться фантазии режиссера, играл на стройках, в пионерлагерях, на баржах и просто — под открытым небом, на площадке грузовика, заменявшей сцену.
Ветер трепал билетные книжки у кассира, иногда сдувал реквизитную скатерть со стола, и зрители весело гонялись на ней вместе с актерами.
Он гримировался в диспетчерской железнодорожного узла, в вагончике полевого стана, ночевал в школе, на сеновале; часами ждал на маленьких разъездах проходящего поезда — это было трудно, но привычно, и тем милее казался родной Белореченск, когда заляпанный автобус возвращался на его улицы, останавливаясь то возле одного, то возле другого дома. Усталые актеры и актрисы с чемоданчиками выбирались из автобуса и скрывались в подъездах и за калитками. А автобус, постепенно пустея, приближался к центральной площади, где стояло старинное здание, и афиша у театрального подъезда уже объявляла, что вечером состоится очередной спектакль.
В тот вечер шел «Егор Булычев». За кулисами, тесными и полутемными, происходила обычная деловая толкотня: готовили реквизит для следующего акта, спешно подшивали платье молоденькой актрисе, браня при этом какую-то Светильникову, которая не вовремя уехала на кинопробу в Свердловск и заставила делать срочный ввод. Ждали выхода или пережидали паузу актеры, занятые в спектакле; робко жались у перил лестницы проникшие в святая святых девушки с цветами. Одна из них протянула букетик молодому актеру, игравшему в спектакле Звонцова. Тот принял букет небрежно, но с видимым удовольствием, выслушал застенчивые комплименты и, стрельнув у кого-то сигарету, направился по коридору к своей уборной.
Здесь топтался в растерянности немолодой, низенький помощник режиссера, которого в труппе все звали запросто — Гришей.
— Ты, Петя, это… погоди… — остановил он актера — Там у Палыча — разговор… — и Гриша жестом и гримасой досказал, что разговор, судя по всему, непредвиденный и нежелательный.
— Ему же сейчас — на сцену, — сказал Петя.
— Вот я и дежурю, — озабоченно молвил Гриша.
Из-за двери и вправду слышались неразборчивые, но громкие голоса.
— А я отвечаю — нет! — кричал Пал Палыч, уже в костюме и гриме Трубача, и, заглядывая в зеркало, взволнованно поправлял отклеивающийся ус. — И не желаю больше спорить на сей предмет — надоело!
Сын Пал Палыча Вадим — элегантный, коротко стриженный — стоял посреди комнаты, курил и говорил, негромко, сдержанно:
— Я уже третий день здесь, отец…
— Так улетай — чего тебе еще нужно? Привез Катеньку — и отправляйся в свою Урунди-Бурунди…
— …и третий день, — переждав ответ, продолжал Вадим, — тщетно пытаюсь понять хотя бы логику твоих возражений…
— Нету ее, нету никакой логики!.. — Пал Палыч воздел на себя огромную медную трубу, проверил звучание. Вадим глядел на него с сожалением.
— Что тебя здесь держит? Если долг — ты свой долг, так сказать, перед зрителем выполнил… на двести процентов. Пора, честное слово, и о себе подумать, и о нас…
— Слушай! Уйди… Оставь меня в покое, умоляю! — воскликнул Пал Палыч. — Мой долг — не экспорт-импорт, я его на проценты не считаю!
Пал Палыч уже мало думал о предмете их разговора — он с тревогой чувствовал, что настроение, необходимое для сцены, ускользает, растворяется в ненужном озлоблении… А Вадим неторопливо прохаживался по комнате, оставляя за собой пахучие дымные ниточки, и формулировал — убедительно, четко:
— Тем более что от твоего упрямства в первую очередь страдает Катя, которая совсем отвыкла от дома. Ладно — мать, она всегда была эгоисткой, но ты…
— Не смей трогать мать! — закричал, вконец теряя самообладание, Пал Палыч. — Она святая женщина! Петя! — страдальчески простер он руки навстречу молодому актеру, который все же тихонько проскользнул в гримерную к своему столику. — Да что же это, что за напасть? Что за пытка такая! Объясни ты этому мучителю, что у меня сейчас — выход! Выход! — повторил он, вкладывая в это слово всю трепетность своего отношения. — Я роль забыл… — Пал Палыч в сердцах толкнул дверь и чуть не сбил с ног помощника режиссера. — Григорий! Я же просил — посторонних ко мне перед спектаклем не пускать!
