Принцип ответственности
Опыт этики для технологической цивилизации
Моим детям
Айяле, Джонатану, Габриеле
Предисловие
Окончательно освобожденный от оков Прометей, получивший от науки дар небывалой мощи, а от экономики – неустанный стимул к действию, вызывает к жизни этику, добровольная узда которой призвана не дать его могуществу сделаться бедствием для человека. Тезис о том, что благословение современной техники обратилось угрозой, или, во всяком случае, неизбежно эту угрозу предполагает, является для настоящей книги отправным. Книга эта выходит за рамки констатации материальной опасности. Чрезмерные успехи в покорении природы (а с таким покорением и увязывалось представление о человеческом счастье), простирающиеся ныне уже на собственную природу человека, поставили человеческое существование перед лицом величайшего вызова из всех когда-либо порождавшихся деятельностью самого человека. Все здесь ново, непохоже на прежнее, как качественно, так и по масштабам: в прошлом опыте нет ничего аналогичного тому, на что способен современный человек, тому, что он постоянно оказывается вынужден осуществлять в необоримой актуализации своих способностей. А по этому опыту была скроена вся прежняя мудрость, нормировавшая надлежащее поведение. Поэтому ни одна из унаследованных от прошлого систем этики не наставляет нас относительно норм "добра" и "зла", с которыми приходится связывать совершенно новые модальности человеческого могущества и его возможных порождений. Целина коллективной практики, на которую мы вступили с переходом к высоким технологиям, все еще представляет собой белое пятно для этической теории.
Предлагаемое исследование оказывается, таким образом, в вакууме (являющемся также вакуумом и нынешней релятивизации ценностей). Что может здесь послужить путеводной звездой? Да сама предвидимая опасность! Этические принципы, из которых выводятся новые обязанности нового могущества, возможно открыть прежде всего в отбрасываемых ею из будущего зарницах, в обнаруживаемых ею глобальности охвата и глубинности воздействия на человека. Я называю это "эвристикой страха": лишь предполагаемое обезображение человека приводит нас к тому понятию о нем, которое следует сберечь. Мы знаем, что стоит на кону, лишь когда знаем, что оно стоит на кону. Поскольку речь при этом идет не только о человеческой судьбе, но и о человеческом образе, не только о физическом выживании, но и о невредимости сущности, призванная беречь то и другое этика должна быть не только мудрствующей, а еще и благоговеющей.
Обоснование такой этики, которая бы уже не замыкалась в тесном кругу наших ближних-современников, должно простираться в область метафизики, где только и может быть поставлен вопрос о том, почему вообще необходимо существование человека в мире и почему, таким образом, остается в силе безусловный императив обеспечения такого существования в будущем. Величайшая отвага, с которой пускается в свои авантюры технология, толкает нас отважиться на величайшее образумление. В книге предпринята попытка заложить основы такой этики, в пику позитивистски-аналитическому отказу от суждений современной философии. Заново, в онтологическом смысле, ставятся здесь давние вопросы об отношении бытия и должного, причины и цели, природы и ценности, – с тем, чтобы укоренить вновь обнаружившийся долг человека за пределами ценностного субъективизма, в бытии.
Однако темой книги в собственном смысле слова является сам этот вновь заявивший о себе долг, обобщением которого служит понятие ответственности (Verantwortung). Разумеется, ответственность ничуть не новое явление в нравственности, однако никогда прежде у нее не было такого объекта, да и теория этики до сих пор уделяла ей мало внимания. Как знание, так и сила были слишком ограничены для того, чтобы распространять прогноз на отдаленное будущее, уж не говоря о том, чтобы набрасывать в сознании скованную нами причинно-следственную цепь на весь земной шар. Вместо праздных гаданий о позднейших следствиях в неизвестном будущем этика сосредоточивалась на нравственных качествах данного мгновенного деяния, в котором должно быть соблюдено право живущего рядом с тобой. Однако, пребывая под знаком технологии, этика имеет дело с действиями (пусть даже не единичного субъекта), обладающими беспримерной причинно-следственной связью в будущем, да еще сопровождаемыми предвидениями, которые также, пусть даже с неполнотой, простираются далее, чем когда-либо в прошлом. К этому добавляются ни с чем не сопоставимые по своему масштабу отдаленные последствия, а зачастую еще и их необратимость. Все это ставит ответственность в центр этики, причем в таких временных и пространственных границах, которые соответствуют границам соответствующих действий. Итак, отсутствовавшая доныне теория ответственности образует основное содержание книги.
