Генри Миллер. Тропик Козерога

--------------------------------------------------------------- Перевод: Андрей Куприн OCR: Слава Янко https://www.chat.ru/~yankos/gum.html--------------------------------------------------------------- Тропик Козерога Tropic of Capricorn ЕЙ Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смягчаютсяпримерами, чем словами. Поэтому, после утешения в личной беседе, я решилнаписать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитыхмною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственныеневзгоды или ничтожными, или незначительными и легче переносил их. Пьер Абеляр*, "История моих бедствий"** НА ОВАРИАЛЬНОМ ТРАМВАЕ Однажды вы опускаете руки, смиряетесь, и все даже посреди хаоса сменяетодно другое с неумолимой определенностью. С самого начала не было ничего,кроме хаоса, а хаос был жидкостью, обволакивавшей меня, в которой я дышалжабрами. В непрозрачных нижних слоях, там, где лился ровный лунный свет, всебыло гладким и плодородным; выше начинались дрязги и шум. Во всем я быстронаходил противоречие, противоположность, а между настоящим и вымышленным --скрытую насмешку, парадокс. Я сам себе был худший враг. Чего бы я ни пожелал-- мне все давалось. И даже ребенком, когда я ни в чем не знал нужды, яхотел умереть: хотел капитулировать, поскольку не видел смысла в борьбе. Японимал, что, продолжая то существование, о котором я не просил, ничего недокажешь, не подтвердишь, не прибавишь и не убавишь. Все вокруг меня былиили неудачниками или, в лучшем случае, посмешищами. В особенности те,преуспевающие. Преуспевающие нагоняли на меня смертельную скуку. Ясочувствовал промахам, но не сочувствие сделало меня таким. Это было чистоотрицательное качество, слабость, расцветавшая при виде человеческогонесчастья. Я никогда никому не помогал в расчете совершить доброе дело -- япомогал, потому что просто не умел поступать иначе. Желание изменить порядоквещей казалось мне тщетным: я убедился, что ничего не переделаешь, неизменив душу, а кто способен изменить души людские? От случая к случаюизменяли друзья, от чего хотелось блевать. В Боге я нуждался не больше, чемОн во мне, и, попадись Он мне, часто говаривал я, я встретил бы Его оченьхладнокровно и плюнул бы Ему в морду. Самое досадное то, что люди принимали меня, как правило, за хорошего,честного, доброго, образцового и даже __________ * Здесь и далее см. примечания. ** Перевод В. Соколова. 27 надежного человека. Может быть, я и обладал этими качествами, но, еслитак, то лишь потому, что был ко всему безразличен: я мог позволить себе бытьхорошим, честным, добрым, надежным и так далее, поскольку не знал зависти. Яникогда не становился жертвой зависти. Никогда не завидовал никому и ничему.Напротив, я всегда жалел всех и вся. С самого начала я, должно быть, приучил себя не слишком поддаватьсяжеланиям. С самого начала я ни от кого не зависел, но это был обман. Я ни вком не нуждался, ибо хотел быть свободным, свободным поступать так, какзаблагорассудится моим прихотям. Когда от меня чего-нибудь требовали илиждали -- я упирался. Так проявлялась моя независимость. Иными словами, я былиспорчен изначально. Как будто мать вскормила меня ядом, и то, что она раноотняла меня от груди, меня не спасло -- от яда я не очистился. Даже когдаона отняла меня от груди, я проявил полное безразличие. Многие дети выражаютили по крайней мере изображают протест, а мне было хоть бы что. Яфилософствовал с ползунков. Из принципа настраивал себя против жизни. Изкакого же принципа? Из принципа тщетности. Все вокруг боролись. Я же никогдаи не пытался. А если создавал такую видимость, то лишь для того, чтобыкому-нибудь угодить, но в глубине души и не думал рыпаться. Если вы мнерастолкуете почему -- я отвергну ваши объяснения, поскольку рожден упрямцем,и это неизбывно. Позже, повзрослев, я узнал, что меня чертовски долговытягивали из утробы. Прекрасно понимаю. Зачем шевелиться? Зачем покидатьзамечательное теплое место, уютное гнездышко, где все дается даром? Самоераннее воспоминание -- это стужа, снег, наледи на водосточных трубах,морозные узоры на стекле, холод влажных зеленоватых стен кухни. Почему людиселятся в непотребных климатических зонах, которые ошибочно именуют умеренными? Потому что они -- прирожденные идиоты, бездельники и трусы. Додесяти лет я не представлял себе, что где-то есть "теплые" страны, в которыхне надо ни трудиться в поте лица, ни дрожать и делать вид, что это бодрит.