— Так ведь… — пробормотал Гриша. — Сын…
— Хоть сам господь бог! — гремел Пал Палыч, удаляясь с трубой в направлении сцены. — Поставить солдат с саблями наголо! Роту!.. Батальон!
Петя, разгримировываясь, с любопытством поглядывал на Вадима.
— А я вначале подумал, вы — автор, — сказал он.
— Какой еще автор?
— Который для Пал Палыча пьесу пишет. Верещагин. Редактор нашей газеты.
Вадим с удивлением уставился на Петю.
— Вы не знали? Говорят, хорошая пьеса. Из театральной жизни, у Пал Палыча там — главная роль…
— Редактор районного органа?.. Пьесу? — Вадим усмехнулся. — И вы всерьез верите, что — хорошую?
— А что? — с простодушием отозвался Петя. Но в его живых глазах уже поблескивали и обида и неприязнь к этому покровительственному, отутюженному человеку. — Нас еще в школе учили: для актера главное — наив и вера.
— Это — в ваши годы, молодой человек! А в его… Просто блажь какая-то! — снова заговорил Вадим об отце и опять заходил по комнате. — Сидеть здесь третий десяток лет, имея возможность играть в столичном театре, — это, знаете ли, не наив, это…
— А! Вот вы о чем, — догадался Петя и убежденно мотнул головой: — Нет, Палыч никуда не поедет.
— Почему? — воскликнул Вадим. — Объясните — почему?
— Не поедет — и все! — весело ответил Петя. — Потому что без Палыча — театра нет. Он у нас вроде как девиз. Или герб! Как же — без Пал Палыча? Вон, — кивнул Петя на приоткрытую дверь, откуда донеслись аплодисменты. — Слышите?
Вадим раздраженно дернул плечом и вышел из уборной.
Он проследовал по лабиринту темных коридоров, столкнулся с кем-то, спешившим куда-то, сердито отбросил ногой какие-то картонные колокола… Из-за пыльной занавески пробивался свет и слышались поставленные голоса. Вадим выглянул и увидел зал — маленький, заполненный зрителями наполовину, увидел клеенчатые спинки пустых кресел, трещины на протекавшем потолке и — сцену, ярко освещенную и оттого нарядную.
На сцене бушевал Егор Булычев и кричал свое знаменитое «Глуши, Гаврило…».
А в зале, в первом ряду, сидела девочка лет двенадцати и смотрела на сцену большими, внимательными глазами, и руки держала сложенными — словно для того, чтобы раньше и громче всех зааплодировать актеру, который стоял напротив Булычева с трубой и дул в нее гулко, торжественно и самозабвенно.
— Не пойму, — говорил Пал Палыч, а со стены, с фотографии в рамке благовоспитанно жмурился мальчик с челочкой, в матроске с отложным воротничком. — Он ведь полмира исколесил, видел и человеческое горе, и радость… Откуда же такая черствость, такая глухота душевная? Это что? — посмотрел Пал Палыч на собеседника. — Это и есть — новая формация? Вы ведь не такой…
Собеседник Пал Палыча, Виктор Ильич Верещагин, человек тридцати двух лет, в очках и кожаной куртке, улыбнулся короткой, сдержанной улыбкой, как улыбаются люди, понимающие с полслова и на две фразы вперед.
— Я другого не пойму, — сказал он, рассматривая фотографию рядом, где, одетые по моде двадцатых годов, улыбались в объектив двое юношей и одна девушка. — Откуда у нашего Вадима такая неприязнь к матери?
— Я вам не рассказывал? — Пал Палыч вздохнул и тоже перешел к этой фотографии. — Меня оставляли в Москве, меня и вот — Мишу Тверского, — показал он, — слыхали, конечно? Он теперь — величина, юбилей скоро… А Маша — не устроилась, получила приглашение в Саратов, ну и я — махнул за ней… В Саратове ей тоже не улыбнулось, мы скитались, вначале вместе, потом — порознь, пока Маша не осела в Омске, а я — здесь… Вот Вадим и считает ее в чем-то виноватой, а в чем, собственно? Что человеку не повезло?.. Говорит — я ради нее предал карьеру… — Пал Палыч пожал плечами. — Почему предал? И что считать карьерой?.. Как по-вашему, по-нынешнему: разве я что-нибудь предал?
Верещагин смотрел на Пал Палыча пытливо и слушал с интересом.
