Солнце еще не взошло, и на траве висели льдинки замерзшей росы, напоминая о зиме, которая не торопилась уходить. Но вскоре солнечные лучи заиграли в листве деревьев в саду, и небосвод окрасился лазурью.
Яхэй Хорибэ и Кихэй Хадзама, пробудившись от непрочного стариковского сна, встали рано. Одновременно с ними встали Дзюнай и Кураноскэ. В комнате молодежи двери были закрыты – все еще спали. Однако, пока Дзюнай оповещал своих соседей по комнате, что все уже решено, и церемония состоится сегодня, в комнате молодежи тоже началось шевеление, и ее обитатели по одному – по два потянулись к умывальнику.
Известие, которым поделился с ними Дзюнай, стариков нисколько не испугало. Всегда и во всем занимавший активную позицию Яхэй Хорибэ бодро заметил:
– Что ж, пора, пожалуй!
Остальные невозмутимо выслушали сообщение с таким видом, будто речь шла о том, чтобы выпить чашку чая или съесть плошку риса. На том разговор прекратился. Оглядев комнату, Кураноскэ увидел, что Кихэй Хадзама, который за время их пребывания в усадьбе Хосокавы и двух слов не проронил, уселся в уголке у окошка на свое особое место, на которое более никто не покушался, и блаженно дремлет, залитый от груди до колен падающим из–под стрех солнечным сияньем.
Как и говорили вчера вечером, явился мастера чайной церемонии и красиво расставили цветущие ветки белой сливы в нише–токонома. То было символом их кончины. Ронины тихо стояли и смотрели. Некоторые обсуждали икэбану, похваливая композицию.
Молодежь из соседней комнаты пришла пожелать старшим доброго утра. Кураноскэ непроизвольно пристально вглядывался в каждого, но видел только бодрые, отдохнувшие лица.
– Ну–ну, проходите, – вымолвил он.
|
|
Один за другим вошли Сукээмон Томиномори, Магодаю Окуда и Гороэмон Яда. В глазах всегда веселого и оживленного Гэндзо Акахани при виде цветочной композиции в нише–токонома мелькнула усмешка: «Ага, они уже здесь!..»
– Вы, кажется, вчера вечером неплохо повеселились, а? – сказал Дзюнай, чтобы как–то завязать разговор.
Молодые люди, смущенно улыбаясь, переглянулись, как бы говоря: «Да уж!»
– Кто это у вас там таким голосом вещал – прямо как настоящий актер? – продолжал выпытывать Дзюнай.
– А что, случилось что–нибудь? – спросил Яхэй Хорибэ, который сладко спал всю ночь и ничего не слышал.
Оценив комичность ситуации, ронины так и грохнули. Кураноскэ хохотал вместе со всеми.
– Однако, – негромко сказал он наконец, посмотрев на товарищей, – вам ведь уже все известно?…
Молодые люди, будто подобравшись, снова посерьезнели.
– Известно, – ответил Сукээмон Томиномори. Ничего не добавив, Кураноскэ проронил:
– Нам повезло – погодка нынче хороша.
Все непроизвольно прислушивались к тому, что творится в усадьбе. В это утро не слышно было привычного постукивания волана о ракетки. Не доносилось со двора и верещания воздушных змеев. Стояло ясное, пронзительно тихое утро. Яхэй Хорибэ, выйдя на солнышко, раскрыл на коленях начатый том «Троецарствия». Солнечный зайчик, отразившись от очков, заплясал на досках веранды.
Когда солнце, пригревавшее грудь старого Кихэя, переползло к нему на ноги, принесли подносы–дзэн с завтраком. Угощение в это утро было сервировано особое.
Затем следовала баня. Утро было как утро. Зашел сменившийся на рассвете с караула Дэнэмон Хориути. Он хотел быть со своими подопечными до конца.
|
|
– Что это вы, сударь? – обратился к нему Сукээмон. – У вас ведь сегодня выходной?
– Да нет… – буркнул Дэнэмон.
На его открытом лице, напоминающем благородного самурая былых времен, лежала печать скорби. Поняв, что этот человек пришел специально, чтобы проводить их в последний путь, ронины были глубоко тронуты.
– Просим прощенья, что вчера допоздна вас изводили, – сказал Сукээмон.
– Отнюдь! – почтительно ответил самурай. Шедшие на смерть ронины сочувствовали Дэнэмону, пытались его разговорить.
