По существу метафора является моделью, выполняющей в языке ту же функцию, что и словообразовательная модель, но только более сложную и к тому же действующую "скрыто" и нестандартно.
Синтезирующий характер метафорических процессов связан с целеполагающей деятельностью ее субъекта - "творца метафоры". Эта деятельность ориентирована не только на заполнение понятийных лакун и номинацию, но и на прагматический эффект, который метафора вызывает (, у реципиента. В свою очередь фактор адресата обязывает создающего метафору прогнозировать ее понимание при выборе тех признаков подобия в уже названной реалии и той реалии, которая получает это имя. При этом создатель метафоры апеллирует к образно-ассоциативным J комплексам этих реалий.
Оперирование с образными сущностями не может не привнести в метафоризацию субъективности их восприятия, не внести в новое значение следов того вспомогательного образа, который ассоциируется с "буквальным" значением переосмысляемого слова или сочетания. И это передает в новое значение рефлексы человеческого фактора, ярче всего проявляющиеся в самом отборе исходного значения. Например, для обозначения такого явления, как совокупность производных от одного корня, было избрано слово гнездо, так как его значение ассоциативно вызывает представление о причастности некоторой совокупности особей к одному семейству (ср. также вражеское гнездо, где были актуализированы ассоциации, касающиеся сообщества, или пулеметное гнездо, где мотивом послужило представление об укрытии и т.д.). Еще более яркое образное осознание переноса имени характерно для таких наименований, которые сохраняют образную мотивацию как специфическую черту семантики: речь идет о словах, сочетаниях слов и идиомах типа змея, пень (о человеке), трещать, бубнить (о манере речи), ср. также: раб страстей, червь сомнения, лопнуть от зависти или держать в ежовых рукавицах, возносить до небес н т.п.
Из приведенных примеров видно, что метафоризация является универсальным средством пополнения языкового инвентаря - как лексического, так и грамматического, формирующегося в процессах вторичной номинации - автономной, когда семантическая транспозиция ограничивается переосмыслением отдельной языковой единицы (слова, аффикса, конструкции), косвенно и, при которой одна языковая единица переосмысляется при опоре на смысловое содержание другой, номинативно доминирующей в данном процессе (как в случаях типа чаша терпения, сын степей; потерять власть, бросать упреки; железная воля, черная зависть и т.п.), и в актах идиомообразования, когда речь может идти в самом общем случае о переосмыслении некоторого сочетания на основе тех или иных ассоциаций и вызываемого ими образа (ср. носить на руках кого-л. 'проявлять бережное отношение, почитать и оберегать от неприятностей' или 'баловать, выполнять все прихоти'; травленый или старый волк 'человек, приобретший опыт, знания, испытавший в жизни много невзгод, лишений'. Идиомообразование возможно и при заведомой алогичности сочетания, создающей тем не,/ менее смысловую амальгаму из-за метафорического прочтения данного сочетания (писать на воде вилами, из кожи вон лезть и даже согнуть, скрутить кого-л. в бараний рог).
Безусловно, метафора - далеко не единственный способ вторичной номинации. Продуктивна и метонимия, равно как и синекдоха. Однако эти тропы более "реалистичны", чем метафора: они оперируют не образно-ассоциативным подобием, а реальной смежностью, соположением обозначаемых или их парциальностью. Хотя образность не чужда и этим средствам (ср. рано и до петухов; Девушка в синей шапочке ушла и Синяя шапочка ушла и т.п.), обращение к ним не нуждается в гипотезах о подобии, в допущении фиктивности исходного образа, поскольку он и в реальности сохраняет ассоциативную смежность с новым обозначаемым. Метафора же нуждается в допущении сходства, не всегда очевидного, а чаще всего фиктивного (ср. приведенное выше слово гнездо, а также бревно, коломенская верста, острый язык, нахлынули волной воспоминания, широкое поле деятельности простиралось перед кем-л. - о свойствах и состояниях человека). Именно в этом отношении - "подмечать сходство" (Аристотель) - метафора в большей степени, чем другие тропы, связана с познавательной деятельностью человека.
