— Что ж, — сказал Деннистоун, — начнем. Вы, конечно, знаете, от кого мы?
— От мисс Айронвуд, — ответила Джейн.
— Да, из ее дома, но хозяин у нас другой. И у нас, и у нее.
— Как это? — не поняла Джейн.
— Наш дом, или общество, или компанию возглавляет другой человек. Если я назову вам его фамилию, вы можете знать ее, можете не знать. Он много путешествовал, теперь болеет. Во время последнего путешествия он поранил ногу, и она не заживает.
— Да? — посочувствовала Джейн.
— Его сестра умерла в Индии и оставила ему много денег. Она тоже была замечательная женщина, большой друг одного индийского мистика. Он считал, что над человеческим родом нависла опасность. И перед самым концом — перед тем, как исчезнуть — он убедился в том, что она осуществится в Англии. А когда он исчез…
— Умер? — переспросила Джейн.
— Мы не знаем, — ответил Деннистоун. — Одни думают, что умер, другие — что жив. Во всяком случае, он исчез. А женщина, о которой я говорил, рассказала об этом брату, нашему хозяину. Потому она и оставила ему деньги. Он должен был собрать вокруг себя людей и ждать, чтобы вовремя предотвратить опасность.
— Не совсем так, Артур, — поправила Камилла. — Она сказала, что люди сами соберутся вокруг него.
Джейн ждала.
— Еще этот индус говорил, что в свое время к нам явится ясновидец.
— Нет, — снова вмешалась Камилла, — он предсказал, что ясновидец ОБ ЯВИТСЯ, а завладеет им или наша, или другая сторона.
— По‑видимому, — заключил Деннистоун, — это вы и есть.
— Ну, что вы, — улыбнулась Джейн. — Я боюсь таких вещей.
— Еще бы! — воскликнул Деннистоун. — Вам не повезло.
В голосе его звучало только участие, без пренебрежения.
Камилла повернулась к ней и сказала:
|
|
— Грэйс говорила мне, что вы не совсем уверены. Вы думали, это сны? А сейчас?
— Все так странно, — проговорила Джейн, — и страшно. — Они очень нравились ей, но привычный голос нашептывал: «Осторожно! Не сдавайся. Живи своей жизнью». Однако честность заставила ее сказать:
— Мне приснился еще один сон. Я видела, как убивали мистера Хинджеста.
— Ну вот, — подхватила Камилла. — Нет, вы непременно должны быть с нами! Неужели вы не понимаете? Мы все думали, где же начнется, а ваш сон дает нам ключ. То, что вы видели, случилось недалеко от Эджстоу. Мы в самом центре, что бы это ни было. Нам и рукой не двинуть без вашей помощи. Вы — наши глаза. Это было вычислено задолго до нашего рождения. Стоит ли все губить? Идите к нам.
— Не надо, Камилла, — остановил ее муж. — Пендрагону… нашему хозяину это бы не понравилось. М‑сс Стэддок должна прийти по своей воле.
— Да я же ничего не знаю! — взмолилась Джейн. — Я не хочу быть ни с вами, ни с ними, пока я сама не разобралась.
— Неужели вы не видите, — сказала Камилла, — что третьего пути нет? Не пойдете к нам — они вас используют.
Последняя фраза не была удачной. Джейн вся напряглась. Если бы это сказала менее приятная женщина, она бы вообще окаменела. Деннистоун положил свою руку на руку жены.
— Посмотри на это с точки зрения м‑сс Стэддок, — сказал он. — Она ничего о нас не знает. В том‑то и трудность, ведь мы не можем рассказать ей, пока она не решится быть с нами. Мы просим ее прыгнуть во тьму. — Он улыбнулся не без озорства, но говорил серьезно. — Что ж, люди так женятся, уходят в матросы, в монахи, пробуют новое блюдо. Ничего не поймешь, пока сам не испытаешь. — Он не понимал (или понимал?), какие чувства вызвали в ней его примеры, да и она сама не очень это поняла.
|
|
— Мне не совсем ясно, — ответила она чуть холодней, — нужно ли все это испытывать?