Всюду, где холодно, люди трудятся до изнеможения, а, произведя на светпотомство, проповедуют подрастающему поколению евангелие труда, которое, посути, не что иное, как доктрина инерции. Мои домашние -- народец совершеннонордического толка, то есть -- народ идиотов. Они с радостью хватались залюбую когда-либо высказанную ошибочную идею. В том числе -- идеючистоплотности, не говоря уж о доктрине добродетели. Они болезненночистоплотны. Но изнутри -- воняют. Они ни разу не открыли дверь, ведущую кдуше, и никогда не мечтали о 28 безрассудном прыжке в потаенное. После обеда -- проворно мыли посуду иубирали в буфет; прочитанную газету аккуратно складывали и клали на полку;постиранную одежду тут же отглаживали и прятали в шкаф. Все -- радизавтрашнего дня, но завтра так и не наступало. Настоящее -- это только мостк будущему, и на этом мосту -- стоны; стонет весь мир, но ни один идиот незадумается, а не взорвать ли этот мост? Я часто с горечью выискивал поводы, чтобы осудить их, а не себя. Ведь ятоже во многом похож на них. Долго я ставил себя особняком, но со временемпонял, что я не лучше их, даже чуть хуже, поскольку понимал все гораздоясней и тем не менее ничего не сделал, чтобы изменить свою жизнь.Оглядываясь назад, теперь я вижу, что ни разу не поступил сообразно со своейволей, -- всегда под давлением других. Меня часто принимали за авантюриста-- нет ничего более далекого от истины. Мои приключения всегда былислучайными, навязанными, проистекали, а не воплощались. Я -- плоть от плотиэтого самодовольного, хвастливого нордического народа, не имеющего нималейшего вкуса к приключениям, тем не менее прочесавшего всю землю,перевернувшего ее вверх дном, усеявшего ее реликвиями и руинами. Неугомонныесоздания, но не авантюрные. Агонизирующие души, неспособные жить настоящим.Позорные трусы -- все они, и я в том числе. Ибо существует лишь одно великоеприключение -- и это путешествие внутрь себя, и тут не имеют значения нивремя, ни пространство, ни даже поступки. Раз в несколько лет я оказывался на грани такого открытия, но всякийраз оно каким-то образом ускользало от меня. И единственное объяснение,которое приходит мне в голову -- виновато само окружение: улицы и люди,обитающие на них. Я не могу назвать ни одной американской улицы -- вкупе снаселяющим ее народом -- которая могла бы привести к познанию самого себя. Яисходил улицы многих стран, но нигде не чувствовал себя таким униженным иоплеванным, как в Америке. Обо всех улицах Америки вместе взятых я думаю какоб огромной выгребной яме, выгребной яме духа, в которую все засасывается итонет в непреходящем говне. А над этой выгребной ямой волшебная сила трудавозводит дворцы и фабрики, военные заводы и прокатные станы, санатории,тюрьмы и сумасшедшие дома. Весь континент -- словно ночной кошмар,порождающий небывалые несчастья в небывалых количествах. И я -- одинокоесущество на величайшей пирушке здоровья и счастья (среднестатистическогоздоровья, среднестатистического счастья), где не встретишь ни одного 29 по-настоящему здорового и счастливого человека. Во всяком случае, просебя я всегда знал, что я несчастлив и нездоров, что со мной не все впорядке, что я иду не в ногу. И в том состояло мое единственное утешение,моя единственная радость. Но вряд ли этого было достаточно. Было бы многолучше для моей души, если бы я выразил свой протест открыто, если бы я засвой протест отправился на каторгу и сгнил бы там, и сдох. Было бы многолучше, если бы я, подобно безумному Чолжошу, застрелил некоего славногопрезидента Маккинли, некую незлобивую душу, никому не принесшую даже малойтолики зла. Ибо на дне моей души таилась мысль об убийстве: я хотел видетьАмерику разрушенной, изуродованной, сравненной с землей. Я хотел этогоисключительно из мстительного чувства, в качестве возмездия за преступления,творимые по отношению ко мне и мне подобным, кто так и не поднял свой голос,так и не выразил свою ненависть, свой протест, свою справедливую жаждукрови. Я -- дьявольское порождение дьявольской земли. И "Я", о котором пишу,давно бы сгинуло, когда бы не было вечным. Кому-то все это покажетсявыдумкой, но даже то, что я измыслил, действительно имело место, по крайнеймере, со мной. История может это отрицать, ведь я не сыграл ни малейшей ролив истории моего народа, но даже если все то, о чем я говорю, вымышленно,тенденциозно, злобно, несправедливо, даже если я лжец и злопыхатель -- темне менее это правда, и это надо принять. А вот что было... Все, что происходит значительного, по природе своей противоречиво.