— А вы сами как думаете?
— А я не думаю, — помолчав, ответил Пал Палыч. — Я здесь людям нужен и не хочу гадать, что было ошибкой, а что — нет.
Он проводил гостя в переднюю, помог снять с вешалки пальто.
— Только вы, пожалуй, в пьесу это не тяните, Виктор Ильич, — бог с ним! Мало что в жизни было — пишите о том, что всем интереснее, и про концерт у зимовщиков, на Святом Лаврентии — я вам нынче рассказывал — обязательно!.. Катенька! — засуетился Пал Палыч, открывая затрезвонившую дверь.
Девочка, которую мы впервые видели в зале, на «Булычеве», вошла в переднюю, вежливо поздоровалась с Верещагиным и стала снимать пальто и боты.
— Наш главный зритель и театровед! — сообщил Пал Палыч Верещагину и спросил у Кати: — Ну-с, барышня, как вам нынче спектакль?
— Второй акт немножечко затянули, — ответила Катя, почему-то избегая глядеть в сторону Виктора Ильича. — Петя Стрижов — лучше всех. Григорий Степаныч на уходе опять чуть этажерку не свалил! — Катя засмеялась. — А Воронова мне очень понравилась.
Пал Палыч поглядывал на Верещагина с заметной гордостью.
— Это какая Воронова? Новенькая?
— Вместо Светильниковой играла. Очень мила, — похвалила Катя. — Ей два букетика пионов подарили. По-моему, у нее даже лучше Светильниковой получается.
— Ну ладно, лучше — хуже… — гордость сменилась на лице Пал Палыча беспокойным смущением, и он покашлял. — Зритель тоже разбирается, у кого лучше…
— А я — не зритель? — Катя дернула плечиком и пошла мыть руки.
— Чай на плите, зритель столичный! — крикнул Пал Палыч вслед и, обернувшись к Верещагину, виновато развел руками.
— Что? — тихо спросил он. — Так и нет ничего от Ольги Сергеевны?
— Нет ничего, Пал Палыч.
— Вы ее, я слышал, отговаривали ехать на эти кинопробы — вот она и обиделась, — сказал Пал Палыч. — Мы ведь, артисты, знаете, народ нелегкий, семь ворохов потрохов.
— Ему чего-нибудь попроще бы, а он… — Верещагин улыбнулся, и теперь, при ярком свете в прихожей, стало особенно видно, какая у него добрая, мягкая и усталая улыбка. — Ну… мне пора, номер на выходе.
— Все образуется — помяните мое слово, — Пал Палыч открыл Верещагину дверь. — И только пишите, Виктор Ильич, голубчик, дорогой, поскорее!.. Счетчик-то: тук-тук — стучит!..
Дверь захлопнулась, и Пал Палыч решительно направился на кухню, где Катя, сидя на табуретке, пила чай вприкуску.
— Ты что же это, Катерина? — с упреком спросил он от порога.
— Что? — невинно отозвалась Катя.
— Как — что?.. Кто тебя просил — про Ольгу Сергеевну?
Катя хрустнула сахаром.
— А они разве — муж и жена? И потом — все знают, что они поссорились.
— А тебя это не касается! — сердито крикнул Пал Палыч. Катя как ни в чем не бывало продолжала пить чай, и Пал Палыч молчал некоторое время, глядя на нее с неодобрением. — Злюка вы, Катерина Вадимовна, вся в отца!..
— Я ни в кого, я сама в себя, — независимо ответила Катя, сполоснула чашку и вышла из кухни.
Кончилось недлинное северное лето, облетели листья с деревьев.
По вечернему городу, от вокзала, мимо ресторана «Сибирь» со скворчащей неоновой вывеской — шла молодая женщина с чемоданчиком.
Улицы были немноголюдные, застроенные небольшими домами: где — старыми, с палисадниками; где — многоквартирными, новыми, в три этажа, но из всех домов, из открытых по случаю последнего тепла окон веяло одинаково уютно домашними запахами, столь не свойственными улицам большого города, где над всем главенствует запах асфальта и бензина.
Женщина свернула в переулок, почти неосвещенный, отчего окна едва проглядывались сквозь поредевшую зелень; подошла к дому с крыльцом, помедлила — и постучала.
На ступени упала полоса света, и в дверях показалась девочка.
— Здравствуй, Катя, — сказала женщина.