— Понимаете, — пояснил Деннистоун, — без доверия тут не обойдешься. Я хочу сказать, положитесь на то, нравимся ли вам мы все — и мы с Камиллой, и Грэйс, и наш хозяин.
Джейн смягчилась.
— Чего же вы от меня хотите? — спросила она.
— Прежде всего, чтобы вы повидались с ним. А потом… Чтобы вы к нам присоединились. Он настоящий хозяин, ГЛАВА. Мы добровольно выполняем его приказания. Да, и еще одно! Что скажет Марк? Мы с ним старые друзья, вы ведь знаете.
— Ну что ты! — возразила Камилла. — Стоит ли об этом сейчас?..
— Рано или поздно придется, — сказал Деннистоун.
Все немного помолчали.
— Марк? — запоздало удивилась Джейн. — Да как он узнает? А что он подумает, я и представить себе не могу. Решит, что мы сошли с ума.
— Но против он не будет? — уточнил Деннистоун. — Согласится он, чтобы вы присоединились к нам?
— Если бы он был в городе, он бы удивился, что я перееду в Сент‑Энн. Ведь это нужно?
— А разве его нет? — спросил Деннистоун.
— Он в Беллбэри, — сказала Джейн. — Кажется, его берут в ГНИИЛИ. — Она была рада, что пришлось это сообщить, но Деннистоун, если и удивился, виду не подал.
— Нет, — сказал он. — Сейчас там жить не обязательно, тем более, что вы замужем. Разве что Марк сам захочет…
— Об этом речи не может быть, — сказала Джейн и подумала: «Не знает он Марка!..»
— Во всяком случае, — продолжал Деннистоун, — сейчас я говорю не о том. Согласится ли он, чтобы вы подчинялись нашему главе, дали обеты?
|
|
— А какое ему дело? — спросила Джейн.
— Понимаете, — немного замялся Деннистоун, — у нашего главы… или у тех, кому он подчинен… старомодные взгляды. Он бы не хотел, чтобы замужняя женщина приходила, не спросившись у мужа.
— Что ж мне, спросить у Марка разрешения? — и Джейн неестественно рассмеялась. Теперь она совсем ощетинилась. Все эти разговоры о властях и обетах были ей достаточно неприятны. Но чтобы ее посылали за разрешением к мужу, как девочку, которая должна «спроситься у мамы»!.. Сейчас и Деннистоун, и Марк, и какой‑то глава, и этот индийский факир были для нее просто мужчинами, для которых женщина — все равно что ребенок или животное («король обещал отдать дочь тому, кто убьет дракона»). Она очень сердилась.
— Артур, — сказала вдруг Камилла, — смотри, что‑то горит. Это костер?
— Да, наверное.
— У меня ноги замерзли. Пойдем, посмотрим на него. Жаль, у нас нет каштанов.
— Ой, правда, пойдем!.. — поддержала ее Джейн.
Теперь на воздухе было теплее, чем в машине, пахло листьями, тихо шуршали сухие сучья. Костер оказался большим, а в сердцевине его, в куче листьев, разверзались сверкающие алые пещеры. Все трое довольно долго глядели на него и говорили о пустяках.
— Вот что, — сказала вдруг Джейн. — С вами я не буду, но сон вам расскажу… если увижу.
— Прекрасно, — согласился Деннистоун. — Большего мы и ждать не вправе. Разрешите попросить еще об одном.
— Да?
— Никому ничего не говорите.
— Ну, конечно!
Позже, в машине, Деннистоун сказал:
— Надеюсь, сны не будут вас теперь мучить. Нет, я не думаю, что их вообще не будет. Просто вы теперь знаете, что с вами все в порядке, что все это действительно происходит. Конечно, дела страшные, но читаете же вы о таких! В общем, я надеюсь, что вы их легче вынесете. Смотрите на них… скажем, как на новости, тогда — ничего.
ТУМАН
Всю ночь (он почти не спал) и половину дня Марк думал о том, решится ли он снова пойти к Уизеру. Наконец, он собрался с духом и направился к нему.
— Я принес эту форму, сэр, — сказал он.
