Принцип формального равенства, правовая (т.е. формальная) свобода, обусловленная этим равенством; и рынок как место свободы и равенства, место, с которого действительно не видно, что равные субъекты обмена неравны как субъекты производства... «Советская действительность», за клевету на которую можно было ответить перед судом государственным, оказалась богаче ее бумажного, нормативного отражения в виде «социалистических» законов. Она оказалась родиной для всех. И для тех, кто осознанно шагал по зигзагам генеральной линии, и для тех, кто еще в 1946 году что-то «понял». Так называемые антисоветчики не занесены к нам из капиталистического «далёка» (теория антисоветской панспермии), возрастали они в том же дворе, ходили в ту же школу (хотя были уже – формальное неравенство! – и спецшколы), «проходили» тех же классиков (плюс-минус один), и даже работали не в подполье. Переиначивая высказывание одного капиталистического деятеля, можем сказать: Они изменники «родины», но они – изменники этой «родины», ее изменники!
Советского антисоветчика легко узнать по особо изощренной зацикленности на «советский» предмет, которая выражается не только в глаголах из его уст, но даже в том, как он сидит. Это воистину феномен, капиталистическая действительность пока не давала таких плодов. Раз хлебнув «на картошке», он понесет этот «зуб» и на тот свет, где его ждет, конечно, распределение в Ад. Время неумолимо бежит вперед, еще чуть-чуть, и советского антисоветчика, либерала советского занесут в «Красную книгу».
Так или иначе, действительность лежит в основе «отлёта» от нее («отлёт» – выражение Ленина в «Философских тетрадях»[1], на мой взгляд, очень удачное – образное, но в то же время схватывающее суть). Для правовых феноменов речь идет, разумеется, о социальной действительности.
- Дело не в том, что человек думает, а в том, какие социальные силы могут использовать этого человека в тот момент, когда он «думает». Так мог бы говорить Заратустра во времена академика А.Я. Вышинского – настоящего чёрта для представителей либертарно-юридического правопонимания.
Вощёв, один из героев «Котлована», был уволен с предприятия, поскольку стал задумываться во время производственного процесса. Буржуазия могла зацепиться за эти «думки», в результате случилась бы какая-нибудь поломка или авария. Но Вощёв был рядовой работник. Е.Б. Пашуканис к 1937 году – в начальниках, на академическом фронте. Поэтому степень «вредности» его теории («теорейки», как тогда говорили) определялась не столько ее концептуальным содержанием (что там говорили Маркс с Энгельсом про связь буржуазного равенства лиц с равенством товаров то стоимости), сколько реалиями формирования общественного сознания вообще, правосознания в частности. Говоря грубо, кто контролирует ИАГ (Идеологический Аппарат Государства[2]), тот и формирует. Поэтому не должно быть шатаний в мыслях самих контролёров. Если что, источник шатаний устраняют. «Енчменизм» был тоже «осуждён», но не так. Не тот масштаб: не ходил его автор в начальниках.
Мы свободны, и уже давненько, от этих «административно-командных» будней, от этой спецки мыслей с креслами, которые занимались «мыслителями», поэтому мы можем сосредоточиться (не забывая при этом, что сосредоточие в «мыследеятельности» есть проявление реальной абстракции, реального отвлечения от «другого») на концептуальной стороне, на собственном содержании данной «теорейки». В реальной истории (той самой, которую, согласно последним «поправкам» к конституции, фальсифицировать больше нельзя) учение, пусть и с опорой на Маркса, о том, что право после капитализма может быть только буржуазным либо «отмирающим» (= переходящим в неправо), что свет правового – само собой, буржуазного – разума, источник света находится на рынке, тогда как нормативно-распорядительная деятельность государства в сфере «чисто» публичных отношений в лучшем случае подобна свету Луны, – это учение, соединенное с занятием руководящих кресел в академической среде, могло повлиять на односельчан Джамбула Джабаева, сложившего песнь о «батыре» Ежове, и, с учетом враждебного капиталистического окружения, повлиять дурно[3]. Такая была сцепка в реальной истории.