— Ольга Сергеевна? — удивилась Катя. — Вы вернулись?
— А что здесь такого удивительного?.. Пал Палыч дома?
— Дома. — Они вошли в комнату. На столе были разложены учебники, Катя готовила уроки. — Просто все в театре говорили, что вы уже не вернетесь. Вместо вас в «Грозу» Воронову ввели.
— Ты, я вижу, в курсе всех дел? — Светильникова усмехнулась. — Что же еще новенького, веселенького?
Они стояли друг против друга — Светильникова, не раздеваясь, Катя — не садясь за учебники.
— Скоро пьесу Виктора Ильича начнут репетировать, — сказала Катя. — Он Палычу третий акт читал.
— Ну и что Палыч говорит — хорошая пьеса получается?
— Я лично вообще считаю, — молвила Катя с некоторым вызовом, — что Виктор Ильич очень талантливый человек.
— Ах да… ты ведь, кажется, была влюблена в него, немножко, верно?
Катя поджала губы и промолчала.
— А вас опять — не утвердили? — вдруг спросила она.
Ольга не отвечала, и, подняв глаза, Катя увидела, как она отвернулась и как беззвучно вздрагивают ее плечи. В это время грохнула на кухне охапка принесенных дров, послышался скрип половиц, звук шагов, и Пал Палыч в домашней вязаной куртке явился на пороге.
И тут напряженные нервы сдали — Ольга, по-прежнему не оглядываясь, разрыдалась. Катя смотрела на деда растерянно.
— Ступай, Катя, — Пал Палыч плотно прикрыл за ней дверь, подошел к Светильниковой и нерешительно остановился в двух шагах. Ольга продолжала плакать. — Это уж совсем не годится… Никуда не годится, Ольга Сергеевна!.. Не смейте раскисать!..
Поначалу ему показалось, что именно такие строгие наставнические слова должны быть произнесены сейчас, но тут же он понял актерским чутьем их ненужность и фальшь, понял и то, что сейчас больше всего на свете ему хочется пожалеть и приласкать эту женщину. Он осторожно дотронулся до Ольгиного плеча:
— Ну, ну… голубушка, милая… Ну, я все понимаю… А они там, как всегда, — ни черта не понимают, и вообще всем этим пробам и конкурсам — грош цена, наплевать и забыть…
— В который раз? — Ольга резко и зло обернулась, но злиться было не на кого, Пал Палыч глядел на нее с таким искренним и необидным сочувствием, что Светильникова, всхлипнув, опустила ему голову на плечо, а он ее бережно погладил. — Бездарь я и ничтожество, и больше ничего…
— Как это — ничего? — возразил Пал Палыч горячо и грозно. — А кто у нас лучшая Лиза в «Живом трупе»? А Катерина?
— Вороновой заменили, знаю уже…
— А это вы сами виноваты, голубушка: третий раз уезжаете — кто-то должен играть!.. Все у вас состоится, Оленька, и молодая вы, и красивая, и любит вас хороший человек…
Ольга слушала, и слезы ее постепенно просыхали.
— Ой ли, Пал Палыч, — сказала она, отходя.
— Ей-богу, — возмущенно воскликнул Пал Палыч, — вы как дети малые! Подумаешь, великое дело — ссора! Да он только и говорит о вас, аж надоело! Узнает, что вы снова дома, — до потолка от счастья запрыгает, даром что — главный редактор, честное слово! — Ольга улыбнулась, и Пал Палыч, очень этим обрадованный, развеселился: — А мы сейчас — пир закатим, по случаю вашего возвращения! Будем вино пить и киношников бранить — идет?.. Я сейчас… айн момент!
Пал Палыч выбежал на кухню, поставил на плиту чайник; радостно суетясь, достал парадные сервизные чашки, высокие бокалы, извлек из холодильника бутылку вина, апельсины; составил все это на расписной поднос, грациозным жестом официанта взял поднос в левую руку — и, ухмыльнувшись выдумке, перекинул через локоть, для пущего сходства с официантом, полотенце. Напевая, он распахнул дверь.
В комнате была одна Катя, она сидела за столом, над раскрытыми книгами.
— А где же… — начал было Пал Палыч и смолк.
Катя дернула плечом и углубилась в учебник.