— Какую форму? — спросил ИО. Сегодня он был совсем иным. Рассеянность осталась, вежливость исчезла. Казалось, что он спит или где‑то витает, но сонное раздражение, сквозившее в его взгляде, могло вот‑вот превратится в злобу. Улыбка стала иной, похожей на ухмылку, и Марку почудилось, что он сам — мышка перед кошкой. ИО туманно повел речь о том, что Марк, насколько он понял, от работы отказался, о каких‑то трудностях, трениях, опрометчивых поступках, о необходимой осторожности — институт не может взять человека, который перессорился в первую же неделю буквально со всеми — и, наконец, о каких‑то справках «у прежних коллег», подтвердивших невыгодное мнение. Он вообще сомневался, пригоден ли Марк для научной работы. Однако, измотав его вконец, он бросил ему подачку: неожиданно предложил поработать на пробу сотен за шесть в год. И Марк согласился. Более того, он даже попытался узнать, под чьим началом он будет, и должен ли он жить в Беллбэри.
Уизер ответил:
— Мне кажется, м‑р Стэддок, мы с вами уже беседовали о том, что гибкость — основа нашей институтской жизни. Пока вы не научитесь воспринимать свое дело, как э‑э‑э… служение, а не службу, я бы вам не советовал работать с нами. Вряд ли я уговорил бы совет создать специально для вас какой‑то… э‑э‑э… пост, на котором вы бы трудились от сих и до сих. Разрешите на этом закончить, м‑р Стэддок. Как я уже вам говорил, мы — единая семья, более того — единая личность. У нас речи быть не может о том, чтобы кому‑то, простите, услужить, не считаясь с другими. (Я вас не перебивал!..) Вам надо многому научиться, да, да! Мы не сработаемся с человеком, который настаивает на своих правах. Это, видите ли, он делать будет, это — не будет!.. С другой стороны, я бы очень вам советовал не лезть, если вас не просят. Почему вас трогают пересуды? Научитесь сосредоточенности. Научитесь щедрости, я бы сказал — широте. Если вы сумеете избежать и разбросанности, и крохоборства… Надеюсь, вы сами понимаете, что до сих пор не произвели приятного впечатления. Нет, м‑р Стэддок, дискутировать мы не будем. Я чрезвычайно занят. Я не трачу времени на разговоры. Всего вам доброго, м‑р Стэддок, всего доброго. Помните, что я сказал. Стараюсь для вас, как могу. До свидания.
Марку пришлось тешить себя тем, что, не будь он женат, он бы и минуты не стал терпеть этих оскорблений. Таким образом он свалил вину на Джейн и мог спокойно думать, что бы он ответил, если бы не она… а, может, еще и ответит при случае. Немного успокоившись, он пошел в столовую и увидел, что награда за послушание не заставила себя долго ждать. Фея позвала его к себе.
— Ничего еще не накатал? — спросила она.
— Нет, — ответил он. — Я ведь только сейчас твердо решил остаться. На ваши материалы я взгляну после обеда… хотя, правду сказать, еще толком не понял, чем должен здесь заниматься.
— Мы люди гибкие, сынок, — утешила его мисс Хардкастл. — И не поймешь. Ты делай, что велят, а к старику не лезь.
В течение следующих дней набирали разгон несколько событий, которые сыграли потом большую роль.
Туман, окутавший и Эджстоу, и Беллбэри, становился все плотнее. В Эджстоу говорили, что он «идет от реки», но на самом деле он покрыл всю середину Англии. Дошло до того, что можно было писать на покрытых влагой столах; работали все при свете. Никто уже не видел, что происходит на месте леса, там только клацало, лязгало, громыхало, и раздавалась грубая брань.