Великий Инквизитор приказал арестовать Иисуса Христа, когда тот явился во время «второго пришествия». Институционализированное христианство, его порядок были поставлены под угрозу тем, что предполагаемый основатель учения вновь стал действовать непосредственно, через голову начальства, стал мутить народ. Так и социалистическое право – оно было установлено, правовые учреждения работали, значит, правовые прескрипции должны соблюдаться. И плевать на то, что в действительности право оставалось в сущности буржуазным, пусть и с исключением из сферы его действия «капитальных благ» (средств производства, их распределения). «По своей природе право может состоять лишь в применении равной меры»[4]. На первой фазе коммунизма «очевидно, господствует тот же принцип, который регулирует обмен товаров, поскольку последний есть обмен равных стоимостей. Содержание и форма здесь изменились, потому что при изменившихся обстоятельствах никто не может дать [в пользу общества. – А.В.] ничего, кроме своего труда, и потому что, с другой стороны, в собственность отдельных лиц перейти ничто, кроме индивидуальных предметов потребления». Т.е. исключены средства производства из оборота[5]. А они представляют собой прошлый труд (и уже распределённый в той мере, в какой это касается возмещения потребительной стоимости рабочей силы, задействованной при производстве этих продуктов труда). Основанием распределения между работниками получаемого обратно от общества продукта является настоящий, «живой» труд. «Но что касается распределения» предметов потребления «между отдельными производителями, то здесь господствует тот же принцип, что и при обмене товарными эквивалентами… Поэтому равное право здесь по принципу все еще является правом буржуазным »[6].
- Товарищ Маркс, вы нам мешаете! – мог бы сказать Вышинский.
Социалистическое право с социалистической фондовой биржей[7] связаны короче, чем бузина в огороде с дядькой в Киеве. Оба – продукты «отлёта» от социалистической действительности, только разной направленности. Антибуржуазный пафос «социализаторов» права в одном случае. Развита̀я социалистическая, перерастающая уже (1990 год на дворе) в постсоциалистическую, демагогия профессионального интеллигента-«специалиста» (стоит «над классами», апеллирует к «нейтральной» технике, обладает абсолютным знанием) – в другом.
Нельзя сказать, что академик Вышинский не понимал «материальную обусловленность» права. Понимал… «Право, или правовая надстройка, могут или должны быть объяснены в последнем счете из экономической структуры общества, из его производственных отношений»[8]. Знать (понимать) и поступать со знанием дела – со времен Сократа проблема вечно актуальная.
Из производственных отношений? Очевидно, по Вышинскому, социалистическим является не только право, но и производство, да и вообще всё в социалистической стране (за исключением врагов народа, надо полагать).
Производственные отношения являются социалистическими в той мере, в какой исключаются средства производства (= прошлый труд) из распределения «по труду», хотя само это распределение по вредительской теории Маркса, как мы видели, остается буржуазным в принципе[9]. В.С. Нерсесянц под распределением «по труду» понимает что-то свое, поэтому под видом Маркса и опровергает, по сути, себя… Труд является «равной мерой» как основание распределения соответствующей = «потребительской» части общественного продукта между работниками, как единое = «трудовое», не «фондовое»[10] основание. А не в том смысле, будто он сам, «как таковой» делается основанием. Впрочем, и в этом случае принцип эквивалентности соблюдается: 0 = 0. По неимеющей стоимости «субстанции» получить можно лишь соответствующую долю продукта.