Пал Палыч постоял немного в дверях и медленно побрел обратно. По дороге он остановился у высокого зеркала в прихожей. И долго и невесело глядел на отражение пожилого человека в вязаной кофте с подносом в руке и с залихватским полотенцем, переброшенным через локоть…
В ночной редакции верстался номер. На стол главного одна за одной ложились гранки и недоверстанные полосы — и так же мгновенно исчезали, словно с печатного станка.
— Передовую — в набор, — синий карандаш размашисто подписывал фамилию — Верещагин. И сотрудник убегал в типографию. — Почему материал о конференции загнали на третью полосу? — сердито, но не повышая голоса, спрашивал Виктор Ильич у следующего. — Переставьте на первую, и что за заголовок?.. Таких уже лет двадцать не сочиняют… — Он подумал и быстро написал новое название. Спросил: — Что у нас еще для четвертой полосы? — и поскольку ответом было молчание, поднял голову.
Напротив стола стояла Ольга.
— Материал для хроники, — сказала она. — Для скандальной.
Она ждала, что он спросит ее, но он не спрашивал, просто молча глядел и радовался ее появлению, а смысл сказанных слов как будто и не дошел до него. Светильникова поставила чемодан, прошлась по кабинету, дотрагиваясь пальцами до влажных, развешанных у стен полос, — а он провожал ее любящим и радостным взглядом.
— Ты прямо с вокзала, — сказал он наконец. — Я скажу, чтобы принесли кофе.
Она ответила отрицательным кивком, задержалась у полки с раскиданными по ней страницами, написанными от руки, выбрала менее других исчерканную.
— «Сцена представляет собой разрез вагона агитпоезда. Справа — костюмы и реквизит, слева — большой плакат: „Даешь Магнитку!“» — Ольга оглянулась на Виктора Ильича: — Извини, это, наверное, пока — секрет?
— Нет, почему же, — сказал Верещагин. — От тебя — нет.
Она помолчала и тихо положила листок обратно.
— Слушай, — вдруг спросила Ольга и поглядела на Виктора Ильича. — А если ее не примут?
— Кого?
— Твою пьесу. Скажут, что все это никому не интересно…что эта штука слабее, чем «Фауст» Гете?
— А, — улыбнулся он. — Не бойся. Если не примут — я не застрелюсь.
Она глядела на него испытующе.
— Ну да… У тебя ведь есть основная профессия, а это же так— для души… А вдруг ты на самом деле — большой талант, как утверждает наша общая знакомая? А мне и правда пора кончать гоняться за синей птицей…
— Я не знал, что это тебя так обидит. Прости, я был не прав.
— Нет, ты всегда прав, Верещагин, мудрый, талантливый человек… Я смирюсь. Обещаю тебе — смирюсь, — повторила она покорно. — Только ты пиши, пиши, я тебя очень прошу… Ты станешь знаменитым, может быть даже — выдающимся, а я буду тобою тихо гордиться… Но и ты, Верещагин, гордись, что тебя любит такая красивая женщина и молодая!.. — Светильникова заглянула в зеркало. — Немного усталая, но это пройдет. — Верещагин молчал, и она спросила: — Тебе этого мало?.. Почему ты молчишь?
— Я думаю, — сказал он.
— О чем?
— А если завтра опять придет телеграмма?
— Нет… — она покачала головой. — Никуда я больше не поеду. Ведь это же правда, Палыч мог играть в столичном театре? А остался здесь, потому что любил. И ты написал об этом пьесу… Значит, так нужно? Значит — можно?
Прошел еще месяц, и наступила настоящая осень. Каждую неделю театральный автобус отправлялся в рейс по району.
И опять были дороги, шоссейные и проселочные, и это было привычно и неизменно, как неизменны были аплодисменты зала — то маленького, на полсотни человек, превращенного в театр из рабочей столовой, то усеянного людьми склона горы — естественного амфитеатра на открытом воздухе.
Автобус пробирался сквозь тайгу по недавно проложенной лежневке — и начинался концерт на лесосеке; он въезжал в ворота воинской части — и бритоголовые новобранцы дисциплинированно, молчаливо сопереживали Дездемоне и осуждали коварство Яго.
А после каждого спектакля артистам дарили цветы, особенно трогательные в этих местах и в это время года; обязательно выходили на сцену представители общественности, говорили теплые слова и вручали вещественное подтверждение зрительской благодарности: то ли в виде грамоты, то ли — альбома, то ли сувенира — вазы с надписью, макета буровой вышки, маленького бронзового танка или же просто куска руды, добытой на прииске в памятный театральный день…
Главный режиссер театра Роман Семенович Знаменский, покусывая дужки очков, взволнованно бегал по своему кабинету:
— Но, милый Виктор Ильич, литература и сцена — небо и земля! Вы не театральный человек, поверьте, это будет равносильно провалу спектакля!