Когда появилась та, для кого я пишу эти строки, я вообразил, что где-то вне,как говорится, в жизни, лежит решение всех проблем. Познакомившись с ней, яподумал, что ухватил жизнь за хвост, что получил нечто, за что можноуцепиться. Отнюдь -- у меня совсем не стало жизни. Я искал, к чему быприбиться, и не находил ничего. Но в самом поиске, в попытках охватить,прилепиться, покончить с неустроенностью, я нашел то, чего не искал --самого себя. Я понял, что никогда не испытывал ни малейшего интереса кжизни, а только к тому, чем я занимаюсь сейчас, к чему-то, параллельномужизни, одновременно и принадлежащему ей, и находящемуся вне ее. Что естьистина -- мало интересовало меня, да и реальное меня не заботило, менязанимало только воображаемое, то, что я ежедневно душил в себе для того,чтобы жить. Умереть сегодня или завтра -- не имеет никакого значения для 30 меня и никогда не имело, но то, что даже сегодня, после многолетнихпопыток, я не могу высказать то, что думаю и чувствую -- мучит и терзаетменя. Теперь мне понятно, что с самого детства я, ничему не радуясь, гналсяпо пятам самовыражения, и ничего, кроме этой способности, этой силы, нежелал. Все остальное -- ложь, все, что я когда-либо совершил или сказал несогласуясь с моими устремлениями. А это составляет довольно-таки большуючасть моей жизни. Моя суть -- сплошное противоречие. Так обо мне говорили. Меня считалито серьезным и рассудительным, то легкомысленным и безрассудным, тоискренним и открытым, то небрежным и беспечным. Я совмещал все это в одном,а сверх того был еще кем-то, неожиданным для всех и прежде всего для самогосебя. Мальчиком шести-семи лет я любил сидеть у рабочего стола дедушки ичитать ему, пока тот шил. Я живо помню его в те моменты, когда он, налегаяруками на горячий утюг, стоял и разглаживал шов на пиджаке, а сам темвременем мечтательно глядел в окно. Помню выражение его лица, когда он стояли мечтал, помню лучше, чем содержание прочитанных книг, лучше, чем наши сним беседы, лучше, чем игры, в которые я играл на улице. Меня всегда оченьинтересовало, о чем же он мечтает, что позволяет ему вознестись над телеснойоболочкой. Сам я до сих пор не научился мечтать наяву. Мой рассудок всегдапрозрачен, живет минутой и все в таком духе. Его дневные грезы очаровывалименя. Я знал, что его мечты никак не связаны с работой, с нами, знал, что онодинок и что одиночество означало для него свободу. А я никогда не былодинок, и меньше всего в те минуты, когда был предоставлен самому себе.Казалось, меня всегда кто-то сопровождает: я был словно крошка от большойголовки сыра, какой я себе представлял мир, и я никогда не прекращал думатьоб этом. Я никогда не существовал отдельно, никогда не мыслил себя целойголовкой сыра, вот так-то. Следовательно, даже если у меня и был поводпогоревать, пожаловаться, поплакать, я сохранял иллюзию принадлежности кобщему, вселенскому горю. Если я плакал -- значит, и весь мир заливалсяслезами -- так я себе это представлял. Я очень редко плакал. По большейчасти я весело смеялся, приятно проводил время, а проводил я время приятнопотому, что, как сказал раньше, я действительно ни хрена ни во что невъезжал. Если мне худо -- значит, и повсюду худо, я был убежден в этом. Авсех хуже тому, кто слишком беспокоится. И это обстоятельство еще в раннемдетстве сильно впечатляло меня. 31 Например, вспоминаю случай с другом моего детства Джеком Лоусоном.Целый год он не поднимался с постели, испытывая ужасные боли. Он был моимлучшим другом -- так, во всяком случае, говорили. Ну ладно, сначала я,вероятно, жалел его и, возможно, иногда заходил к нему домойпоинтересоваться, как он там; но через месяц или два я стал совершенноравнодушен к его страданиям. Я сказал себе: он должен умереть, и чем скорееэто произойдет, тем лучше. Решив это для себя, я и поступал соответствующимобразом: то есть, быстро о нем забыл, предоставив Джека его судьбе. Тогдамне было лет двенадцать и, помню, я очень гордился своим решением. Помнюпохороны -- довольно постыдное мероприятие, скажу я вам. У гроба сгрудилисьродичи и друзья и вопили, как больные обезьяны. А мать -- та совсем менядоконала. Она, существо редкой духовности и, несомненно, последовательницаХристианской Науки*, хотя и не верила в тление и смерть, подняла такой крик,что сам Христос поднялся бы из могилы. Но не ее возлюбленный Джек! Нет, Джектак и лежал холодный, как кусок льда, окоченевший и безответный. Он умер, ина этот счет не могло быть двух мнений. Я знал это и был рад. И не выдавилни слезинки. Я не мог утверждать, что ему стало лучше, ибо "он" исчез. Онушел, а вместе с ним и те страдания, которые испытывал он сам и которые онневольно навлек на