В час Овна, намного раньше времени, принесли обед – он же ужин. Это означало, что их последний час уже близок.
Кураноскэ, обратив лицо к весеннему солнышку, сиявшему над крышей, подумал, что умирать лучше будет при дневном свете. С утра его не отпускала мысль о сыне. «Впрочем, и хорошо! – размышлял он. – Разве это не счастье для отца – видеть, что люди считают сына разумным, все понимающим мужчиной, едва ли не сильнее его самого?…» Даже увидев на подносе кушанья, которые так любил Тикара, он остался спокоен, не дав волю чувствам…
Когда с едой было покончено, в коридоре раздались шаги, и в зал вошел приставленный к ронинам хорошо им знакомый офицер стражи по имени Итидаю Яги.
– Прибыл посланник его высочества, – сказал он. – Извольте переодеться.
Служки внесли свежие кимоно–косодэ – семнадцать, по числу ронинов. К ним прилагались черные шелковые верхние накидки, бледно–желтые полотняные исподние рубахи и шаровары, два кушака – верхний и нижний, а также носки–таби. Все это положили аккуратной стопкой перед каждым из приговоренных.
|
|
Все переоделись и вскоре, будто разом сменив обличье, уже чинно сидели на татами в одинаковых нарядах. Молча наблюдавший за ними со стороны Итидаю с поклоном удалился. Зловещая тишина повисла в воздухе. Через некоторое время в отдалении из коридора послышались шаги и голоса.
Деловитой походкой в зал снова вошел Итидаю.
– Посланник его высочества сёгуна его милость Дзюдзаэмон Араки и с ним его милость Найки Хисанага, – коротко объявил он и сам, пав на колени, простерся ниц в сторону приближающихся шагов.
Семнадцать ронинов последовали его примеру.
Посланник сёгуна со своим помощником вступили в притихший зал. Их атласные парадные шаровары–агакалга отбрасывали синеватые блики на татами. Все подровняли ряды.
Огласив имена всех семнадцати ронинов, посланник грозно провозгласил:
– Высочайшее повеление!
То был приговор. Ронины пали ниц, распластавшись на полу.
В качестве посланника был командирован тот же офицер мэцукэ, которому в свое время было поручено принимать замок Ако. Кураноскэ его хорошо помнил.
Зачитали текст приговора:
«Князь Асано Такуминоками, будучи назначен распорядителем на пиршестве по случаю приема послов его величества императора, имел дерзость повести себя в пределах замка его высочества неподобающим образом, за что был подвергнут соответствующему наказанию, между тем как Кодзукэноскэ Кира был отпущен без наказания, в результате чего, имея целью отомстить за своего сюзерена, вассалы князя Асано вступили в преступный сговор и вторглись в усадьбу Кодзукэноскэ Киры с луками и всевозможным оружием, где и лишили жизни пресловутого Кодзукэноскэ Киру, тем самым поправ установленную его высочеством высочайшую справедливость и совершив злостное преступление, за что приговариваются к вспарыванию живота.
Четвертого числа второго месяца года Овна».
Стояла мертвая тишина, когда Кураноскэ слегка приподнял голову от земли.
– Покорно благодарим и с радостью принимаем, – отчетливо прозвучал его ответ.
– Кураноскэ! – отбросив официальный тон, мягко обратился к нему Дзюдзаэмон Араки. – Последний раз мы виделись в Ако. Сейчас приходится вести разговор по–другому…
– Да, – отозвался Кураноскэ, снова пав ниц.
– Так–то, – промолвил Дзюдзаэмон, оглянувшись на своего помощника Найки Хисанагу и, видя, что тот слегка кивнул, добавил: – От себя скажу вот что. Его высочество счел поведение Сахёэ Киры в этом деле неподобающим. Земли его будут конфискованы, а сам он будет передан под надзор князю Сува Акиноками.
Кураноскэ поднял голову и посмотрел на посланника. Глаза их встретились. Дзюдзаэмон слегка улыбнулся. Кураноскэ снова пал ниц, упершись широким лбом в циновку.
Дзюдзаэмон встал и кивнул своему помощнику.
Хисанага, поняв приказ, сказал, обращаясь к самураям князя Хосокавы:
– Пора понемногу готовиться к началу.
С тем оба вышли из зала в коридор. Семнадцать ронинов остались распростертыми на татами. Лишь слегка подрагивали приподнятые плечи кимоно.