Кабинет Знаменского, и без того небольшой, тесный, наполовину был занят полками с вещами странными, явно подарочного происхождения — своеобразным музеем. Верещагин стоял спиной к Знаменскому возле одной из полок.
— Я, конечно, не театральный человек, — отозвался он. — Но насколько мне известно, возраст на сцене — условен?.. И гримом можно достичь…
— Да, можно, все можно! — перебил Знаменский. — Вы думаете, я не прикидывал так и сяк, не продумывал сто «за» и тысячу «против»? Распределение ролей — это половина режиссуры! Герой тянет за собою весь ансамбль! А в вашей пьесе должна играть молодежь: Андреев, Стрижов… Светильникова… Милый Виктор Ильич, вы должны мне помочь!
— А вы и в Чекурдахе играли? — Верещагин рассматривал чучело черно-бурой лисицы на подставке с дарственной надписью от работников зверосовхоза. — Это же километров триста?
— Нас колеса кормят… — Знаменский не склонен был отвлекаться. — Виктор Ильич, дорогой, понимаю, что не приятный разговор, но от него не уйти!
Верещагин обернулся:
— И вы все это беретесь ему сказать?
— Если бы я мог! — Знаменский горько вздохнул.
— Значит, вы хотите, чтобы это сделал я?
— Но кто-то ведь должен сказать!.. — режиссер в отчаянии снова забегал по комнате. — Альтернативы нет, поверьте человеку, который поставил шестьдесят спектаклей! Молодой актер даст роли второе измерение. Стереоскопию!.. Наполнит сегодняшним ощущением жизни!.. Современными интонациями! А это самое ценное в вашей пьесе, голубчик, Виктор Ильич, неужели она вам не дорога!..
— Знаете, — подумав, сказал Верещагин. — Если все так непросто, я лучше, пожалуй, заберу пьесу, и…
— Великолепно! — воскликнул Знаменский. — Благородно! Забирайте!.. Но садитесь уж тогда заодно на мое место — и сами объясняйте, почему подвели театр, труппу, меня!..
— Роман Семенович, междугородний, — просунулась в дверь секретарша. — Из Вилейки звонят…
— Что там еще? — режиссер с досадой вышел к телефону в приемную, оклеенную афишами.
— Наших ждали к трем, — сказала секретарша. — А их все нету.
— Да, это я, — режиссер взял трубку. — Правильно, должны прибыть в три. — Он посмотрел на часы. — А в Межгорье звонили? Узнайте…
— Вы, наверное, Ольгу Сергеевну раньше увидите?.. — шепотом сказала секретарша Верещагину, шаря на столе. — Ей тут письмо, — и протянула конверт.
— Выехали?.. Когда?.. — Знаменский поднял тревожный взгляд на Верещагина. — Нет, больше никуда, только к вам. Хорошо… Вот видите! Час от часу не легче, — положив трубку, сообщил Роман Семенович. — Театр пропал.
Автобус стоял под дождем, завалясь на задние колеса, просевшие в трясину. Он был пуст, и окна его в свете костра проглядывались навылет — а вокруг автобуса ходил шофер в плащ-палатке и, бормоча что-то, беспрестанно с недоумением заглядывал под днище, словно надеялся этим оживить безнадежно завязнувшую машину.
— И не смейте ни думать, ни гадать, Ольга Сергеевна, — говорил, шагая, Пал Палыч. — Он славный человек, у меня — нюх на хороших людей!.. Вы будете с ним счастливы.
Артисты шли, растянувшись цепочкой. Дождь не переставал, в темноте местность была не видна; только угадывалась на несколько метров вперед дорога, а над ней нависали черные, чугунные ели. Светильникова старалась шагать в ногу с Пал Палычем, но обувь скользила, и ветер все норовил вырвать из рук зонтик.
— Они были счастливы и умерли в один день… в тихом городе Белореченске, — грустно улыбнулась Светильникова.