других. Аминь! -- сказал я про себя и при этом, будучи влегкой истерике, громко пернул, как раз у гроба. Что такое сильное беспокойство, я узнал, впервые влюбившись. Но илюбовь озаботила меня не слишком. Если бы я по-настоящему переживал, тосейчас не писал бы об этом: я умер бы с разбитым сердцем или повесился бы отлюбви. Но первая любовь преподала мне дурной урок: она научила лгать. Онанаучила улыбаться, когда улыбаться не хотелось, трудиться, когда не веришь вуспех, жить, когда не видишь смысла продолжать жизнь. Даже когда я уже забылее, я все еще сохранял привычку делать то, во что не верил. С самого начала был только хаос, об этом я уже говорил. Но иногда япроникал настолько близко к сердцевине беспорядка, что диву давался, почемувсе вокруг не взрывается. Стало принято все валить на войну. Но, скажу я вам, война ничуть некоснулась ни меня, ни моей жизни. В то время как остальные находили теплыеместа, я перебивался с одного тощего заработка на другой, и все же чуть душас телом не расставалась. Меня увольняли почти сразу, как нанимали. Я обладалнедюжинным умом, но внушал 32 недоверие. Куда бы я ни поступал -- я сеял раздоры, и не по своейнаивности, а потому, что походил на прожектор, высвечивавший всяческуюглупость и тщетность. Кроме того, я не умел лизать жопу начальству какподобает. И это, несомненно, выделяло меня. Когда я спрашивал работу, помоему виду сразу же определяли, что мне до лампочки, получу я ее или нет. И,разумеется, в основном я ее не получал. Однако вскоре сами поиски работыстали для меня родом деятельности, забавой, так сказать. Я заходил и просилкакой-никакой работы. Так я убивал время, не хуже, насколько я понимаю, чемна самой работе..Я был Себе хозяин, у меня оставалось свободное время, но,в отличие от других хозяев, я располагал только собственным пепелищем исобственной несостоятельностью. Я не был ни корпорацией, ни трестом, нигосударством, ни федерацией, ни содружеством наций -- скорее, я был похож наГоспода Бога, если уж на то пошло. Так продолжалось с середины войны вплоть до... скажем так: одногопрекрасного дня, когда меня захомутали. В конце концов настал день, когда яотчаянно возжелал работы. Я нуждался в ней. Не имея ни одной минуты взапасе, я решил согласиться на самую распоследнюю работенку на свете, аименно: курьера. Я вошел в отдел кадров одной телеграфной компании, назовемее Телеграфной Компанией Северной Америки "Космодемоник" -- вошел под вечер,готовый на все. Я возвращался из публичной библиотеки с увесистыми томами поэкономике и метафизике под мышкой. К моему великому удивлению, в работе мнебыло отказано. Тип, который меня отшил, оказался коротышкой у коммутатора.По-видимому, он принял меня за студента колледжа, хотя мое заявление ясноговорило о том, что я давно завершил образование. В заявлении я даже снабдилсебя степенью доктора философии Колумбийского университета. Очевидно, этоосталось незамеченным, или с подозрением воспринятым коротышкой, которыйменя отшил. Я рвал и метал, тем более, что впервые в жизни действовал наполном серьезе. И не только: я проглотил собственную гордость, которая внекоторых -- особых -- случаях весьма велика. Жена, как водится, одариламеня косым взглядом и усмешкой. "Ничего другого я и не ждала", -- сказалаона. Я пошел спать, раздумывая над этим, еще не оправившись от жгучей обиды,заводясь все больше и больше бессонной ночью. То, что у меня есть жена иребенок, нуждающиеся в поддержке, не так уж меня беспокоило: ведь работуникогда не предлагают только потому, что у вас иждивенцы -- это я понималочень хорошо. Нет, меня 33 мучило то, что они отвергли меня, Генри В. Миллера, образованного,эрудированного человека, который просил самую распоследнюю работенку насвете. Это меня прямо-таки разжигало. Я не мог от этого отделаться. Утром явскочил чуть свет, побрился, облачился в лучший костюм и поспешил к метро. Ярешительно направился к главному офису этой телеграфной компании, поднялсяна двадцать пятый этаж или где-там президент с вице-президентом устроилисебе логова. И сказал, что хочу видеть президента. Естественно, президентили уже уехал, или был слишком занят, чтобы беседовать со мной, но: может,вы поговорите с вице-президентом или, лучше, с его секретарем? Меня принялсекретарь вице-президента, умный, внимательный малый, и я высказал ему то,что накипело. И сделал это весьма искусно, не очень пылко, но в то же времядал понять, что меня не так-то просто отшвырнуть в сторону. Когда он поднял телефонную трубку и потребовал главного управляющего, яподумал, что это обычная проволочка, что меня собираются гонять поинстанциям, пока я сам не отвалю. Но как только я услышал его слова, сразуизменил свое мнение. Когда я добрался до офиса главного управляющего, вдругом здании неподалеку, меня уже ждали. Я сел в удобное кожаное кресло изакурил предложенную большую сигару, того сорта, что придает значительности.