Собственно говоря, все было понятно. Только Зырянский уходил из «тихого» клуба с недовольным лицом и все повторял:
- Вот посмотрим, как он к первому октября сделает!
Зато Чернявин взлетел по лестнице радостный: он сказал довольно хорошую речь, первую речь в колонии, и Захаров с ним согласился. А то они, в самом деле, думают, что Чернявин обыкновенный новенький. Пожалуйста, воспитанник Чернявин? Давно уже было не по себе Чернявину. Ваня Гальченко хороший пацан, но он пришел в колонию через месяц после Игоря, а ему уже дали значок. В восьмой же бригаде никто не подымал вопроса о Чернявине. К нему относились хорошо, признавали его начитанность, признавали справедливость его суждений по многим вопросам жизни, но не одна душа не заикнулась о том, чтобы Чернявина представить на общее собрание и сказать: так и так, ничего себе человек: живет, работает, учится. Неужели все помнили несчастный поцелуй в парке перед спектаклем? Или отказ от работы в первые дни?
И - удивительное дело - не успел Чернявин об этом подумать, как Нестеренко сказал:
- Я так полагаю, хлопцы, что довольно Чернявину ходить воспитанником. Может, конечно, у него и есть разные фантазии, но я так думаю, что это само пройдет. А чего в нашей бригаде воспитанники будут торчать? Какое твоё мнение, Санчо?
А Санчо, тоже хитрая тварь, закричал удивленным голосом:
- Да я давно так думаю! Чего, в самом деле!
В ЖИЗНИ ВСЁ БЫВАЕТ
Крейцер приехал вместе с толстым человеком, водил его по колонии, все показывал, а больше всего показывал пацанов и говорил:
- А вот этот... Вы такого видели? Кирюшка, а ну иди сюда... как живешь?
Кирюшка мог бы кое-что рассказать о своей жизни, но посмотрел на толстяка, и охота у него пропала. У толстяка было бритое, выразительное лицо, только в данный момент оно ничего не выражало, кроме брезгливости, да и то сдержанной.
|
|
- Вы ещё, дорогой, ничего не понимаете, - сказал Крейцер.
Толстяк ответил стариковским басом:
- Я - инженер, Михаил Осипович, и не обязан понимать всякую романтику.
- Хэ, - коротко засмеялся Крейцер, – ты, Кирюша, оказывается, существо романтическое.
Кирюша моргнул в знак согласия и убежал. Володя трубил "совет бригадиров", а потом спросил у Кирилла:
- Чего он тебе говорил, старый?
- Непонятное что-то! Говорит - я инженер!
В комнате совета бригадиров еле-еле поместились. Каким-то ветром разнелось по колонии, что приехавший инженер будет говорить о новом заводе. И Ваня Гальченко одним из первых занял место на диване. Было много и взрослых: пришли учителя, мастера, даже Волончук залез в угол и оттуда поглядывал скучно и недоверчиво.
Крейцер прищуренным глзаом оглядел колонистов, перемигнулся с Захаровым и сказал:
- Так вот, ребята. Дело у нас начинается. Познакомьтесь – это инженер Петр Петрович Воргунов. Насчет нового завода у нас с ним есть план, интересный план, очень интересный, у нас, тами, в городе, этот план понравился, будем делать такой завод - завод электроинструмента. Петр Петрович, пожалуйста.
Инженер Воргунов занял весь стол Вити Торского. Он не посмотрел на колонистов, не ответил взглядом Крейцеру; вид у него был тяжеловато-хмурый. Большая голова с редкими серыми волосами поворачивалась медленно. Он открыл небольшой чемоданчик и достал из него хитрую блестящую машинку, похожую на большой револьвер. С некоторым трудом он взвесил её на руках и начал говорить голосом негромким, отчужденным, видно, что по обязанности.
|
|
- Это - електросверлилка, значит, работает электричеством. Вот шнур, включается в обыкновенный штепсель...
Он включил, сверлилка в его руках вдруг зажужжала, но движение вследствие быстроты не было видно и лишь угадывалось.
- Как видите, она работает прямо в руках, и это очень удобно, можно сверлить дырки в любом направлении. Чрезвычайно важный инструмент, в особенности при постройке аэропланов, в саперных работах, в кораблестроении. Но она может работать и как стационар, на штативе, штатива я с собой не привез. Если вы немного понимаете в электричестве, вы догадаетесь, что внутри неё должен быть электроякорь, я потом его покажу. Бывают и другие электроинструменты, которые тоже нужно делать на будущем заводе... э... в этой колонии: электрошлифовалки, электропилы, электрорубанки. До сих пор электроинструмент у нас в Союзе не делался, приходилось покупать в Австрии или в Америке. У меня в руках австрийская.