Под дождем
Кровь, плеснувшая понизу глинобитной ограды усадьбы, каплями стекала на пыльную дорогу. Хаято бесстрастно смотрел на агонию своей очередной жертвы. Нынешней ночью ему попался вальяжный самурай, который громко что–то вещал слуге, несшему фонарь. Рухнув замертво, несчастный все еще тщетно цеплялся за рукоять меча. Слуга, бросив фонарь, скрылся в темноте. До него Хаято не было дела. Его интересовал только хозяин.
Мощный удар наискосок рассек самурая от плеча до груди. Слуга только успел обернуться на вскрик. Хаято возник меж струями ливня, как тень. Лицо его было бледно, взгляд узких глаз обдавал ледяным холодом. Слуга пустился бежать со всех ног.
Хаято стоял и смотрел, пока тело не перестало биться и корчиться в судорогах. По роскошному платью можно было догадаться, что самурай богат и знатен. Сердце Хаято полнилось радостью – будто хмель от доброго вина растекался по жилам.
Наклонившись, он привычным движением вытер меч о подол кимоно своей жертвы. Пальцы ощутили прохладу тончайшего шелка. Он бросил меч в ножны, и в ночной тиши слышно было, как клацнула гарда на рукояти.
Хаято двинулся дальше. На душе было легко и хорошо. То было всем знакомое чувство удовлетворения от выполненной на совесть работы. Ночной ветерок приятно освежал лицо.
Днем он из дома почти не выходил. На улицах поджидало слишком много неприятных неожиданностей. Хаято это знал и предвидел все эти опасности. Стоило ему, к примеру, увидеть какого–нибудь князя с многочисленным конвоем, вооруженным копьями, со слугами, несущими на палках лакированные ларцы, как кровь яростно вскипала у него в жилах.
Была ли то ненависть? Или над ним тяготело проклятие? Его душило беспричинное озлобление против этих нескольких десятков довольных жизнью здоровых болванов, торжественно вышагивающих в своей процессии и не знающих иной заботы, кроме охраны паланкина. Казалось, ему нарочно показывают какое–то дурацкое бесстыдное зрелище. Можно было лопнуть от злости. Хотелось наброситься на них и рубить, крушить направо и налево. Хотелось увидеть, как смешаются ряды в этой стройной процессии. «Бей их! Руби!» – взывал откуда–то из глубины грозный глас. Тело его холодело, он обливался потом…
Дневной свет стал для него невыносим. Запыленные крыши, деревья, бесконечно длинные рифленые ограды… И повсюду, куда ни пойдешь, эти унылые улицы, дурацкие лица… Искушение было слишком велико: ему хотелось все сокрушить, растерзать, уничтожить.
– Что–то со мной не то, – односложно отвечал Хаято, когда встревоженная Осэн приставала с расспросами.
По вечерам он говорил:
– Иду к Дзиндзюро.
Осэн провожала взглядом фигуру, удаляющуюся по тропинке через старое кладбище, где раскачивались темные кроны дерев, пока шорох шагов не затихал вдали.
– Может быть, больше не вернется… – думала она каждый раз.
Однажды вечером зашел Дзиндзюро, с которым Хаято, вероятно, разминулся.
– А он как раз к вам пошел, – сказала Осэн. – Каждый вечер вас навещает…
– Да? – только и мог промолвить Дзиндзюро. – Может, я перепутал. Мы, вроде бы, хотели по дороге встретиться… Ладно, тогда я пошел обратно.
С тем он распрощался и поспешил восвояси. Хаято вернулся заполночь.
– Встретились вы? – спросила Осэн.
– С Пауком?
– Ну да. Он тут заходил. Вы кажется, разминулись, так что он сразу пошел домой.
– Не встретился. И с нынешней ночи я больше к нему ходить не собираюсь, – раздраженно бросил Хаято.
Прошло дней пять. Снова выдался дождливый вечер. Хаято стоял под навесом большой лавки, откуда через приоткрытую дверь доносился запах квашеных овощей, и неотрывно смотрел на частые струи ливня.