Казалось, этот субъект живо озаботился моим делом. Он попросил меня всерассказать, вплоть до мельчайших подробностей, и своими большими волосатымиушами старался уловить всю информацию, которая могла бы подтвердить версию,уже возникшую в его башке. Мне стало понятно, что я случайно оказалсяорудием, способным услужить ему. И не мешал выуживать из меня то, что угодноего фантазии, ни на секунду не упуская из виду, куда ветер дует. По ходуразговора я заметил, что его расположение ко мне все растет и растет.Наконец-то хоть кто-то проявлял ко мне некое участие! Чтобы оседлать своегоконька, мне больше ничего не требовалось. Ведь, годами охотясь за работой, ястал знатоком: изучил не только то, чего не следует говорить, но и то, какнадо врать и намекать. Вскоре был вызван помощник главного управляющего,чтобы выслушать мою историю. К этому времени я уже успел выстроить все какпо-писаному. Я понял, что Хайми -- "жиденок" -- как величал его главныйуправляющий -- ничего не делает, считая себя менеджером персонала. Хаймиузурпировал должность, это ясно, как день. Ясно также, что Хайми еврей и чтоевреи не в чести у главного управляющего, как не в чести и у мистера Твил- 34 лингера, вице-президента, который в свою очередь был словно кость вгорле для главного управляющего. Возможно, именно благодаря Хайми, "этому грязному жиденку", вкурьерской службе оказалось высокое процентное содержание евреев. Возможно,Хайми -- один из тех, кто нанимал работников в отделе кадров -- Закатномуголке, как они его прозвали. А это, сообразил я, было великолепнойвозможностью для мистера Клэнси, главного управляющего, разделаться с некиммистером Бернсом, который, как мне сообщили, проработал менеджером персоналабез малого тридцать лет, а теперь не стесняясь отлынивает от дел. Совещание длилось несколько часов. Ближе к концу мистер Клэнси отвелменя в сторонку и сообщил, что собирается сделать боссом меня. Однако преждечем поместить меня в контору, он как об одолжении просит меня поработатькурьером специального назначения. Кроме того, это нечто вроде ученичества, ине будет излишним. При сем я получу жалованье менеджера персонала, котороебудет выдаваться по отдельному счету. Короче говоря, я должен фланировать отодной конторы к другой и наблюдать без исключения за всем, что тампроисходит. И должен время от времени представлять небольшой отчет оположении дел. И, как он предполагал, изредка тайно наведываться к немудомой на краткую беседу о состоянии дел в сто одном отделении телеграфнойкомпании "Космодемоник" в Нью-Йорк-Сити. Другими словами, я должен был нанесколько месяцев превратиться в шпиона, после чего круто пойти вверх.Может, в один прекрасный день меня назначат главным управляющим или дажевице-президентом. То было заманчивое предложение, хоть и не внушающиедоверия. И я сказал: "Да". Через несколько месяцев я уже сидел в Закатном уголке, нанимая иувольняя как проклятый. То была настоящая бойня, помоги мне Господь. Все отначала до конца было бессмысленным. Поток людей, документов, напряжения.Ужасающий фарс на фоне пота и горя. Но так же просто, как шпионаж, принял ятруды найма и увольнений и все, что из этого проистекало. Я сказал "да"всему. Если вице-президент распоряжался не брать калек, я не брал калек.Если вице-президент говорил, что все курьеры старше сорока пяти подлежатувольнению без предуведомления, я увольнял их, не предупредив. Я делал все,что от меня требовали, но таким образом, что им приходилось жалеть об этом.Когда назревала забастовка, я умывал руки и ждал, когда она разгорится вовсю силу. Я сразу понял, что она влетает им в хорошую денежку. Вся системабыла та- 35 кой прогнившей, такой бесчеловечной, такой паршивой, столь неисправимоиспорченной и громоздкой, что даже гений не сумел бы вдохнуть в нее смысл ипривнести порядок, не говоря уж об обычной доброте, гуманности и уважении кчеловеку. Я восстал против всей системы труда в Америке, системы, прогнившейнасквозь. Я чувствовал себя пятым колесом повозки и не ждал ничего, кромеэксплуатации. Фактически, эксплуатации подвергались все: президент и его команда эксплуатировались невидимыми силами, работники-- управленческим аппаратом и так далее, и тому подобное на всех