Потом Воргунов очень легко, как будто даже без усилий, разобрал электросверлилку и показал отдельные её части, коротко перечислил станки, на которых эти части нужно делать, и названия станков были все новые, среди них упоминались и токарные. Закончил так:
- Цехи будут: литейный, механический, сборочный и инструментальный. Если что-нибудь непонятно, задавайте вопросы.
Он опустил сверлилку на стол, на сверлилку опустил глаза и терпеливо ждал вопросов. Сделанное им сообщение было слишкоми ошеломительным, слишком захватило дух у присутствующих, трудно было задавать ещё какие-либо вопросы. Однако Воленко спросил:
|
|
- Наша литейная не годится?
Вопрос этот имел характер совершенно неприличный, все присутствующие укоризненно посмотрели на Воленко. Воргунов, не подымая глаз, ответил:
- Нет!
Зырянского это не смутило:
- Вот вы сказали... точность... точность при обработке. Какая точность?
- Одна сотая миллиметра.
Зырянский сел на место и приложил руку к щеке:
- Ой-ой-ой!
Все засмеялись, даже Захаров, даже Волончук, не засмеялся только один Воргунов, он начал укладывать сверлилку в чемоданчик.
- А мы... сможем... это сделать?
Воргунов сжал губы, посмотрел куда-то через головы и ответил сухо:
- Не знаю.
Глаза у колонистов странно закосили, неловко было смотреть друг на друга. Но встал Захаров, сделал шаг вперед - и тоже опустил глаза: видно было, что он зол.
- А я знаю! И товарищ Крейцер знает! И вы знаете, колонисты.
Эти сверлилки нужны нашей стране, нашей Красной Армии, нашему Воздушному Флоту. Товарищ Воргунов, какой выпуск запроектирован?
- Норма - пятьдесят штук в день.
- Значит, мы будем делать сто штук в день. И будем делать лучше австрийцев.
Он с вызывающим лицом повернулся к инженеру, но инженер по-прежнему холодно смотрел на свой чемоданчик. Чей-то звонкий голос раздался из самой гущи, расположенной у дверей:
- Будем делать!
Михаил Гонтарь сделал лицо добродетельное, серьезное, какое бывает у мудро поживших стариков:
- Я читал недавно в одной книжке: люди такое придумали – по телеграфной проволоке будут портреты посылать. А сверлилку, наверное, легчые все-таки сделать. Или, скажем, комбайн и то делают, я сам видел в Ростове. И я так думаю: если хорошо взяться, так почему не сделать? Конечно, чтобы литейная была хорошая.
На Воргунове все эти правильные мысли никак не отразились. Витя Торский, удивленно разглядывая его, закрыл совет.
Через несколько минут Воргунов стояли посреди кабинета Захарова, наклонив голову, точно бодаться собирался:
- Я не понимаю этих нежностей. Я не ангел и не институтка, и никакие дети меня не умиляют, раз дело идет о производстве. Нет, не умиляют. Я говорю прямо: стройте завод - дело хорошее, а только рабочих придется искать.
Крейцер удивленно округлил глаза:
- Да постойте, Петр Петрович. А эти... ребята... по-вашему...
Воргунов пожал плечами:
- Михаил Осипович! Портачей и без них довольно.
Соломон Давидович протянул возмущенные руки:
- Вы их ещё не знаете! Они работают... как звери, работают!
- Ну, вот видите: как звери! Мне нужны не звери, а знающие люди.
Он надел на голову шапку, взял в руки чемодан:
- Так я воспользуюсь вашей машиной, Михаил Осипович. До свиданья. – И вышел.
Все смотрели ему вслед. Крейцер сказал с увлечением.
- Вы видите? Это же прелесть! Замечательный человек!
Но Соломон Давидович Блюм, кажется, не заметил этого восхищения:
- Как вам это нравится? Он зверей не любит. Вы видели что-нибудь подобное?
Захаров смеялся громко, как мальчик.
А в это время в спальне четвертой бригады большинство ребят уже спали.
