В университетской фундаментальной библиотеке без особого труда удалось разыскать комплект журналов "Будущая Сибирь". В шестом номере за 1933 г. оказаась большая статья П.Драверта “Дикие люди мюлены и чучуна”. Привожу ее с некоторыми сокращениями.
“Уже в 1911 году Фрезер в лекциях, читанных им в Кембриджском университете, указал на необходимость торопиться с изучением первобытных народов, “пока не поздно, пока их предания не исчезли навеки”, так как первобытные народы, соприкасаясь с цивилизацией, утрачивают свои старые. обычаи и идеи, представляющие для нас документы огромной исторической ценности...
Не менее категорически выразил эту мысль сибирский поэт Мартынов в своей небольшой, но яркой поэме “Бусы”. В поэме выведен европейский торговец, отправившийся на корабле с грузом стеклянных бус в низовье Оби, чтобы выгодно обменять этот бесполезный товар на ценную пушнину. Но тут разыгрывается неожиданная для него сцена:
Так неужели всю большую лодку,¾
Захохотали дикие мужи,¾
Вы нагрузили стеклами. Ты водку,
Ты порох да железо покажи...
И купец, избороздивший моря, понял, что на земле не осталось ни одного дикаря.
Действительно, купцы и миссионеры всех стран сделали все, что могли, для того, чтобы не оставить этнографам нетронутого первобытного человека...
Тем больший интерес для этнографов должны приобретать неисследованные пространства Северо-Восточной Сибири, где еще остались места, куда буквально не ступала нога научного работника. И если Сибирь с каждым годом не перестает удивлять естествоиспытателей совершаемыми в ней находками, то антропологам и этнографам она, быть может, способна также дать что-нибудь весьма замечательное...
В 1908 году, во время путешествия на пароходе “Север” для минералогического обследования берегов Лены от Якутска до дельты этой великой реки, я слышал в Кюсюре и Булуне отрывочные рассказы о диких волосатых людях, которые встречаются будто бы в глухих местах Верхоянского округа. Серьезного значения этим рассказам я тогда не придавал, видя в них лишь произведения фантазии аборигенов края...
Помню, с каким волнением я слушал в Омске в 1925 году от моего друга якута Дмитрия Иннокентьевича Тимофеева, студента Сибирской сельскохозяйственной академии, собранные им на родине любопытные сведения о диких людях — мюленах и чучуна. Тогда же он передал мне выдержки из своего дневника, записанные им в 1924 г. со слов жителя Байгантайского улуса 2-го Байгантайского наслега Петра Тихоновича Забловского и жителя Восточно-Кангаласского улуса 1-го Нерюктейского наслега Георгия Григорьевича Петрова. Привожу в неприкосновенности эту записку: аяно-нелькан-ские тунгусы мюленами называют диких людей, обитающих в хребте Джугджур или Дюжунгджур. По рассказам якутов-очевидцев и также понаслышке от тунгусов, эти люди представляют собой нечто похожее на первобытных людей. Когда остановишься на ночлег, растянув палатку, разведешь костер, сидишь за ужином, мюлен подкрадывается к тебе между кустами, как осторожный охотник, вооруженный луком, иногда камнями. Надо при переезде через хребет Дюжунгджур быть особенно осторожным, иначе можно быть убитым мюленом. Якуты ужасно боятся мюлена, называют его “дюжунгджур-иччите” и потому приносят ему подарки. А тунгусы его знают, иногда убивают его. Ростом он ниже среднего человека (другие говорят — выше). Волосы совсем не острижены, большая часть лица покрыта шерстью. Одежда из звериной шкуры, шерстью наружу. Имеет нечто похожее на торбаса; вокруг головы натянута лента, представляющая головной убор. Вооружение — лук. На поясе привешен нож. Имеет огниво. Нередко вооружен просто камнями, палками. Язык — производит отдельные нечленораздельные звуки.
Подкрадываясь к ночлегу путешественников или к чуму туземных жителей, мюлен обстреливает их из лука или бросает камнями. Имеет привычку стрелять без перерыва. Окончив запас стрел, убегает. Предполагают, что они живут в пещерах.
Другая заметка о чучуна записана Дмитрием Иннокентьевичем со слов жителя 1-го Нерюктейского наслега Восточно-Кангаласского улуса Якутского округа И. И. Тимофеева:
“Чучуной” тунгусы северных округов называют обитателей северных хребтов — диких людей, тоже живущих в пещерах. Одежда из звериной шкуры, вооружение — лук и стрелы, на поясе висячий нож и огниво. Нож железный, очень плохой, массивный. Угоняет у тунгусов оленей, целые табуны. Тоже имеет привычку стрелять без перерыва. Чучуна первый стреляет и скоро кончает стрелы; а тунгус, в это время стоявший где-нибудь за деревом или лежавший за бугорком, стреляет в обезоруженного чучуну.
