- Пойдем. А почему не пойти! Посмотрим, какой там гадик. Пойдём.
Правая бровь Ванды удивленно изогнулась. Кто-то из девочек сказал:
- Умойся только. Пусть не воображает, что ты плакала.
В совете бригадиров было сегодня необычно. Во-первых, Торский безжалостно выставил всех пацанов и они большой кучей стояли в коридоре и по выражению входящих старались понять, что такое происходит в совете. Володя Бегунок стоял у дверей и никого не впускал, кроме бригадиров. Только перед Вандой и Оксаной он отступил, и пацаны поняли, что Бегунок кое-что знает. Но когда дверь окончательно закрылась и они спросили Володю о причинах тревоги, Володя серьезно ответил:
- Нельзя говорить.
Через несколько минут выглянул Виктор и приказал:
- Бегунок, Рыжикова!
Володя поставил у дверей Ваню Гальченко, а сам побежал за Рыжиковым. Рыжиков прошел в дверь быстро, не глядя на пацанов.
В это время в совете гудело общее возмущение. многие даже не могли сидеть на диване, а стояли у председательского стола тесной кучкой. Слова никто не брал, и Виктор не следил за порядком прений. Зырянский держал руку на собственном горле, он почти задыхался:
- Не могу! Видеть не могу! Ты ещё запираешься! Какое это имеет значение? Выгоним, все равно выгоним! И признаешься – выгоним, и не признаешься – выгоним!
Левитин стоял не на середине, а в углу, и никто не требовал, чтобы он стал «смирно». Ноги у Левитина сделались слабыми, одной рукой он неудобно держался за спинку дивана. Смотрел вбок, в стену. Зырянский не находил слов, только в глазах мобилизовалась вся его ненавидящая душа.
Воленко спросил Левитина:
- А откуда ты знал? Кто тебе сказал?
Левитин пошевелил толстыми губами, но слов никаких не вышло. Тогда он широко открыл рот, зевнул, как рыба, выброшенная на берег, и с трудом, неясно произнес:
|
|
- Я ничего не знал, и я ничего... не писал.
Ванда сидела между девочками в противоположном углу. Она покраснела, сказал хрипло:
- Витя, дай слово!
Все обернулись к ней, подошли ближе. Она сделала несколько шагов вперед, не отрываясь взглядом от Левитина, и остановилась прямо против него, заложив руки за спину. Левитину было неудобно, он крепче оперся на диван, ещё больше отвернулся к стене. Ванда сказала тихо, с трудом выбирая слова, с трудом проедолевая гнев:
- Ты! Слышишь? Моя жизнь... как ты написал! Ты написал... ну и что же? Все равно, пускай знают! Здесь товарищи! Пускай знают! А только в другом... дело. Кто меня довел до такой жизни?! Такие люди... понимаешь... такие, как ты! Такие, как ты... такие, как ты...
Последние слова Ванда произноила в забытье, уже оглядываясь по сторонам, с трудом подавляя рыдания. Потом она бросилась к дверям, но Нестеренко сильной рукой перехватил её по дороге, и она, не разбирая, заплакала на его плече. Её слезы никого не испугали и не удивили.
Нестеренко спокойно сказал Левитину:
- Слыхал, паскуда? Ванда замечательно сказала. ты написал, а мы Ванду теперь ещё больше уважаем. Она наша сестра, понимаешь ты, гад? А тебя мы выгоним. будь покоен, и через полчаса забудем, как тебя звали.
Зырянский перебил его:
- Сейчас! После совета! Я сам тебя выведу на дорогу. Ты со мной ещё глаз на глаз поговоришь!
Лида Таликова стояла рядом с зырянским, говорила задумчиво, как будто про себя:
- Никогда так не голосовала, а сейчас буду голосовать: выгнать! Ты в нашу жизнь... Тебя нужно раздавить... башмаком.
|
|
Зырянский не мог больше выносить прений. Он подошел вплотную к Левитину:
- Довольно! Противно! Ты не писал? Скажи ещё раз!
Левитин молчал. И молчали все бригадиры. Хорошенький Илья Руднев беспомощно оглянулся на Захарова - нужно было что-то делать. Но неожиданно раздался голос Рыжикова:
- Я скажу... Торский...
- Да, да, я для того тебя и позвал.
- Я скажу: конечно, Левитина нужно выгнать. Конечно: сидит и пишет. Ему нужно чужую жизнь заедать!