Реальное распределение – по необходимому труду (см. сноску 9) – это не только применение равной (= правовой) меры к разным людям-потребителям, но и свидетельство в пользу реального существования в «реальном» социализме меновых отношений, соответствующей формы связей внутри «народного хозяйства» (прикрытой сверху распределением «по плану»). Непосредственный производитель «давал» обществу, являясь работником не единой фабрики (как схематически набрасывал Ленин), а одной из множества фабрик и других предприятий, звеньев хозрасчёта. Их хозяйственная обособленность (юридическое закрепление при этом не обязательно[11]) и выражается в форме обмена. И не имея частной собственности на «свое» средство производство, социалистический работник, вопреки Нерсесянцу, был экономически обособлен от других работников, других трудовых коллективов уже тем, что «соединялся» со средствами производства данного предприятия (а не всего госсектора; о кооперативных предприятиях и говорить не приходится). Такое соотношение при прочих равных условиях обеспечивало эквивалентность обмена не только между разными звеньями производства, но для отдельно взятого работника на «своем» предприятии: стоимость средств текущего возмещения рабочей силы, получаемая «извне» = производственному «потреблению» данной рабочей силы в рамках необходимого рабочего времени. Работа в пользу общественных фондов = «прибавочное» рабочее время. Премия – своеобразная форма «участия в прибылях». Это что касается распределения по необходимому труду. По ту сторону «царства необходимости» социалистический работник в качестве гражданина «получал» еще из общественных фондов. Так что да – «раз дана форма эквивалентного обмена, значит дана форма права»[12]. Притязание на получение «своей доли» из фондов общественного потребления – это уже не совсем право. Мы здесь, по сути, в тенденции, имеем дело с распределением «по потребностям».
Это вторжение коммунистического будущего в социалистическое настоящее, которое, именно в силу своей «преждевременности», не могло не сопровождаться некоторыми перегибами на местах, отразилось в кривом неолиберальном зеркале в виде угрозы свободе[13]. Боги живут на небе, а умирают на земле. Так и право. Если «сама» действительность отражает себя в данной форме, в праве, то за смертью обращаться следует не по юридическому, а по экономическому адресу. Форма эквивалентного обмена, выражая (и отражая в соответствующей «нормировке») связь обособленных производителей, держится на этой обособленности, и будет «дана», пока содержание, внешнее по отношению к праву, не станет «оформляться» как-то по-другому. По Марксу, это распределение «по потребностям», неправовое распределение.
И эта трудность с отмиранием[14] идеологически была отражена Вышинским (и Сталин, наверное, ему доверял в этой сфере) как существование особого – социалистического – права. Отмирать, таким образом, приходилось уже социалистическому праву…
Воистину, социалистическое «право» – это социалистический закон, шире – социалистический нормативный акт, система таких актов. В этом правда либертарного правопонимания. Но закон есть лишь отражение права. Закон расходится с правом в той мере, в какой применение правового принципа («сущностного принципа» права в рамках либертарно-юридического правопонимания) не находит для себя почвы в той или иной сфере регулирования. Такие законы (нормативные акты) могут быть, в лучшем случае, правоподобными.
Так, государство имеет «право» на самого человека… Ему нужны солдаты. В государстве есть тюрьма, в которой должен кто-то «сидеть». И гражданин не может защититься, выдвинув эксцепцию: А что ты дало мне, чтобы я дал тебе?
Обязанность военной службы обусловлена в действительности возможностью лишиться свободы. Вот подлинный эквивалент со стороны государства!
Призыв на военную службу (как и установление самой «обязанности» нести эту службу) является проявлением власти- силы, которая здесь первична по отношению к праву, относится к области исходно внеправовых отношений. Свет рыночного разума может, конечно, коснуться и сферы публичных отношений, но тьма имеет собственную природу. Подгонять же правовое обоснование под то, что изначально к праву (не путать с законом!) не относится, как делают не только сторонники либертарного правопонимания[15], значит только запутывать дело.
Человек обращается в вещь не только при исполнении «конституционных» обязанностей в пользу государства; в пользу формального равенства могут свидетельствовать рабы: правовой принцип нисколько не страдал от того, что среди прочих вещей в «гражданском обороте» могли обращаться и человеки. Сторонникам же либертарно-юридического правопонимания приходится поэтому поступаться принципами, обращаться за помощью к юснатурализму, апеллировать к «разумности» и «свободе воли». «Именно отрицание позитивистским правопониманием метафизической сущности человека как разумного существа, обладающего свободой воли, и обусловливает, в конечном итоге, произвольный (то есть не связанный объективным критерием), антигуманный характер той системы нормативной регуляции, которая обозначается здесь термином «право»»[16].