Только Зырянский читал в постели книгу да Володя и Ваня на соседних кроватях посматривали ещё друг на друга. Ваня вдруг приподнялся на локте:
– Одна сотая миллиметра! Володька! Это не может быть, правда?
Володя ответил задумчиво:
– В жизни все бывает.
Зырянский повернул к ним лицо:
– Пацаны, спать!
Пацаны, балуясь, заснули.
ВСПОМНИМ СТАРИНУ...
Воргунов увез с собой австрийскую сверлилку, но её увлекательный образ остался в памяти.
По правде сказать, колонисты не умели разговаривать на подобные темы. Спорили о том, останется ли швейная мастерская или не останется, пригодится ли для нового завода самарские токарные или не пригодятся, нужно ли разваливать стадион или не нужно. Несколько девочек обратились в совет бригадиров с просьбой перевести их в механический цех. В совете бригадиров горячо приветствовали это начинание, но в четвертой бригаде отнеслись к нему с завистливым недоверием. Петька Кравчук воинственно поводил своим чубиком и говорил:
- Ой, и хитрые же девчата! Конечно, потом скажут: вот девчата такая редкость, скажите, пожалуйста, работали на токарных станках, давайте их поставим на самые лучшие станки, а про нас скажут: эти ещё маленькие, пускай себе шишки делают. Особенно, если дыма не будет.
В четвертой бригаде с Петькой соглашались: казалось, что вторжение взрослых девочек в механический цех сильно может понизить токарные заслуги пацанов. Но это беспокоило только до тех пор, пока у токарных станков рядом с пацанами не стали девочки.
Перешли работать в механический цех и Ванда с Оксаной. На совете бригадиров Соломон Давидович заикнулся было, что в важной роли составителя опилочной смеси в сборочном цехе Ванда незаменима. Ванда заявила, что она хочет работать вместе с Оксаной. Подобный аргумент, высказанный всяким другим, вызвал бы только смех, но, так как речь шла об Оксане и Ванде, никто не смеялся, и, наоборот, именно этот аргумент решил дело.
Дружба Оксаны и Ванды была замечена всей колонией, и все молчаливо признали, что в этой дружбе есть что-то особенное. Толком никто не знал, в чем состоит это особенное, да и секреты их дружбы нигде не были оглашены. Подруг привыкли видеть всегда вместе: в столовой, в школе, а теперь и на производстве. И часы отдыха они посвящали друг другу. В парке, в театре, на площадке они всегда показывались рядом, создавая чрезвычайное неудобство для всех желающих оказать особое внимание одной из них. И Михаил Гонтарь, и Игорь Чернявин, каждый в отдельности и каждый про себя, весьма осуждали такую дружбу и оправдывали её только в те моменты, когда замечали расстроенную физиономию соперника. Что было особенно возмутительно, так это, что Ванда и Оксана на глазах у других почти никогда даже не разговаривали друг с другом. Было видно, что простая, молчаливая и немного серьезная близость совершенно их удовлетворяет, но было видно и другое: в другой, таинственной обстановке – может быть, в спальне, может быть, в глухом уголке парка - эти девочки находили о чем поговорить, и все вопросы у них разрешены, и все для них ясно. Поэтому они могут с горделивым спокойствием в присутствии посторонних помалкивать. У Оксаны лицо было оживленнее и внимательнее к окружающему, чем у Ванды. Сохраняя свою дружескую преданность, она умела оглянуться по сторонам, посмотреть лукаво или внимательно, прислушаться к тому, что происходит рядом. Ванда, напротив, не интересовалась окружающим: в её душе всегда проходила какая-то своя занятная жизнь, и только к ней она присматривалась, чуть-чуть напрягая брови.