Левитин с силой повернулся в углу:
- Да ты же мне и сказал!
- Ага! - крикнул кто-то один, но все лица поддержали этот возглас. Рыжикова он не смутил, Рыжиков знал жизнь и умел разговаривать с людьми. Только выражение лица Игоря Чернявина немного смущало его, но Игорь Чернявин потом. Рыжиков даже добродетельно улыбнулся.
- Я тебе сказа как товарищу. И я тебе сказал, что тут ничего плохого нет. Говорил?
- Да... ты это говорил.
- Я тебе как товарищу... А ты... нагадить тебе нужно! Я тебе сам говорил, ничего плохого нет! Два раза говорил...
рыжиков разошелся. Рыжиков благородно вскрыл событие. Но откуда-то вдруг появилось против его лица перекошенное лицо Игоря:
- Брось! Помниишь, я тебе сказал: утоплю. Забыл? Забыл?
Рыжиков отступил, испуганный, Чернявин шел на него. Кто-то взял Игоря за локоть, но он нетерпеливо сбросил чужую руку:
- Здесь совет, тебя не судят! А только я тебе этого не прощу! Никогда! Я тебя, все равно... ты свое получишь. - Игорь в знак ещё большего подтверждения кивнул головой и вышел из комнаты. Рыжиков посмотрел на всех, но все смотрели на него отчужденно. Он сел на диван.
|
|
Торский сказал:
- Тебе здесь нечего рассиживаться, убирайся!
Рыжиков спешно прошел к двери, Ванда брезгливо посторонилась. Когда дверь закрылась за ним, Нестеренко протянул:
- Да-а! Все понятно!
Торский поставил вопрос:
- Так что будем делать с этим... с Левитиным?
Зырянский бросил на Левитина небрежный взгляд, махнул рукой:
- Да ну его к черту! Стоит о нем говорить! Я предлагаю наказание: оставить без обеда завтра. Он и то будет плакать и клянчить: дайте пообедать!
В совете рассмеялись. Захаров сказал серьезно:
- Нельзя так издеваться над человеком! Я решительно протестую. Выгнать – это другое дело! А что вы в самом деле: оставить без обеда. У Левитина есть тоже свое достоинство. Иногда наказать человека значит выразить уважение к нему.
Сумрачный бригадир третьей Брацан не понял Захарова:
- Не бойтесь., Алексей Степанович! Никто его без обеда не оставит. Ты не волнуйся, Левитин: будешь обедать. И выгонять его не следует: пускай живет, и кормтиь его, конечно, нужно. А только я об одном прошу: Левитин, сделай для меня одолжение: когда будем идти на демонстрацию седьмого ноября, не становись с нами в строй, посиди дома. И для тебя спокойнее, и нам будет как-то... приятнее. Потому... мы идем под знаменем, а тебе... какое тебе дело до нашего знамени?
Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло:
- Я дежурю седьмого. Куда-нибудь... я его... пристрою. Дежурным по кухне, хочешь, Левитин?
Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на диван. Он забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склоненную фигуру посмотрели с секунду, и Виктор Торский обьявил:
– Все! Можно расходиться. Обьявляю заседание совета бригадиров закрытым.
Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и, обливаясь слезами, заорал:
– Товарищи! Накажите как-нибудь. Товарищи, нельзя же так! Товарищи! Алексей Степанович! Накажите как-нибудь!
Никто ан него не посмотрел. Только пацаны из коридора вторглись в комнату и, удивленные, окружили Левитина. Он снова упал на диван и зарыдал отчаянно громко, приговаривая что-то.
Захаров прикрикнул на пацанов:
– Марш отсюда! До чего народ любопытный!
Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо Левитина:
– Идём! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе назначу наказание.
Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрел за Захаровым в кабинет.
КТО ЧТО ЛЮБИТ
На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров посмотрел на них, ничего не сказал, что-то подсчитывал на большом листе.
Володя наклонился к уху приятеля:
- Все равно не скажешь...
- Нет, скажу.
- Слабо тебе сказать.
- Нет, не слабо.
- А чего ж ты сидишь и не говоришь?
- А я ещё скажу.
- Посидишь и уйдешь.
Ваня быстро поднялся, подошел к столу Захарову. Захаров не обратил на него внимания. Ваня подошел ближе, коснулся стола животом и положил руки на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не прекращая работы, спросил:
- Ну?