— А что вы думаете, — сказал Пал Палыч. — Не было бы на свете этого тихого города — не шагали бы мы с вами сейчас вот так, рядышком, и не рассуждали бы вот так, по душам, о вечных проблемах бытия…
— Под зонтиком, среди тайги, в пятистах километрах от Омска… и в трех тысячах — от Москвы…
— И это — не беда. Нужно только представить себе, Оленька, что, когда мы трясемся в автобусе, топаем пешком, клянем свои невзгоды — где-то на совсем крошечной точке земли, откуда и Белореченск кажется Москвой, нас ждут люди. Не нас ждут. Ответа от нас ждут — на свои вечные проблемы!..
Светильникова поглядела на Пал Палыча: шел он твердо, нес на плече коробку с реквизитом и в мокром, застегнутом у ворота плаще выглядел как в шинели — надежно, даже воинственно.
— Мне всегда так спокойно с вами, Па-алыч!.. Как дома, с мамой…
— Ну-с… хоть это и не лучший комплимент, который хочет услышать мужчина… — Пал Палыч улыбнулся: — И на том мерси! И давайте-ка руку, здесь колдобина…
Ольга протянула ему руку — и они пошли дальше.
Странная это была процессия.
Мужчины и женщины в городской одежде, скользя и спотыкаясь, укрываясь от дождя тонкими, неуместными здесь, среди тайги, зонтиками, шли молчаливо и медленно — потому что несли с собой костюмы в чемоданах и детали декораций — венецианское окно, фонарь; шли устало, но сосредоточенно, как идут люди на службу… И впереди всех шагал помреж Гриша с длинной палкой, как с посохом, ощупывая ею провалы размытой дороги…
— А все ушли… — Двое мальчиков подозрительно глядели на незнакомых людей, грязных, замызганных глиной по пояс, нежданно возникших из ночи в городке строителей.
Собственно, это был не городок и даже не поселок, а всего лишь несколько жилых вагончиков и два склада; и единственный фонарь на столбе освещал его весь целиком.
— Что значит — ушли? — Гриша стоял по-прежнему впереди всех, со своей длинной палкой. — Мы пришли, а они ушли? Куда же они ушли?..
— Артистов искать, — сказал мальчик постарше, а другой, помладше, у которого, в силу возраста, было меньше подозрительности, пояснил:
— Тут один дядька на вертолете прилетел. Он сказал — артисты в тайге потерялись. Все сели на самосвал и поехали.
— Не все, — уточнил мальчик постарше. — Кто со смены, те спят, а когда артистов найдут, велели, чтоб их разбудить… По радио всему району розыск объявлен.
— Вот те раз, — озадаченно произнес Гриша. — А вы что здесь сидите?
Старший мальчик замялся, а младший ответил:
— Места стережем!
За взрытой землей и штабелями труб виднелся свежесколоченный помост и ряд скамеек, где лучшие передние места были прикрыты толем и заабонированы кирпичами.
— Вот те раз, — повторил Гриша и посмотрел на стоящего рядом Пал Палыча: — Что же нам, Паша, теперь делать?
— А что, Гриша, делают в таких случаях? — Пал Палыч поднял с земли металлический стержень и направился к рельсу, висящему на столбе. — Дают звонок к началу спектакля!
Он ударил по рельсу — и густой звон понесся над поселком и над тайгой.
Вертолет шел низко, раскачивая ветром от винта верхушки елей. Верещагин смотрел в окно, но кроме темного лесного массива, кроме светящейся у горизонта широкой реки, ничего не видел. Пилот переговаривался с землей по радио: «Третий, я — седьмой, прием…» — но в переговорах этих тоже, видимо, не было ничего утешительного.
— Нет их здесь, Виктор Ильич. Нефтяники весь квадрат прочесали.
Тайга за окном накренилась, остановилась на секунду и понеслась в обратном направлении.
Верещагин теребил в руках неприкуренную сигарету. Дело могло действительно обернуться нешуточно, он знал, он не первый год жил здесь: тайга, ночь, непогода, и артисты — не охотники, не геологи, у них и карты нет с собою. Во-вторых, там была Ольга. И это, может быть, заслоняло собой все остальное.
— Иду на Вилейку, — сообщал пилот по радио. — Прошу вызвать третий, я седьмой, прием…
— Погоди! — приподнялся Верещагин. Справа на земле, словно впечатанный в тайгу, показался маленький светящийся островок. Вертолет изменил курс. Островок приближался… Скоро Верещагин различал уже и вагончики поселка, и толпящихся людей, и сцену, залитую светом фар от двух самосвалов…
Они сели неподалеку, Верещагин первым соскочил на землю. От импровизированной сценической площадки к вертолету бежал человек в полосатом костюме шута и кричал, сердито размахивая руками:
— Глуши мотор!.. Мотор глуши скорее!