Колония все больше и больше нравилась Ванде. Все понятнее становились в ее глазах люди, но приближаться к ним в простом и искреннем порыве она ещё не привыкла. все секреты колонии постепенно раскрывались перед ней. Одним из первых раскрылось, почему у девочек много подушек. Этот секрет оказался очень простым и даже веселым. Знали о нем почему-то только девочки, мальчики всегда были склонны становиться в тупик перед этим замечательным явлением и даже подозревать хозяйственную часть в несправедливости. Секрет заключался в следующем: один раз в шестидневку происходила перемена постельного белья, при этом мальчики, снимая наволочку, совершенно не обращали внимания на несколько пушинок, приставших к наволочке. Пушинки летали в комнате, падали на пол и выметались дежурным в коридор. Дежурные по коридорам должны были вымести дальше. Но им никогда не приходилось это делать. Рано утром, ещё до первого сигнала, девочки собирали эти пушинки. Вот по этой причине подушки у девочек все полнели и полнели, и наступал момент, когда нарождалась новая подушка. У мальчиков, наоборот, подушки все худели и худели, и наступал момент, когда завхоз с недовольным видом констатировал это необьяснимое явление и приходил к заключению, что нужно снова покупать перо для набивки подушек. А так как мальчиков было гораздо больше, чем девочек, то этот процесс имел довольно бурный характер. Скоро и у Ванды образовался небольшой запас перьев и пушинок, который она бережно хранила в носовом платке в своей тумбочке. Это было обыкновенное житейское дело, и если можно было кого презирать, то исключительно мальчишеский народ, не способный справиться с таким пустяком, как подушка.
В тумбочке Ванды тоже начало кое-что заводиться. Как и все колонисты, она получала на заводе зарплату. Её заработок в месяц к концу октября достигал сто двадцати рублей. Большая часть этих денег оставалась в колонии на восстановление расходов на пищу, десять процентов передавалось в фонд совета бригадиров, который имел специальное назначение – помощь выпускаемым и бывшим колонистам. На руки приходилось получать рублей двадцать - двадцать пять - огромная сумма, которую трудно было истратить, пока у Ванды мало было желаний. Но с приходом Оксаны и для этих денег нашлись пути. Захотелось вдруг сладкого, потом привлекательными показались шелковые чулки, затем – так радостно было сделать Оксане подарок. И в тумбочке Ванды тоже появились отрезок батиста, коробочка с разной мелочью, а впереди замаячили ручные часики, такие, как были у Клавы Кашириной. Часики, впрочем, отодвигались все дальше и дальше, ибо находились расходы более неотложные и посильные, а в вестибюле все равно висели большие часы, по которым всегда можно было узнать время, если нет терпения ожидать трубного сигнала.
В конце октября, в выходной день, Ванда получила отпуск: Оксана в это время уже увлеклась биологическим кружком и все толковала о каком-то африканском циклозоне. В биологическом кружке работал и Игорь Чернявин. Собственно говоря, африканский циклозон мало его интересовал, ещё меньше занимали его морские свинки и многочисленные птичьи клетки, но в этом кружке почему-то симпатично и весело и было много оснований для остроумного слова и много простой "черной" работы, которую Игорь производил с особенной радостью, если его работу наблюдала Оксана. Во всяком случае, биологический кружок имел то преимущество, что никакого прямого отношения он не имел к устройству автомобиля и к правилам уличного движения, – появление Миши Гонтаря в этом кружке было абсолютно невозможно.
Оксана осталась работать в кружке, а Ванда одна отправилась в город. Пройдя по лесной просеке, она села в трамвай и доехала до главной улицы. На дворе стоял ясный октябрьский день. В форменном черном пальто, со значком на берете, Ванда гордо пошла по улице: люди посматривали на неё с уважением - эта красивая белокурая девушка была членом славной Первомайской колонии! Главная улица начиналась бульваром, на нём происходило неспешное прадничное движение. Ванда со строгой точностью обходила длинные ряды прогуливающихся, и ей было приятно видеть, как в этих рядах вспыхивали любопытно-завистливые взгляды, как молодые люди старались уступить ей дорогу. Иногда, обойдя ряд, она слушала произнесенное шепотом слово:
- А все-таки... молодцы эти первомайцы: и походка у них особенная.
Здесь, на праздничной улице, было даже приятней, чем в колонии. Здесь не одна душа ничего не знала о Ванде Стадницкой. Она несла на своих плечах, на белокурых вьющихся волосах всю чистоту и гордость своей молодости, всю чистоту и гордость своей колонии, и поэтому она легко и четко ставила черную туфельку на асфальт тротуара, было приятно ощущать, как свободно и ловко ступает сильная нога, как в таком же сильном покое дышит грудь, как уверенно смотрят глаза.
- Наше вам...
Это сказали сзади, как будто нагло, коварно и сильно ударили палкой по голове. Она ощутила, как что-то бесформенное и безобразно-отвратительно проснулось во всем её теле.
Перед ней стоял колонист: такая же черная шинель, и значок в петлице, и даже выправка чем-то напоминает колонию, но эти немигающие зеленые глаза...
- Ты куда? - спросил Рыжиков.