Оно и к лучшему, что туман скрыл непотребство, ибо за рекой творилось черт знает что. Институт все крепче стискивал город. Река, еще недавно отливавшая бутылочным, янтарным и серебряным цветом, уже не играла камышами и не ласкала красноватые корни деревьев, а текла тяжелым свинцом, который иногда украшали радужные разводы нефти, и плыли по ней клочки газет, щепки и окурки. Потом враг перешел реку — институт закупил земли на левом, восточном берегу. Представители ГНИИЛИ, лорд Фиверстоун и некто Фрост, сразу сообщили Бэзби, что русло вообще отведут, и реки в городе не будет. Сведения, конечно, были строго конфиденциальными, но пришлось немедленно уточнить, где же кончаются земли колледжа. У казначея отвисла челюсть, когда он узнал, что институт подступит к самым стенам; и он отказал. Тогда он и услышал впервые, что землю могут реквизировать; сейчас институт ее купит и хорошо заплатит, а позже он просто ее отберет, цена же будет номинальной. Отношения Бэзби с Фиверстоуном менялись во время беседы прямо на глазах. Когда Бэзби созвал совет и постарался изложить все помягче, он сам удивился, сколько ненависти хлынуло на него. Тщетно напоминал он, что те, кто его сейчас ругает, сами голосовали за продажу леса; но и они тщетно ругали его. Колледж оказался в ловушке. На сей раз он продал узкую полоску земли, самый берег, до откоса. Через двадцать четыре часа ГНИИЛИ сравнял землю: целый день рабочие таскали через реку, по доскам, какие‑то грузы, и накидали столько, что пустая глазница окна Марии Генриетты оказалась закрытой до половины.
В эти дни многие прогрессисты перешли к оппозиции; те же, кто не сдался, сплотились крепче перед лицом всеобщей враждебности. Университет воспринимал теперь брэктонцев, как единое целое, и обвинял только их за сговор с институтом. Это было несправедливо, многие в других колледжах поддерживали институт в свое время, но никто не желал теперь об этом вспоминать. Бэзби спешил поделиться тем, что вывел из беседы: «Если бы мы отказались, это бы ничего не изменило», но никто ему не верил, и ненависть к колледжу росла. Студенты не ходили на лекции его сотрудников. Бэзби и даже ни в чем неповинного ректора публично оскорбляли.
Город, не особенно любивший университетских, на сей раз волновался вместе с ними. О безобразиях под окнами Брэктона и в Лондоне, и даже в Эджстоу почти не писали, но на этом дело не кончилось. Кто‑то на кого‑то напал на улице; кто‑то с кем‑то подрался в кабаке. То и дело поступали жалобы на институтских рабочих — и попадали в корзину. Очевидцы печальных сцен с удивлением читали в «Эджстоу телеграф», что новый институт благополучно осваивается в городе и налаживает отношения с жителями. Те, кто сам ничего не видел, верили газете и говорили, что все это — сплетни. Увидев, они в свою очередь писали письма, но их не печатали.
Однако, если в стычках можно было сомневаться, толчею видели все. Мест в гостиницах не было, никто не мог выпить с другом в баре и даже протиснуться в магазин (вероятно, у пришельцев денег хватало). Перед всеми кинотеатрами стояли очереди; в автобус нельзя было влезть, тихие дома на тихих улицах тряслись от бесконечного потока грузовых машин. До сих пор в таком небольшом городке даже люди из соседних местечек казались чужими; теперь же повсюду мелькали незнакомые, довольно противные лица, стоял дикий шум, кто‑то пел, кто‑то вопил, кто‑то ругался на северном наречии, а то и по‑валлийски или по‑ирландски. «Добром это не кончится», — говорили жители, а позже: «Так и кажется, что они хотят заварухи». Никто не запомнил, когда и кем было высказано это мнение, а также другое: «Нужно больше полицейских». Только тогда газета очнулась. Появилась робкая заметка о том, что местная полиция не в силах справиться с новыми условиями.
Джейн всего этого не замечала. Она томилась. Может быть, думала она, Марк позовет ее к себе; может быть, он бросит «это» и вернется к ней; а, может, надо уехать в Сент‑Энн, к Деннистоунам. Сны продолжались, но Деннистоун оказался прав: стало легче, когда она начала воспринимать их как «новости». Иначе бы она просто не выдержала. Один сон все время повторялся: она лежит в своей кровати, а кто‑то у ее изголовья смотрит на нее и что‑то записывает. Запишет — и снова сидит тихо, словно доктор. Она изучила его лицо — пенсне, четкие черты, остроконечную бородку. Конечно, и он ее изучил, он ведь специально изучал ее. Когда это случилось в первый раз, Джейн не стала писать Деннистоунам; и во второй откладывала до ночи, надеясь, что, не получая писем, они сами приедут к ней. Ей хотелось утешения, но никак не хотелось встречаться с их хозяином и к кому‑то присоединяться.