- Алексей Степанович! Тот... сегодня ж восьмое ноября?
- Восьмое.
- А новых опок ещё не сделали.
Захаров улыбнулся, посмотрел на Ваню:
- Не сделали.
- Значит, Алёша правду говорил?
- Выходит, так...
Ваня что-то ещё хотел сказать, но... не выдержал, бросился к двери. Володя снялся с якоря на диване, в дверях Ваня обернулся:
- Значит, Соломон Давидович не сдержал слова?
Захаров покачал головой. мальчики захлопнули дверь.
Авторитетное подтверждение Захарова было необходимо ввиду крайне противоречивых толкований, распостраненных в четвертой бригаде. Находились такие, вроде Кирюшки Новака, которые утверждали, что вопрос о слове, данном Соломоном Давидовичем в свое время, снят с очереди. Этому оппортунистическому течению в четвертой бригаде способствовало то обстоятельство, что на производстве почему-то стало очень мирно. Станки по-прежнему хрипели и останавливались, пасы и шкивы по-прежнему выходили из строя по нескольку раз в день, но колонисты заявляли об этом Соломону Давидовичу вежливо, терпеливо выслушивая его обещания. Нужно, впрочем, сказать, что Соломон Давидович теперь не столько обещал, сколько разводил руками и говорил нежно:
- Вы же понимаете, дорогие товарищи!
Намечались и другие линии примирения между колонистами и Соломоном Давидовичем. В конце декабря предстоял годовой праздник – день открытия колонии. Теперь, после годовщины Октября, началась развернутая подготовка к этому празднику. Петр Васильевич Маленький напомнил как-то на общем собрании, что по старой колонистской традиции все к этому празднику должно быть сделано руками колонистов. Выходило так, что без Соломона Даивдовича обойтись будет трудно. Работала уже праздничная комиссия, составленная из представителей всех бригад. От восьмой бригады в эту комиссию вошел Игорь Чернявин, от четвертой бригады - Ваня Гальченко, от пятой - Оксана. Ваня в это время играл уже в оркестре, правда, только во втором, учебном составе.
ему был поручен второй корнет. Но не было никаких надежд, что к празднику он успеет пройти всю учебную программу второго корнета. Поэтому Ваня значительную часть души мог отдать подгтовке к празднику.
На первом же заседании комиссии выяснилось, что без помощи Соломона Давидовича вечер самодеятельности устроить будет трудно. И комиссия постановила: выделить для переговоров наиболее искушенных в дипломатии товарищей. Таковыми оказались, по общему признанию, Игорь Чернявин, и Шура Мятникова, которая даже в библиотеке умела каждому выбрать книгу по вкусу.
У Соломона Давидовича Игорь начал:
- У нас будет вечер самодеятельности...
Соломон Давидович перебил его:
- Вам нужно сделать декорации? Я уже согласен. Так, чтобы не испортить доски, пожалуйста! А когда будет вечер?
- Через полтора месяца.
- Это очень хорошее дело. Очень хорошее начинание. Я сам бы с удовольствием принял бы участие.
- Соломон Давидович! Давайте! Давайте, и всё!
- Я и декламировать могу. И танцевать. Давайте я вам такой гопак станцую, пальчики оближете, хе-хе! Я вам покажу молодость, черт возьми!
- С Оксаной?
- А что же вы думаете: если Оксана, так я испугался?
- По рукам!
- По рукам!
Соломон Давидович рассмеялся весело, а Игорь побежал порадовать комиссию. маленький очень одобрил результаты его посольства:
- Во-первых, это будет оригинально: Соломон Давидович тоже учавствует, а во-вторых - мы получим и доски, и фанеру, и бязь, и лампочки, и всякие сценические эффекты.
Ещё через неделю Игорь предложил в комиссии более подробный план участия Соломона Давидовича. Его проект был встречен взрывами хохота. Маленький с горящими глазами слушал подробности:
- Шикарно! Только... догадается.
- Ни за что на свете!
Ваня сказал:
- Убиться можно!
Оксана была смущена смелостью проекта:
- Игорь, не нужно так делать.
- Оксана! Это будет замечательно. Замечательно! И Соломон Давидович доволен будет. Очень будет доволен.