Свойство механизмов метафоры сопоставлять, а затем и синтезировать сущности, соотносимые с разными логическими порядками, обусловливает ее продуктивность как средства создания новых наименований, особенно в сфере обозначения объектов невидимого мира. И в этом важную роль играет наиболее характерный для метафоры параметр-ее антропометричность. Последняя выражается в том, как уже отмечалось выше, что сам выбор того или иного основания для метафоры связан со способностью человека соизмерять все новое для него (в том числе и реально несоизмеримое) по своему образу и подобию или же по пространственно воспринимаемым объектам, с которыми человек имеет дело в практическом опыте. Такое соизмерение как бы уравнивает конкретное и абстрактное, доступное непосредственному ощущению и умопостигаемое, действительно существующее и вымышленное, аморфное еще представление о чем-то и представление, уже ставшее стереотипом, как эталон или символ (в различных картинах мира - научной, обиходной, мифической в разных их исторических срезах)^ Так, например, в метафоре возможно уподобление понятия о чуть заметном увеличении вероятности осуществления того, на что надеется субъект некоторой ситуации, - луч, проблеск (надежды), отождествление неприятного осознания конфликта с совестью как укола или угрызения (совести), синтез представления о глупое ги и свойств пробки (Он - настоящая пробка), восприятие ситуации пустых разговоров через такие образы-стереотипы, как болтать, трещать, молоть языком, человек привык считать, что сердце - орган любви, сострадания и т.п., а глаза - зеркало души и т.д.
Антропометричность метафоры и придает ей способность служить п средством создания языковой картины мира изначально в высказываниях о нем, а затем в тезаурусе носителей языка (личностном или нормативно-санкционированном), всегда служащем не только хранилищем самих этих вербализованных средств, но и их ассоциативных потенций.
Думается, что исследование способов переосмысления, характерных для других тропов, выявит иные формы и принципы организации языковой картины мира и ее роли в национально-культурных особенностях коммуникативной деятельности. Так, например, оксюморон вносит в эту картину парадоксальность, способствующую прагматическому эффекту [Павлович, 1979], гипербола и литота акцентируют важное или незначительное-то, что вызывает уважение или пейоративное отношение субъекта речи (ср. большой труд и мелкие дела, занятия, косая сажень в плечах и от горшка три вершка и т.п.). Но введение данных о всех возможных способах формирования языковой картины мира не изменит, как представляется, характерных для нее принципов организации-антропоцентричности и антропометричности, а именно способности человека познавать, отображать и "оязыковлять" мир идей, страстей, этических установок и межличностных отношений разного рода в соизмерении с физически ощущаемой действительностью и с привычным для человека ее масштабом.
Описать технику метафоры, т.е. то, как она организует новое значение, -значит описать метафору как модель, аналогичную словообразовательным или синтаксическим моделям. Однако модель метафоры-еще более сложный механизм, поскольку он порождает совершенно. новые языковые объекты не только репродукцией комбинаторно переменных единиц, но и путем взаимодействия гетерогенных сущностей, участвующих в метафорическом синтезе. Так, в метафорических сочетаниях типа поле деятельности, область интересов, сфера влияния и т.п. или перст судьбы, когти смерти, голос совести и др. можно выделить их регулярное смысловое содержание: 'как бы место распространения некоторой деятельности' либо 'как бы инструмент некоторого одушевляемого события'. Кроме того, в этих сочетаниях осуществляются отбор, выравнивание и синтез гетерогенных по природе признаков, ха рактерных для "настоящих" локативов типа поле, область, сфера, и понятия деятельности, а также для признаков слов с идентифицирующим типом семантики типа перст, когти, голос и отвлеченного концептуального содержания слов типа судьба, смерть, совесть и т.д.