На основании расширения пределов сегодняшней ответственности в будущее возникает заключительная тема: утопия. Уже сама динамика мирового технологического прогресса имплицитно скрывает в себе утопизм, если не в виде программы, то по тенденции. И одна уже существующая этика с глобальным прозрением в будущее, марксизм, именно в союзе с техникой сделала утопию прямо провозглашенной целью. Это вынуждает заняться подробной критикой утопического идеала. Поскольку за ним стоят древнейшие чаяния человечества, а теперь он, как кажется, обладает в виде техники также и средствами для того, чтобы превратить мечту в реальное предприятие, некогда праздный утопизм стал ныне опаснейшим (именно в силу своей идеальности) соблазном современного человечества. В противоположность его нескромности в постановке целей, пускающих нас по ложному пути в смысле и экологии, и антропологии (первое самоочевидно, второе же может быть продемонстрировано с помощью философии), принцип ответственности выставляет более скромную, диктуемую страхом и благоговением задачу. Задача эта – сберечь в неповрежденном виде мир и сущность человека, неизменно пребывающего в двойственности своей свободы, неподвластной никаким изменениям условий, уберечь их от покушений его собственного могущества.
Сам характер "Tractatus technologico-ethicus", попытка создания которого здесь предпринята, предъявляет к строгости аргументации требования, распространяющиеся на читателя не в меньшей степени, чем на автора. Тексту, хотя бы до некоторой степени соответствующему теме, следует походить на сталь, но уж никак не на вату. В этических рассуждениях наших дней достаточно ваты благонамеренности и непорочных устремлений, демонстрации того, что человек заодно с ангелами и против греха, что он за преуспеяние и против погибели. Потребно что-то потверже, и попытку дать это твердое и представляет собой эта книга. В намерения автора входило оставаться повсюду систематичным и нигде не впадать в проповеднический тон: ведь никакая (своевременная или несвоевременная) похвальность умонастроения не может служить извинением упущениям в последовательности философской мысли. Все в целом представляет собой одно доказательство, шаг за шагом (и, я надеюсь, не слишком тягостно для читателя) развиваемое на протяжении шести глав. Мне самому очевиден лишь один пропуск в ходе теоретического развития: между третьей и четвертой главами было выпущено исследование на тему "Сила или бессилие субъективности"1*, в котором по-новому рассмотрена психофизическая проблема и дано опровержение натуралистическому детерминизму душевной жизни. Хотя для систематичности оно необходимо (поскольку при детерминизме нет этики, а без свободы нет долженствования), в целях ограничения объема книги было решено его опустить и предложить читателю впоследствии, в виде самостоятельной работы.
Те же соображения привели и к тому, что приложенную к общему систематическому исследованию "прикладную часть", которая должна была проиллюстрировать новый характер этических вопросов и обязанностей на ряде теперь уже конкретных, частных тем, я выпущу отдельной публикацией в течение года2*. Замахнуться на что-то большее, чем такая предварительная казуистика, в настоящий момент невозможно. Для систематического учения об обязанностях (к чему и следует стремиться в конечном итоге), по причине стадии становления, на которой находятся их "предметы", еще не настало время.