Маленький подтвердил:
- Будет доволен! Эт-то... шикарно! Когда Игорь отправился к Соломону Давидовичу, Ваня увязался с ним, только Игорь предупредил его:
- Глаза! Глаза у тебя - прямо невозможно! Спрячь глаза.
Ваня спрятал глаза, как умел, т. е. в разговоре с Соломоном Давидовичем прикрывал их рукой. Другого способа спрятать глаза Ваня ещё не знал.
Предложению Игоря Соломон Давидович обрадовался:
- Монолог Бориса Годунова?
- Пушкина!
- Нет, вы говорите ясно: Бориса Годунова или Пушкина? Нельзя же смешивать!
- "Борис Годунов" - сочинение Пушкина.
- Так и нужно говорить во избежание недоразумений. Так это я должен обьявить: "Борис Годунов" - сочинение Пушкина?
- Нет, вы не беспокойтесь, это конферасье обьявит.
- Тем лучше. Борис Годунов - это такой полководец?
- Царь.
- Допустим, не царь, а бывший царь. Я что-то такое помню. Его кто-то зарезал такой.
- Нет, это он зарезал... царевича Димитрия.
- Ну, я же знаю. Какие-то у него были там неприятности... Хорошо, я прочитаю.
- И гопак.
- С Оксаной?
- Только... нужно ходить на репетицию. Разве у меня есть время ходить?
- Не нужно, Соломон Давидович, на репетиции. Мы хотим, чтобы это было для всех сюрпризом, понимаете, для всех... Мы так... потихоньку...
прорепетируем.
- Будьте покойны!
- Так вот мы вам принесли.
- Что это такое?
- А это слова!
- Ага, слова! Так чистенько написано. Кто это такой так хорошо пишет?
- А это Ваня Гальченко.
- Это ты так хорошо написал? А почему ты все улыбаешься? У тебя такой веселый характер?
- У него всегда такой характер, Соломон Давидович, - сказал Игорь и ущипнул Ваню за ногу. - Ваня несколько изменил характер.
- Будьте покойны, - сказал Соломон Давидович на проащние. - Я не подведу. А то вы думаете: Соломон Давидович - это давай сырье, давай станки, давай опоки, давай ремонт, все давай, давай! Вот вы увидите.
Подготовка к празднику пошла полным ходом. На полном ходу пошли и другие дела. В один из выходных дней состоялась закладка нового завода. На краю площадки, против цветников, уже несколько дней копали котлованы. Колхозные подводы свозили кирпич и складывали его аккуратными стопками. На закладку приехал Крейцер, а с ним ещё много людей, между ними был и толстый инженер Воргунов. Крейцер всем показывал колонию, только Воргунов ничего не захотел смотреть, сидел в кабинете Захарова и говорил:
- Закладка – это ещё не дело. Это марафет. наши вообще не могут без марафета. – Кто это «наши», Пётр Петрович?
– Наши – русские!
– Вы не любите русских?
– Я люблю борщ с чесноком, а с русскими я предпочел бы работать как следует.
- Вот и хорошо: поработаем вместе.
- Посмотрим. Только... товарищ захаров, неужели и вы серьезно думаете, что ваши... мальчики способны будут справиться с таким заводом?
- Совершенно серьезно.
- Так. Ну, хорошо, пока нужно торжествовать...
Колонисты в парадных костюмах выстроились на площадке и вынесли знамя с обычным торжеством. Воргунов стоял возле котлована и ухмылялся. Крейцер спросил у него:
- Понравилось все-таки?
- Да, понравилось. Это их дело, хорошо! Музыка, стройно, красиво. А только при чем здесь завод электроинструмента? Нельзя смешивать!
- Смешаем, Пётр Петрович. Музыку с заводом, и вас ещё прибавим полную порцию!
Воргунов снова надул губы:
- Нет, уж увольте: я стар для таких забав, Михаил Осипович!
На дне котлована, на кирпичном ложе, уложили большую грамоту, в которой было написано, когда и кем закладывается новый завод. Укладывали эту грамоту, придавили её кирпичом и закрыли известкой два человека: самый старый и самый молодой представители Советской власти в колонии: Крейцер и Ваня Гальченко.
В этот день Ваня Гальченко был дневальным от десяти до двенадцати вечера. Он стал на пост в момент сигнала «спать». Ещё через полчаса затихло движение на лестнице. Ваня потушил свет в коридорах, крепче стянул пояс на шинели и заходил по вестибюлю, переставляя винтовку, широким шагом. В половине двенадцатого Захаров окончил работу. Проходя мимо Вани, он спросил:
- Спать не очень хочешь?