Лопасти замедляли движение, и в проступившей тишине стало слышно, как звенят на колпаке сердитого «шута» бубенчики.
— Так это, значит, ты — дядька с вертолета?.. — Светильникова, в длинном платье шекспировской эпохи, гримировалась в вагончике, превращенном в гримуборную, а Верещагин сидел рядом.
Вокруг была обычная закулисная суматоха, усиленная теснотой пространства. Артисты вбегали и выбегали, поправляли грим и парики.
— Ну вот видишь, все обошлось благополучно, я и на этот раз никуда не потерялась. — Светильникова улыбнулась отражению Виктора Ильича в походном зеркальце. — А ты испугался? Скажи.
— Испугался. Думал, письмо не найдет адресата, — тоже улыбнулся Верещагин.
— Письмо? — живо обернулась Светильникова и схватила протянутый конверт. В это время высокий блондин, артист Лузанов, уже давно что-то недовольно бормотавший, попросил ее:
— Оля, пробежим текст? «Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?»
— «Лишаюсь чувств», — отозвалась Светильникова. Она читала письмо.
— «Уйдем! Разоблаченье этих дел сразило дух ее». Или — «сломило»? Виктор Ильич, вы не помните?.. По-моему, лучше «сразило», да?
Верещагин видел, как все поспешнее бегают глаза Оли по строчкам письма. И новая, едва улегшаяся волна тревоги снова рождалась в нем.
— Что-нибудь случилось? — осторожно спросил Виктор Ильич.
— Да… нет, — Светильникова рассеянно кивнула, потом покачала головой. — «Кто обвинял — тот знает, я не знаю», — она дочитывала письмо. — «И если с кем-нибудь была я ближе, чем допускает девичья стыдливость…»
— «О, рок, не отклоняй десницы тяжкой», — подхватил Лузанов, никак не попадая рукой в рукав камзола. — «Смерть — лучший для стыда ее покров…»
Верещагин поглядел на часы.
— Как ни лестно сидеть рядом с принцем и дочерью мессинского губернатора — мне пора… Нужно еще подписать номер.
— Что? — Светильникова подняла глаза от письма, и в них Верещагин прочел неожиданное, радостное известие. — Ах, да, конечно… до завтра!..
— Геро, не отвлекайтесь, — требовательно заметил Лузанов.
— Извини… «Отец мой, докажи, что я с мужчиной вела беседу в неурочный час…»
Верещагин поднялся, но медлил, не уходил, о чем-то раздумывая.
— Мне бы Пал Палыча, на несколько слов… У него скоро пауза?
— Ольга Сергеевна, где же вы? — заглянул в вагончик взъерошенный Гриша.
— Иду!.. Что ты, — бросила Светильникова Верещагину уже на бегу, оглядывая себя последний раз в зеркальце. — К Пал Палычу во время спектакля — ни на пушечный выстрел! Опасно для жизни!.. — она прощально махнула рукой и исчезла. Верещагин услышал аплодисменты и Ольгин голос:
Ступай скорее, Маргарита, в зал,
Там ты найдешь кузину Беатриче,
Беседующей с Клавдио и принцем…
— «Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?» — откашлявшись, снова начал Лузанов. Верещагин оглянулся, по Лузанов смотрел на него невидящими глазами и повторял фразу вновь и вновь на разные лады.
В вагончике спешно догримировывались, поправляли костюмы; пожилая, усталая актриса, кузина Беатриче уже на выходе просила Гришу застегнуть на спине непослушную молнию. И Верещагин, как часто случалось с ним и прежде за кулисами, почувствовал себя чужим, неоднородным и непричастным к происходящему наблюдателем. Он спрыгнул на землю с досок, проложенных между сценой и вагончиком; обойдя сцену вокруг, увидел зрителей. Было их в этом зале на открытом воздухе человек сто, значительно больше, чем жило в поселке, и Верещагин понял, что здесь не только местные, но и те, кто принимал участие в поисках. Зал быстро и охотно вживался в действие, смеялся, часто аплодировал — и Пал Палыч на сцене в костюме монаха поднимал руку, не то останавливая хлопки, не то сопровождая реплику:
Подождите!
Я