На сторожевой башне усадьбы Арима ударил барабан. Сквозь дождь послышались шаги деревянных гэта, иногда спотыкающихся о мелкие камни на дороге. Хаято, будто пробудившись от сна, весь напрягся. Это был самурай. Он подходил все ближе, чуть наклонно держа над головой зонт с рисунком «змеиный глаз». Хаято, будто повинуясь неведомой силе, двинулся навстречу. Зонт приподнялся. Хаято, чуть развернувшись, выхватил меч и нанес удар. Послышался глухой звук, будто лезвие вошло в дерево. Его противник, бросив зонт с перерубленной ручкой, отскочил в сторону. Хаято ринулся за ним. Горящие глаза самурая впились в нападающего.
– Хотта! – воскликнул он.
При звуке этого голоса Хаято в изумлении отшатнулся, прислонившись к мокрому стволу ивы.
– Что за шутки? – промолвил Паук Дзиндзюро, не снимая капюшона. – Это же я, сударь! Вы что это? Чем тут занимаетесь?!
Лезвие меча холодно блеснуло в руках Хаято. Словно черный хищный зверь, он снова прыгнул вперед, но Дзиндзюро успел перехватить его руку и вырвать меч.
В глазах Паука сверкнул гневный огонь.
– Рехнулся! Точно, рехнулся! Совсем вы ополоумели, сударь! Вот бедняга! Ладно, все равно больше не увидимся. Я отправляюсь путешествовать. Что–то не сидится мне на месте.
С отнятым у Хаято мечом в руках Паук пошел поднимать свой зонт.
Хаято стоял, словно оцепенев, под струями ливня. Его бледное, как бумага, лицо было бесстрастно.
– Будьте здоровы, сударь. А отчаиваться человеку не пристало. Думаю, оба мы родились на свет раньше времени. В суете да спешке ничего не сделаешь. Хоть и тяжел на вид камень, а надо толкать и толкать, пока он не сдвинется. Сколько ж он может продержаться?! Когда–нибудь да сдвинется! Что ж, если вернетесь к Осэн, передавайте привет. Ну, прощайте, сударь.
Что было дальше, покрыто мраком неизвестности.
Рассказывали, что Паук Дзиндзюро отправился за море на дальний остров Лусон, но правда это или нет, неведомо. Достоверно известно только то, что Хаято Хотта и Осэн совершили двойное самоубийство–сандзю в храме в деревушке Коцубо, в краю Сагами. До сей поры в том храме старое дерево камелии осеняет ветвями каменные ступени, что спускаются к берегу Южного моря.
Послесловие. Заложники чести
Повесть о сорока семи верных вассалах – бесспорно, самый популярный сюжет японской литературы. Однако речь идет не только и не столько о замечательном историческом романе Дзиро Осараги, сколько о многовековой литературной и фольклорной традиции, осенившей героическую легенду ореолом мученичества во имя чести и долга. Правда и вымысел слились в этой легенде воедино, наполнив историю кровавой вендетты пафосом самопожертвования и бескорыстного служения идеалам Пути самурая. Имена сорока семи ронинов стали воплощением самурайских добродетелей для многих поколений, и храм Сэнгаку‑дзи, где похоронены бесстрашные ронины, до наших дней остается местом паломничества. Выходят все новые и новые книги, ставятся новые фильмы о мести ронинов, а на сцене театре Кабуки с неизменным успехом идет классическая драма «Сокровищница вассальной верности» («Канадэхон Тюсингура»). Однако для того чтобы понять, чем пленяет сердца японцев эта героическая легенда, нужно углубиться в историю сёгуната Токугава и попытаться понять основы кодекса самурайской чести Бусидо.
Эпоха Токугава, часто именуемая также эпохой Эдо, продолжалась более двух с половиной веков, с 1600 по 1868 г. Нанеся решительное поражение своим соперникам в битве при Сэкигахаре (1600 г.), выдающийся полководец, мыслитель и законодатель Иэясу Токугава в 1603 г. официально получил из рук императора звание сёгуна, Верховного военного диктатора и фактического властителя Поднебесной. После ста лет кровопролитных междоусобных войн, известных как «эпоха враждующих княжеств», начался долгий период государственного строительства, сопровождавшийся небывалым расцветом культуры.
Политическая структура Японии, объединенной под эгидой сёгунов Токугава, называлась бакухан и зиждилась на двух основах – верховной власти ставки сёгуна (бакуфу) и феодальных кланах (хан) во главе с удельными князьями. Однако если прежде удельные князья‑ даймё были почти независимы в своих феодах, то при новом режиме все они стали данниками сёгуна, присягнувшими на верность и правящими в своих владениях по его мандату. В случае серьезной провинности мандат мог быть отобран, что, соответственно, лишало даймё всех привилегий и вело к расформированию его клана (именно такие события и легли в основу «Тюсингуры», а впоследствии романа «Ронины из Ако»).