Примеры подобного рода показывают, что метафора как процесс всегда богаче, чем простое сравнение. И не случайно взгляд на метафору как на сравнение в настоящее время сменяется объяснением ее как метафорического процесса на основе аналогии. Так, еще Г. Шпет писал: "Надо сразу же отметить как необыкновенно узкое и упрощающее действительное положение вещей то убеждение, что, например, метафора возникает из сравнения, если, конечно, не расширять само понятие сравнения до любого сопоставления" [Шпет, 1922, 34]. Думается, что "нерв" метафоры-некое уподобление, имеющее в исходе сопоставление, которое соизмеряет не целостные объекты, а некоторые сходные их признаки, устанавливая подобие на основе совпадения по этим признакам и гипотезы о возможности совпадения по другим, попадающим в этом сопоставлении в фокус внимания [Уемов,1970].
В настоящее время наиболее популярной как на Западе, так и у нас является концепция метафоры, получившая название интеракционист-ской (an interaction theory of metaphor). Согласно этой концепции, в той ее версии, которая принадлежит М.Блэку, метафоризация протекает как процесс, в котором взаимодействуют два объекта, или две сущности, и две операции, посредством которых осуществляется взаимодействие. Одна из этих сущностей-это тот объект, который обозначается метафорически (primary subject). Вторая сущность - вспомогательный объект (secondary, subsidiary subject), который соотносим с обозначаемым уже готового языкового наименования. Эта сущность и используется как фильтр при формировании представления о первой. Каждая из взаимодействующих сущностей привносит в результат процесса свои системы ассоциаций, обычные в случае стандартного употребления языка, что и обеспечивает распознавание говорящими на данном языке метафорического смысла. При этом метафоризация предполагает и некоторый смысловой контейнер, или контекст (для грамматики слушающего), в котором как бы фокусируются релевантные для обозначения первой сущности черты, в чем и состоит метафорическое взаимодействие "участников" метафоризации. Понятия о фильтре и фокусе сближают описание этого процесса с чтением на иностранном языке, когда не все слова понятны, но тем не менее ясно, о чем идет речь.
Указанные сущности (в концепции Блэка это-внеязыковые объекты, или референты), взаимодействуя в когнитивных процессах фильтрации и фокусирования, образуют новую систему признаков, составляющую новое концептуальное содержание, воплощаемое в новом же значении используемого в метафоре имени, которое воспринимается одновременно и в "буквальном" его значении - в изолированном предъявлении [Black, 1962; 1979].
Концепция Блэка получила широкий резонанс в логико-философских направлениях анализа языка, о чем свидетельствуют сборники, в которых содержатся работы, так или иначе развивающие эту концепцию [Metaphor and thought, 1979; Metaphor: problems and perspectives, 1982]. Плодотворной признается сама идея интеракции, поскольку она позволяет наблюдать метафору в действии. Эта идея разрабатывается я рамках понятийной теории значения и другим западным авторитетом в области метафоры - И. Ричардсом, который в отличие от М. Блэка, оперирующего понятием сущности (объекта, референта), предпочитает моделирование а метафорического процесса как взаимодействия "двух мыслей о двух различных вещах. Причем эти мысли, возникая одновременно, выражаются с помощью одного слова или выражения, значение которого есть результат их взаимодействия" [Richards, 1936, 90]. Интересно отметить, что "основа" (т.е. формирующееся представление о новом объекте) создает референцию, а "носитель" (т.е. вспомогательный объект метафоры как определенное языковое выражение с его "буквальным" значением) задает смысл - тот способ, каким мыслится новый объект.
Концепция, предложенная Ричардсом, представляет значительный интерес именно для лингвистики, так как позволяет оперировать не только идеей о взаимодействии двух объектов (референтов), но и таким фактом, как мыслительное их отражение, возбуждающее те ассоциативно-образные представления, которые также входят в новое понятие (подробнее о лингвологических "грамматиках метафоры", их достоинствах и просчетах см. [Жоль, 1984; Петров, 1985], где дан глубокий анализ современных зарубежных теорий метафоры).