Марк тем временем трудился над оправданием Алькасана. До сих пор он никогда не видел полицейского досье, и ему было трудно в нем разобраться. Фея об этом догадалась, как он ни притворялся, и сказала: «Сведу‑ка я тебя с капитаном». Вот так и получилось, что Марк стал работать бок о бок с ее помощником, капитаном О'Хара, красивым седым человеком, сразу сообщившим ему, что он — хорошего рода и владеет поместьем в Кэстморт. В тайнах досье Марк так и не разобрался, но признаваться в этом не хотел, и факты, в сущности, подбирал О'Хара, а сам он только писал. Стараясь как можно лучше скрыть свое неведенье, Марк не мог уже говорить о том, что он — не журналист. Писал он и впрямь хорошо (это способствовало его научной карьере гораздо больше, чем он думал), и статьи ему удавались. Печатали их там, куда бы он никогда не получил доступа под своей подписью — в газетах, которые читают миллионы людей. Что ни говори, это было ему приятно.
Поделился он с О'Харой и денежными заботами. Когда тут платят? Он что‑то поиздержался… Бумажник сразу потерял, так и не нашел. О'Хара громко расхохотался.
— Да вы попросите у заведующего хозяйством, — посоветовал он, — и он вам их даст.
— А их потом с меня вычтут? — спросил Марк.
— Молодой человек, — пояснил капитан, — у нас тут, слава богу, с деньгами просто. Сами их делаем.
— То есть как? — удивился Марк, помолчал и добавил: — Но ведь если уйдешь, с тебя спросят…
— Какие такие уходы? — изумился О'Хара. — От нас не уходят. Один только и был. Хинджест.
К этому времени расследование установило, что «убийство совершено неизвестным лицом». Заупокойную службу служили в Брэктонской часовне.
Туман стоял тогда третий день, и был уже таким белым, что в нем гасли все звуки, кроме перестука тяжелых капель и громкой брани. Пламя свечей поднималось прямо вверх, прорезая матовый шар светящегося тумана, и только по кашлю да шарканью можно было понять, что народу в часовне много. Важный и даже подросший Кэрри, в черном костюме и черных перчатках, держался ближе к выходу, сокрушаясь, что туман не дает вовремя привезти «останки», и не без удовольствия ощущая свою ответственность. Он был незаменим на похоронах; сдержанно, горько, по‑мужски, нес он утрату, не забывая, что ему, одному из столпов колледжа, нужно держать себя в руках. Представители других университетов нередко говорили, уходя: «Да, проректор сам не свой, но держится он молодцом». Лицемерия в этом не было: Кэрри так привык соваться в жизнь своих коллег, что совался и в смерть. Будь у него аналитический ум, он бы обнаружил в себе примерно такое чувство: его влияние и дипломатичность не могут повиснуть в воздухе просто от того, что кто‑то уже не дышит.
Заиграл орган, перекрывая и негромкий кашель, и громкую брань за стеной, и даже тяжкие удары каких‑то грузов, сотрясавшие землю. Как и предполагал Кэрри, туман мешал везти гроб. Органист играл полчаса, не меньше, прежде чем у входа зашевелились, и многочисленные Хинджесты в трауре, согбенные, сельского обличья, стали пробираться на оставленные им места. Внесли булаву, появились бидли, и надзиратели, и ректор всего университета, и поющий хор, и, наконец, — самый гроб цветочным островом поплыл сквозь туман, который стал еще гуще, мокрее и холодней, когда отворили двери. Служба началась.