уровнях. Сосвоего насеста в Закатном уголке я как бы обозревал с высоты птичьего полетавсе американское общество. Словно телефонную книгу листал. Со стороны вродене лишено смысла: алфавитный порядок, нумерация, рубрикация. Но есливглядеться пристальнее, когда просматриваешь страницу за страницей, ничегоне пропуская, когда изучаешь отдельного субъекта и даже его внутреннееустройство, изучаешь воздух, которым он дышит, жизнь, которую он ведет,ставки, которые он делает -- открывается такая вонь и деградация, такаянизость, горе, несчастье, безнадежность, бессмысленность, что лучше былозаглянуть в кратер вулкана. Можно было рассмотреть всю американскую жизнь:экономическую, политическую, моральную, духовную, художественную,статистическую, паталогическую. Она выглядела, будто огромный шанкр наизмученном члене. Даже хуже, честное слово, ибо вам не удастся увидетьничего, хоть отдаленно напоминающего член. Возможно, в прошлом это и быложизнью, продуктивной, доставлявшей хоть минутную радость, минутный восторг.Но, глядя на нее со своего насеста, я видел нечто более гнилое, чемизъеденный опарышами сыр. Удивительно, почему вонь не гнала их прочь... Явсякий раз употребляю прошедшее время, но, конечно, и сейчас все то жесамое, а может и хуже. Во всяком случае, сейчас мы изведали вонь в полноймере. К тому времени, как на сцене появилась Валеска, я уже нанял несколькоармейских корпусов курьеров. Моя конторка в Закатном уголке напоминалаоткрытую форсунку, и вонь оттуда шла соответствующая. Я окопался в траншеена передовой и держал круговую оборону. Начнем с того, что человек, которогоя вытеснил, умер через несколько недель после моего прихода. Он продержалсякак раз столько, чтобы я успел освоиться, а потом отбросил копыта. Всепроизошло так. стремительно, что я даже не испытал чувство вины. С самогоначала моего пребывания в конторе все было единым непрекращающимся кромешнымадом. За час до моего прихода на службу -- а я всегда 36 опаздывал -- там уже толпились соискатели мест. Я пробирался полестнице, распихивая всех локтями, и буквально силой продирался к своемустолу. Не успев снять шляпу, я уже отвечал на дюжину телефонных звонков. Настоле было три телефона, и все они трезвонили одновременно. Они вызывали уменя недержание еще до того, как я приступал к исполнению обязанностей. Араньше пяти-шести часов вечера мне не удавалось сходить в уборную. Хаймиприходилось еще хуже, ведь он был привязан к коммутатору. Он просиживал заним с восьми утра до шести вечера, занимаясь перестановкой фишек. Фишки --это курьеры, которых одна контора ссужала другой на день или полдня. Ни одноиз ста одного отделения не обладало своим укомплектованным штатом, и Хаймиприходилось решать шахматные задачки, передвигая фишки, в то время, как яработал словно проклятый, затыкая дыры. Если иногда чудом мне удавалосьзаполнить все вакансии -- на другой день надо было все начинать сначала, аиногда положение еще и ухудшалось. Постоянно служили от силы двадцатьпроцентов работников; остальные -- плавник. Постоянные служащие выживалиновобранцев. Постоянные получали от сорока до пятидесяти долларов в неделю,иногда шестьдесят или семьдесят пять, а, бывало, до сотни в неделю, то естьзарабатывали они много больше клерков и часто больше управляющих. А новички-- те с трудом получали десять долларов в неделю. Некоторые, проработавчасок, бросали все к черту, часто швырнув пачку телеграмм в мусорный ящикили в сточный желоб. Увольняясь, они требовали немедленного расчета, чтобыло невозможно по причине усложненного делопроизводства. Нельзя былораньше, чем через десять дней, сказать, кто сколько заработал. Сперва яприглашал посетителей присесть и все разъяснял им в деталях. Пока не сорвалсвязки. Скоро я научился экономить силы для самого необходимого. Главное,каждый второй малый был прирожденный лгунишка, да еще и плут впридачу.Большинство поступали и увольнялись не однажды. Некоторые считали этовеликолепным способом искать другую работу, поскольку по долгу службы имприходилось бывать в сотне офисов, куда раньше их и на порог бы не пустили.К счастью, Макговерн, старый верный швейцар, выдававший бланки заявлений,обладал зоркостью камеры. А у меня под рукой стояли конторские книги, кудазаносились все соискатели, хоть однажды прошедшие через мою молотилку.Конторские книги составлялись подобно полицейскому протоколу: они былииспещрены красными пометками, означавшими тот или иной проступок. Судитесами, в каком затруднительном поло- 37 жении я оказался: каждое второе имя было отмечено воровством,мошенничеством, хулиганством, слабоумием, извращенностью или идиотизмом."