Решение написать эту книгу по-немецки после продолжавшейся десятилетия практики письма на английском объясняется вовсе не сентиментальностью, но исключительно трезвой оценкой моего почтенного возраста. Поскольку те же самые формулировки на заново освоенном языке забирают у меня в два, а то и в три раза больше времени, чем на родном, я счел, что мне, как по причине близости жизненного пути к его пределу, так и из-за неотложности предмета, после долгих лет мыслительной подготовительной работы, следует избрать для записи ускоренный путь, который тем не менее остается все же достаточно замедленным. Читатель не преминет отметить, что автору не довелось "соприсутствовать" при развитии немецкого языка после 1933 года. При чтении лекций в Германии друзья порицали его за "архаичный" немецкий, а что касается настоящего текста, то один весьма благожелательно настроенный читатель рукописи (чьи познания в стилистике несомненны) сказал, что местами она написана "нафталинным" языком, и дал мне совет поручить кому-нибудь ее осовременивание. Однако даже если бы у меня были время и идеальный редактор, я все-таки не смог бы заставить себя на это пойти. Ибо сознание, что я берусь за современнейший предмет средствами абсолютно несовременной, почти что архаической философии, делает для меня вполне уместным и то, что подобный разрыв находит свое выражение также и в стиле.
За годы вызревания этой книги многое из различных глав было уже опубликовано в Америке в виде статей. Именно: (из главы 1) "Technology and Responsibility: Reflections on the New Tasks of Ethics", в Social Rerearch, No. 40/1, 1973; (из главы 2) "Responsibility Today: The Ethics of an Endangered Future", ibid. No. 43/1, 1976; (из главы 4) "The Concept of Responsibility: An Inquiry into the Foundations of an Ethics for our Age", в Knowledge, Value, and Belief, ed. H. T. Engelhardt & D. Callahan, Hastings-on-Hudson, N. Y., 1977. Я благодарю соответствующие издательства за их разрешение воспользоваться теперь этими публикациями, как то и было предусмотрено с самого начала.
Наконец, здесь следует высказать благодарность также лицам и организациям, которые способствовали появлению книги, создавая благоприятные условия для работы над ней. "The National Endowment for the Humanities" и "The Rockefeller Foundation" щедро профинансировали год академического отпуска, во время которого было приступлено к ее написанию. Мне довелось писать первые главы в прекрасном уединении "Виллы Фойерринг" в Бет-Ицхаке (Израиль), давшей приют столь многим работникам умственного труда. Приношу здесь теперь еще и публичную благодарность великодушной хозяйке, г-же Гертруде Фойерринг в Иерусалиме. С такой же благодарностью вспоминаю я о дальнейших периодах защищенного затворничества в домах моих друзей в Израиле и Швейцарии, что всякий раз шло на пользу работе, поскольку географическая удаленность от места службы являлась наилучшей защитой от покушений со стороны преподавательского совета на праздники и во время отпуска.
В посвящении названы имена тех, кому создание книги обязано чем-то бóльшим, чем простая благодарность.
Нью-Рошель, Нью-Йорк, США Ганс Йонас
Июль 1979 г.
Глава первая
Изменившийся характер человеческой деятельности
Вся прежняя этика, будь то прямые указания то делать, а этого не делать, или определение принципов для таких указаний, или же установление оснований для обязанности таким принципам повиноваться, молчаливо разделяла следующие связанные между собой предпосылки:
1. Человеческое состояние, заданное природой человека и природой вещей, остается в основных своих чертах раз и навсегда незыблемым.
2. Определение человеческого блага оказывается на этом основании делом нетрудным и самоочевидным.
3. "Дальнодействие" человеческой деятельности, а значит, и человеческой ответственности, ограничено узкими пределами.
Цель нижеследующих рассуждений состоит в том, чтобы продемонстрировать, что эти предпосылки более не имеют силы, и поразмышлять о том, что это означает для нашего морального положения. Выражаясь более конкретно, мое утверждение сводится к тому, что сущность человеческой деятельности оказалась радикально преобразованной определенными переменами, произошедшими в нашем могуществе; а поскольку этика имеет своим предметом деятельность, отсюда с необходимостью следует, что изменившаяся природа человеческой деятельности требует изменений в этике. Причем не в том лишь смысле, что новые объекты деятельности количественно расширили область возможных случаев, к которым следует применять имеющие силу правила поведения, но в смысле куда более радикальном: что качественно новая природа многих наших действий обнаружила совершенно новое измерение этической значимости, не предусмотренное воззрениями и канонами традиционной этики.