То внимание, которое уделено в настоящем разделе логической стороне метафоры, не случайно: именно лингвологический синтез может, на наш взгляд, привести к конструктивному (модельному) описанию метафорического процесса как основного способа создания языковой картины мира в актах вторичной номинации3. И главное в такой лингвологической грамматике метафоры-это включение в нее собственно человеческого фактора. Он и привносит в метафоризацию тот этно-, социо-, психолингвистический комплекс, который позволяет вопреки логическим запретам соединять в метафоре и синтезировать конкретное и абстрактное, логику первого и второго порядков, гипотетичность и реальность, репродуктивно-ассоциативное и креативное мышление.
Мы предлагаем рассматривать метафору как модель смыслопреобразования на основе лингвологической грамматики с привнесением в эту модель тех компонентов, которые дополняют ее сведениями о гипотетичности метафоры и антропометричности самой интеракции, в ходе которой и формируется новое значение.
В качестве основания для анализа метафорической интеракции может выступать номинативный ее аспект, ибо метафора - это всегда употребление уже готового языкового средства наименования как способа создания нового его значения. В метафорической интеракции участвуют по крайней мере три комплекса, гетерогенных по своей природе.
Первый комплекс- это основание метафоры как мысль о мире (предмете, событии, свойстве и т.п.). Она изначально выступает скорее всего во внутренней речи, т.е еще в довербальной форме [Жинкин, 1964; Серебренников, 1983, 76-104]. Так, формируя идею актантной рамки и ее роли в структуре предложения, Л. Теньер мыслил ее как некоторое действие, Л. Витгенштейн - как нечто касающееся действительности, Г. Фреге-как что-то постоянное с меняющимися переменными величинами.
Второй комплекс, участвующий в интеракции,-это некое образное представление о вспомогательной сущности. Но оно актуализируется в метафоре только в той ее части, которая соизмерима с формирующейся мыслью о мире как по содержанию, так и по подобию, соответствующему антропометричности создаваемого представления и самой возможностью уподобления на основе допускаемого сходства. Как известно, Л. Теньер уподобил предложение маленькой драме, которая разыгрывается между ее участниками, Л. Витгенштейн предпочел образ чего-то спруто-образного, щупальца которого касаются реалий-референтов, Г. Фреге также не избежал образно-ассоциативного подобия, вводя понятие насыщенности предикатов как их отличительной от предметов черты. Актуализация этих представлений (о драме, спруте, ненасыщенности) осуществляется либо за счет "обычных" ассоциаций, либо на основе "личностных тезаурусов" [Караулов, 1985, 13]. Так, например, в метафоре щупальца (об актантах) "в окно сознания" входят те черты реального объекта, которые связаны с прикосновением к чему-либо. Ассоциации этого типа скорее всего имеют онтологический (энциклопедический), а не вербально-семантический статус (так, в метафоре осел признак упрямства или глупости принадлежит не уровню значения слова, а обиходно-бытовому представлению о повадках этого животного).
3 В настоящее время логическая грамматика метафоры все более разделяется на два направления. Одно продолжает исследование собственно когнитивных процессов в метафоре (см. статьи М. Блэка, Д. Гентнера, Дж. Мартина и Р. Аппе [Metaphor: Problems and perspectives, 1982; см. также: Macconnak, 1976; Петров, 1982; 1985; Жоль, 1984]). Другое направление развивает в рамках теории интеракции традиции аристотелевской риторики и интересует его скорее художественно-эстетическая функция метафоры, нежели когнитивная [Richards, 1936] (см. также статьи М.Дж. Эптера, Р. Туранго, Ф. Мура, С.Х. Ольсена [Metaphor: Problems and perspectives, 1982] и работы советских исследователей, тяготеющих к лингвостилистической трактовке метафоры [Левин, 1965; 1969; Некрасова, 1975]). Рассмотрению метафоры с точки зрения ее коммуникативно-функциональной роли посвящен ряд работ Н.Д. Арутюновой [1978; 1979].
Третий комплекс - это само значение переосмысляемого при посредстве метафоризации имени. Оно играет роль посредника между первыми двумя комплексами. С одной стороны, оно вводит в метафору само образное представление, соотносимое с референтом данного значения. а с другой-действует как фильтр, т.е. организует смысл нового понятия. Кроме того, значение переосмысляемого слова оснащено собственно вербальными ассоциациями, которые также небезразличны для интеракции. Например, метафоры типа время бежит, застыло и т.п. обязаны своему возникновению не только образно-ассоциативному комплексу, соотносимому с референтами этих слов, но и синонимическим связям исходной метафоры время идет или стоит на месте и т.п.