Существует следующее предание у тунгусов Усть-Яны: однажды чучуна сломал амбар, где хранился запас пищи, и украл все. Как раз в эту ночь пал снег; утром тунгусы собрали охотников и пошли по следам чучуна. Скоро пришли к одной пещере на горе и увидали, что вор сидит в пещере и ест украденную пищу. Чучуна оказался безоружным и не мог сопротивляться, только упал, будто прося пощады, что-то говорил нечленораздельно, похоже на мычание животных, и показывал зубы. Тунгусы, недолго думая, закололи его копьем.
Из собранных Д. И. Тимофеевым сведений обращают, между прочим, на себя внимание рассказы о привычке мюлена издавать перед нападением оглушительный свист, который производит ошеломляющее впечатление на человека, парализуя на некоторое время его волю.
Д. И. Тимофеев предупреждал меня, что получить сведения о мюленах из первоисточника крайне затруднительно. Якуты и тунгусы (особенно последние) весьма неохотно рассказывают о своих встречах с мюленом, кончающихся роковым исходом, боясь привлечения к суду за убийство, и обычно такой рассказ можно услышать на смертном одре или когда убивший уверен, что ему жить недолго”.
Далее приводились материалы, собранные Д. И. Тимофеевым в 1928 г. Житель Хоринского наслега П. С. Назаров рассказал, что ему пришлось слышать пронзительный свист мюлена на вершинах гор по дороге в Нелькан. Один раз около сопровождаемого им каравана с грузом упал камень. Рассказчик и тунгусы-возчики были убеждены, что это проделка мюлена. На реке Мае лет пятнадцать назад (т. е. в 1913 г.), по сообщению Назарова, якут Мегинского улуса, по прозвищу Арджах, убил мюлена. Лицо последнего было покрыто шерстью, глухая одежда из оленьих шкур обтягивала тело. Провианта и оружия при нем не было. Учитель Булунской школы Собакин слышал от тунгуса В. Захарова, что его родственник около тридцати лет назад (т. е. в конце XIX в.) убил мюлена, одетого в “сплошной костюм”, тело его было черное.
На основе этих сообщений в 1929 г. П. Л. Драверт совместно с Д. И. Тимофеевым прочел доклад о мюленах и чучуна на заседании Комиссии по выявлению и изучению памятников природы и старины при Западносибирском отделе географического общества. Собрание вынесло резолюцию, в которой обращало внимание якутского просветительного общества “Саха-кэскиле” (Якутское возрождение) на желательность сбора сведений о мюленах и чучуна.
Суммируя имеющиеся данные о диких людях, П. Л. Драверт пришел к заключению, что “теперь уже трудно отрицать существование в Якутии своеобразных представителей человеческой породы, близких по образу жизни к людям каменного века”. В качестве слабого пункта этой проблемы он указал на отсутствие в имеющихся сообщениях упоминаний о женщинах и детях чучуна.
Его выводы сводились к следующим положениям. В области Джугджура (часть Станового хребта) и на севере бывшего Верхоянского округа обитают неизвестного племени люди, находящиеся на весьма низкой ступени культурного развития; от народностей Якутии они отличаются помимо некоторых особенностей сильно развитым волосяным покровом лица; членораздельной речью не владеют, а может быть, их язык просто непонятен; ведут бродячий образ жизни, свойственный первобытным охотникам; передвижения совершают в одиночку или мелкими группами, придерживаясь малонаселенных или пустынных мест. В качестве оружия используют лук со стрелами и копье, им известно употребление огня. Они нападают на отдельных охотников, по-видимому тогда, когда чувствуют себя в опасности, а также побуждаемые желанием овладеть одеждой или снаряжением. В результате столкновений с людьми более высокой культуры мюлены и чучуна находятся на пути к исчезновению.
П. Л. Драверт призвал спасти древнейшие человеческие существа Северной Азии, взять их под охрану советского закона, поставить перед научными учреждениями в качестве неотложной задачи поиск и изучение мюленов и чучуна. По его мнению, это явление имело огромное научное значение.