Подразумеваемые мной новейшие возможности – это, разумеется, возможности современной техники. В соответствии с этим начну я с вопроса о том, как эта техника воздействует на природу нашего поведения, насколько отличным делает она поведение, протекающее под ее знаком, от того, каким оно было во все прежние времена. Поскольку на протяжении всех времен человек не расставался с техникой, мой вопрос нацеливается на человеческий аспект отличия современной техники от всей прежней.
I. Пример из античности
Выслушаем вначале одно древнее свидетельство о мощи человека и его деятельности, в котором в архетипическом смысле уже звучат, так сказать, технологические ноты – это знаменитый хор из "Антигоны" Софокла3*.
Много на свете дивного, но нет
Ничего удивительней человека.
Вот он плывет по седому морю
Под штормовым южным ветром,
Окруженный вздымающимися
Выше него валами. И Землю,
Наивысшую среди богов,
Непреходящую и неустанную,
Он опрастывает и изрывает,
Со своими лошадьми и мулами
Нажимая из года в год на лемех.
Стаи осмотрительных птиц
Заманивает и ловит, и рода
Диких зверей, и соленые порождения моря
Посредством искусного сетей плетения –
Все он, во всем сведущий человек.
С помощью искусств он делается властелином
Зверья, свободно блуждающего по холмам,
И принуждает склонить под ярмо шею –
Густогривую шею лошади
И не знающую устали – горного быка.
Также и речи, и ветроподобным мыслям,
И чувствам, на которых основан город,
Он выучивается, и как находить убежище
От неприветливого зноя и стрел дождя.
Во всем он сведущ, и ничто в будущем
Не заставит его растеряться.
Только смерти избежать не дано ему.
И все же от некогда безнадежных болезней
Он смог найти спасение.
Так, свыше всякого чаяния одаренный
Хитроумием изобретательных искусств,
Он то в беду попадает, то счастьем полнится.
Он почитает законы страны и скрепленное
Божественной клятвой право – и тогда
Высоко возносится его город. Лишен града
Родного тот, кто дерзко творит безобразие.
1. Человек и природа
Эта глухая, сдавленная осанна гнетущей мощи человека повествует о его насильственном и насилующем вмешательстве в космический порядок, о дерзком вторжении его неуемного хитроумия в различные царства природы. Но в то же время – и о том, что он, самостоятельно выучившийся речи, мышлению и социальному чувству, возводит для собственного человеческого бытия дом, каковым является это рукотворное произведение – город. Изнасилование природы и окультуривание человеком себя самого идут рука об руку. Оба выступают наперекор стихиям: первое – в них вторгаясь и одолевая их порождения; второе же – воздвигая в качестве обращенного против них анклава убежище города с его законами. Человек является творцом своей жизни именно как жизни человеческой, он формирует собственные условия в соответствии со своей волей и потребностями, и ничто (кроме смерти) не делает его беспомощным.
И тем не менее в этом хвалебном песнопении чуду человека слышится сдержанная и даже пугливая нота, так что никто не может считать его нескромным бахвальством. Неупомянутым, однако само собой разумеющимся для того времени, остается знание: несмотря на все величие своей не ведающей границ изобретательности, человек все-таки ничтожно мал в сопоставлении со стихиями; именно это и делает его нападения на них такими дерзкими, стихиям же позволяет терпеть его заносчивость. Все вольности, допускаемые им с обитателями суши, моря и воздуха, все-таки оставляют всеохватывающую природу этих областей неизменной и не ведут к убыли их порождающих сил. В самом деле, их нисколько не заботит выделение человеком своего крошечного царства из их большого. Они сохраняются, между тем как его предприятиям отмерен краткий срок существования. Как ни терзает он из года в год Землю своим плугом, она нисколько не стареет и не утомляется; человек может и должен доверять ее неизменному терпению, а к ее годовому циклу ему приходится приспосабливаться. Так же, как она, не старится и море. Никакое изъятие его порождений неспособно исчерпать его плодовитости, никакое борождение судами его поверхности не наносит ему вреда, что бы ни бросали люди в его глубины, они неспособны его запятнать. И против скольких бы болезней не выдумал человек средства, сама-то смерть головы перед его хитростью не клонит.