Античный раб со «свободой воли» (в уголовно-правовом значении этого термина) был знаком. Но этой свободы, очевидно, было недостаточно, чтобы стать метафизическим существом и обрести, наконец, свободу на волю… «Говорящие орудие» древнего мира не обладало – либо обладало в недостаточной степени (своего рода рефлекс прав господина) – товаровладельческой свободой воли. Не было свободного рынка. Т.е. такого, который бы давал свободу всякому, кто реально или потенциально мог выступить лицом товара.
Под «свободой воли» – вольно или невольно – понимается, и в этом заключается уже редукция к позитивизму, свобода и воля в психическим, психо-логическом смысле. Данный режим негуманен, поскольку не дает носителю разума и психической свободы товаровладельческих (= «буржуазных» по своему происхождению) прав и свобод… Конечно, sub specie будущего права система нормативной регуляции в древнем Риме была не вполне гуманной. Но внутри данного общества и не могло быть гуманности такой! Нерсесянц в исследовании правовых учений прошлого на предмет различения закона и права руководствовался собственным – для данной системы, данного общества – критерием справедливости, право-мерности закона или законоисполнительной практики. Дело было при тоталитарном режиме, в 1983 году. Таким образом, отсутствие свободы «академического» творчества не всегда ведет к отрицательным результатам.
Да, «набирать» солдат или «сажать» в тюрьму (если не путать осуждение лица в рамках судебного процесса с реализацией этого осуждения, когда лицо берётся как вещь) – это произвол. Но, во-первых, это не чисто «психический» произвол[17], а объективно выраженный, объективированный. Во-вторых, уже в силу объективации собственного произвола законодатель (а равно и «право»-применитель) связан продуктом своей воли[18], хотя это и не правовая связанность. В-третьих, в неправовом состоянии человек может иметь некоторые гарантии (например, насчет того, что режим «лишения свободы» на распространяется на части тела заключённого, которые были «при нем», когда он поступил в государственную колонию). Эти гарантии «завоевываются» в борьбе «за права», в ходе долгой, трудной истории противостояния властвующих с подвластными. Но борьба «за права» не может сделать правом то, что к праву не относится. Следует поэтому помимо правовой свободы выделять неправовую (не путая при этом с антиправовой).
Пашуканис выводит «юридический момент» в отношениях людей (и вообще субъектов) из обособленности сторон отношения, а эта обособленность, как мы видели, имеет вполне реальную почву и в социалистической действительности, в «реальном» социализме. «Основной предпосылкой правового регулирования является, таким образом, противоположность частных интересов....Поведение людей может регулироваться самыми сложными правилами, но юридический момент в этом регулировании начинается там, где начинается обособленность и противоположность интересов....Наоборот, единство цели составляет предпосылку технического регулирования»[19].
Единство цели = отсутствие обособленности – это как раз то, с чем мы имеем дело в «отношениях» государства и военнообязанного (или осужденного и того же «государства» в лице своих агентов, которые «относятся» к осужденному «лицу» как к предмету государственной собственности). С техническим регулированием особо ощутительно мы могли столкнуться в текущем году на улицах больших городов: носить так называемые маски, держаться на расстоянии друг от друга. Это было, говорят, в наших же интересах, здесь мы не были обособлены от государства. На самом деле техническое регулирование уже давно окружает человека, подтачивает правовую сферу. И как в случае с античным рабом[20], с формальным равенством ничего не происходит, не пострадает оно и в том случае, если однажды носителю всех прав и свобод – в его же собственных интересах (совпадающих с интересами государства) – нанесут на лоб скрытый штрих-код… Ведь он по-прежнему будет свободен покупать и продавать!
«Когда на смену чисто-военным отношениям грабежа и завоевания приходят отношения мирной торговли и обмена, то как раз вместе с рынком появляется и новый принцип отношений человека к человеку. Психология обмена очень проста. Здесь человек противостоит другому человеку, как совершенно чуждое существо, причем одному нет ровно никакого дела до другого....И вот эта-то психология с естественной необходимостью дает возможность удаления из мира человека всего, что связывает их [людей] помимо торговой арифметики»[21]. Право – математика свободы (Нерсесянц).