Статья профессора Драверта, его страстный призыв позаботиться о неведомых человеческих существах, затерянных в дебрях студеного края, взволновали меня. Но почему они сохранились именно в суровых просторах Якутии? Ответ, казалось, напрашивается сам собой. Здешнее население осваивало только определенные жизненно важные для него районы: якуты — низменные участки около озер и рек, пригодные для скотоводства; таежные юкагиры — рыбные места; оленные юкагиры, чукчи, эвены — лишайниковую тундру и лесотундру; охотники-эвенки — таежные угодья, изобиловавшие лосем, диким оленем и пушным зверем. Суровая горная страна Восточной Якутии — Джугджур, таящая в себе величайшие в мире рудные и минеральные богатства, для этих народов была недоступна. Не интересовались до начала XX в. суровым Джугдужуром и пришлые русские люди. Естественно, что на эту малоизведанную тогда область и указал геолог профессор Драверт, как на район возможного проживания загадочных антропоидов. Логично? На первый взгляд очень. Но чем же здесь могут питаться люди? В горах нет рыбы, они крайне бедны зверем. Следовательно, если бы человеческие существа жили в этих местах, то им нужно было бы выходить в соседние районы для добычи пищи и сталкиваться с местными обитателями. Оставалось предположить, что в горах имеются какие-то природные оазисы, еще неизвестные географам и геологам. Однако это представлялось мало вероятным. Далее, если справедливо предположение профессора Драверта, что чучуна владеют огнем, то почему их становища не обратили на себя внимание охотников, путешественников? Почему никто не встречал женщин и детей из среды диких людей? В статье профессора отмечалось, что это наиболее слабый пункт в данной проблеме. Как выйти из круга этих противоречий? Видимо, немало вопросов по сути сообщения о диких людях возникло и у других читателей. И редакция журнала “Будущая Сибирь” поступила мудро, опубликовав в том же шестом номере рецензию известного тогда этнографа-якутоведа Г. В. Ксенофонтова на статью профессора Драверта. Рецензия застраховала редакцию от недоуменных писем читателей и по существу снимала вопрос, поднятый Дравертом. Вот сокращенный текст этой рецензии.
“Сообщение профессора Драверта о существовании в пределах Якутии “своеобразных представителей человеческой породы, близких по образу жизни к людям каменного века”, основанное на рассказах тунгусов и якутов, по нашему мнению, должно быть отнесено к первобытным верованиям, отчасти к народному фольклору.
По старинным религиозным воззрениям якутов, горы, в особенности горные проходы, населяются особыми духами — иччи (лингвисты это слово переводят как дух, хозяин, владелец), которых нужно задобрить жертвой, чтобы они не причинили вреда проезжающим. Приведенное в статье Драверта фактическое сообщение его друга, студента Д. И. Тимофеева, не оставляет никакого сомнения в том, что мы как раз имеем дело с изложенными религиозными представлениями якутов.
Что же касается рассказов о диком охотнике “чучуна”, весьма распространенных среди якутов и тунгусов Булунского и Верхоянского округов, то их надо рассматривать как результат пережитка древнейших верований туземцев Севера. По смыслу понятие “чучуна” близко к понятию Пана или Фавна — духов гор и лесов, долин и полей, которые своими криками (эхо, шум леса) наводят на людей внезапный страх.
Вот мои записи народного фольклора якутов Булунского района, характеризующие упомянутые образы якутской мифологии (со слов Афанасия Винокурова, якута 65 лет, Жиганского улуса).
Чучуна снимает шкуру с дикого оленя целиком, как мы сдираем шкуру с зайца, и натягивает на себя. Когда высохнет шкура и начнет сжимать его тело, он заводит такую же новую одежду. Говорят, он, подобно медведю, роет себе нору в земле. Люди редко встречаются с ним, но всегда видят его убегающим. Он будто бы бегает с быстротой летящей птицы. Ходит всегда один, при виде человека убегает.
Вот другое сообщение Ивана Борисова, 71 года, тунгуса Жиганского улуса.
Мээлкээн (это, очевидно, то же, что “мюлен”, по Драверту) — дух земли, похож на человека, но лицо черное-пречерное, всегда самец. (И Пан у греков всегда самец, похотлив, охотится на женщин.) Отличается замечательной быстротой в беге. Когда увидит человека, прячется. Ловит домашних оленей и спутывает им тальником ноги. Это то же, что и злой дух (абаасы), но с просьбой о даровании удачи в промысле к нему не обращаются.
Чучуна, по данным якутских мифов, встречается всегда поодиночке. Если подходить к нему с точки зрения профессора Драверта, то подобный образ реального человека противоречил бы нашим обычным представлениям о первобытных людях, которые должны были бы жить небольшими группами. Следовательно, дикий охотник Драверта, бродящий в одиночку, — явление противоестественное. Да и вообще сама идея об особой породе людей, не обладающих членораздельной речью, с лицами, покрытыми шерстью, живущих подобно диким зверям в Верхоянском округе, представляется фантастической. Несколько десятков особей не могли бы преодолеть века и тысячелетия и дожить до наших дней. Значит, это — целое племя, и достаточно численное, чтобы поддерживать свой вид в природе. Они должны рождаться и умирать, иметь жен и детей, образовывать какую-то оригинальную форму сообщества, чтобы успешно бороться за свое существование. Проживая в стране девятимесячной суровой зимы, они должны были бы иметь какое-то хозяйство, устраивать себе стоянки и таборы с кострами, склады пищи, поддерживать взаимную связь... Если якуты и тунгусы, занимающиеся охотой, умеют находить и различать на снегу следы горностаев, хорьков, не говоря уже о более крупных зверях, то как же они могли бы не заметить тропы этих диких людей и не отыскать их скрытых таборов?
Существование дикого народа было бы более или менее правдоподобно, если бы указывалась какая-нибудь отдаленная,. находящаяся в стороне от жилых пунктов, замкнутая и обособленная территория как район его постоянного обитания. А между тем на деле образ чучуны живет повсюду в области распространения северных якутов, от Хатанги до Индигирки, возможно, и еще восточнее.
Все изложенное доказывает, что представления о чучуна, или диком-, обросшем шерстью охотнике, нужно отнести к остаткам древнейших религиозных верований скотоводческих народов, занесенных на Север, по всей вероятности, якутами. Эти представления более отчетливо сохранились до наших дней у полярных якутов, более ранних колонистов бассейна Лены. Однако и у южных якутов можно найти следы подобных же религиозных ассоциаций. Так, например, по-якутски слово “чуучус” значит привидение, злой дух; “чуучустуур” (глагол) — испытывать на себе действие невидимого духа, подвергаться видениям, слуховым или зрительным галлюцинациям. Вероятно, что слова “чуучус” и “чучуна” находятся в лингвистическом родстве. Если так, то и понятие “чучуна” первоначально должно было означать не что иное, как привидение или дух, сошедший с неба на землю.
Статья профессора Драверта, будучи абсолютно неприемлемой по основному вопросу — побудить научные общества заняться поисками привидений, тем не менее представляет большой научный интерес, так как дополняет новыми материалами наши скудные сведения о верованиях якутов и тунгусов далекого Севера. Она важна и для наших антирелигиозников, так как дает весьма красноречивую иллюстрацию того, как иногда пустые фантазии и фольклорные образы в воображении многих поэтически настроенных и горячих голов принимают очертания живых существ, которые воочию бродят по горам и долам, смущая покой и приводя в волнение даже почтенных ученых”.
Критический обзор статьи П. Драверта как будто бы давал ответ на все насущные вопросы. Итак, мюлены — это духи гор и ущелий, а чучуна — демонологический персонаж, собрат греческого Пана.
Основательные сомнения высказал Г. Ксенофонтов о возможности сохранения в Якутии каких-либо групп примитивного человека. Чтобы сохраниться в течение веков и даже тысячелетий в стране снегов и морозов, человеческое племя действительно должно было быть достаточно многочисленным. Как же оно могло остаться незамеченным коренными жителями — эвенками, эвенами, якутами? Мне вспомнились русские документы XVII—XVIII веков, свидетельствующие о поисках царской администрацией местных племен, уклонявшихся от налогов, выплачивавшихся драгоценными соболями и красными лисицами. Не так-то легко было укрыться от длинных рук московского царя. И все же объяснения Г.Ксенофонтова показались мне не безупречными. Почему духи вдруг приняли человеческий облик? Непонятным оставалось и то, почему рассказчики сопровождали повествования о них сценами убийства. Наконец, якутские эпические сказания — олонхо о похождениях героев, истреблявших чудовищ нижнего мира, никак не вязались с реалистическими легендами о чучуна.
Кто же все-таки иногда нападает на охотников и путников, кого они убивают? Разрешению загадки могли способствовать новое накопление фактов и сбор легенд.
Но какое научное общество или научная организация возьмется за разрешение проблемы, связанной с поиском привидений, когда существует столько жизненно важных первоочередных дел?! Я сдал журнал со статьями Драверта и Ксенофонтова в библиотеку и вновь углубился в изучение исторических дисциплин.
ГЛАВА 3. В далекие края
Мысль самому разобраться в загадочных легендах о диких людях осенила меня, когда седовласый председатель комиссии по распределению молодых специалистов предложил мне поехать на работу в распоряжение Наркомпроса Якутской АССР.
Конечно, не легенды о чучуна позвали меня в далекий Ленский край. Мне хотелось познакомиться с жизнью северных скотоводов, посмотреть на якутскую природу, изучить быт охотников, оленеводов, понять суть их обычаев, обрядов, фольклорного творчества.
Из Москвы группа окончивших университет выехала в конце августа. Шесть суток поезд тянулся до Иркутска. Отсюда на грузовой машине добрались до Усть-Кута. Шоссейную дорогу обступила осенняя тайга в золотом огненно-красном наряде. В Усть-Куте застряли и долго ожидали парохода с низовьев Лены. Почти десять суток колесный пароходик шел до Якутска. На ночь, когда Лену застилали туманы, он причаливал к берегу. Подолгу простаивал около дровяных запасов, ожидая, пока команда с помощью пассажиров грузила топливо.
Якутск нас встретил ясной, теплой погодой, последними днями бабьего лета. В Наркомпросе заканчивалась работа по укомплектованию школ учителями. В соответствии с моими пожеланиями я был назначен директором школы в заполярном Оленёкском районе, не прельщавшем в силу отдаленности опытных учителей.
Попасть к месту работы осенью не было никакой возможности. Связь с этим районом поддерживалась только зимой. Путь устанавливался в середине ноября, в мае связь прекращалась. Но я стал готовиться к поездке.
Пытаясь узнать побольше об условиях будущей работы, я зашел в Якутский республиканский музей имени Емельяна Ярославского. Он располагался в каменном здании бывшего монастыря, в палатах архиерея. В остекленных шкафах тускло поблескивали старинные якутские женские серебряные украшения — массивные цепочки, шейные гривны, серьги, трубчатые браслеты. Тут же висели высоковерхие шапки с бляхами, богатые женские шубы, отделанные собольим мехом, и расшитые бисером черные камусные торбаса. В витринах находились якутские деревянные календари, ювелирные изделия из мамонтовой кости, шкатулки, перстни, печатки, миниатюрная скульптура. Среди этих экспонатов выделялась модель якутского острога из пластинок мамонтовой кости. Кумысная посуда — якутские чороны (деревянные чаши на трех ножках) стояли в большом шкафу. На стенах висели богатые седла, отделанные серебром. А вот в стеклянном саркофаге знаменитая мумия знатной якутки. Время сохранило ее одежду, украшения, только кожа лица посерела и ссохлась. Сколько богатств таит это хранилище!
Я зашел к старейшему научному сотруднику музея Николаеву. Страстный собиратель всего, что касается якутской старины, Николаев являлся одним из лучших знатоков якутского традиционного быта. Узнав о моей будущей работе, он оживился.
— Далеко едете, в самую страну чучуна. Наверное, и не знаете, что это такое?!
Я сослался на прочитанную литературу. Беседа получилась интересная. Николаев не верил в возможность существования на Севере диких людей. Он хорошо знал все, что печаталось тогда о Якутии, и его, так же как и меня, заинтересовал вопрос о таинственных чучуна.
Николаеву довелось встречаться с обоими участниками дискуссии. Петр Людовикович Драверт, по словам моего собеседника, был подвижный человек, плотный, невысокого роста, с бородкой, носил пенсне.
— Изучал он геологию, а интересовался всем — и географией, и этнографией. Разносторонний человек был, знающий, разговорчивый, отзывчивый. Здесь в городе его любили. Поэт. Читали, быть может? Статьи Драверта в нашей библиотеке имеются.
Ну а Ксенофонтова и его родичей я хорошо знал,— продолжал Николаев. — Гавриил Васильевич ведь здешний якут. Еще до революции окончил юридический факультет Томского университета, был адвокатом в Якутске. После гражданской войны уехал в Иркутск, увлекся историей, преподавал в университете. Вот тут он и показал себя. Пожалуй, никто лучше его не знал олонхо и шаманский фольклор. Где он только его не записывал! И в далеком Оленёке побывал, и в Булуне, и в дельте Лены, и в Вилюйске, и в Туруханске. Часто спорил, горячился.
Встреча с Николаевым вновь пробудила мой интерес к легендам о загадочных людях на Севере. Я решил до отъезда в Оленёк полистать труды Драверта и Ксенофонтова, познакомиться с биографиями этих исследователей. Может быть, так удастся приблизиться к истине? Не шутили ли почтенные мужи, когда публиковали легенды о диких людях?
Якутская республиканская библиотека, размещавшаяся в трехэтажном кирпичном здании, выстроенном еще до Октябрьской революции на средства общественности, располагала, как оказалось, уникальным собранием литературы о своем крае. Книги и статьи П. Л. Драверта: “Опалы в Якутской области”, “Гипс в Якутии”, “Список минералов Якутской области” — легли на мой стол. Немало он сделал и для выяснения геологического строения Западной Сибири (“Полезные ископаемые Томского края”, “О нахождении никель- и медьсодержащих минералов”). А вот и этнографическая работа “Материалы по этнографии и географии Якутии”. Видимо опасаясь рогаток цензуры, автор формально посвятил книгу вопросу о целебных свойствах якутских соляных источников и под этим предлогом осветил бедственное положение якутов. Среди опубликованных книг были и сборники стихотворений. Профессор Драверт писал стихи, и не плохие. В 1908 г. в Якутске вышел в свет его поэтический сборник “Ряды мгновений”. Поэта-геолога вдохновила Сибирь, якутская тайга.
Тебе одной мои напевы,
Стране холодной, но живой,
Где мною брошенные севы
Созрели к жатве полдневной.
В твоих реках — мои стремленья,
В твоей тайге — моя душа...
Под пером поэта возникли поразительно точные своеобразные картины якутской природы. И не удивительно. Стихи Петр Людовикович писал на Вилюе, Алдане, в Верхоянске и в низовьях Лены. Мне запомнилось стихотворение “В дыму лесных пожаров”:
Сухим, однотонным, как саван могил,
Вуалем закатаны дали,
И слышится запах смолистых кадил
В опаловой грезе печали.
Своеобразно и непосредственно выразил поэт свое горестное чувство от лесных пожаров. Неповторимый облик Якутского края выражен в стихотворениях “Опал”, “Сэллукэн” (“Дух реки”), “В горах Хара-Улаха”.
В музее обнаружилась рукопись неопубликованной статьи, посвященной исследователям Якутии. В ней было кое-что и о Петре Людовиковиче.
Родился он в 1879 г. в Вятке. Учился в Казанском университете. В 1906 г. за участие в студенческом революционном движении был арестован, судим и выслан на пять лет в Якутию. Здесь-то и развернулся талант Драверта. В 1910 г. он переехал в Томск, под гласный надзор полиции. В дальнейшем Драверт провел немало геологических экспедиций, занимался метеоритами, публиковал свои труды, читал лекции.
Что касается трудов Гавриила Васильевича Ксенофонтова, то с ними я познакомился еще в Москве. Доклад Ксенофонтова “Изображения на скалах реки Лены в пределах Якутской области” справедливо считался одним из первых шагов в изучении якутских петроглифов. А его работы в области религиозных верований, фольклора и истории якутов приобрели широкую известность. В 1928 г, он издал сборник “Легенды и рассказы о шаманах у якутов, бурят и тунгусов”, а в 1930 г. эта книга была переиздана. Труды Ксенофонтова вызывали и немало споров. Собственно дискуссионными были исключительно смелые реконструкции древней истории предков якутов. Здесь автор, видимо, увлекался и, когда не хватало фактов, пытался возместить их логическими построениями. Но материалы Ксенофонтова по фольклору и этнографии были безупречны. Итак, оба специалиста не были шутниками.
В конце ноября открылся путь между Якутском и Вилюйском. Лена окончательно встала. Над городом нависли туманы. Наконец появилась возможность выехать к месту работы.
Накануне Великой Отечественной войны в Якутии еще существовали почтовые станки со станционными смотрителями, ямщиками и сменными лошадьми. Меня приписали к почте с посылками. Я значился и пассажиром и сопровождающим. Первые пятьдесят километров мы ехали на грузовике. Техника “пробилась” и в почтовое ведомство Якутии! Но дальше... Дальше почту везли на санях. Через каждые 30—40 верст пути стояли юрты с плоскими крышами и маленькими окнами с примороженным к раме льдом вместо стекла. Здесь лошади перепрягались, и почта в сопровождении ямщика-проводника отправлялась дальше.
В Вилюйске выяснилось, что почтовые станции до Оленёка еще не выставлены: оленеводы не успели подойти. Предстояло долгое ожидание. Но мне посчастливилось. Удалось присоединиться к группе бывалых людей, ехавших на Оленёк. Мы нашли проводников, оленей, арендовали на паях палатку, печку, запаслись продовольствием и двинулись небольшим караваном.
Ни тропы, ни дороги в нашем понимании не было, Проводники ориентировались по каким-то своим, ведомым только им приметам. Изредка встречались якутские колхозные селения. В них были школы, больницы, клубы. Люди здесь жили в общем современной жизнью, обсуждали планы укрупнения поселков, строительства новых жилых и хозяйственных объектов, готовились к предстоящему охотничьему сезону, интересовались столичными новостями, ожидали якутских газет. На одиноких заимках около озер небольшие бригады рыбаков вели подледный лов рыбы.
Путников между селениями мы не встречали. Ночевали обычно в палатке. После утомительной дороги наспех готовили не то обед, не то ужин, кипятили чай и укладывались спать, пока горела печка. Утром температура воздуха в палатке и снаружи была одинакова. Вот тут-то я оценил достоинства якутских заячьих одеял, понял, как важно тщательно выбить снег из меховых камусных сапог, заменить стоптанные травяные стельки новыми, своевременно высушить меховую одежду. И что удивительно, как-то по-новому полюбил огонь, тепло.
Стоит ли говорить, что никаких следов диких людей в пути не было обнаружено. Да и мысль с том, что в этой ледяной пустыне может находиться человеческое существо, не обладающее солидным запасом продовольствия и одежды, теперь казалась мне такой же фантастической, как возможность полета на ковре-самолете. Меня поражала пустынность верховий Вилюя и Тюнга. Только заячьи и беличьи следы кое-где напоминали, что в тайге своя жизнь.
Около перевала, особенно волновавшего проводников, сделали дневку — дали отдых оленям. Переход действительно был рискованным. При спуске встречались обрывы. Здесь, как нам рассказывали, ломались нарты, погибали олени. А на вершине всегда господствовала пурга. Нужно было дождаться ясного безветренного дня. Погода нас не задержала. Ранним утром начали подъем и к полудню оказались на вершине. Здесь среди камней стоял жертвенник — грубо сбитый метровый крест, увешанный тряпочками, жгутами белого конского волоса. Жертвы безжалостно трепал ветер. Пожилой проводник, привязав своих оленей к нарте, подошел к кресту и положил около него спички и патрон, придавив свои приношения камнем. Спуск в общем прошел благополучно, если не считать одного поломанного барана — дуги от нарты, двух оборванных лямок от упряжи и одного охромевшего оленя.
Вечером на привале я попытался узнать, кому была принесена жертва, и услышал в ответ, что так делают все, чтобы дорога была хорошей. Молодой проводник добавил: “Табак бросать надо, спички, патроны, конский волос”. Видимо, правило одаривать перевал имело уже не анимистический, а чисто магический характер. Положишь дар — хорошо, не положишь — пожалеешь.
Второй встреченный нами жертвенник был более скромный: на нем болталось лишь несколько жгутов, а неподалеку валялись полозья и.копылья от сломанных нарт. Видно, жертвы не всегда помогали.
Только через сорок пять дней после выезда из Якутска перед нами предстал поселок Оленёк, бывшая Оленёкская культбаза Главсевморпути. Этому молодому районному центру не было еще и пяти лет. По сравнению с таежными заимками, жалкими юртами поселок выглядел не только нарядно, но и величественно. Ровными рядами высились аккуратные здания. В центре поселка размещалась большая школа. Роскошь! В трех больших домах жили воспитанники интерната. В особом здании находилась столовая.
Водоворот школьной жизни захлестнул меня. Уроки, подготовка к ним. Методическая работа. Двухсменные занятия. Общественные дела. Хозяйственные вопросы. Как справиться с недостатком учебников, тетрадей, свечей, ламповых стекол, керосина? Школа, интернат, столовая, баня, прачечная поглощали огромное количество дров. Поэтому часто приходилось вести переговоры с поставщиками. А сколько времени отнимал своеобразный северный быт? Необходимость ежедневно топить печь, чтобы не мерзнуть, заботиться об освещении утомляла и надоедала.
Но постепенно все вошло в свое русло. И тогда я начал выкраивать время для сбора этнографического материала. Посещения родителей учеников, беседы с приезжавшими в поселок охотниками, оленеводами постепенно расширили мои познания в области быта и обычаев северных якутов.
Все здесь до мелочей было приспособлено к кочевой, беспокойной жизни охотников. Легкий конический тор-дох (чум) сооружался за считанные минуты. Изящные шестикопыльные пружинистые нарты, сбитые без единого гвоздя, с впряженными в них беговыми оленями использовались для поездок охотников. Все имущество семьи: котлы, чайники, резные коробки с ячеями для посуды, кованый сундук для ценных вещей, низкий столик, постели и одежду — обычно размещали на нескольких нартах. Малыши не считались помехой при перекочевках. Грудных детей везли в овальных лубяных колыбелях с дугой, позволявшей в случае нужды привязывать их к седлу. Лишь иногда для женщины с малолетними детьми изготовляли нарту с пологом из шкур, предохранявшим от пурги и ветра.
Зимой охотники заглядывали в поселок ненадолго. Сдавали пушнину — шкурки белок, горностаев, лисиц, закупали продовольствие, патроны, свечи и вновь уезжали на промысел. Оленеводы время от времени пригоняли оленей на убой и, пополнив свои запасы в магазине, отправлялись в бригады. Женщины, жившие в поселке, усердно обрабатывали шкуры, шили из них дошки, покрышки для чумов, спальные мешки, обувь.
Среди жителей поселка обнаружились замечательные знатоки сказок, легенд, преданий, готовые поделиться со мной своим сокровищем. Страсть к сбору фольклора оказалась заразительной. Она передалась некоторым учителям школы, моим добровольным помощникам и переводчикам. Устным творчеством заинтересовались и ученики старших классов.
К весне у нас накопилась объемистая папка с записями. Просматривая их, я обратил внимание на одну легенду, озаглавленную “Чучуна”. Старый знакомый! Все-таки встретились. Легенда была записана со слов семидесятилетней Христины Николаевой, всю жизнь кочевавшей в Оленёкском районе.
“По рассказам старых людей, был так называемый чучуна. Он охотился за оленями и гонялся за людьми. Оленя мог разорвать пополам, был страшно сильный. Издали походил на человека, но с одной ногой, с единственной рукой, с одним глазом, с круглой ладонью и единственным торчащим пальцем. Передвигался он прыжками.
Однажды в места, где обитал чучуна, прикочевали люди. У них была дочь. Как-то вечером послали ее пригнать оленей. Девушка ушла и пропала. Нигде ее не нашли. Только через три месяца родители узнали о судьбе своей дочери от человека, заметившего жилище чучуны. Оно представляло собой холомо (чум из жердей, покрытый мхом и дерном) с одной дверью и тремя окнами, одно из которых было сделано над дверью, другие по сторонам. На другой день родители и соседи отправились к жилищу чучуны. Одни наблюдали за дверью, другие расположились за холомо. Все имели кремневые ружья. Сидевшая в жилище женщина, узнав, что их окружили, передала чучуне ребенка, которого держала на руках, открыла дверь, приподняв крючки, и вышла. Люди увидели, что против двери сидит человек огромного роста, примерно в сажень высотой. Охотники выстрелили и убили чучуну и ребенка. В холомо около чучуны нашли его оружие — плоское железное кольцо, заостренное с внутренней стороны.
Похищенную увезли домой. Она рассказала, что, когда гнала оленей, пришел чучуна, поймал ее и увел к себе. Уходя на охоту, он подпирал снаружи дверь деревом (чтобы девушка не ушла). Он сделал ее своей женой. Через три месяца она родила ребенка, похожего на отца. Рос ребенок по часам и стал немногим меньше матери”.
Итак, коварный чучуна предстал в новом облике, в виде одноглазого циклопа. Почему бы мне самому не порасспросить старушку Христину? Может быть, она больше знает о чучуне, чем рассказала внуку? Семья Николаевых как раз вернулась с промысла. С завучем — переводчиком мы отправились в гости.
На краю села в палатке, утепленной снегом, топилась железная печка. Хозяйка пекла аппетитные лепешки, переворачивая их плоской железной лопаточкой на длинной витой ручке. Рядом шумел пузатый медный чайник.
После ритуала приветствия, заключавшегося в вопросе: “Какие новости есть, рассказывайте”, и столь же традиционного краткого ответа: “Никаких новостей нет”, а также положенного полуминутного молчания завуч сказал, что мы пришли послушать ее сказки.
Старушка долго молчала. Затем сказала, что болтают всякое, она-де забыла многое и рассказывать не умеет. Но слова Христины были лишь данью традиционной скоромности опытной сказительницы. Она хотела рассказать нам сказку о споре медведя и лисы, о хитром обманщике Кэдзе, но я попросил ее рассказать о чучуне. В запасе у нее оказался еще один вариант легенды об этом чудовище, слышанный где-то около озера Есей.
“Однажды старик со старухой перекочевали на новое место и остановились ночевать. Утром старик пошел проведать своих оленей. Одного недоставало. Отправился его искать и вдруг увидел следы полуметровой ступени, а затем человека ростом с лиственницу, который вел за собой оленя.
Старик стал подкрадываться к врагу. Великан, заметив его, разорвал оленя пополам. Тогда старик, припав за корягу, выстрелил. Чучуна, резко закричав, прыгнул вверх. С хрипом упал на землю и, сидя, ножом указал старику на свое горло. Старик подбежал и перерезал ему горло. Кровь брызнула и залила пространство на несколько шагов вперед и забрызгала стар