- Хоть до утра стоять, - ответил Ваня.
- Ну молодец! Спокойной ночи! Ты кому сдаешь дневальство?
- Володе Бегунку.
- А сигналы кто завтра?
- Сигналы Петька будет.
- Хорошо...
Захаров ушел. Когда до смены оставалось десять минут, тихо открылась дверь и рыжая голова просунулась в щель, зеленые глаза смотрели на Ваню подозрительно.
- А я... из города. Погулял... немного.
Зацепив за дверь, Рыжиков пролез в вестибюль, пошатнулся перед Ваней, бессильно взмахнул рукой:
- Отметь... пожалуйста... в рапорте. Отметь! Все равно, так и отметь: Рыжиков опоздал на три часа. Опоздал, ну так что же!
Он полез по лестнице, именно полез, потому что часто спотыкался и хватался рукой за ступени. Ваня испуганно смотрел ему вслед.
Когда прибежал сверху Володя в шинели, туго стянутой в талии, Ваня зашептал страстно:
- Рыжиков... пьяный пришел, понимаешь!
- Рыжиков! Да ну!
- Пьяный, совсем пьяный, таку шатается и падает все.
- Попадет! Его все равно выгонят...
- А если он скажет: кто видел?
- Ты завтра должен сдать рапорт дежурному бригадру.
- А если он скажет: вранье!
- Против рапорта не поспорит!
ПЛАКАТ-ПЛАН
В конце ноября выпал снег. малыши долго отмечали это событие радостными кликами и воздеваниями рук. В парке перебрасывались снежками и строили крепость, но потом оказалось, что строительного материала для крепости ещё очень мало: это был первый слабенький снежок, он мало подходил для постройки крепости. Поэтому малыши перенесли свое внимание на пруд: он должен замерзнуть, и тогда в колонии будет каток. Миша Гонтарь в эту эпоху приобрел большое значение для пацанов: он прекрасно делал пластинки для коньков. Другие слесари тоже умели делать такие пластинки, но они были завалены заказами из других бригад, а Миша Гонтарь в качестве старосты пятого класса специлизировался на пацанах из четвертой бригады. Коньки были выданы по три пары на бригаду, но четвертой бригаде повезло: все маленькие номера перешли к ней, другие бригады все были большеногие. Кроме этих общественных коньков были ещё и собственные у отдельных старожилов, а у Фильки даже две пары. Алёша Зырянский предложил все коньки обратить в бригадные, указывал на то обстоятельство, что ноги у пацанов растут быстро и прошлогодние коньки все равно не подходят. Таким образом, в четвертой бригаде оказалось около десятка пар коньков - такое количество с избытком покрывало потребность. Но, к сожалению, пруд не замерзал. Берага пруда покрыты снегом, а поверхность пруда дышит свободной водой и по-летнему отражает в себе облака. Знатоки уверяли, что раньше льда должно появиться "масло", но сколько пацаны ни смотрели, "масла" никакгого не появлялось.