Итак, можно предположить, что метафоризация - это процесс такого взаимодействия указанных сущностей и операций, которое приводит к получению нового знания о мире и к оязыковлению этого знания. Метафоризация сопровождается вкраплением в новое понятие признаков уже познанной действительности, отображенной в значении переосмысляемого имени, что оставляет следы в метафорическом значении, которое в свою очередь "вплетается" и в картину мира, выражаемую языком.
То, что в процессе метафоризации актуализируются одни признаки и редуцируются другие во всех трех взаимодействующих комплексах, выделенных выше, - факт сам по себе достаточно тривиальный. Важно обратить внимание на другое: как, посредством какого допущения эти признаки, принадлежащие разным "уровням" отображения действительности, соизмеряются субъектом метафоры и как соответственно ее адресат по-новому осознает ее "буквальное" значение.
И техника метафоры, и стихийность, симультанность метафорического процесса во многом продолжают оставаться под покровом тайны, потому что метафора еще не исследовалась ни в онто-, ни в филогенезе (исключением здесь можно считать работу Л.Г. Голда [Galda, 1984]). Все, что пишется о метафоре, является скорее ее "синхрогенезом" [Караулов, 1985]. Но даже и с этой точки зрения очевидно, что метафоризация начинается с допущения о подобии (или сходстве) формирующегося понятия о реалии и некоторого в чем-то сходного с ней "конкретного" образно-ассоциативного представления о другой реалии. Это допущение, которое мы считаем основным для метафоризации и основанием ее антропометричности, является модусом метафоры, которому можно придать статус кантовского принципа фиктивности, смысл которого выражается в форме "как если бы" [подробнее см.: Жоль, 1984,127 и след.].
Именно модус фиктивности приводит в динамическое состояние знание о мире, образно-ассоциативное представление, вызываемое этим знанием, и уже готовое значение, которые и взаимодействуют в процессе метафоризации. Этот модус дает возможность уподобления логически не сопоставимых и онтологически несходных сущностей: без допущения, что Х есть как бы Y, невозможна никакая метафора. С этого допущения и начинается то движение мысли, которое ищет подобия, выстраивая его затем в аналогию, а потом уже синтезирует новое понятие, получающее на основе метафоры форму языкового значения. Модус фиктивности и есть "сказуемое" метафоры: разгадка метафоры - это понимание того,-т, в каком модусе предлагается воспринимать ее "буквальное" значение. Итак, модус фиктивности - это средостение метафоры как процесса, его результата, пока он осознается как продукт метафоры.
Модус фиктивности обеспечивает "перескок" с реального на гипотетическое, т.е. принимаемое в качестве допущения, отображения действительности, и поэтому он непременное условие всех метафорических процессов. Без него просто невозможно было бы представить процессы метафорической номинации, протекающие в области обозначения невидимого мира. В этой связи уместно напомнить, что еще Кант отмечал, что придать наглядность, сделать достоянием сферы ощущений "идеи разума" невозможно, но человек преодолевает это путем придания им символической наглядности. «Человек всегда,-пишет К.К. Жоль,-стремится абстрактное интерпретировать в терминах чувственного опыта, соотнося трансцендентное со своим жизненным опытом посредством аналогии, сопровождая ее (при наличии критического подхода) использованием „принципа фиктивности" (разрядка наша. - В. Т.) (als ob - как если бы). Особенно полон косвенными изображениями по аналогии наш обычный разговорный язык» [Жоль, 1984, 127].