На звание даймё могли претендовать феодалы с доходом от имений не менее 10 000 коку риса (все расчеты велись в «рисовом эквиваленте»). Самые крупные кланы имели доход в несколько сот тысяч коку и более, вплоть до полутора миллионов – при том, что валовый национальный доход страны составлял в среднем около 30 млн. коку, а лично на долю сёгуна из них приходилось 4 млн. коку.
Иэясу выделил несколько категорий вассалов. К первой категории наследственных даймё (фудай) относились наследники знатнейших вассальных княжеских родов; ко второй категории (симпан) – даймё, принадлежащие к ветвям самого рода Токугава; к третьей категории (тодзама) принадлежали союзники, примкнувшие со стороны к Иэясу в битве при Сэкигахаре. И наконец, к четвертой категории относились личные приближенные сёгуна – хатамото (знаменные). К первым трем категориям принадлежало около 270 даймё. Хатамото насчитывалось около пяти тысяч. Высшие правительственные должности могли занимать в основном только фудай и хатамото.
Император, освящавший благословением власть сёгуна, был фактически изолирован от мира со своим двором. Придворным кугэ не разрешалось покидать территорию дворца в Киото, и вся жизнь при дворе контролировалась наместником сёгуна.
При этом некоторые обычаи, ритуалы и церемонии императорского двора были заимствованы сёгунами. Для отправления сложных ритуалов при дворе сёгуна существовала должность церемониймейстера, у которого имелось достаточное количество ассистентов. Такую должность и занимал главный «отрицательный герой» романа, наследственный вельможа‑ когэ Кодзукэноскэ Кира.
Сёгуну принадлежало право выносить единоличное решение по всем вопросам внешней и внутренней политики государства, и по всем серьезным вопросам даймё должны были обращаться к сёгуну. Для того, чтобы исключить малейшую возможность проявления недовольства и возникновения крамолы в государстве, Иэясу ввел систему санкин‑котай, которая обязывала всех князей иметь, помимо собственных замков, постоянную резиденцию в Эдо, где даймё надлежало проводить одному или вместе с семьей обычно один год из каждых двух. На следующий год разрешалось вернуться в родные края, оставив заложником кого‑либо из детей или близких родственников. В такой резиденции и обитал до описанных событий герой романа князь Наганори Асано Такуминоками. В период пребывания в Эдо даймё выполняли различные обязанности при дворе сёгуна согласно своему званию и положению. Ради поддержания престижа в эдоских подворьях, обставленных с роскошью и декорированных профессиональными дизайнерами, постоянно проживали сотни самураев и слуг. В случае визита ко двору князей сопровождала (до ворот замка) огромная свита, образующая пышную процессию. С таким же эскортом князья отправлялись в родные края, а затем снова в Эдо.
Сёгун предоставлял даймё определенную самостоятельность в управлении их уделами, но требовал взамен безоговорочного подчинения и соблюдения единых государственных законов, а также установлений, вошедших в «Уложение о самурайских родах» («Букэ сё хатто», 1615 г.). Строжайше регламентировались законы правонаследия, отношения между сюзереном и вассалами, правила поведения в быту. Малейшее проявление неповиновения строго каралось. Смертная казнь была распространенной мерой наказания как для рядовых самураев, так и для властительных князей. Однако, как правило, самураям – за исключением злостных преступников – разрешалось уходить из жизни путем самоубийства. В приговоре обычно значилось просто «сэппуку », то есть харакири. Если харакири совершалось без спешки, с соблюдением соответствующих церемоний, в нем обычно принимал участие ассистент‑ кайсяку, который из гуманных соображений отрубал голову несчастному сразу же после того, как тот вонзал короткий меч себе в живот. В случае совершения сэппуку семья и близкие приговоренного обычно были избавлены от наказания. Впрочем, бывали и исключения – как в случае с князем Асано, когда за провинность господина должны были расплачиваться все его вассалы и родственники.
Столь же строгому контролю подлежали храмы и монастыри, многие из которых в эпоху феодальных распрей обладали существенным политическим и военным влиянием.