Будь осторожен -- такой-то такой-то -- эпилептик!" "Не бери этого -- онниггер!" "Внимание! Икс оттрубил в Даннеморе* или где-нибудь в Синг-Синге*пару лет". Если бы я оказался фанатом этикета, никто так и не был бы принят. Мнепришлось учиться очень быстро, и не по книгам, а на собственном опыте.Существовала тысяча и одна подробность, по которым можно было судить осоискателе: я должен был учитывать их все сразу, и притом быстро, ведь закороткий день, даже если вы расторопны, как чародей, -- вы можете нанятьстолько-то и не более. Неважно, скольких я принимал -- работников всегда нехватало. На следующее утро все надо было начинать сначала. Некоторые, язнал, проработают только один день, и тем не менее я был вынужден брать ихтоже. Система не отвечала требованиям, но критика системы не входила в крутмоих обязанностей. Мне предписывалось нанимать и увольнять. Я был в самомцентре диска, который крутился так быстро, что не мог остановиться. Туттребовался механик, но с механизмом, по мнению начальства, все было впорядке, все было прекрасно и замечательно, да вот только временно вышлоиз-под контроля. Вышедшее из-под контроля включало: эпилепсию, воровство,вандализм, извращения, ниггеров, евреев, проституток и -- почему бы нет? --иногда забастовки и стачки. Из-за чего, следуя логике начальства, надо былобрать большую метлу и начисто выметать конюшню, или браться за ружье идубинку и вкладывать разум в бедных идиотов, страдавших иллюзией глобальногонесовершенства того, что имеет место. Иногда оказывалось полезнымпотолковать о Боге, или устроить общую спевку, может, и премия иногдауместна, если не помогают слова. Но вообще-то самое важное -- поддерживатьна уровне прием и увольнение. Пока есть люди и боеприпасы -- мы на коне, итанки наши быстры. Тем временем Хайми без устали принимал слабительныепилюли в количестве, достаточном, чтобы разнесло заднее место, если бы унего таковое имелось, но заднего места, у него не было. Он только воображал,что оправляется. Он только воображал, что валит в унитаз. Бедняга был насамом деле в трансе. Надо следить за сотней контор, и в каждой свой штаткурьеров -- мифический, если не гипотетический; были курьеры действительныеи вымышленные, осязаемые и неосязаемые. Хайми приходилось тасовать их весьдень напролет, а я тем временем затыкал дыры, которые тоже быливоображаемыми, ведь никто не 38 мог сказать наверняка, прибудет ли новобранец, отправленный в филиал,завтра, послезавтра или никогда. Некоторые из них терялись в метро и влабиринтах под небоскребами, некоторые мотались весь день по городскойжелезке, пользуясь тем, что униформа разрешает бесплатный проезд, а они,может быть, никогда не наслаждались ездой весь день напролет по городскойжелезке. Некоторые отправлялись в сторону острова Статен*, а оказывались вКанарси или еще в каком-нибудь другом месте, где их в состоянии комыподбирал полицейский. Некоторые забывали место жительства и исчезалисовершенно. Некоторые, нанятые для работы в Нью-Йорке, месяц спустявозникали в Филадельфии, как будто так и надо, как по Хойлю*. Некоторые ужесобирались прибыть к месту назначения, но по пути решали, что прощепродавать газеты, и начинали продавать, в нашей же униформе, пока непопадались с поличным. Некоторые, повинуясь странному упреждающемуинстинкту, прямиком шли в полицейский участок. По утрам, только придя в контору, Хайми начинал чинить карандаши. Онсвященнодействовал, невзирая на многочисленные вызовы, ибо, как он объяснилмне позже, если первым делом не очинить карандаши, они так и останутсянеочиненными. Следующим делом было выглянуть в окно и посмотреть, как тампогода. Потом, только что заточенным карандашом, он выводил небольшую рамкувверху грифельной доски, которая у него всегда под рукой, и в этой рамкефиксировал состояние погоды. Это, говорил он мне, часто служит полезнымоправданием. Если лежит снег толщиной в тридцать сантиметров, если надорогах слякоть, то самому дьяволу простительно, что он не слишком гоняетфишки, а уж менеджеру персонала тем паче можно простить то, что он не доконца затыкает дыры в такие дни, верно? Но что для меня так и осталосьтайной, так это то -- почему он после починки карандашей не отправляетсяпрямиком срать, а включает коммутатор в сеть. Это он мне тоже впоследствииобъяснил. Так или иначе, каждый день начинался с суматохи, жалоб, запора ивакансий. Еще он начинался с громких духовитых ветров, дурного запаха изорта, расшатанных нервов, эпилепсии, менингита, низкого жалованья,просроченных расчетов, поношенных ботинок, шпор, плоскостопия, потерянныхзаписных книжек и украденных авторучек, телеграмм, выброшенных вканализацию, с угроз вице-президента и советов управляющих, с пререканий испоров, с ливней и оборванных линий, с новых и хорошо забытых старых методовинтенсификации труда, с надежды на лучшие времена и молитвы о премии,которую так и не давали. Новые курьеры брали на себя 39 лишнего, погибали под пулеметной очередью, старые зарывались всеглубже, как крысы в сыр. Все были неудовлетворены, а в особенности публика.