Ванда с трудом проглотила воздух, застрявший в горле, на короткий срок проснулась в ней прежняя неукротимая злоба, глаза блеснули... но она
вспомнила, что вокруг них движется улица, что она такая же колонистка, как он:
- Я? Купить кое-что... для себя и для Оксаны. А ты?
- А я так... погулять...
Он пошел рядом с ней, и вид у него сегодня, честное слово... приличный: шинель застегнута на все пуговицы, черная кепка сидит с уверенной строгостью.
- Теперь ты... в токарном работаешь?
- В токарном.
- Не бабское дело.
- А какое бабское?
- У вас свое дело... все равно... ничего не выйдет... - Он передернул губами, и колонист куда-то слетел с него, как будто Рыжиков мгновенно переоделся на её глазах.
Ванда все-таки помнила, что она на улице, и поэтому сказала шепотом, не меняя ничего в лице:
- Уходи от меня... уходи!
- Да ты не сердись. Чего ты? Уже и пошутить нельзя. А знаешь что?
- Ну?
- Зайдем в ресторан.
Она ничего не ответила, её ноги с разгону несли её в одном направлении с ним.
Он сделал молча несколько шагов, потом опустил глаза и сказал тихо:
- Выпьем...
Она спросила с нескрываемой силой презрения:
- А... потом что?
Он засмеялся беззвучно, передернул плечами – старым блатным манером:
- А потом... А потом видно будет. Может, вспомним старину... А?
Они долго молчали, идя рядом. На перекрестке он показал глазами на вход в подвальный ресторан и прошептал просительно:
- Зайдем, вспомним старину...
Ванда оглянулась и чуть-чуть склонившись к нему, прошептала с силой, глядя прямо в его глаза:
- Дурак! Заткнись со своей стариной. Идиот! Сволочь!
Он отскочил в сторону и изогнулся в привычно нахальной позе:
– Чего ты? Чего ты задаешься? А то смотри: узнают в колонии!
Кто-то неподалеку оглянулся на его крик. Ванда густо покраснела и быстро ушла в переулок; Рыжиков замер у входа в ресторан.
НИЧЕГО ПЛОХОГО
Рыжиков чувствовал себя в колонии, в общем, прекрасно. Большей частью был весел, разговорчив, всегда встревал в беседы бригадного актива и колонистских делах и высказывался довольно умно. В литейном цехе он завоевал одно из самых первых мест и в последнее время работал на формовке. Мастер Баньковский высоко ценил его способности и энергию. Небольшое столкновение было у Рыжикова с Нестеренко, который в самой категорической форме потребовал, чтобы Рыжиков не употреблял матерных выражений. Авторитета Нестеренко Рыжиков не признал и ответил ему:
- Много вас тут ходит... ещё ты будешь меня учить.
- Хорошо. Поговоришь об этом с бригадиром.
- И поговорю; подумаешь, испугал!
Вечером Воленко, действительно, спросил у него:
- Рыжиков, Нестеренко рассказывал...
Рыжиков страдательно скривился:
- Воленко! Ничего там такого не было. Конечно, когда опок не хватает, конечно, зло берет, понимаешь, ну я и сказал...
- У нас этого нельзя, Рыжиков, я тебе несколько раз говорил.
- Я понимаю. Думаешь, я не понимаю? Привычка такая у меня, привык...
Так отвыкай. Разве трудно отвыкнуть?
- А ты думаешь, легко? Если бы на свободном времени, а когда зло берет, с этими опоками: сколько раз говорил, углы испорчены, проволокой связаны, ка же не того... не выругаться?
- Вот ты дай мне обещание, что будешь сдерживаться.
- Воленко, я тебе даю обещание, а иногда, понимаешь, зло такое берёт.
Воленко нажимал на Рыжикова, но понимал, что тому трудно отвыкнуть от старых привычек. Вообще Рыжиков дисциплину держал хорошо, а самое главное - считался одним из передовых ударников литейного цеха. Он уже и зарабатывал: в последнюю получку у него чистых осталось на руках до пятидесяти рублей. Он показал эти деньги Воленко и спросил у него:
- Как ты думаешь, что купить на эти деньги?
- Зачем тебе покупать? У тебя все есть. А ты лучше положи в сберкассу. Будешь выходить из колонии - пригодятся.