Органами законодательной, а одновременно и исполнительной власти в системе управления бакуфу были Совет старейшин (родзю) в составе пяти‑шести членов из высшей знати (этот совет занимался решением судьбы ронинов в романе) и Младший Совет (вакатосиёри) в составе трех‑четырех человек из знати рангом немного ниже. Доверенные лица, в основном из числа хатамото, назначались на должности градоправителей (мати бугё), казначеев, управителей больших замков, наместников некоторых земель и т. п.
Особая роль принадлежала главе Охранного ведомства (омэцукэ), который отвечал за безопасность государства. В городах и селеньях была налажена образцовая система открытого полицейского надзора, которая дополнялась эффективной системой тайного сыска и доносительства – что и показано в романе. Популярной мерой поддержания порядка было введение в деревнях, а отчасти и в городах, круговой поруки и коллективной ответственности в рамках пятидворок. Сети слежки были раскинуты так широко, что любая попытка заговора пресекалась в зародыше. К тому же создание любых группировок с сомнительным целями классифицировалось по закону как «преступный сговор», за что наказанием служила смертная казнь. В конце концов именно на основании этой статьи закона и был вынесен приговор сорока семи ронинам.
Гарантированный драконовыми законами правопорядок в государстве именовался Великим миром, поддержание которого токугавское правительство почитало своим священным долгом. Для того чтобы никакие внешние влияния не отвлекали граждан от исполнения их обязанностей и неукоснительного соблюдения законов, было принято решение о закрытии страны и насильственном выдворении всех иностранцев, которые в течение нескольких десятилетий довольно успешно насаждали в Японии христианство и пропагандировали западные науки. Указом сёгуна от 1612 г. христианство было запрещено. Окончательный и бесповоротный запрет, сопровождавшийся жестокими гонениями на христиан, последовал в 1637 г. Вплоть до 1860‑х гг. Япония оставалась фактически закрытой страной, и минимальные контакты с Западом поддерживались только через голландскую факторию в Нагасаки.
Сёгунат законодательно закрепил существование четырех сословий: самураев, крестьян, ремесленников и торговцев. Это деление было заимствовано из старых китайских предписаний, а в действительности «третье сословие» было смешанным. Горожане предпочитали не разграничивать ремесленников и торговцев, тем более, что многие ремесленники содержали собственные лавки, хотя существовала и категория богатых купцов. Кроме четырех сословий, была еще придворная аристократия (кугэ) в Киото и каста париев эта.
Переход из низшего сословия в высшее, самурайское, был в эпоху Эдо практически невозможен, хотя раньше в истории такие случаи были нередки. Доминирующим сословием было признано самурайство, которое занимало на социальной лестнице несравнимо более высокое положение по сравнению с крестьянами и горожанами. Самураям надлежало быть приписанными к определенному клану или непосредственно к ставке сёгуна и нести военную, а иногда и гражданскую службу, получая от сюзерена жалованье. Проживали самураи обычно либо на территории замков, либо в своих усадьбах и домах в призамковых городах. Для мещан районы проживания обозначались особо. Разница сословий поддерживалась в стиле, покрое и цветах одежды, в моделях сложных причесок, в образовании и воспитании, в языке и обычаях. Главной привилегией самурая было ношение двух мечей – большого и малого. Наряду с воинскими искусствами самураям предписывалось усердно изучать философию, словесность и некоторые виды изящных искусств. В эпоху Токугава такое совмещение именовалось «Двуединый путь Воинского и Гражданского начал» (Бумбу рёдо или Момбу рёдо).
В случае, если самурай по каким‑либо причинам утрачивал сюзерена или был уволен со службы, он терял жалованье и превращался в ронина, беспризорного бродягу, что было величайшим несчастьем для профессиональных воинов, тем более в мирное время (что и произошло с героями романа). У ронина был шанс найти нового господина, но для этого требовались рекомендации влиятельных лиц. У тех, кто постоянной службы найти так и не сумел, оставалось не так уж много возможностей: скитаться по стране, осесть где‑нибудь в городе и преподавать воинские искусства, каллиграфию, игру в го, деклассироваться и перейти в купечество, просто заняться разбоем или пойти в наемники‑ ниндзя.
Идейной опорой токугавского режима стало конфуцианство – точнее, неоконфуцианство в интерпретации китайского ученого Чжу Си (1130–1200), адаптированное к японской действительности выдающимся мыслителем Хаяси Радзаном, который в 1607 г. стал советником сёгуна Иэясу, и его последователями.