Через «материальную обусловленность» правовых явлений марксисты, дескать, проглядели свободу. Если способ распределения (Ципко хочет сам покупать квартиры, а ему говорят – положись на общество!) определяется «в конечном счете» способом производства, свобода – необходимостью (я могу приобрести лишь то, что есть…[22]), как тогда быть свободным? Для «бытия» свободы нужен отрыв от необходимости, как бы выход из нее. Свобода именно в формальности, в видимости, которая, по Марксу, скрывает (т.е. является вовсе не прозрачной средой, не видя которой мы можем видеть что-то другое) действительные отношения равных торговых партнеров (в производстве того, что продают и покупают).
«Поэтому критикуемая Марксом капиталистическая ситуация «экономической несвободы» в действительности …является ситуацией правовой, а, следовательно, и экономической свободы»[23]. А мы тем временем находимся в ситуации платоновой пещеры. На наших глазах мир переворачивается, видимость становится действительностью, а действительность – видимостью.
Свободен на рынке, значит, свободен и на фабрике. Так называемой фабричной (сиречь фактической) несвободы не бывает, так как в действительности носитель рабочей силы (предмета потребления со стороны его социального партнёра) идет на фабрику по своей воле… Не считается то, что происходит при фактической реализации свободы. Это неправовое, внешнее по отношению к праву, содержание. Поэтому-то свободным можно быть только в праве [24]. И поэтому мы были свободны на улицах больших городов весной и летом этого года!
А если подойти с этой внешней, «социологической» стороны, то свобода – это когда есть другие, на которых и полагается свободный. В «реальном» социализме милиция приходила к человеку, если он в течении какого-то срока официально не появлялся нигде «на работе». Не было других, поэтому труд и «падал» на каждого (и здесь Нерсесянц неправ, утверждая, что в «ассоциации с обобществлёнными средствами производства» «каждых» не было[25]). «Работающие деньги» есть извращенное, идеологическое представление. Свободны мы не потому, что у нас есть «деньги», которые мы пускаем в оборот, вместо того чтобы работать лично, а потому, что есть другие – они и работают вместо нас. Таким образом, свобода есть состояние общественное, она – между людьми.
Интересно, что В.В. Лапаева когда-то тоже «разоблачала» капиталистические иллюзии. Делала она это по принуждению или свободно заблуждаясь – во всяком случае, я придерживаюсь того мнения, что мысль объективированная «живет» дальше собственной жизнью и может сказать больше, чем «хотел» автор. «Очевидно, что если бы анализ в «Капитале» ограничивался освещением лишь абстрактных меновых отношений и не выяснил бы путем восхождения от абстрактного к конкретному их капиталистическую природу.., то и понимание правовых форм и отношений оставалось бы поверхностным и абстрактным. Видимость выражения в правовых отношениях свободы и равенства мы приняли бы за действительность, иллюзию – за реальность»[26].
А что если действительность «сама» приняла себя за видимость? Что если вместо пещеры приковать себя к рынку? Тогда отсюда, с рынка откроется другой вид. В этой-то видимости, не в голове, а в отношениях на деле, при данном способе производства, и заключается свобода… правовая, формальноравная, и она же единственно реальная (с точки зрения либертарного правопонимания). Видимость, которой пренебрегли советские охотники за действительностью, легла в основание нового, постсоветского построения правовой теории.
Действительная же, фактическая свобода есть несвобода… от той «действительности», которая составляет ее содержание. Так, «культурный» человек как правило не свободен ковыряться в носу на людях.
Бытие свободы не дается прямо, «как есть»: истинное происхождение ее высказывается в модусе умолчания об этом… в разговоре о другом (разнообразие «теорий»); не психологическая, а какая-то онтологическая травма «свидетелей Свободы». Свободу принёс аист, свобода изначально присуща западному типу человека[27] и т.п. То же касается и самого принципа формального равенства, который у Нерсесянца имеет, по сути, внеисторический характер[28].