Только в школе у Рыжикова дела шли плохо. Он сидел в четвертой группе, на уроках спал, домашних заданий не выполнял и с учителем только потому не ссорился, что побаивался старосты, сурового, непреклонного Харитона Савченко.
Прибавилось у Рыжикова и приятелей. правда, Руслан Горохов делал такой вид, что ему некогда погулять и поговорить о том, о сем, а кроме того, Руслан учился в шестом классе, к нему приходили другие шестиклассники делать уроки. рыжиков готов был с подозрением отнестись к разным урокам, но не мог не признать, что шестой класс нечто весьма почетное и, может быть, там действительно нужно учить уроки. С Русланом Гороховым спешить было нечего, это был человек свой. Находились и другие. Левитин Севка, например, был даже удобнее для дружбы, чем Горохов, так как был моложе Рыжикова года на два и признавал его авторитет с некоторым даже любовным подобострастием. Левитин отличался грамотностью, очень много читал и любил рассказывать разные истории, вычитанные в книгах. Иногда он из города приносил какие-то особенные книги о приключениях, прятал их в тумбочке и показывал только Рыжикову. Главной отличительной особенностью Севки была его ненависть к колонии. Даже Рыжиков не мог понять, за что Севка так злобится на колонию, но любил выслушивать его жалобы и намеки. У Севки полное лицо и толстые губы, и когда он говорит, лицо и губы становятся влажными, от этого его слова кажутся ещё более злобными.
Севка презирал все колонистские порядки, дисциплину, форму колонистов, чистоту в колонии, работу на производстве. Он был уверен, что Блюм украл десятки тысяч рублей и теперь хочет украсть ещё больше на постройке завода. А Захаров старается потому, что хочет получить орден, и, конечно, получит, раз на него работает больше двухсот колонистов. Севка знал, какие учительницы с какими учителями "гуляют", и рассказывал самые жуткие подробности об этих делах. Один раз Рыжиков не утерпел и возразил Севке:
- А ты врешь... Этот... Захаров, чего там, просто воображает. А красть в колонии - не думай, что так легко. Бухгалтерия есть, и проверки бывают разные.
Но Левитин только рукой отмахнулся с презрением. Он побывал во многих детских домах, так в одном доме все открылось и заедующий под суд пошел. А в другом доме все крали. А его, Левитина, отец до сих пор в тюрьме сидит, кассиром был, и тоже все считали: вот честный человек, а потом как засыпался – тридцать тысяч тю-тю! Напрасно Рыжиков воображает, что дураков на свете много. Если можно украсть, так каждый украдет, а только стараются вид такой делать, что они честные.
Рыжиков не мог вполне согласиться с Севкой. Он лучше знал жизнь и лучше понимал людей. Конечно, украть каждый может и каждому приятно ни за что, даром, заиметь деньги или барахло. А только разная шпана все равно так и жизнь проживет в бедности, а красть не пойдет, потому что боится. Они думают так: лучше черный хлеб есть, а не попасть в тюрьму. А крадут только самые смелые люди, которые ничего не боятся и которым на тюрьму наплевать. И Рыжиков как умел гордился своей исключительностью и бесстрашием. С легким презрением он думал, что и Левитин - шпана и украсть не способен, а только разговаривает. тем не менее с ним поговорить было почему-то приятно.
Однажды Рыжиков и Севка остались в спальне вдвоём. Севка сказал по обыкновению обиженным голосом:
- Это справедливо? Ванда здесь живет два месяца, так ей уже станок дали. А я в столярной! Справедливо это?
Рыжиков ухмыльнулся:
- Мало что Ванда! Значит, умеет понравиться!
- А почему я не могу понравиться?
Рыжиков расхохотался:
- Ты, куда тебе? Ты знаешь, чем Ванда занималась до колонии?
- Ну?
Хоть и никого не было в спальне, кроме них, Рыжиков наклонился к Севкиному уху и зашептал.
- Врешь!
- Честное слово! Я ж её знаю!
- Вот так история! Ха!
Севка очень обрадовался секрету, но Рыжиков невыразительно и скучно пожал плечами:
- Только что ж тут такого? Тут ничего такого нет. Мало ли что...
- А смотри... прикинулась... Никто и не думает!
- Ничего плохого нет, - повторил Рыжиков.