Поскольку конфуцианство в принципе есть учение о добродетели, токугавские власти с самого начала придерживались в управлении довольно прямолинейного принципа – «поощрения добра и наказания порока» (кандзэн тёаку). Так, в целях улучшения нравов «веселые кварталы» были выделены в особые «резервации», отделенные от основных районов города. Самураям воспрещалось посещать прибежища разврата (но этот запрет, разумеется, не соблюдался). Запрещены были азартные игры. Предпринимались попытки запретить театр Кабуки, но дело кончилось изгнанием из Кабуки актрис, которые служили источником соблазна для зажиточной публики, и заменой их мужчинами или юношами‑ вакасю. Эта мера, кстати, привела к возникновению моды на вакасю и необычайному распространению мужеложства. Жестокая цензура старалась пресечь все проявления фривольности в литературе и гравюре укиё‑э – что, в свою очередь, вызвало небывалый бум эротического искусства. Велась активная борьба с «излишествами» в быту, вводились всевозможные «запреты на роскошь» в одежде и жилищном строительстве (о чем упоминается в романе). Однако жизнь брала свое, и городская культура Эдо проявляла все большее тяготение к бытовому комфорту, оставив в наследие грядущим векам великолепные образцы роскошного платья, оружия, лаковой утвари. На фоне общего «падения нравов» добродетельным самураям в теории отводилась роль блюстителей нравственности, с которой они в действительности справлялись не слишком успешно.
В эпоху подъема городской культуры и расцвета искусств, апофеозом которой и стали года правления Гэнроку (1688–1704), когда и разворачивается действие романа, усилия властей по ограничению роли купцов и ремесленников в жизни общества большого успеха не имели. В области изящных искусств сословные различия не действовали. В школах хайку и живописи, в оружейном ремесле и в театре бок о бок творили выходы из самурайства и мещане. Тем не менее признанные сословные привилегии самураев и поощряемый властями культ самурайских добродетелей призваны были сделать самурайское сословие основой режима и носителем «национальной идеи» в эпоху «великого мира».
Конфуцианские принципы вассальной верности (тю) и сыновней почтительности (ко) стали краеугольными камнями в формировании самурайского кодекса чести Бусидо, Пути самурая. Разумеется, конфуцианство в его чжусианской ипостаси было достаточно широко известно в Японии и раньше, но режим Токугава придал моральному учению статус закона, а кодекс самурайской чести был возведен в культ. Героям исторической легенды о сорока семи ронинах суждено было стать воплощением всех этических ценностей, заложенных в Бусидо, живой иллюстрацией самурайских добродетелей. Дзиро Осараги, автор «Ронинов из Ако», всесторонне осмысливая Путь самурая, в сущности, лишь продолжает эту линию, подводя итог тысячелетней традиции.
Бусидо – Путь воина – существовал в Японии как неписаная традиция по крайней мере с VIII века, а корни его уходят в глубь времен, в толщу культур Китая и Кореи, откуда основы теории воинских искусств проникли в страну Восходящего солнца. Идеалы бусидо представляли собой сложное сочетание синтоистских верований (кульминацией которых был культ бога войны Хатимана), конфуцианских моральных заповедей и дзэн‑буддийского психофизического тренинга.
Вплоть до XVII века кодекс не был зафиксирован в письменном виде. Наставления, призванные воспитывать в воинах мужество и благородство, передавались в самурайских семьях из поколения в поколение, постепенно становясь нормой повседневной жизни. Эти наставления были почерпнуты из классических китайских книг конфуцианского канона, воинских эпопей гунки наподобие «Повести о доме Тайра» и театральных пьес, изобилующих примерами рыцарской доблести, дзэнских трактатов и устных преданий о подвигах великих воинов и полководцев. В самурайской среде существовали единые нормы воспитания и образования, выработавшие определенный культурный код, который оставался почти неизменным на протяжении многих веков.
После прихода к власти Иэясу Токугава основы Бусидо были запечатлены в «Уложении о самурайских родах» («Букэ сё хатто», 1615), но наиболее популярным сводом правил и установлений Пути самурая стало сочинение Цунэтомо Ямамото, вассала князя Набэсимы, под названием «Сокрытое в листве» («Хагакурэ»), опубликованное в 1716 г., то есть спустя четырнадцать лет после описанных в романе событий. Впрочем, это сочинение, столь популярное ныне и переведенное на многие языки, только подытожило хорошо известные каждому самураю истины.