Социальная действительность берется (и дается) в форме деятельности, предполагает «ангажированность» в себя. Здесь нет дистанции, как в лаборатории: исследователь в белом халате, с одной стороны, объективная реальность под микроскопом – с другой. «Объект» – сам человек, точнее, его действия (с другими – взаимо-действия), поведение. Чтобы понять, надо пред-принять, сделать что-то. Разумеется, на основе абстрактного знания (прошлый опыт в объективированной форме, его усвоение). Так обеспечивается лишь принципиальная возможность понимания. Тогда как сами «акторы» могут – непосредственно – не ведать, что они творят. Это «неведение» не обязательно выражается в форме тупого безразличия или, так сказать, бытового «прагматизма». Через развитие всяческих «теорий», которые не объясняют, а лишь имитируют объяснение (в этом их функция – идеологизация как форма социальной, коллективной «психологической защиты»), оно также выражается.
Дело не в том, как мы «относимся» к свободе (как ее «познаём»), а в том, почему мы есть свободные. Это-то «бытие» и ускользает.
Даже если мы «разоблачим» иллюзии («научный анализ капиталистического способа производства, буржуазных производственных отношений и обусловленных ими политико-правовых форм и воззрений с необходимостью связан с разоблачением иллюзий, сложившихся на почве товарного фетишизма»[29]), сведём видимость к действительности, мы в самой капиталистической действительности останемся по видимости свободными. Сама капиталистическая действительность по эту сторону фабрики (мы ограничимся «классическим» пролетариатом), т.е. для бездельников, «видимой», товарно-фетишистской – со свободой, равенством и Ольгой Бузовой вместо Бентама – является, предстает «в ощущениях». Либертарианцы переворачивают: нет никакой «действительности» за рынком (или для права эта – неправовая – «действительность» не является существенной), с рынка они вглядываются в темноту фабрики, перетолковывают, что там происходит, на свой лад. Все изначально равны в праве. Человек свободен распоряжаться собой. Кто оказался там (на фабрике), тот пусть пеняет на себя! Схема Д-Т (схема свободы!) из супермаркета переносится в производственный цех. Вложил деньги в форме «рабочей силы» в дело и получил по вкладу! Всё просто.
Нет сомнения в том, что идеи о равно-мерности, равенстве, справедливости возникали в головах – и, надо полагать, в соответствующих «практиках» носителей «высокоорганизованной материи» – без жёсткой увязки с уровнем развития производительных сил, и в натуральном хозяйстве, и в меновом. Право в этом отношении разделяет судьбу других искусств (тут можно сослаться на М. Лифшица, который развивал этот тезис Маркса): «дух» забегает вперёд, интенсификация сельского хозяйства, развитие шерстяной промышленности детерминируют творчество Леонардо да Винчи и Шекспира не больше, чем творчество любого другого их современника, умевшего читать и писать. Это «отлёт» самой действительности, в ее конкретно-историческом модусе. Но содержание этого «отлёта», собственно творчество в его объективиронной форме, уже произвольно по отношению к технической мощности предприятий по производству бумаги, чернил, перьев и «кистей». Мир означающего получает как бы собственное существование. Художественные образы и не нуждаются в подгонке бытия под себя, но в праве отражение играет вспомогательную роль, главное назначение права – социальная регуляция. Поэтому идеи о право-мерном так и останутся в «мире идей», если внутри самой внеправовой действительности, в «мире фактов», право-мерность не имеет места, не получает простора для развития. И это уже вопрос гносеологии… основной вопрос философии: право определяет «хозяйство»? или право является… правом хозяйства?
О, в истории правовых учений кто только не подменял бытие сознанием! В либертарно-юридическом правопонимании речь идет о подмене конкретно-исторической – фабрики рынком, производства – обменом.