Служил каноник Стори. Голос его был еще красив, и красота была в том, что сам он отделен от всех остальных и верой своей, и глухотой. Ему не казалось странным, что он произносит такие слова над телом гордого старого атеиста, ибо он не подозревал о его неверии. Не подозревал он и о странной перекличке с голосами, вторившими ему извне. Глоссоп вздрагивал, когда тишину прорезал вопль: «Трам‑тарарам, куда ногу суешь, раздавлю!», но Стори невозмутимо отвечал: «Сеется в тлении, восстанет в нетлении».
— Как заеду!.. — говорил голос.
— Сеется тело душевное, — вторил Стори, — восстанет тело духовное.
«Безобразие!..» — шептал Кэрри сидевшему рядом казначею. Но кое‑кто из молодых жалел, что нет Фиверстоуна — уж он бы поразвлекся!..
Из всех наград, полученных Марком за послушание, самой лучшей оказалось право работать в библиотеке. После того злосчастного утра он быстро узнал, что доступ туда на самом деле открыт лишь избранным. Именно здесь происходили поистине важные беседы; и потому, когда как‑то вечером Фиверстоун предложил: «Пошли, выпьем в библиотеке», Марк расцвел, не обижаясь больше на их последний разговор. Если ему и стало за себя немного стыдно, то он быстро подавил столь детское, нелепое чувство.
В библиотеке обычно собирались Фиверстоун, Филострато, Фея и, что удивительно, Страйк. Марк был очень доволен, что Стил сюда не ходит. По‑видимому, он и впрямь обогнал его, или обогнул, как ему и обещали; значит, все шло по плану. Не знал он тут только профессора Фроста, молчаливого человека в пенсне. Уизер — Марк называл его теперь ИО или «старик» — бывал здесь часто, но вел себя странно: ходил из угла в угол, что‑то напевая. Подойдя на минуту к остальным, он глядел на них отеческим взором и уходил опять. Являлся он и исчезал несколько раз за вечер. С Марком он ни разу не заговорил после той унизительной беседы, и Фея давала понять, что он еще сердится, но «в свое время оттает». «Говорила я — не лезь!» — заключила она.
Меньше всех Марку нравился Страйк, который и не пытался подделаться под принятый здесь стиль «без дураков». Он не пил и не курил. Он сидел, молчал, потирая худой рукой худое колено, глядел печальными глазами то на одного, то на другого и не смеялся, когда все смеялись. Вдруг его что‑нибудь задевало, обычно слова о «сопротивлении реакционеров» — и он разражался яростной, обличительной речью. Как ни странно, никто не перебивал его, и никто не улыбался. Он явно был чужим, но что‑то их с ним связывало, и Марк не мог понять — что же именно. Иногда Страйк обращался к нему и говорил, к большой его растерянности, о воскресении. «Нет, молодой человек, это не исторический факт и не басня. Это — пророчество. Это случится здесь, на земле, в единственном мире. Что говорил Христос? Мертвых воскрешайте. Так мы и сделаем. Сын человеческий — человек, вставший в полный рост — может судить мир, раздавать вечную жизнь и вечную гибель. Вы увидите это сами. Здесь, теперь». Все это было в высшей степени неприятно.
На следующий день после похорон Хинджеста Марк решил пойти в библиотеку сам (до сих пор его звали Фиверстоун или Филострато). Он сильно робел, но знал, что в таких делах ложный шаг и в ту, и в другую сторону губителен. Приходилось рисковать.
Успех превзошел его ожидания. Все были здесь и, не успел он открыть дверь, как вся компания весело обернулась к нему. «Ессо!» — воскликнул Филострато. «Он‑то нам и нужен», — сказала Фея. Марку стало тепло от радости. Никогда еще огонь не горел так ярко, и запах не был таким пленительным. Его ждали. В нем нуждались.
— Сколько времени у вас уйдет на две статьи, Марк? — осведомился Фиверстоун.
— Всю ночь работать сможешь? — поинтересовалась Фея.
— Бывало, работал, — ответил Марк. — А в чем дело?
— Итак, — обратился ко всем Филострато, — вы довольны, что эти… неурядицы становятся все сильнее?
— То‑то и смешно, — хмыкнул Фиверстоун. — Наша Фея слишком хорошо работает. Овидия не читала: «…к цели стремитесь вместе».