Все это так, поскольку вплоть до нашей эпохи вмешательство человека в природу, каким оно виделось ему самому, было по сути поверхностным и бессильным нарушить ее установленное равновесие. (Вглядываясь в прошлое, мы обнаруживаем, что на самом деле оно не было столь уж безобидно). Кроме того, ни в хоре из "Антигоны", ни где-либо еще, мы не найдем намека на то, что это лишь начало, что от искусства и могущества следует ждать чего-то еще большего, а человек шествует по бесконечной дороге завоевания. Лишь в той мере, в какой человеку удавалось продвигаться к обузданию необходимости, происходило его научение отвоевывать у нее за счет смекалки человечность собственного существования, когда же он принялся об этом размышлять, мысль о собственной дерзости заставила его содрогнуться.
2. Человеческое творение – "город"
Пространство, которое человек таким образом себе выгородил, было заполнено человеческим городом (предназначенным для ограждения, а не для распространения вширь), вследствие чего в большее равновесие целого оказалось помещенным иное, новое равновесие. Всякое благо или зло, в которые раз за разом ввергало человека гораздое на выдумки искусство, остается внутри человеческого анклава и не касается природы вещей.
Действительно, невредимость целого, глубины которого остаются вне досягаемости человеческой навязчивости, т. е. сущностная неизменность природы как космического порядка, была фоном для всех предприятий подвластного смерти человека, включая его вторжения в сам этот порядок. Жизнь человеческая протекала между пребывающим и изменчивым: пребывающим была природа, изменчивым – его собственные дела. Величайшим из этих дел был город. Человек мог сообщить городу некоторую долговечность посредством измышленных им же самим законов, которые человек взялся чтить. Однако эта искусственно достигнутая долговечность не обладала никакой долгосрочной обеспеченностью. Порождение культуры, как подверженное опасности искусственное творение, может прийти в упадок или сбиться с пути. Даже в пределах искусственно созданного им пространства, при всей той свободе, которую оставляет человек для самоопределения, ничто произвольное никогда не сможет упразднить базовые условия человеческого существования. Да, именно непостоянство человеческой судьбы обеспечивает постоянство человеческого состояния. Случайность, удача и глупость, эти великие уравниватели в человеческих делах, действуют как своего рода энтропия и заставляют все решительные намерения в конечном итоге приходить к извечной норме. Государства восходят к могуществу и гибнут, династии приходят и уходят, семейства процветают и вырождаются – никакое изменение не является долговечным, а в конце, во взаимоуравнивании всех врéменных отклонений, остается все то же человеческое состояние, каким оно всегда и было. Так что даже здесь, в искусственном порождении человека, в общественном мире, ему мало что под силу, и непреходящая его природа одерживает верх.
И все же эта созданная человеком твердыня, которая резко выделялась из всего прочего и была вверена человеческому попечению, образовала целостную и единственную сферу человеческой ответственности. Природа не являлась предметом человеческой ответственности: она заботилась о себе сама, а после соответствующих уговоров и принуждения – также и о человеке. По отношению к ней были уместны не этика, но сметка и изобретательность. Однако в "городе", т. е. в искусственном общественном образовании, где люди имеют дело с людьми, сметка должна вступить в союз с нравственностью, поскольку последняя является душой существования города. В этих-то межчеловеческих пределах и обитает вся прежняя этика, ориентированная, таким образом, на действия соответствующего им масштаба.
II. Особенности этики прошлого
Отберем из вышесказанного значимые в сравнении с нынешним положением вещей особенности человеческого поведения.
1. Все обращение с внечеловеческим миром, т. е. вся область techne (мастерства), было, за исключением медицины, этически нейтральной областью, как в отношении объекта, так и субъекта такой деятельности. В отношении объекта – поскольку искусство4* наносило самосохраняющейся природе вещей лишь незначительные повреждения, не создавая проблемы долговременного ущерба целостности его объекта, естественному порядку в целом. По отношению же к действующему субъекту это было так, поскольку techne, как деятельность, рассматривало себя как ограниченную дань необходимости, но никак не самоценное восхождение к главной цели человечества, на достижение которой обращены величайшие усилия и живейшее участие человека. Считалось, что истинное призвание человека в чем-то ином. Короче говоря, воздействие на объекты вне человеческой сферы вовсе не представляло собой области, наделенной этической значимостью.