Что интересно, в этом подозревали Пашуканиса. Например, И.П. Разумовский[30], да и сама Лапаева[31]… Но Пашуканис понимал в диалектике и в политэкономии (Разумовский тоже). Не нужно считать дважды. Обмен есть обмен производителей (производители производят «на обмен»), есть способ воспроизводства. Воспроизводство в каждом данном звене хозрасчета осуществляется через обмен с другими звеньями в рамках хозяйства в целом, а то и за его пределами. И рабочая сила тоже так воспроизводится. Другое дело, что некоторые средства ее воспроизводства при социализме выведены из обмена (оборота). Например, «жилплощадь». При социализме работник «получал» ее как гражданин – совладелец общенародной собственности (при капитализме гражданин может только голо-совать на «выборах»). А факт работы на том или предприятии был своего рода «юридическим фактом», с наступлением которого связывалось возникновение у гражданина «права» на удовлетворение своей жилищной потребности. Это говорит о том, что распределение «по потребностям» при социализме было не чистым, не коммунистическим (для естественно-исторического процесса это нормально). Что самое смешное, это то, что в постсоциалистическом капитализме данное средство воспроизводства для большинства работников (не для Ципко) фактически тоже выведено из обмена: попробуйте купить квартиру.
«Техническое регулирование» внутри фабрики (а конвергенты откуда выводили свою конвергенцию? именно из технического регулирования, из одинакового для социализма и капитализма «индустриального базиса») нам ничего не даст; для понимания существа права надо выходить на рынок. Нерсесянц вышел на рынок и вознёсся ввысь («отлетел»). Мы же должны и на рынке держаться твёрдо на ногах.
Равно-мерное, право-мерное, и отсюда справедливое (прав «математик» Нерсесянц: справедливое есть правовое), с выходом на абстрактную стоимость, на всеобщего представителя равенства, в России его называют Рублём, – всё это в конечном счете обусловлено тем, что происходит на фабрике, точнее, на фабриках (вспомним Ленина, который представлял социализм в образе «единой фабрики»; в реальном же социализме были фабрики). И это действительно скрывается в форме эквивалентности do it des (и подобных ей, do ut facies и т.д.), эквивалентность обмена скрывает неэквивалентность производства, равенство товаров – неравенство потребительных стоимостей (рабочая сила как потребительная стоимость в руках ее покупателя и предметы ее воспроизводства, представленные в за-«работной» плате). Но нам нужно право и равенство, поэтому мы идем на рынок. Рынок – площадь гражданской свободы. Смеешь выйти на рынок?..
Равно-мерность, как и прямо-линейность, не является априорной идеей, до лучших времён заложенной в мозг «обезьяны», от которой произошел человек. Эти идеи получены эмпирическим путем, но не в смысле позитивистской методологии (которая сводит «опыт» к созерцанию), а в смысле предметной практики: человек прямую линию сделал. Абстрактное дело (= «абстрагирование» лишнего при отработке природного материала), представленное предметно в орудии, и было «мозгом», в котором хранятся идеи. Равно-мерность в отношениях людей тоже представляет собой продукт социальной практики.
Специфическая форма социального общения (взаимоотношения в рамках господства и подчинения в государстве или технического регулирования на фабрике – тоже социальное общение) абстрагирует, т.е. реально, а не в голове (чьей, интересно, уж не законо-дателя ли?) отвлекает всё лишнее, невоспринимаемое в рамках данной формы общения, и получается субъект – свободный и равный себе подобным. А право в своей нормативной установке лишь отражает, лишь закрепляет, нормативно артикулирует эту свободу, эту реальную абстракцию. И уже в качестве отражённого оно может перенестись на сферы социального регулирования, где сила и техническая целесообразность, а не субъекты в их равенстве. Так возникают правоподобные нормативы.
Индивидуальная собственность (пользуясь падением тоталитарного режима, а вместе с ним и тоталитарной добросовестности, принципа научного исследования, безусловно угнетавшего учёных при старом режиме, основоположник либертарно-юридического правопонимания, как истинный первооткрыватель Америки, индивидуальной собственностью называет частную собственность) в действительности не является основанием бытия индивида. Мелкий буржуа, «господствуя» над вещами, прижимает поближе к сердцу содержимое своего кармана («психология собственника»), но собственность есть отношение между людьми, между карманами разных людей. Такова ее онтология. У Робинзона на острове нет собственности (в научном, т.е. тоталитарном значении этого слова). Не собственность у меня, а я нахожусь «в собственности»… в соответствующем отношении с другими «по поводу вещей», прежде всего производственном (то что я сам не производитель, как раз и означает, в моем случае, что нужные мне вещи, предметы производства, я могу получить, лишь вступив в отношения с представителями этих вещей; таким образом, производственное отношение касается всех).