— Мы не могли бы остановить их, даже если бы хотели, — добавил Страйк.
— О чем идет речь? — спросил Марк.
— В Эджстоу беспорядки, — ответил Фиверстоун.
— А… я, знаете, не следил. Что, серьезные?
— Будут серьезные, — заверила Фея. — В том‑то и суть. Мы намечали бунт на ту неделю, а пока что брали разгон. Но так, понимаешь, хорошо идет… Завтра‑послезавтра тарарахнет.
Марк растерянно глядел то на нее, то на Фиверстоуна. Тот просто корчился от смеха, и Марк почти машинально обыграл свое недоумение.
— Ну, это нам знать не надо, — улыбнулся он.
— Вы думаете, — ухмыльнулся Фиверстоун, — что Фея пустит все на самотек?
— Значит, мисс Хардкастл сама и действует? — спросил Марк.
— Да, да, — закивал Филострато. Глазки у него блестели, жирные щеки тряслись.
— А что? — деланно удивилась Фея. — Если в какую‑то дыру понаедет сотня тысяч рабочих…
— Особенно таких, как ваши, — вставил Фиверстоун.
— …заварухи не миновать, — закончила Фея. — Они и сами цапались, моим ребятам ничего и делать не пришлось. Но уж если ей быть, то пускай будет, когда нужно.
— Вы хотите сказать, — снова спросил Марк, — что вы это все подстроили? — Отдадим ему справедливость, это его оскорбило, и он не старался этого скрыть, но лицо и голос сами собой подделывались под общий тон.
— Зачем же так грубо! — поморщился Фиверстоун.
— Какая разница! — сказал Филострато. — Сами дела не делаются.
— Точно, — подтвердила мисс Хардкастл. — Не делаются. Это вам всякий скажет. И вот что, ребята: бунт начнется завтра или послезавтра.
— Хорошо узнавать все из первых рук! — подхватил Марк. — Заберу‑ка я оттуда жену.
— Где она живет?
— В Сэндауне.
— А… Ну, это далеко. Лучше мы с тобой подготовим статейки.
— Для чего?
— Надо объявить чрезвычайное положение, — сказал Фиверстоун. — Иначе правительство нам в жизни не даст полномочий.
— Вот именно, — поддержал Филострато. — Бескровных революций не бывает. Этот сброд не всегда готов бунтовать, приходится подстрекать их, но без шума, стрельбы, баррикад полномочий не получишь.
— Статьи должны выйти на следующий день после бунта, — заключила мисс Хардкастл. — Значит, старику дашь к шести утра.
— Как же я сегодня все опишу, если начнется не раньше, чем завтра? — спросил Марк.
Все расхохотались.
— Да, газетчик из вас плохой! — усмехнулся Фиверстоун. — Не может описать того, чего не было!
— Что ж, — согласился Марк, улыбаясь во весь рот, — я ведь живу не в Зазеркалье…
— Ладно, сынок, — подбодрила Фея. — Сейчас и начнем. Еще по стаканчику — и пошли наверх. В три нам дадут пожевать, кофе принесут.
Так Марку впервые предложили сделать то, что он сам считал преступным. Он не заметил, когда же именно согласился — во всяком случае, ни борьбы, ни даже распутья не было. Вероятно, кто‑то где‑то и переходит Рубикон, но у него все случилось само собой, среди смеха, шуток и той свойской болтовни («мы‑то друг друга понимаем»), которая чаще всех других земных сил толкает человека на дурное дело, когда сам он еще не стал особенно плохим. Через несколько минут они с Феей шли наверх. На пути им попался Коссер, деловито разговаривающий с кем‑то из своего отдела, и Марк заметил краем глаза, что тот на них глядит. И подумать только, что еще недавно он боялся Коссера!
— А кто разбудит ИО в шесть часов? — поинтересовался Марк.
— Сам проснется, — ответила Фея. — Когда‑то он спит, но когда — не знаю.