День в колонии сделался "вечерним": вставали, завтракали, начинали работу при электричестве, только обедали при солнце, а потом снова зажигались фонари и лампочки. Утром стало труднее просыпаться, появились охотники спать до "без пяти минут поверка". Особенно страдали старшие, которым до завтрака нужно было ещё и побриться. Гладко выбритые и пахнущие одеколоном, они приходили в столовую с виноватым видом и старались не смотреть в глаза дежурному бригадиру. Все это были ветераны колони, и дежурные бригадиры ограничивались нахмуренными бровями. Конечно, в дежурство Алеши Зырянского приходилось бриться до поверки, но Алёша дежурил два раза в месяц, и казалось, что при таких условиях жить вообще можно. Конец такой сносной жизни наступил неожиданно, в дежурство Илюши Руднева. Не теряя своего постоянно милого, расположенно-внимательного выражения, руднев во время поверки произвел демонстративную атаку: приказал ДЧСК отметить в рапорте всех небритых. Это мероприятие, исключительное по своей новизне, произвело очень сильное впечатление, и, как только окончилась поверка, очень многие забегали по коридорам с мыльницами в руках. Игорь Чернявин с того дня, как получил звание колониста, также считал для себя обязательным уничтожение бороды и усов. Очень возможно, что с этим делом можно было и подождать, но, во-первых, бритва - это солидно; во-вторых, в детской колонии как-то неудобно было показывать щетину; в-третьих, щетина у Игоря была рыжеватая, а после первого бритья она приобрела совершенно несимпатичный вид. Напуганный действиями Руднева, Игорь тоже захватил бритву, полотенце и мыльницу и полтеле в умывальную. Внизу играли сигнал на завтрак. В литере Б, в умывальниках и в спальнях раздавался бритвенный скрип и обильно текла молодая кровь - результат неопытности и быстроты темпов. Рудннев - самый молодой бригадир, и опоздать на завтра в его дежурство, хотя бы и на пятнадцать минут, до сих пор не считалось предприятием невыполнимым. Но сегодня он показал крепкие зубы на поверке, трудно было предсказать, какие зубы он покажет во время завтрака. Успокаивало одно: не решится этот пацан оставить без завтрака около трех десятков стариков. Действительность оказалась и печальнее, и хитрее. Руднев, правда, не решился на прямое нападение, но о чем-то быстро переговорил в кабинете Захарова. Во всяком случае, Захарову пришло в голову изучить плакат-план первого квартала, висящий в вестибюле, при самом входе в столовую. Изучение этого плаката Захаров начал ровно через пять минут после сигнала на завтрак. Он стоял перед плакатом, заложив руки за спину, и внимательно читал его цифры, которые даже пацаны четвертой бригады давно знали на память. Минут через десять по ступеням лестницы заумели быстрые шаги ветеранов колонии, успевших к этому моменту уничтожить не только щетину, но и следы крови на лицах. Ни одной секунды замешательства или растерянности они в себе не позволили. ловкие ноги направили их не в столовую, а в выходную дверь, ловкие руки подскочили в салюте:
- Здравствуйте, Алексей Степанович!
- Здравствуйте, Алексей Степанович!
- Здравствуйте, Алексей Степанович!
Захаров поневоле должен был отвернуться от плаката, чтобы отвечать на приветствия. Игорь Чернявин с верхней площадки ещё видел, как поток колонистов уносился в выходную дверь, но, когда он сам поравнялся с Захаровым, сказал слово прветствия, ни один мускул не потянул его к столовой: было совершенно очевидно, что путь имеется только на выход и дальше - в цех. Во дворе он влетел в веселую толпу товарищей, которым теперь оставалось единственное наслаждение: встречать последних опаздывающих, наблюдать сложную игру на их лцах и хохотать вместе с ними. Потмо вышел на крыльцо Захаров и сказал:
– Хороший будет день... теплый... Где это ты обрезался, Михаил?
Миша Гонтарь стрельнул глазами на толпу колонистов и ответил с достоинством:
– Бриться приходиться, Алексей Степанович.
– А ты безопасную заведи. И удобнее, и скорее.
На крыльцо выходили и закончившие завтрак. Вышел и Нестеренко, Захарова не заметил:
– Мишка, а почему ты не... Здравствуйте, Алексей Степанович. А почему ты не... не того... не подождал меня?
Миша Гонтарь не умел так быстро отвечать на некоторые вопросы. Захаров поправил пенсне и ушел в здание.
Игорь Чернявин тоже стоял в толпе колонистов и сочувствовал Нестеренко, который чуть-чуть не влип со своим вопросом. Но Нестеренко уже освоился с положением:
– Вот какое дело!! Постойте, и я буду дежурить, я тоже... придумаю вам, панычи.
А когда на крыльцо вышел дежурный бригадир Илья Руднев, у него было такое выражение, как будто он в этом деле никакого участия не принимал. Удивленным голосом он спрашивал:
– Не завтракали? А почему?
В следующие дни даже самые почтенные "старики" спешили на завтрак вместе с пацанами и, проходя мимо плаката-плана, поневоле оглядывались на его цифры. Цифры были такие:
План первого квартала:
| Металлисты: | ||||
| Масленки ………………………………………………………… | 235 000 штук | |||
| 235 000 рублей | ||||
| Деревообделочники: | ||||
| Столы аудиторные………………………………………………....... | 1 400 штук | |||
| Столы чертежные……………………………………………………. | 1 250 » | |||
| Стулья……………………………………………………………....... | 1 450 » | |||
| Табуретки чертежные ………………………………………………. | 1 450 » | |||
| 180 000 руб | ||||
| Швейный цех: | ||||
| Трусики …………………………………………………………….. | 25 500 штук | |||
| Шаровары ………………………………………………………….. | 8 870 » | |||
| Юнгштурмы ……………………………………………………….. | 3 350 » | |||
| Ковбойки …………………………………………………………... | 4 700 » | |||
| 70 000 рублей | ||||
| Всего 485 000 рублей | ||||
План был очень трудный, и колонисты восторгались:
– Вот это план так план!