Свободное (по Нерсесянцу) распределение «собственности» (= предметов отношения собственности) основывает, «фундирует» не мою индивидуальность, не положительное бытие (вроде «наделения землей»), а, наоборот, отрицательное… возможность не быть индивидом, «мою» свободу от той же милиции. Благодаря «свободному» распределению «собственности» работают «таджики», а мне работать не обязательно. Милиция за мной не придет (не погонит на работу) не потому, что «закон» этого ей не позволяет, не уполномочивает на совершение соответствующих действий. Милиция не придет, потому что она не видит меня. Не видит, применительно к данному случаю, реально обязанного (= реально «связанного») субъекта, индивида. Закон лишь отражает эту реальность. В производственных отношениях «при социализме», в самом предмете законной регуляции труд падает на каждого, при социализме «таджиков» нет. (Другое дело, что этот «труд» в реальном социализме на практике трактовался во многом формалистически, «трудящимися» считались все, кто занят.) И советский закон верно отражал это положение, устанавливая соответствующую «нормативную» обязанность. В этом смысле, и применительно к данному случаю, он был правовым. Буржуазная милиция в своей практике, буржуазный законодатель в своем «нормативном» познании капиталистической действительности поступают тоже верно: в производственных отношениях капитализма нет личности (индивида), поэтому и нет соответствующей законодательно установленной обязанности, поэтому и милиция за вами не придёт.
«Моя» свобода при капитализме, свобода от труда в данном случае, есть отражение (рефлекс) свободы средств производства от меня… Ведь объективно (= для другого) я сам есть средство производства! Нет больше общенародной собственности, поэтому мы и свободны. Закон лишь отражает эту реальную, «правовую» свободу. И да, он поэтому тоже является правовым.
Так вот, собственность – это не про бытие индивида, а про свободу в негативном смысле (при социализме негативная свобода действительно была, наряду с колбасой, дефицитной ценностью).
Индивид есть продукт «дисциплинарных практик» (М. Фуко), или, в контексте различения права от неправа, объект технического регулирования (по Пашуканису). Индивидами мы становимся в руках государства. Индивид есть тот, на кого составлен протокол, кто, таким образом, попал в «мир объектов» (Бердяев). По Нерсесянцу ведь, кто хочет быть таким индивидом, тот требует не права, а благ – привязаться к тому или иному внеправовому предмету, например, к земле (революционные крестьяне 1917 года).
Истинное же право, как и истинная свобода, в рамках либертарно-юридического понимания, разумеется, – это право не быть схваченным среди объектов, это свобода положиться на «таджиков», на других. Или по-нашему – товарная свобода, ставшая правом товаровладельца. Все люди светят товарным светом (поэтому не обязательно «самому» быть товаровладельцем), свободны товарной свободой. Товару всё равно, кто служит его лицом, посредством кого он обращается. Вот почему мы есть свободные: взаимозаменяемость лиц. А при социализме нельзя заменять себя на «таджика»: при социализме рабочая сила не товар.
О со-размерности, воздаянии равным за равное в «царстве Кесаря» можно говорить лишь по аналогии. Индивид не обособлен от государства в сфере публично-«правовых» отношений, или это кажущая-ся обособленность. Снаряды, пущенные «именем государства» на головы граждан соседней страны – это пример слишком яркий; повседневность дает образцы куда более привычные для чувств обывателя. Те же «маски» от вируса. И если на Россию еще можно смотреть свысока, как на страну, где вся прокуратура может в одночасье уйти в отпуск (проверять законность распоряжений местных властей просто некому было), то что вы скажете о странах с устоявшимся «правлением права»? Та же картина, по большому счёту. Подходить к факту властвования, власти-подчинения[32], т.е. к изначально внеправовому явлению, с правовой меркой, значит пройти мимо, промахнуться. Расстояние измеряют милями, вёрстами и т.д. Вес – килограмм