С Сан-Франциско можно связаться по проводу за какие-то десять минут, нодоставка послания адресату могла занять целый год, если оно все же егодостигало. Христианский союз молодых людей, озабоченный укреплением морали рабочихпарней повсюду в Америке, устраивал ежедневные собрания, и если я неотпускал туда нескольких щеголеватых юнцов послушать Уильяма КарнегиАстербильта младшего, то получал выговор по службе. Мистер Мэллори изБлаготворительной Лиги хотел бы знать, могу ли я уделять ему иногданесколько минут, чтобы выслушивать его рассказы об образцовых заключенных,освобождаемых под честное слово, которые были бы счастливы служить в любомкачестве, даже курьерами. Миссис Гуггенхоффер из организации "Милосердие дляевреев" была бы польщена, если бы я поспособствовал ее начинанию поподдержке некоторых бедствующих семей, которые бедствовали потому, что всечлены семьи немощны, неполноценны и недееспособны. Мистер Хаггерти изобщества "Приют беглецов" был уверен, что у него как раз имеется несколькоподходящих юнцов для меня, если я рискну дать им шанс: каждого довели доручки их мачехи и отчимы. Мэр Нью-Йорка станет бы мне крайне признателен,если я лично приму участие в подателе письма, за которого он всяческиручается, но почему он не подыскал "подателю" работу сам -- оставалосьтайной. Человек, склонившийся над моим плечом, протягивает мне клочокбумаги, на котором начертано: "Я все понимаю, но ничего не слышу". ЛютерУинифред стоит подле него, полы его задрипанного пиджака соединеныбулавками. Лютер на две седьмых чистый индеец, а на пять седьмых американецнемецкого происхождения, так он сам объясняет. По индейской линии онпринадлежит к племени кри, он один из крей штата Монтана. Его последняяработа -- мытье витрин, но штаны на нем висят страшно, у него совсем нетжопы в штанах, и ему стыдно влезать на лестницу в присутствии дам. Он тольковчера выписался из больницы, и потому крайне слаб, но не настолько слаб,чтобы не суметь разносить телеграммы, так он полагает. А еще Фердинанд Миш, как я мог о нем забыть? Он простоял в очереди всеутро, чтобы сказать мне несколько слов. Я не ответил на его письма. Этоправда? -- спрашивает он меня вкрадчиво. Разумеется, нет. Я смутноприпоминаю последнее письмо, которое он отправил из госпиталя "Кота и Пса" кБольшому Конкурсу, где числился 40 обслугой. Он сказал, что раскаивается в том, что отказался отдолжности. Но это произошло по вине отца, который подавляет его свободу илишает всякой радости. "Сейчас мне двадцать пять, -- писал он, -- и, думаю,мне не следует впредь спать с моим отцом, не так ли? Я слышал о вас как обистинном джентльмене, теперь я сам за себя отвечаю и надеюсь, что..."Макговерн, старина швейцар, стоит рядом с Фердинандом и ждет, когда я подамзнак. Ему хочется отвесить Фердинанду под зад коленом, он еще помнит, кактот лет пять назад в полной униформе корчился в припадке эпилепсии натротуаре перед главным входом в офис. Но, черт побери, я не могу дать емузнак! Я собираюсь предоставить несчастному ублюдку последний шанс. Можетбыть, я пошлю его в Чайна-таун, где служба относительно спокойна. Темвременем Фердинанд облачается в задней комнате в униформу, а я читаюпослание некоего сироты, который горит желанием "помочь компании достичьподлинного успеха". Он говорит, что если я дам ему возможность, он будетмолиться за меня каждое воскресенье, в которое посетит церковь, исключая тевоскресенья, когда он должен отмечаться у офицера, надзирающего за егодосрочным освобождением. Ясное дело, он ничего не совершил. Просто толкнулодного парня, а тот упал, ударился головой и сдох. Далее: экс-консул изГибралтара. Великолепный почерк, великолепнейший. Прошу его заглянуть вконце дня -- есть в нем нечто подозрительное. Тем временем у Фердинанда враздевалке начинается припадок. Хорошенькое дельце! Если бы это произошло вподземке, с номером на фуражке и все такое, меня бы немедленно вышвырнули наулицу. Далее: однорукий парень, сердитый как черт, поскольку Макговернуказует ему рук