2. Этическая значимость относилась к непосредственному обращению человека с человеком, включая его обращение с самим собой; вся традиционная этика антропоцентрична.
3. Подразумевалось, что применительно к деятельности в данной области существо "человек" и его базовое состояние в сути своей неизменны и не представляют собой объекта преобразующего techne (искусства).
4. Благо или зло, составлявшие предмет забот деятельности, находились в непосредственной близости от действия – в самой практике или в ближайшем от нее удалении и не представляли собой объекта отдаленного планирования. Эта приближенность целей касается как времени, так и пространства. Реальная дальность действия была мала, временной интервал для предвидения, постановки цели и определения возможной вменяемости короток, контроль за условиями ограничен. У надлежащего поведения были свои непосредственные критерии, почти непосредственно приходило оно к своему благополучному завершению. Отдаленные последствия относились на счет случайности, судьбы или провидения. В соответствии с этим этика имела дело с "здесь" и "теперь", с обстоятельствами, возникающими меж людьми, с повторяющимися, типичными ситуациями частной и общественной жизни. Достойным человеком был тот, кто проявлял в этих обстоятельствах добродетель и мудрость, кто культивировал в себе соответствующие способности, а в прочем примирялся с неизвестным.
Все заповеди и максимы унаследованной этики, как ни различны они по содержанию, указывают на эту ограниченность непосредственным кругом действия. "Возлюби ближнего как самого себя "; "Поступай с другими так, как желал бы, чтобы они поступали с тобой"; "Наставляй свое чадо на путях истины"; "Стремись к совершенству через развитие и осуществление наилучших возможностей твоей сущности как человека"; "Подчиняй личное благо благу общественному"; "Никогда не рассматривай ближнего только как средство, но всегда – также и как цель саму по себе" и так далее. Примечательно, что во всех этих максимах действующее лицо и "другие", объекты его деятельности пребывают в одном общем настоящем. Правом в отношении моего поведения, в той мере, в какой оно его затрагивает в форме моего действия или бездействия, может обладать лишь тот, кто сейчас жив и находится со мной в каком-либо обращении. Нравственная вселенная состоит из современников и горизонт ее будущего ограничен возможной для них продолжительностью жизни. Подобным же образом обстоит дело с пространственным горизонтом места, на котором встречаются действующее лицо и "другой" – как соседи, друзья или враги, либо как вышестоящий и нижестоящий, как сильный и слабый, и во всех прочих ролях, в которых приходится взаимодействовать людям. Вся нравственность была настроена на этот ближний круг действия. Отсюда следует, что то знание, которое, наряду с нравственной волей, необходимо, чтобы гарантировать моральность действия, отвечало следующему ограничению: это не знание ученого или специалиста, но знание такого рода, что оно открыто всем людям доброй воли. Кант утверждал даже, что "в области морали человеческий разум, даже в случае весьма заурядных способностей к рассуждению, может легко достичь высокой степени правильности и обстоятельности"@1; что "для знания того, что надлежит делать, чтобы быть честным и порядочным, и даже чтобы быть мудрым и добродетельным, нет необходимости ни в какой науке или философии… (Обычный рассудок вправе) надеяться на то, что ему это удастся нисколько не меньше, чем мог когда-либо на то же рассчитывать философ"@2; "На то, что мне… необходимо сделать, дабы моя воля была нравственно благой, мне не требуется никакой простирающейся вдаль остроты ума. Неискушенный в созерцании течения вещей и событий, неспособный заранее подготовиться ко всем имеющим в нем место событиям", тем не менее я могу знать, как мне следует действовать в согласии с нравственным законом@3.