Без использования принципа фиктивности невозможны были бы, как представляется, те переходы "из вида в род, или из рода в вид, или по аналогии", о которых писал Аристотель [1936]. А право нарушать эти логические границы дает способность человека допускать подобие гетерогенных сущностей в качестве гипотезы о некоторых как бы реальных чертах их сходства, дающих основание для выстраивания аналогии. Именно модус фиктивности придает метафоре статус модели получения гипотетико-выводного знания. Это обеспечивает и необычайную продуктивность метафоры среди других тропеических способов получения нового знания о мире в любой области - научной, обиходно-бытовой, художественной. Чтобы прояснить сказанное, приведем ряд примеров.
Возможность назвать орудие письма пером была заложена в самой реальности: это перенос названия, связанный с изменением (а точнее - обретением) новой функции предмета [Шмелев, 1977, 103- 105]. Когда же это орудие было названо ручкой, был совершен логически некорректный "перескок" из рода в род (часть тела ->• орудие). Но он мотивирован (хотя и достаточно сложно - с участием метонимии 'то, что приводит в действие орудие' ->• 'само орудие'), а главное - антропометрически оправдан: орудие для письма предлагалось "творцом" этой метафоры мыслить 'как если бы это была рука'. Нетрудно дополнить примеры подобного рода: принцип фиктивности лежит и в основе сопоставления структуры предложения и дерева (зависимостей) в генеративной грамматике, языка и организма (по Шлейхеру), а также поступательного движения мысли и шага (ср. описание некоторых процедур моделирования объекта в научном описании как шагов) и т.п. Только при допущении о возможном сходстве "тонкости" 'слуха и зрения могли сформироваться оценочные метафоры острый слух, острое зрение. В еще большей степени "фантастичны" уподобления человека и животных (что, видимо, восходит еще к мифическому мировидению), а также абстрактных понятий и живых существ. Без осознания принципа фиктивности мир выглядел бы так же "кошмарно", как он изображен на полотнах Босха. Ср. в этой связи выражения типа залезть в бутылку, согнуть в бараний рог или в три погибели, червь сомнения, сомнение гложет или осел, бревно, дубина в приложении к человеку. Особенно разнообразна в формах проявления принципа фиктивности образная метафора, рисующая мир как инобытие: Дали слепы, дни безгневны. Сомкнуты уста. В непробудном сне царевны Синева пуста (А. Блок).
Таким образом, особенностью и отличительным признаком метафоры, делающим ее средством создания языковой картины мира, является принцип фиктивности, действующий в ней вкупе с антропометричностью, которая столь характерна для осознания человеком себя мерой всех вещей. Именно эти свойства позволяют совмещать в метафоре сущности разных логических порядков и онтологически гетерогенных.
Допущение на основе принципа фиктивности гипотетического подобия раскрепощает творца метафоры, и он переходит на тот уровень соизмерения нового и уже известного, где возможными оказываются любое сопоставление и любая аналогия, соответствующие представлению о действительности в личностном тезаурусе носителя языка. Как пишет Ю.Н. Караулов, относя этот тезаурус к уровню, промежуточному "между семантикой и гносеологией", «употребляемое иногда для обозначения способа упорядочения знаний сочетание „картина мира" при всей кажущейся метафоричности очень точно передает сущность и содержание рассматриваемого уровня: он характеризуется представимостью, перцептуальностью составляющих его единиц, причем средством придания „изобразительности" соответствующему концепту (идее, дескриптору) служат самые разнообразные приемы. Это может быть создание индивидуального образа на базе соответствующего слова-дескриптора или включение его в некоторый постоянный, но индивидуализированный контекст, или обрастание его определенным набором опять-таки индивидуальных, специфических ассоциаций, или выделение в нем какого-то особого нестандартного, нетривиального признака, и т.п.» [Караулов, 1985, 13]. Нельзя не заметить, что по существу здесь выделены как раз те единицы, которыми оперирует метафора как образно-ассоциативным богатством, которым владеет носитель языка. Соотнесенность метафоры с индивидуальным уровнем языковой способности и объясняет роль в ней человеческого фактора и ее ориентацию на антропометрическое построение, оперирующее аналогией.''