В четыре часа утра Марк перечитывал у Феи в кабинете две последние статьи — для самой почтенной газеты и для самой массовой. Только это в ночных трудах и льстило его писательскому тщеславию. Первая половина ночи ушла на составление самих новостей, передовицы он оставил под конец, и чернила еще не просохли. Первая статья была такой:
«Несмотря на то, что рано еще основательно судить о вчерашних событиях в Эджстоу, из первых сообщений (их мы печатаем отдельно) мы вправе сделать два вывода, которые вряд ли смогут поколебать дальнейшее течение событий. Во‑первых, эти события наносят удар по благим упованиям тех, кто еще верит в безоблачный характер нашей цивилизации. Конечно, нельзя без трений и трудностей превратить небольшой университетский город в исследовательский центр национального значения. Но мы, англичане, всегда справлялись с трудностями по‑своему, миролюбиво, даже весело, и всегда были готовы принести и большие жертвы, чем те, которые требовались на сей раз, когда наши привычки и чувства столкнулись с весьма незначительными помехами. Приятно отметить, что нет ни малейших указаний на то, чтобы ГНИИЛИ в какой бы то ни было степени преступил свои права или погрешил против доброжелательности и дружелюбия, которых от него ждали. Теперь сравнительно ясно, что поводом к беспорядкам было частное столкновение между одним из институтских рабочих и каким‑то местным маловером. Но, как давно сказал Аристотель, повод ничтожен, но причина глубока. Трудно сомневаться в том, что незначительное, хотя и прискорбное происшествие возникло — вольно ли, невольно — не без связи с косностью.
Как это ни печально, но приходится признать, что закоренелое недоверие и давнюю недоброжелательность к той деловитости и четкости, которую зовут «бюрократизмом», так легко оживить хотя бы на короткое время. С другой стороны, мы яснее видим теперь именно те недуги нашей культуры, которые и призван исцелить наш Институт. В том, что это ему удастся, мы не сомневаемся. Вся наша нация поддержит те «мирные усилия», о которых недавно так прекрасно говорил м‑р Джайлс, а сопротивление плохо осведомленных кругов будет мягко, но решительно сломлено.
И второе: многие восприняли с недоверием мысль о том, что Институт нуждается в собственной полиции. Наши читатели вспомнят, что мы этого предубеждения не разделяли, но и не оспаривали. Даже ложных и особенно рьяных свободолюбцев надобно чтить, как чтим мы необоснованную тревогу любящей матери. Однако мы всегда считали, что уже невозможно перепоручить всю охрану порядка небольшому кругу лиц, чья прямая задача — борьба с преступлениями! Мы не должны забывать о том, что в некоторых странах это привело к серьезным нарушениям свободы и справедливости, ибо полиция стала своего рода государством в государстве. Так называемая «полиция» ГНИИЛИ (было бы уместней назвать ее «охранно‑санитарной службой») знаменует истинно английское решение вопроса. Трудно определить строго логически, в каком отношении находится она к полиции как таковой, но мы, англичане, издавна не в ладах с логикой. Вышеупомянутая служба ни в коей мере не связана с политикой; если же ей доведется прийти в соприкосновение с правосудием, она выступит в роли спасительницы, перемещая преступника из сферы наказания в сферу лечения. Последние предубеждения развеяны событиями в Эджстоу, ибо национальная полиция просто не справилась бы с ними без помощи институтской службы. Как сказал сегодня утром нашему корреспонденту один из крупных деятелей полиции: «Без них все повернулось бы иначе». И если теперь, в свете этих событий, правительство сочтет необходимым на некоторое время препоручить всю округу заботам институтской «полиции», британский народ, по сути своей склонный к трезвому взгляду на вещи, вряд ли станет хотя бы в малой мере противиться этому. Особенно обязаны мы служащим в «полиции» женщинам, проявившим то мужество и то здравомыслие, которых мы и ждем от истинных англичанок. В Лондоне ходят слухи о каких‑то пулеметах и сотнях жертв, но этому нет ни малейших подтверждений. По всей вероятности, когда все детали будут уточнены, окажется (как выразился по другому поводу наш премьер‑министр), что, «если кровь и текла, то из разбитого носа».