Не все теоретики морали заходили так далеко в преуменьшении познавательной стороны нравственного поведения. Однако даже в тех случаях, когда ей отводится куда большее значение, как у Аристотеля, где анализ ситуации и того, что ей соответствует, предъявляет значительные требования к опыту и способности суждения, такое знание все же не имеет ничего общего с теоретической наукой. Разумеется, в нем содержится общее понятие о человеческом благе как таковом, применительно к принятым константам человеческой природы и положения, а этому общему понятию блага может быть, а может и не быть дана соответствующая теоретическая разработка. Однако его перевод в сферу практики требует познания "здесь" и "теперь", а оно не имеет с теорией ничего общего. Это присущее добродетели познание (где, когда, с кем и как следует делать что) остается связанным непосредственно с данным случаем, в определенном сочетании обстоятельств которого действие, как принадлежащее индивидуальному деятелю, начинается и в котором оно находит свое завершение. "Благо" или "зло" действия полностью определимы в рамках этого недолговременного контекста. Нет сомнения в том, кто именно действие совершил, а моральное качество присуще действию непосредственно. Позднейшие неучтенные последствия благонамеренного, хорошо обдуманного и качественно исполненного деяния не могут ставиться в вину никому. Недлинные руки человеческого могущества пока что не требовали длинных рук предсказывающего знания: в равной степени мало оснований было в чем-то винить короткость и тех и других. Именно потому, что известное в своей общности человеческое благо одно и то же на все времена, его осуществление или нарушение происходит в любое время, а полноценное место его – всегда в настоящем.
III. Новые измерения ответственности
Ныне все решительным образом переменилось. Современная техника принесла с собой действия столь нового масштаба, распространяющиеся на столь небывалые объекты и влекущие за собой столь небывалые последствия, что рамки прежней этики более не в состоянии их вместить. Хор из "Антигоны", говорящий о "дивном", чудовищном могуществе человека, должен был бы сегодня, находясь под знаком совсем иного дива, звучать совсем по-иному, а увещевания к отдельному человеку почитать закон было бы теперь недостаточно. Давно нет и богов, чье окруженное благоговением право могло оборонить от чудовищности человеческого деяния. Разумеется, старинные предписания этики "ближнего", предписания справедливости, милосердия, честности и т. д. все еще, в своей задушевной непосредственности, сохраняют значение для ближайшей, повседневной сферы человеческого взаимодействия. Однако над сферой этой нависает разрастающаяся область коллективного действия, где деятели, поступки и их воздействие уже не те, что в сфере близкодействия, и область эта, из-за колоссальности своей мощи, навязывает этике новое, прежде немыслимое измерение ответственности.
1. Ранимость природы
Возьмем, к примеру, как первое значительное изменение в бытовавшей ранее картине, критическую ранимость (Verletzlichkeit) природы техническим вторжением человечества, ранимость, о которой никто и не догадывался, пока она не заявила о себе через нанесенный уже ущерб. Это открытие, приведшее к возникновению понятия науки, исследующей окружающую среду (экологии), и ее зарождению, изменяет все наше представление о самих себе как причинном факторе в самой широкой системе вещей. На основе реальных последствий выявляется, что природа человеческой деятельности фактически изменилась, и к тому, за что мы обязаны нести ответственность, добавился предмет совершенного нового порядка, не более и не менее, как биосфера всей планеты в целом, потому что мы располагаем властью над нею. Предмет колоссальной величины, рядом с которым все прежние объекты человеческой деятельности представляются ничтожно малыми! Природа как предмет человеческой ответственности – это вне всякого сомнения нечто новое, относительно чего этическая теория должна еще поразмышлять. О каком роде обязанности идет здесь речь? Есть ли это нечто большее, чем утилитарный интерес? Не есть ли это просто сметка, запрещающая резать курицу, несущую золотые яйца, либо пилить сук, на котором сидишь? Однако кто этот сидящий, гипотетически падающий в пустоту? И в чем состоит лично мой интерес в вопросе, усидит он или упадет?