Чтобы показать, что "случайное" (с точки зрения объективной* noi ики универсума) образное подобие более характерно для метафоры, чем реальное сходство, и что в то же самое время выживает только то случайное, что гармонирует с основанием метафоры-ее замыслом, приведем ряд примеров. Так, в названии носик (часть чайника, через которую разливают воду в чашки) функция этой детали отображается не совсем точно: слово рожок точнее обозначало бы эту функцию (ср. англ. spout - конверсив от to spout 'литься'-'то, что льет'). Но русский язык "санкционировал" метафору носик, видимо, потому, что визуальное сходство, как более антропометричное (бросающееся в глаза), лучше запоминается. Ср. также ножка (стола), где синтезированы признак визуального подобия опор стола и ног и признак функциональный (ноги служат и опорой), хотя точнее эти детали стола можно было бы назвать столбиками. Именуя переднюю часть корабля носом, творец этой метафоры отдал предпочтение опять же визуальному подобию: нос - самая выдающаяся часть корабля, хотя не исключено было и подобие с грудью или, как в английском, с чем-то вроде лука (или, быть может, с выгнутой формой) - bow.
Выбор того или иного образа-мотива метафоры связан не просто с субъективной интенцией творца метафоры, но еще и с тем или иным его миропониманием и соизмеримостью с системой стереотипных образов и эталонов, принадлежащих его картине мира. Миропонимание субъекта помещает метафору в определенную, этическую, эстетическую и т.п., среду.
Наиболее характерные свойства метафоры, а именно: ее образность, отбор в процессе интеракции признаков, релевантных для создания гносеологического образа отображаемой ею действительности, ориентация на фактор адресата- на его способность разгадать метафору не только интеллектуально, но также оценивая обозначаемое и образ, лежащий в ее основе, эмоционально воспринимая этот образ и соотнося его со шкалой эмотивно-положительных или отрицательных реакций, детерминированных национально-культурными и вербально-образными ассоциациями, - все эти свойства несут в себе антропометрич-ность. Именно антропометричность и отличает метафору как модель смыс-лопреобразования от собственно эпистемических моделей, оперирующих с абстрактными сущностями и логическими правилами их интерпретации безотносительно к естественной логике языка, которой подчинена мета-форизация.
Особое внимание хотелось бы обратить на обязательное наличие в процессах метафоризации некоторой важной для субъекта речи "чисто" номинативной или номинативно-прагматической интенции4. Всякая речь начинается с интенции ее субъекта, о чем убедительно писал еще Э. Кассирер [1912, 286-303]. Однако тот, кто создает метафору, идет на преодоление автоматизма в выборе средств из числа уже готовых. Намеренная затрата речевых усилий всегда на что-то нацелена. В случае метафоризации имеет место достижение какой-либо речевой задачи, которая имплицирует три целеполагающих по своему характеру компонента: мотив, цель и тактику, вместе подготавливающих иллокутивный эффект высказывания, содержащего метафору.
4 Как известно, прагматика до сих пор понимается неоднозначно: либо как знание о мире, в том числе и мире переживаний автора речи, либо же как отношение человека к знакам, которые он выбирает, преследуя определенные коммуникативные цели (и соответственно воздействие знаков на человека как выразителей закодированной в тексте интенции его автора). Мы предпочитаем второе, более узкое, определение прагматики, позволяющее выделить в языке сферу, связанную с целеполагающим речевым воздействием, аналогичным поступку [см., например: Киселева, 1978; Булыгина, 1981; Демьянков, 1983; Степанов, 1981].
По этой причине основанием для классификации метафор могут служить не только коммуникативно-функциональные их свойства [Арутюнова, 1978; 1979], но и сама интенция субъекта метафоры, которая использует разные механизмы метафоризации, различные аспекты антропометричности, равно как и различную интерпретацию модуса фиктивности. Поскольку в основе предлагаемой ниже классификации лежит мотив метафоризации как плод номинативной интенции ее творца и преобразуемый в соответствии с этим замыслом модус фиктивности, ее можно назвать функционально-номинативной. Эта классификация содержит сведения о соотношении в метафоре целеполагающего замысла ее творца и отображения в соответствии с этим замыслом действительности.