ТЕХНОЛОГИЯ ГНЕВА
В начале ноября в колонии шла напряженная подготовка к празднику. А готовиться было и некогда, рабочие дни загружены были до отказа. Каждый дорожил минутой, и каждая минута имела значение. В один из вечеров Люба Роштейн из одиннадцатой бригады нашла записку. Эта записка лежала в книге, которую Люба только что принесла из библиотеки. Люба быстро прочла записку и вскрикнула:
- Ой, девочки! Ой, какая гадость! Лида!
Лида Таликова взяла из её рук листок бумаги. Написано было аккуратным курсивом:
"Надо спросить Ванду Стадницкую, чем она занималась до колонии и как зарабатывала деньги".
В это время в нижнем коридоре возвражался из библиотеки Семен Гайдовский. Название книги, которую он только что получил, было настолько завлекательно, что хотя он и наметил основательно книгу эту читать во время праздников, но уже сейчас он медленно бредет по коридору и рассматривает картинки. Из книги выпала бумажка, Гайдовский не заметил этого и побрел дальше. Записку поднял Олег Рогов и прочитал:
"Хлопцы! За дешевую цену можете поухаживать за Вандой Стадницкой, опытная барышня!"
- Где ты взял это?
- Чего?
- Записку эту?
- Я не знаю... какую записку?
- Обронил... ты обронил.
- Может, из книги?
- А книга откуда?
- Это я сейчас взял в библиотеке. А что там написано?
Рогов не ответил и бросился в комнату совета бригадиров.
- Смотри, что у нас делается!
Виктор Торский сидел за столом, и перед ним лежало несколько таких же записок.
- Я уже полчаса смотрю. Это четвертая записка.
Через некоторое время Торский поставил у дверей Володю Бегунка и засел с Зырянским и Марком Грингаузом. Зырянский, впрочем, недолго заседал. Он быстро пробежал все записки и сказал уверенно:
- Это Левитин писал.
Марк спросил:
- Ты хорошо знаешь?
- Это Левитин. Он со мной на одной парте. Его почерк. И помнишь, он на Марусю в уборной написал? Помнишь?
- Да как жн он подложил?
- А как же? Очень просто: член библиотечного кружка.
Виктор ничего не сказал, послал Володю позвать Левитина. Севка пришел, скользнул взглядом по запискам, разложенным на столе, ловко не заметил внимтаельных суровых глаз Торского, спросил с умеренной почтительностью:
- Ты меня звал?
- Твоя работа? - Торский кивнул на стол.
- А что такое?
- Ты не видишь?
- А что такое?
Левитин наклонился над столом. Зырянский круто повернул его за плечо:
- Читать ещё будешь?
- Вы говорите - моя работа, так я должен прочитать?
- Должен! Ты и писать должен, ты и читать должен? На одного много работы!
- Не писал я это.
- Не ты?
- Нет.
Зырянский горячо взглянул через стол, словно выстрелил в Левитина. Тот с трудом отвел глаза; было видно, как дрожали у него ресницы от напряжения. Зырянский прошептал что-то уничтожающее и резко обернулся к Виктору:
- Давай совет, Виктор!
- Сейчас будет и совет.
Прошло не больше трех минут, пока Витя побывал у Захарова. В течение этих трех минут никто ни слова не сказал в комнате совета бригадиров. Марк Грингауз отвернулся к окну, Зырянский опустил глаза, чтобы не даваьб своей ненависти простора. Левитин прямо стоял против стола, немного побледнел и смотрел в угол. Захаров вошел серьезный, молча пробежал одну записку за другой, последнюю оставил в руке и холодно-внимательно присмотрелся к Левитину.
- Хорошо, - сказал он очень тихо и ушел к себе. Левитин побледнел ещё сильнее.
Витя крикнул к дверям:
- Бегунок!
- Есть!
- Сбор командиров!
- Есть!
В спальне пятой бригады Ванда Стадницкая рыдала, уткнувшись в подушку. Девочки собрались и перешептывались растерянно. В спальню вбежала Клава Каширина. Ни лица её, ни голоса нельзя было узнать:
- "Совет" играют! Я его удавлю! Своими руками! Если его не выгонят...
Идем, Ванда!
Ванда подняла голову:
- Я не пойду!
- Что! Сдаваться Левитину? Как ты смеешь? А что твоя подшефная скажет?
Ванда села на кровати, быстро вытерла слезы, нахмурила брови:
- Оксана, ты скажи: идти разве?
Оксана вдруг улыбнулась, улыбнулась просто и весело, как улыбаются девушки, когда у них на душе хорошо: