Антон ТЮКИН
ЯБЛОНЕВЫЙ САД
Повесть из осколков минувшей эпохи
“Нет, не из книжек ваших скудных,
В подобье нищенской сумы,
Порой узнаете, как трудно,
Как невозможно жили мы…”
Ольга Берггольц
“А жизнь промелькнет театрального капора пеной,
И некому молвить из табора улицы черной”.
Осип Мандельштам
Господи, Господи… Да было ли это все не во сне, а наяву?.. Как с другого берега большой, широкой реки смотрю я сегодня из своих почти уже сорока на те невозвратные, давние годы… Как через белесую полосу утреннего тумана выступают передо мной неясные контуры прошедших времен. Где найти их сегодня? Где, господи, их отыскать?.. Дух мой томится. Сердце мое в великом смятении, господи. И нету в нем злобы. Руки мои пусты. Нет в них хищения. Нет лукавства в душе моей. Вот я весь перед тобой стою, господи. На ладони твоей, мошкой малою. Под пятою твоей - червем стелюсь по земле… Камениста великая дорога под ногами. И страшна надвигающаяся мгла. Помоги, господи, неверию моему. Не в тебя неверию. В сотворенного тобой человека.
Часть I. ДОРОГА
Жаркий полдень восемьдесят первого. Июль. Беспощадное солнце – красно-рыжий злой дуралей безбожно, безжалостно жжет с небес. Жарит, парит тихий украинский городок. Тихий, неизвестный до поры большому и шумному миру. Маленький городок над светлой рекой. Городок, где любят. Где болеют. Где ждут…
В голубом небе – ни облачка. Жаркое, жаркое лето. Духота. Железнодорожная скука. Раскаленный вагон московского поезда. Андрей под самым потолком - на верхней полке. Внизу, за железным столиком купе – родители. Мама и папа. Справа – радиорупорок. Хрипленький. Но какой уж есть. И все-таки мы едем. Едем. Едем на Украину. В неведомый город. В неведомый мир. К невиданным доселе людям. Бабушка и дед…
Хлопанье дверей. Ритмичный стук колес. Звон стаканов в подстаканниках. Дребезжание электробритвы «Харьков». Привычные железнодорожные звуки…
- Говорит радиостанция «Маяк»… Передача «Для тех, кто в пути»… Пусть дорога серою лентою вьется…
Вслед выcтупил какой-то профессор или даже академик. И все говорил. Говорил:
- …год активного солнца… Год активного солнца.
- Только у себя в Москве он это и заметил. И без тебя, товарищ, сами видим! Экий умник!.. – весело сказал отец и подмигнул Дюше снизу. – Слезай, надо белье проводнику сдавать. Да одевайся скорей. Скоро прибываем в Юстово.
Пересадка
Из тамбура спустились на серый, замусоренный асфальт станционного перрона. С верхней, высокой площадки осторожно передаем большой папин рюкзак, чемодан, дорожную сумку… Хватаем их. И прямо через пути продвигаемся к вокзалу. Жаркое солнце высоко висит в синей, безоблачной вышине. Дюше десять. Тощий, чернявый шкет с голыми коленками. На голове – белая жокейка c надписью «Riga». Синий пластиковый козырек. Желтая майка с олимпийской эмблемой – лесенкой со звездой и надписью пониже - «Олимпиада-80».
Голубые шорты и школьные, матерчатые кеды… В правой руке – большой полиэтиленовый пакет с небогатой дорожной снедью. Левой рукой цепляется за ручку дорожной поклажи. Вторую ручку сумки держит дюшина мать. Смело шагает вперед и активно помогает родителям… Взобрались на пристанционную платформу и, дико озираясь, стали высматривать свободную скамейку. Раскаленное на солнце деревянно-чугунное гнутое, синее, советское чудо. Нашли. Нашли все-таки свое местечко под солнцем… Не стоя теперь будут они электричку ждать… Пустячок, а приятно… Хотя и не очень-то уж и пустячок…
Грязно-cинее здание вокзала с тяжелым, примитивным, треугольным фронтоном, с грубыми квадратными столбами-колоннами. Серая «сталинская» архитектура, притом самый худший ее образец. Подобная послевоенное зодчество, даже без намека на какую-либо эстетику, не раз еще встречалось мне на вокзалах и в других украинских и даже в русских городах. Эти несчастные железнодорожные здания были похожи друг на друга, как братья-близнецы. Видимо, тогда, в конце сороковых, это и был типовой и притом самый ходовой проект. Говорят, что после войны по всей Украине, да и в России, такие вокзалы строили в основном пленные немцы…
Отец подложил на лавочку - «синее чудо» - дочитанный с утра «Советский спорт». Теперь можно было и посидеть немного… Передохнули. Отдышались. После сходить за билетами на электричку и просто немного размяться. Оставили маму на лавочке стеречь ручную кладь. И пошли вдвоем изучать этот мир. Дюша и папа.
Большой, гулкий билетный зал с огромным расписанием и схемой. Стеклянные окошечки. Массивная люстра свисает огромным колесом с высокого потолка. Похожая на паникадило из фильма по повести Гоголя «Вий». Над нами на высоком потолке грубо намалеваны какие-то улыбающиеся, мордатые, довольные собой и миром здоровенные мужики и бабы. Задрали вверх на толстых, атлетических руках толстенные снопы. Тут же воротится морда быка. Или коровы… Вот женщина в белом халате. Стоит, нежно прижимая к груди… розового поросенка… Получилась «свинская мадонна». По-другому и не скажешь… Вот голоколенный мальчик-горнист. В профиль. И тоже – весь в белом. Задрал светлую головку и дует в горн. Красный галстук на груди… Я вспомнил про него потом, через множество лет. Мне, уже взрослому, показалось, что этот трубач – прямой родственник трубачей из библейского «Апокалипсиса»…
Над головой – быки. Коровы. Поросята. Трубачи. Мужики и бабы c шестеренками. Под ногами – черно-коричневая шахматная рябь. Пол - как огромная доска. На которой люди - как фигуры… Странное, уродливое, нелепое здание. Творение неизвестных зодчих давно потонувшей в пучине эпохи. Не здание – крамола! Какой «враг народа» тебя проектировал?.. Какие рабы тебя строили?..
Пустой, гулкий, утренний билетный зал. Очередь у кассы в несколько человек. Усатый старик с плетеной корзиной в мозолистых, натруженных, узловатых руках. Маленькая бабушка в беленьком платочке. Здоровенный, высокий солдат с гвардейскими значками на широкой груди. Билеты на электричку достали без проблем. Опять повезло нам… Везучие же мы сегодня…
Гуляли вдвоем по вокзалу. Станционный убогий буфет. За стеклянным прилавком – раскосая, сухопарая, «лисою» крашенная женщина в кружевной наколке. Ярко наведенные глаза. По щекам – румяна. Большой рот с полными, накрашенными губами. Цепочка с крестиком на тонкой шее. Длинные, серебряные серьги из ушей – до плеч…
За стеклом – кругленькие булочки и несвежие бутерброды с высохшим, перегнутым сыром и заветренной копченой колбасой. Лежат на рифленых, бумажных тарелочках… Нечистые, немного колотые по краям стаканы со сметаной… Сигареты… На буфетной стойке – электрический кофейный бак. В баке – приторное, мутное какао. Рядом – железная миска с гнутыми, плохо вымытыми алюминевыми вилками и ложками. Сбоку от прилавка – красный, треугольный вымпелок с бахромой по низу. Знакомый профиль Ильича. И надпись: «Трудовой коллектив борется за звание коллектива коммунистического труда»…
Грязненькие стоячие места – столики с мокрыми, размазанными лужами какао. Пластиковые стаканчики для бумажных салфеток, но без салфеток… Жирные мухи гудят над столами… Впрочем, не безнаказанно. Тут же над буфетной стойкой – лента-тухоловка. Лентою свисает с потолка. Уже полна улова… Гнуснейшая вокзальная «тошниловка».
Дошли до киоска «Союзпечать». Бело-синяя, скошенная, деревянная, застекленная будка. Газеты и журналы в основном на украинском. «Прапор Перемоги», «Червоный шлях», «Радяньская правда». Мало, очень мало московских газет. Газеты на русском быстро раскупают. «Дефицит». Слово, знакомое с самого раннего детства. За стеклом - шариковые ручки. Белая пластмасса. Синяя паста… Дюше пока официально не велено ими писать. В школе пишут до поры только ручкой перьевой. Мажут фиолетом. Пока только так. Так «вырабатывают почерк», как советуют мудрые педагоги… И куда только денется он, этот «выработанный» – в будущие времена, во времена студенческих корявеньких конспектов?.. Ручки шариковые – мечта советского младшего школьника. Писать ими – верный признак взрослости. Ну, совсем как папины усы…
Вот целый набор из шариковых ручек… Их целых три. Синяя. Красная. И зеленая…
- Папа, купи! Купи!..
Вот круглые детские значки с разными веселыми картинками. Волк и заяц. Чебурашка. Мамонтенок… Потом, в старших классах, мы найдем их нехитрой конструкции более достойное применение. В разобранные значки, вместо выкинутых с позором чебурашек и шапокляков, насуем кто Костю Кинчева, кто Бутусова и Кормильцева, кто Высоцкого, кто размалеванных рок-«Кисов»… Старички на коммунистических митингах будут тоже их надевать. Носить на сальных лацканах потертых, старомодных пиджаков портреты любимого и дорогого Сталина Иосифа Виссарионовича…
Кстати, значки эти «детские», простые, сами советские дети не больно-то любили. Больше им нравились «переливные», c изменяющейся, от угла зрения на них, картинкой. Это уж потом даже школьные линейки научились так же делать. Хорошие были линейки. Дефицитные в СССР. Только больно хрупкие. Быстро ломались в шаловливых руках. Отец купил Дюше набор из трех ручек и московский «Крокодил». И тоже, кстати, дефицит на Украине.
Местный сатирический «Червоный Перец» выходил только на украинском. Читать на чужом языке, даже на украинском, для меня – мука смертная. Так что я «Перец» тот не читал. Понятия о нем не имею. Не знаю, какой он там «перец»…
Вошли на привокзальную площадь. Жиденький, сожженный жарким солнцем скверик. Большая центральная клумба с высаженными звездочкой красными, низкорослыми цветами. Посреди клумбы на невысоком постаменте какой-то мелковатый, чугунный памятник товарищу товарищу Ленину. Продукт массового производства времен «культа личности» кое-кого другого. Печальный истукан, небрежно выкрашенный «серебрянкой». Стоит спиной к вокзалу. В левой руке – легендарнейшая кепка. Правой чертит в что-то в небесах… Рот у Ильича призывно открыт, распахнут, голубям на потребу:
- Сегодня рано. Завтра - поздно… Промедление смерти подобно, товарищи…
Хороший памятник. И очень подходящий. Особенно для вокзалов. Напоминать надо пассажирам, чтобы на поезда не опаздывали…
Сбегали к киоску за мороженым. «Молочное» в клееном картонном стаканчике. Наверху прилеплена бумажка. Снимаешь бумажку и ешь, зачерпывая деревянной обструганной палочкой. Палочка в комплекте никогда не прилагалась, но всегда лежала тут же, в мисочке на прилавке. Случалось, эти палочки бывали и нечисто струганы… Дюша не трус, но, видит бог, посадить в язык занозу - не самая большая радость на земле. И еще. Не нравилось ему тащить себе в рот эту деревянную штуковину. Что он, бобер что ли? Но мороженого ему все равно хотелось. И Дюша боролся с неприятием орудия для еды ради получения самого конечного результата. То есть добычи из бумажного стаканчика и транспортировки мороженичной массы в рот…
Сели на лавочку у Ильича. Как ходоки на картине Герасимова. Сначала ели мороженое. Потом Андрюша стал листать «Крокодил». Смешные картинки в журнале «Крокодил». Карикатуры. За них я его и люблю. Вот пьяницы - c бутылочками по карманам и красными, опухшими носами… Вот бюрократы в черных нарукавниках на вросших в землю стульях и столах-пеньках… Вот орел американский с бомбой под крылом летит куда-то… Вот британский лев с женскими ногами и в колготках… Очень интересные картинки. И нарисовано было как хорошо. Смешно нарисовано. Дюше это так казалось в десять лет…
Папа развернул «Советский Спорт». Припал. И уткнулся… Ну, это наверняка надолго. Да у него еще «Футбол - Хоккей» имеется. Не читал он их с самой Москвы, думал Дюша, а тут – такая удача. В киоске сразу две газеты. И обе крайне дефицитные для русских мужиков.
Спешит скорее папа новости узнать. Изучает таблицы финалов. И полуфиналов. Чемпионат… Что там дальше… Котэ Махарадзе… «Динамо – Тбилиси»… Матч «Динамо» с немецкой «Боруссией»… Любит папа этот свой футбол. А мама и бабушка обожают фигурное катание. Вечерами. По телевизору. Чемпионат Мира… Обязательная программа. И потом - произвольная. За выступления специальные судьи, арбитры, назначают фигуристам очки. Или как там у них говорят?.. Баллы.
Красиво, красиво катаются спортсмены со спортсменками из разных стран. Из Европы - неплохо. Из Америки - хорошо. Но из нашего Советского Союза – все равно всех лучше. Вот они – лучшие в мире! «Выступает Ирина Роднина и Александр Зайцев. Советский Союз… Калин-ка – малин-ка – калин-ка – моя»… Их вся страна знает. А тренера у них зовут Жук. Очень смешная фамилия.
Дюша футболом тем папиным не особенно увлекается. Тем более, каким-то там катанием… Дюше больше нравится хоккей. Зимой. По телевизору. И иногда – во дворе. Игра в полуфинале Швеция – СССР… Матч CCCР – ЧССР. Красота! Бегают здоровенные мужики на коньках. Падают. Толкаются. И иногда дерутся… Забивают клюшками шайбы в ворота. Верней, стараются забить. Нам забить. Забросить шайбу в наши ворота… Но у них – не удается! На воротах Вячеслав Третьяк! Владислав Третьяк из ЦСКА! А ЦСКА – это сила!..
Чемпионат на приз газеты «Известия». А эмблема у чемпионата такая забавная. Снеговичек с хоккейной клюшкой… Да и саму газету «Известия» Дюша давным-давно знает. Большая такая газета с редакцией в Москве. Большая газета, всесоюзная. Довольно толстая, особенно по выходным. Дюшиным родным приносят ее на дом почти что каждый день. «Известия Совета народных депутатов Союза СССР». «Известия» в их доме выписывает дюшин дед Николай. Николай Прокопьевич. Папин папа. То есть папа дюшиного папы. Дед Николай – член партии. Член КПСС. Он такой старый, что родился еще при царе. Кстати, тоже Николае. Или, как еще говорят, Николашке…
Герой
Бабушка Архелая Ивановна как-то раз рассказывала Дюше: «Когда дед Николай был маленький, он жил в Архангельске. Семья их там жила… Жили они очень, очень бедно. Отец дедушки, Прокопий, пришел в Архангельск из деревни. Зимой. В отхожий промысел. В городе встретил свою будущую жену Глашу. Она работала кухаркой у богатых… Так Прокопий осел в городе… Работал грузчиком в порту. А куда еще деревенскому парню податься?
Нагружали да разгружали баржи мужики. Мешки да ящики носили тогда на своем горбу. Подъемных кранов в России почти что совсем не было. Только разве на каких-нибудь больших заводах… В Москве. В Петербурге, на «Путиловском»… Работа была очень тяжелая, а платили хозяева мало. Простые люди жили скудно. Мясо каждый день не ели. Не то, что мы теперь… Народ был крайне беден. И жизнью такой был недоволен. Кому то понравится, что одни барствуют, а другие почти с голода пухнут?..
Вот там, в порту, прадед твой Прокопий и связался с социал-демократами. Какими именно? Кто их разберет… Сначала был у них кружок при школе для рабочих. Рабочие учились вечерами. Многие пришли из деревни и не умели ни читать, ни писать. А в городе это было крайне необходимо… Кружок вели учащиеся – гимназисты и «реалисты». Рассказывали они и про марксизм…
Заходил в кружок молодой попок - расстрига, выгнанный с места архиепископом за неугодные проповеди… Приходили молодые учительницы из женской гимназии. И рассказывали мужикам, что земля, оказывается, шар… Грузчики девицам тем не шибко верили…
Потом в порту случилась рабочая стачка. А после и демонстрация… Налетели казаки с винтовками, шашками, нагайками… Вот тогда, в тот самый день, и был убит твой прадед Прокопий. Был зарублен казацкою шашкой…»
Вот, оказывается, как… Оказывается, я правнук революционера, думал Андрюша. Самого что ни на есть настоящего. Как в кино по роману Максима Горького «Мать», или что-то в этом роде, что недавно показывали по телевизору…
Вот рабочие идут на демонстрацию. Впереди толпы идет молодой мастеровой. Высокий и светловолосый. Волосы, как солома. Cтрижены под горшок. Белесые брови, словно выгоревшие на солнце. Простая, синяя косоворотка и дешевый пиджачок. Вот он, молодой и сильный, достает из-за пазухи большое, красное полотнище. Разворачивает его. Полотнище сразу же оживает. Начинает биться у парня в его могучих, рабочих руках. Встречный ветер порывисто бьет в лицо демонстрантам. Гонит по земле песок и сор. Над городом висит огромная, набухшая дождем, фиолетовая туча. Ветер крепчает. C остервенением лупит по лицам идущих вперед. Второй мастеровой, видимо, давний приятель, подбегает к светловолосому. Достает откуда-то длинную палку и цепляет полотнище на нее. Поднимает над головой. Большое красное знамя начинает биться на ветру.
«Смело, товарищи, в ногу»… - затягивает светловолосый мастеровой. «Духом окрепнем в борьбе»… - подхватывают его товарищи могучим басовитым хором. Вот они идут. По самой середине улицы. Своей улицы… Идут. Идут по всему городу. По своему городу… И кажется им, вот они так идут уже по всей России. По своей России… Идут. Шагают и поют гордую, рабочую песню. Поют, поют, поют и никого, никого не боятся…
Вдруг вскрик. А после – истошный мальчишеский крик и женский пронзительный вскрик, и снова откуда-то сбоку: «Казаки! Братцы, казаки!» – крикнул и… выстрел! Грянул выстрел! Упал молодой… Мешком повалился на серый булыжник… Это они… Они… Лошади. Быстрые, серые тени и цокот копыт…
Вот сзади из переулка – серые тени на лошадях. И спереди - из проулка тоже. Тоже. Окружили… Захватили врасплох… Налетели на безоружных. Бьют нагайками. Стреляют в упор. Лупят шашками… Кто-то повалился на мостовую. Под копыта… Под копыта… Под копыта… Топчут… Бьют и топчут… Топчут… Топчут. У одного разрублена голова. У другого - плечо. Вот выстрел пробил чью-то грудь… Вот умирающий ползет и тянет за собой кровавый, долгий след… Вот кому-то подбежавшие безобразно толстые, усатые жандармы, злые бегемоты, заламывают руки за спину, прижимая беднягу к земле. Щелкнули наручники. Бросили на грязный пол подъехавшего серого тюремного фургона…
Светловолосый… Красное пятно медленно расплывается на золоте соломы. Бывшее доселе молодым и легким, вмиг ставшее тяжелым и ненужным, медленно осело горячее тело. Повалилось навзничь. Головой стукнулось о холодный камень. Заломилась шея. Нагло выпер мертвый, острый, мужичий кадык. И прочь откинута шальная – молодая голова.
Так он упал. Прокопий. А в распахнутых в небо уже мертвых, голубых глазах – бьется знамя. Только знамя. Рабочее, красное знамя. Вот оно еще полощется над ним. Прижато своим краем упавшим на него мертвым телом. Застилает мертвого Прокопия, укутывая в красный, кроваво-красный савон.
Ужасная картина гибели прадеда волновала детское воображение. Страшная бабушкина история не давала Андрюше в ту ночь уснуть. Только под утро мальчик провалился в тяжелый и страшный сон.
… Вот огромный краснорожий казак в серой шинели на огромной, серой лошади летит во весь опор. Летит прямо на него. Огромная ручища в белой перчатке задрана вверх. Над его головой сверкнул ослепительный сабельный клинок… От страха ноги Андрея становятся ватные. Он хочет бежать. И не может. Не может бежать. Хочет закричать. Хочет позвать на помощь… Кого? Кого?.. Затравленно, беспомощно озирается. А вокруг – никого!.. Никого! Он один. Совсем один стоит на страшной и пустынной, огромной, серой площади. Края площади утопают в плотном, густом тумане. Из-за плотной пелены до него доносятся какие-то странные звуки. Шорохи и крики. Обрывки музыки. Истерический смех. И детский плач…
Маленький, десятилетний бессильно разувает пересохший рот. Но из детского горла - ни звука. Кричать… И невозможно. Ужасно… Закрывает голову руками. Инстинктивно втягивает в плечи. Весь сжимается в комок. С нарастающим ужасом ждет последнего, ослепительного, сабельного удара. Но его нет. Нет. Нет как нет…
День Победы
В холодном поту просыпается. Робко открывает глаза. Сердце бешено колотится в груди… «Жив! Жив, слава богу! Сон, это был лишь страшный сон»… - розовым светом несказанной, неземной радости бьется в мозгу волнами светлая, дневная мысль.
Горячие, косые лучи жаркими струями пробираются через портьеры. Желтыми, косыми, горячими полосами лежат на полу, скользят по книжным полкам на стене. В заоконном мире - горячее, летнее утро. Мальчик шлепает босиком в коридор. Солнечная, распахнутая дверь. Из кухни - голоса и звуки. Из радио – бодрая песня. Знакомый всей стране и тогда, и доныне благообразный баритон голос: «В огне не горели. В воде не тонули, А время настало – под пули шагнули. И стали мы крепче железа и стали, Легенды расскажут, какими мы ста-а-ли!.. Нам счастье досталось не с миру по нитке»…
У плиты хлопочет мать. Бабушка раскатывает тесто на столе. Поднимает голову и улыбается:
- C добрым утром, Андрюша! Вставай. Умывайся. Одевайся поскорей. Сегодня у нашего дедушки огромнейший праздник. День Победы.
Бабушка Архелая Ивановна. Раздобревшая, седовласая, простоволосая, большая женщина в толстом, домашнем халате. Отраженье в зеркале рассохшегося трельяжа. Нелепый телевизор «КВН». Плотные завтраки с яичницей. Наваристые супчики в обед. Чистые, скрипучие полы… Стеклянная пирамидка - Спасская башня Кремля – советский, древний сувенир. И комнатный термометр – Останкинская башня. Бумажные шкатулки – из сшитых черными, плотными нитками цветастых, поздравительных открыток. Расписная русская матрешка. Пузатый хрустальный флакончик «Шанель номер пять», уже пустой, но еще хранящий еле-еле ощутимый запах…
Бабушка и праздник. А из кухонного радио - «Василий Теркин»: «Переправа, переправа. Берег левый, берег правый. Снег кровавый, кромка льда. Кому память, кому слава. Кому темная вода»…
Нарядная, праздничная гостиная. Стол раздвинут. Крахмальная скатерть сверкает белизной, как снежная равнина. Аккуратно расставлены стулья. Приветливо ожидают гостей. Новомодный шкаф-стенка «Устряжанка» весело сверкает свежевымытыми стеклами. Завидная покупка. Дефицит… Не раз ходили в «Мебельный». А после удачи занимали очередь на запись в шесть утра. Мерзлой шариковой ручкой царапали номера на руках. И бегали греться в соседний подъезд. На дворе стоял морозный январь. Записались. И побежали домой. После получили наконец-то из магазина желанное приглашение. И купили! Купили!.. Отец называл эту стенку - «каторжанка».
- Надо было попросить Ермина Сеню. Он инженер по технике безопасности там у них, на фирме. На «Прогрессе»… Чего было мучаться да стоять по очередям. Потом еще и приглашения этого из магазина столько ждать… Сеня быстро бы все оформил. Леню бы шОфера попросил привести. Леня-шОфер все бы вам доставил в лучшем виде. «МАЗ»-то у него, чай, не свой. Государственный. И бензин – тоже. Нешто кто в автохозяйстве об этом деле дознается?.. Какое, к черту, ОБХСС?.. Нешто ему для хорошего человека привести жалко? Еще и денежек заработал бы Людке на платье. Опять-таки им в доме радость... Леня, тот даже как-то елку в ДК Железнодорожников из леса привозил. И ставил. И тоже весь не обязан был. Попросил его директор. Сказал ему Матвей Ефимыч: «Леня, дорогой, - говорит. - А не мог ли бы ты нам в Клуб Октябрьской Революции елочку из леса привести? Скоро каникулы. Детишек порадовать надо. Нам через государственный банк по безналичке на такой вот пустяк деньги переводить ой как долго... А тут каникулы. То да се… Утренники на носу… У тебя, Леня, дорогой, ведь и у самого доченька? Большая уже? Леня, сделай милость. Будь человеком. А мы тебя уж не обидим»… - вот как нормальные люди с шОферами говорят! Говорят себе за милую душу, и корона у них с головы не спадает… Леня стеночку бы ту вам за день мог поставить. Ну, заплатили бы мы ему. Скинулись бы с человека по червонцу. Невелика награда за труды. Бутылочку потом поставили бы ему. Только уже после работы. До – ни-ни. Иначе – никак. Он это… иногда грешным делом любит… Стенка-то ведь на всю жизнь… А вы все – сами-сами… Сколько сами мучались, пока эти дрова вместе сложили. Огромная загадка, что твой кроссворд… Хорошо, что хоть вообще собрали… Стекла не побили. Полировку не исцарапали… Ведь такая дорогая вещь… Эх, все гордость ваша, все гордость… Образованные тоже мне… – ворчала бабка Архелая.
- Людку неудобно беспокоить было бы лишний раз… - оправдывалась мать.
За хлипкими стеклянными дверцами – книжки. Альбомы с репродукциями русских икон. C кремлями – Кижами - церквями. И всяким-разным, про Древнюю Русь… А вот и еще. Зеленый Бальзак. Серый Достоевский. Желтый Сервантес. Белый Шекспир. Бордовый О.Генри. Голубой Артур Конан-Дойль… Огромнейшие дефициты тех времен… Плоды от собирания-сдавания макулатуры. Перед книгами – пара старинных икон. Теперь это очень модно. И уже можно. Все-таки искусство… А искусство надо уважать… Тут же на полочке - расписные русские матрешки. И сувенирные автомобильчики. Убогие плоды советского коллекционирования. Хобби…
Дешевенькая репродукция в железной рамочке на стенке. Какая-то церковь. Со шпилем. Но без креста. На массивных железных ногах пузатится линзой цветной телевизор «Рубин». С ребристой дверцей, справа от экрана. Чтобы телек запирали на день от детей?.. Наверное. Другой причины делать дверцу в СССР пока что нет. Редки и недоступны не только в провинции, но даже и столице видеомагнитофоны. Потому и фильмов «нехороших» у народа нет… Из телеразвлечений - только две телепрограммы, на которых все и всегда «абсолютно стерильно». Учебная и первая. Когда на первой Пленум или Съезд, то то же самое и на второй…
От чего запоры ставить? Чай телевизор не приемник «ВЭФ». «Лишних» мыслей в башку не надует…
На верхней полированной крышке у «Рубина» вазочка «под Гжель». Из вазочки нагло торчит «икибана». Причудливые голые ветки, колосья и сушеные цветы. Последний безобидный крик общесоветской, городской, мещанской моды, рекомендованный гражданам через журнал «Работница».
Знакомые, родные голоса. Горячие, сладкие запахи. Вот он и пришел к нам в дом. Наступивший всенародный праздник - День Победы.
Пронзительный трезвон в прихожей. Это гости. Пришли, прикатили андрюшины дядя и тетя. Коля. Николай, сын Николая. Николай Прокопьевич - андрюшин дед. Николай номер один. Коля - его сын. Николай номер два. И его жена Ганя. Ганна Павловна… Муж и жена – одна сатана. Так гласит пословица. Оба инженеры-кораблестроители. Вместе уже ой как давно. Еще с туманной ленинградской молодости… Танцы в Кировском. Турпоход. Ленинградский Мюзик-холл… Там и встретились. Потом подружились… Поженились… И уже почти что сто лет вместе. C романтической гитарно-поэтической хрущевской «оттепели». Всегда вместе. Вдвоем - на практику. На «Кировский». В турбинный. После окончания – по распределению - в Горький. На «Красное Сормово»…
Нет, детей нет. Бог не дал… Ганя-то, она сама родом из Белоруссии. Полесье… Война… Прятались от немцев на болотах… Год рождения – сороковой… Потом осели тут, в Устьрятине. Поближе к колиным родителям.
Коля номер два. Серенький добротный пиджачек с «искрой». Черная водолазка под горлышко. Беломорина в зубах.
- Иди курить на кухню! – кричит бабушка на дядю Колю. И он идет. Рвет пачку папирос с известной картой каналов и рек. Долго мнет в длинных, желтых пальцах папиросу. Сует пахучую отраву в рот. Чиркает спичкой, прикуривая. Сладостно затягивается едким дымом. И курит. Долго курит, сидя на рассохшемся табурете за желтым кухонным столом с потертыми краями. Ловким щелчком пальца стряхивает пепел в консервную банку - пепельницу. Такая вот привычка у него. Привычка давняя, еще из общежития… Потом резко встает. Большой, высокий. Широко заходит в гостиную, словно наполняя ее всю. И, улыбаясь, возвращается обратно, к людям…
- Опять курил!.. – c укором спросит мужа тетя Ганя.
- Не покуришь – не попоешь… Давайте, давайте, мужики, инстрУмент… - отвечает он смеясь.
Гитарный легкий перебор. А потом самое любимое, морское, мужское и заветное: «У Геркулесовых столбов Лежит моя дорога. У Геркулесовых столбов, Где плавал Одиссей… Меня оплакать не спеши. Ты подожди немного. И черных платьев не носи, И частых слез не лей»…
Богатый праздничный стол. Как плод ветеранских наборов. Недавнее нововведение от Областного Совета. Продуктовые заказы к празднику. Масло. Финский сервелат. Крупа гречневая. Тоненькие макароны. Финские соленые галеты. Плавленые финские сырки «Виола». Растворимый кофе и сгущенное молоко с жестяных банках «с коровкой». Чай индийский в больших, желтых, картонных коробочках, изнутри проложенных плотной серебряной фольгой. На коробочках – слоник. Такое богатство, и без талонов. Без очередей… Гуляйте, ветераны Второй Мировой, славные спасители Европы от «коричневой чумы»…
Талоны… Талоны… Недавнее нововведение местного Горсовета. Расплодятся попозже, как кролики… Талоны «на деликатесные виды мясной и молочной продукции»… Какие бурные поросли дадите вы по всей российской провинции в последующие годы… «На водку». «На сахар». И даже «на мыло» и «на сигареты»… Студеный январь девяносто второго быстро сдует вас из новой России. Вместе со счетами со сберкнижек народных трудовых и гробовых сбережений и скромнейшей уверенностью граждан бывшего СССР хотя бы в каком-то надежно-осмысленном завтрашнем дне…
Звенят тарелками. Вот рассыпчатая, белая вареная картошка. Белый парок из-под кастрюльной синей крышечки И огромнейшая черная сковорода, немного снизу закопченная. На ней живым солнечным золотом в масле - картошка жареная. Сочные котлеты. Тушеное, нежное мясо. И белая, нагая курица. Золотистая корочка на похабно раздвинутых ножках. Кавалерийская рубка - салат из помидоров со сметаной и сиреневым лучком. Причудливая намесь майонезного «Оливье»… Гости и хозяева из больших, хрустальных, грубых мисок – хрусталин «времен застоя» валят полными ложками снедь на тарелки…
Мужчины открывают бар в «Устьяжанке» и достают бутылки. Долго с видом знатоков вертят их перед глазами. Переговариваются. О чем-то спорят. Достают штопор. Винтят и тащат с остервенением пробки. Вино. Отвинчивают проволочку над раковиной в кухне. Шампанское. Или просто сдирают кепочку – жестяной козырек. Так открывают водку… Все. Справились. Ну, и славно, славно, товарищи. И вот потекло. Потекло в бокалы…
- Телевизор… Телевизор забыли включить… - неожиданно спохватывается бабушка. Большая и простоволосая, c кухонным полотенцем на плече. Старшая в доме. И главная хозяйка-хлопотунья.
Щелкнул телевыключатель. Мигнул и засветился выпуклый экран. И в тот же миг бодрый голос ворвался в праздничный дом: «На площадь вступает Краснознаменная, Ордена Ленина, Ордена Октябрьской Революции Гвардейская»… Печатный шаг военных училищ и краснознаменных дивизий. Грохот танков и рев бэтээров. И орудия. Орудия… Грозный рев моторов и грохот гусенечных траков по брусчатке Красной. Вот она. Броня и хоботы зеленых, боевых единорогов. И вновь - броня. Броня. Броня…
Распахнутые настежь люки. И в каждом люке стойким, оловянным, сказочным солдатиком – танкист. Или стрелок. Или второй водитель. Второй обычно бывает только на огромных тягачах, что идут, плывут сейчас от Исторического. Огромные, зеленые сигары, что провозят аж на восьми катках… Оловянные солдатики в открытых люках. Да сколько… сколько их? Застыли, словно замороженные, стоят по стойке «смирно». А над каждым из них - красное знамя вьется - бьется на теплом, весеннем ветру…
Вот телекамера отъезжает. Меняет ракурс съемки. Широкая панорама от Исторического. Вот вид на площадь с ГУМа. И вот – главный, самый главный вид страны Советов. Вид на ленинский Мавзолей… Бровастый, морщинистый пятиждыгерой Брежнев согнул в локотке старую, трясущуюся, немощную, обезьянью лапку. Так первое лицо страны приветствует парад… Рядом Громыко с лицом постаревшего умного мальчика. Указывает вдаль рукой. Чего-то объясняет Брежневу… По правую руку «вождя» - большая фуражка на плотном орденоносном светло-сером мундирчике. Устинов. Стоит, словно столб. Чуть сзади – высокий, худой и длинный, словно жердь. Роговые, хищные очки. Умное, брезгливое лицо. Андропов… А вот седой и тоже высокий. Гребешок-хохолок. Это Суслов… Вот седые, жиденькие, стариковские проборчики… Вот лысина с пятном… И снова – брови, но гнутые тугой, кавказскою дугой… Да сколько, сколько их там… И все – «вожди». «Вожди»…
Налили по первой. Выпили: «Ну, за День Победы». – «Будем!» – «Будем!..» Мужчины сняли пиджаки. Ослабили узлы на старомодных нынче широких и цветастых галстуках… «Ну, что?..» Поели… Заглотили. Зажевали. Или просто занюхали. Это кто как привык. Налили. И добавили вновь. По второй. Добавили. И зазвенели вилками-ножами. Заходили, заработали, закрутились медленные, тщательные челюстные жернова. Немного насытившись, вальяжно, блаженно откинулись на спинки мягких стульев. Почти легли на диван, покрытый пошловатым пледом с абхазским, южным, курортным, прыгающим тигром. Женщины полезли за фотоальбомами. Тычут пальцы в фотографии. И чему-то меж собой смеются. «Вот наша свадьба… А это мы в Буграх. Когда я там учительствовала после Герцена»…
Мужики тоже слегка захмелели. И потекли мыслями по древу. Заулыбались чему-то неведомому. Или ведомому только посвященным в какие-то смешные и страшные, семейные тайны… Так начинались обычно в семье у Избиных семейные рассказы да застольные, хмельные байки…
- Пригласили как-то пионеры ветерана в школу. А был он матрос черноморский… Непривычно ему перед людьми выступать. Очень волнительно. Боязно… Вот и решил он перед этим делом выпить, для храбрости… Приходит в класс. Рассказывает: «Героическая оборона Новороссийска… Малая Земля – священная земля!.. Схороните здесь меня!..» Ну, прямо как в кино… А потом забирать его, беднягу, начало. Не на шутку дед разошелся: «Да я… да мы… а перед нами – немцы… Или румыны с итальянцами, хрен гадюку разберет… А мы – вот так им, сукам, на искось… И торпеду им… ниже ватерлинии… Да мы… Да мы… А мне Сережка и говорит… Говорит: «Не Москва ль за нами! Умирать, - говорит. – Так с музыкой!..» Эх, мать моя – женщина, роди меня обратно!.. Да на торпедном катере – к ядреной матери!..» Такие этажи им выдал, что мама – не горюй!
- А Леню Брежнева-политрука он лично там не знавал, как маршал Жуков?..
- Чего нет – того нет. Все, что знаю, – рассказал. Врать не буду… Не такой я человек…
Праздничное, застольное, хмельное балагурство.
- Коль, а, Коль! Слыхал в стихах загадку? Мне мужики на днях в курилке рассказали…
- Ну, давай…
- Что за старый дуралей вновь залез на Мавзолей? Брови черные, густые. Речи длинные, пустые. Кто даст правильный ответ, тот получит десять лет…
- Да кто ж такие загадки только и сидит да придумывает? Не в КГБ ли у Юрия Владимировича те главные по анекдотам анекдотчики?..
- Кому надо, тот и выдумывает. А кто надо – тот потом за это сидит…
- Ловко! Ах, бес меня дери! Как ловко!..
Хороший разговор в советский светлый праздник. Притом что говорят все это между собой два коммуниста! Два члена КПСС (простите за выражение).
Андрюшин папа Виктор Николаевич, младшенький, смеется вслед за старшим братом. Тоже тот еще «анекдотчик»… Со временем это пройдет. После насмешечек над Горбачем это уйдет навсегда. Уйдет вместе со спокойным, размеренным бытом в сени «Рубина» и «Устьряжанки». Уйдет вместе со скромным, надежным достатком и элементарной, беззлобной уверенностью за свое неподзаборное, ненищенское завтра. После, при вошедшем в самодержавие Ельцине и толстячке Гайдаре, народу будет анекдотов. Нет, потом анекдотов не будет. Не до смеха будет как-то, не к месту их травить. Матюги, злая похабщина да тюремное «ботанье по фене» блатных «парниш со шконки» навсегда иссушат благодатный родник беззлобного, шутейного, народного юмора.
- Есть коммунисты, а есть – «партийные»!.. – хитро щурит правым глазом дед и лукаво улыбается.
«Партийные» – это те, что на Мавзолее. А они – два Николая – коммунисты. Хорошие люди. Славные сыны Родины. Не лжецы. Не балаболы-демагоги. Не формалисты-бюрократы-деревянные пеньки. Они – люди дела. Большого и настоящего. И очень, очень нужного стране и людям.
Дед Николай вступал в партию в сорок третьем, на Курской… Дошел до Праги. Потом из победной, цветочно-