Поскольку определяющей точкой отсчета, делающей заинтересованность в сохранении природы заинтересованностью моральной, является судьба человека с его зависимостью от состояния природы, антропоцентрическая направленность всей классической этики здесь все еще сохраняется. Но даже и тут различие велико. Рамки непосредственного окружения и одновременности исчезли, снесенные пространственной ширью и временнóй протяженностью каузальных рядов, приводимых в ход технической практикой даже в тех случаях, когда ею подразумевались лишь ближайшие цели. Необратимость этих рядов, в соединении с их совокупным порядком величин, вводит в нравственное уравнение еще один небывалый фактор. Отсюда их кумулятивный характер: их последствия складываются, так что исходные условия для последующей деятельности и существования уже иные, чем у тех, кто действовал вначале, и уходят от них все дальше, все в большей степени превращаясь в результат уже совершенного. Вся традиционная этика принимала в расчет лишь некумулятивное поведение@4. Базовая ситуация взаимоотношений человека с человеком, на которой должна быть проверена добродетель и обнажены пороки, остается неизменной, и именно с нее заново начинается всякое деяние. Вновь повторяющиеся обстоятельства, представляющие в зависимости от рода, к которому принадлежат, свои альтернативы поведения – мужества или трусости, умеренности или неумеренности, правды или лжи, – всякий раз восстанавливают изначальные условия. Ничто здесь пересмотру не подлежит. Однако кумулятивное саморазмножение технологического преобразования мира подвергает постоянному пересмотру условия каждого из входящих в него действий и протекает в условиях совершенно беспрецедентных ситуаций, в отношении которых оказывается бессильным все, чему учит опыт. Действительно, сама эта кумулятивность, не довольствуясь тем, что до полной неузнаваемости переменяет свою исходную точку, способна вообще начисто истребить фундаментальное условие всего ряда, т. е. предпосылку себя самой. Все это должно учитываться в волении единичного поступка – при условии, что ему надлежит быть нравственно ответственным.
2. Новая роль знания в морали
При таких обстоятельствах знание выходит за рамки той роли, в которой оно востребовалось прежде, и делается нашей настоятельнейшей обязанностью, причем оно должно быть соразмерно каузальным масштабам нашей деятельности. Однако тот факт, что знание реально не может быть равновеликим ее размаху, т. е. что прогнозирующее знание отстает от знания технического, сообщающего мощь нашей деятельности, обретает собственную этическую весомость. Разрыв между силой предвидения и мощью действия порождает новую этическую проблему. Признание неведения становится тогда оборотной стороной обязанности знать и через это – частью этики, которая призвана подвигнуть нас на делающийся все более настоятельным самоконтроль за собственной непомерной мощью. Никакой предыдущей этике не приходилось принимать в расчет глобальные условия человеческой жизни и отдаленное будущее, даже само существование человеческого рода. То, что ныне на карту поставлено именно это, требует, говоря коротко, нового понятия о правах и обязанностях, для которых никакая прежняя этика и метафизика не имеют даже основных принципов, не говоря уж о целостном учении.
3. Личное моральное право природы?
А если новое качество человеческой деятельности будет означать, что в расчет следует принять больше, чем просто интересы лишь "человека", и что наши обязанности простираются дальше, так что антропоцентрическое ограничение всей предыдущей этики не имеет более силы? Теперь уж по крайней мере не бессмысленным будет вопрос о том, не сделалась ли окружающая человека природа в ее нынешнем состоянии, биосфера в целом и отдельные ее части, подчиненные нашему могуществу, именно в силу этого – вотчиной человека, имеющей к нам что-то наподобие морального притязания, причем не только ради нас, но и ради себя самой, на основании своего собственного права. Если бы это было так, потребовалось бы значительное переосмысление основ этики. Это означало бы разыскание не только человеческого, но и внечеловеческого блага, т. е. признание существования "целей как таковых" и за пределами человеческой сферы и включение заботы о них в понятие человеческого блага. Никакая прежняя этика (за исключением религии) не готовила нас к роли такого доверенного лица, и менее всего господствующее научное воззрение на природу. Действительно, воззрение это прямо-таки решительно отрицает за нами всякое теоретическое право мыслить о природе как о чем-то заслуживающем уважения, сведя ее к индифферентности случайности и необходимости и лишив достоинства каких-либо целей. И все-таки чудится, что от находящейся в угрожающем положении полноты живого мира исходит немая мольба о пощаде ее целостности. Следует ли нам к ней прислушаться, должны ли мы признать ее претензию в качестве обязательной, поскольку она санкционирована природой вещей, или здесь надо видеть одну сентиментальность с нашей стороны, которой мы можем поддаться, если пожелаем, и настолько, насколько <