Старики однако знали, что восторгаться можно только до первого января, потом придется плохо. Но четвертая бригада была уверена, что и после первого января будет интересно. В комсомольской ячейке заседали по вечерам и приставали к Соломона Давидовичу с разными вопросами. Но теперь Соломон Давидович не "парился", а старался подробнее рассказать, как обеспечено выполнение плана. Это была эпоха мирных отношений. Недавно на общем собрании Соломон Давидович сказал:
- Ваше желание, товарищи первомайцы, выполнено: сегодня сданы новые опоки.
Одинкоий голос спросил:
- А какое сегодня число?
И другие голоса охотно ответили:
- Третья декабря.
- Какое это имеет значение? - сказал Соломон Давидович. - Важно, что у вас есть опоки, а всякие формальности не имеют значения.
Колонисты смеялись и шумно аплодировали Соломону Давидовичу. Многие хохотали, спрятавшись за спины товарищей. Глаза четвертой бригады тревожно устремились на Алешу Зырянского: может быть, он что-нибудь скажет на тему о справедливости и святости данного слова? Но Алёша Зырянский тоже аплодировал и смеялся. Соломон Давидович был растроган аплодисментами. Он высоко поднял руку и произнес звонко:
- Видите: что можно сделать для производства, я всегда сделаю.
Эти слова вызвали новый взрыв оваций и уже совершенно откровенный общий хохот. Смеялся и захаров, смеялся и сам Соломон Давидович. Даже Рыжиков смеялся и аплодировал. Рыжиков был доволен, что все так мирно кончается, а кроме того, он был формовщик, и опоки для него имели большое значение. Правда, в прошлом месяце было много неприятностей у Рыжикова – после случая с Левитиным даже Руслан горохов однажды зарычал на него с глазу на глаз:
- Ты от меня отстынь, слышишь? Отстань! Я и без тебя проживу.
А потом пришлось похлопотать глазами на совете бригадиров после рапорта дневального Вани Гальченко. Но и это прошло. Было неприятно, что бригадиры как-то неохотно высказывались о Рыжикове, и Зырянский выразил, вероятно, общую мысль:
- Темный человек и плохой - Рыжиков. Однако подождем. И не из такого дерьма людей делали. А у нас впереди завод, триста тысяч, у нас впереди большая жизнь, а он в городе водку пьет и пьяный приходит в колонию. Какой это человек? Только и того, что говорить умеет! Так и попугая можно выучить. Толко попугай водки пить не будет. Посмотрим. Но... Рыжиков, имей в виду: настанет момент – костей не соберешь!
Рыжиков вертелся на середине, прикладывая руки к груди, обещал и каялся, старался делать серьезное и убедительное лицо. И Воленко снова выступил в его защиту:
- Надо все-таки понимать: Рыжиков привык к такой жизни, сразу отвыкнуть не может. Надо подождать, товарищи. Наказывать его нет смысла, он ещё ничего в наказании не понимает. А вот вы увидите, вот увидите!
В общем, совет бригадиров ничего не постановил, а так и отпустили Рыжикова со словами: «Посмотрим».
Рыжиков после этого ходил скучным шагом, ни с кем не заговаривал, но в литейном работал "как зверь". Соломон Давидович очень хвалил Рыжикова:
- Если бы все работали так, как Рыжиков, у нас было бы не триста тысяч накоплений, а по меньшей мере полмиллиона. Золотые руки!
БОРИС ГОДУНОВ
Праздник прошел великолепно. Было много гостей, был устроен великолепный ужин, в колонии было тепло, приветливо и счастливо. До трамвайной остановки, через всю просеку, прошла линия костров, которыми заведовал Данила Горовой. Между кострами гости проезжали на машинах и проходили пешком. В дверях их встречали дежурные, вручали билет в театр и приглашение к столу от имени какой-либо бригады.