— Он твердый, как шталь! — воскликнул майор Гартман.— Я говорил тепе, юнош, што Мармадьюк Темпл — верный друг, он никогда не покидаль друга р нужде.
— Да, судья Темпл, этот достойный джентльмен сильно поколебал мое мнение о вас. Когда выяснилось, что перевезти моего деда обратно, туда, откуда извлекла его преданная любовь старого слуги, невозможно — его бы тут же обнаружили,— я отправился в долину Мохок к одному из его старых товарищей, в надежность которого я верил. Он ведь и ваш друг, судья Темпл, и если то, что он говорит, справедливо, и мой отец и я судили о вас неверно...
— Твой отец действительно погиб на том пакетботе? — спросил Мармадьюк с нежным участием.
— Да. После нескольких лет бесплодных усилий и жизни на очень скромные средства он оставил меня в Нова-Скотии и отправился получать компенсацию за понесенные убытки, которую присудили наконец британскому офицерству. Он провел в Англии год и возвращался в Галифакс, чтобы занять там назначенный ему правительством пост в Вест-Индии, намереваясь заехать туда, где мой дед пребывал с начала и во все время войны, и взять его с собой.
— Но как ты уцелел? — воскликнул Мармадьюк с живейшим интересом.— Я был уверен, что ты погиб вместе с отцом.
На щеках Эдвардса выступил румянец. Юноша посматривал на недоумевающие лица волонтеров и молчал. Мармадьюк обернулся к подошедшему в эту минуту капитану Холлистеру и сказал:
— Уведите солдат и распустите их по домам, излишнее усердие шерифа внушило ему неверное представление о его долге. Доктор Тодд, я буду весьма признателен, если вы займетесь раной Хайрема Дулитла, которую тот получил в этом неприятном деле. Ричард, ты окажешь мне услугу, если распорядишься прислать сюда карету. Бенджамен, возвращайся домой и приступай к своим домашним обязанностям.
Хотя распоряжения эти большинству не очень-то пришлись по душе, подозрение, что они и в самом деле несколько превысили границы законного, а также привычное уважение к судье заставили всех немедленно подчиниться.
Когда те, кому надлежало уйти, скрылись из виду и на скале остались лишь лица, особо заинтересованные в том, чтобы раскрыть наконец тайну, Мармадьюк, указывая на майора Эффингема, сказал, обращаясь к его внуку:
— Не унести ли нам твоего деда под укрытие, пока не прибудет моя карета?
— Нет, сэр, воздух ему полезен, он всегда старался быть под открытым небом, если при этом не грозила опасность быть обнаруженным. Я не знаю, как мне поступить дальше, судья Темпл: должен ли я, могу ли я позволить, чтобы майор Эффингем стал членом вашей семьи?
— Ты сам будешь судить об этом,— ответил Мармадьюк.— Твой отец — друг моей юности. Он доверил мне все свое состояние. Когда мы расставались, он, полностью на меня полагаясь, не пожелал брать никаких расписок, никаких документов, подтверждающих передачу мне его имущества, хотя, правду сказать, для того и не было ни времени, ни подходящих обстоятельств. Ты знал об этом?
— Несомненно, сэр,— ответил Эдвардс или, как отныне мы будем называть его, Эффингем.
— Наши политические взгляды разошлись, и мы решили, что, если здесь победит революция, я смогу сохранить для него все его состояние, ибо никто не знал о том, что оно принадлежит ему. Если же король удержится, то такому лояльному подданному, как полковник Эффингем, нетрудно будет вернуть свое имущество. Это тебе ясно?
— Пока все верно и правильно,— сказал юноша, все еще сохраняя недоверчивый вид.
— Слушай, слушай, мальшик,— проговорил немец.— Судья Темпл — самый шестный шеловек.
— Нам всем известно, каков был исход войны,— продолжал Мармадьюк, не обращая внимания ни на того, ни на другого.— Твой дед остался в Коннектикуте, и его сын регулярно высылал ему вспомоществование, достаточное для того, чтобы старик ни в чем не нуждался. Все это я хорошо знал, хотя мне не приходилось встречаться с майором Эффингемом даже в разгар нашей дружбы с его сыном. Вместе с войсками твой отец вернулся в Англию хлопотать о возвращении своего имущества. Он потерпел огромные убытки, все поместья его были проданы, но купил их я. Это было продиктовано вполне естественным желанием устранить все препятствия, когда для него придет время получить все свои владения обратно.
— Никаких препятствий и не было, кроме одного: нашлось слишком много претендентов.
— Но никто бы не мог тягаться с законным владельцем, и я открыто объявил, что распоряжаюсь капиталом, с течением времени и моими собственными усилиями умноженным во сто крат, только как опекун. Ты знаешь, что сразу же после войны я снабжал твоего отца значительными суммами.
— Да, вы посылали ему деньги до тех пор, пока...
— Мои письма стали приходить обратно нераспечатанными. Характером твой отец походил на тебя: порой он бывал излишне тороплив и резок. Но, возможно, тут была и моя вина,— сказал судья, как бы с упреком самому себе.— Быть может, я, как всегда, заглядывал слишком далеко вперед, слишком тщательно рассчитывал. Признаться, для меня было тяжким испытанием позволять человеку, которого я искренне любил, на протяжении семи лет думать обо мне дурно, и все это для того, чтобы он смог в свое время открыто заявить о своих правах на имущество и получить компенсацию за убытки. Но, если бы он прочитал мои последние письма к нему, ты бы знал всю правду. Те, что я послал ему в Англию, твой отец прочитал, об этом сообщил мне мой поверенный. Твой отец умер, Оливер, зная все. Он умер моим другом, и я был убежден, 'что ты погиб вместе с ним.
— Мы были бедны и не могли оплатить за проезд двоих,— ответил юноша с необычайным волнением, которое охватывало его всякий раз, когда разговор касался плачевного положения его семьи.— Я дожидался возвращения отца, и, когда до меня дошла печальная весть о его гибели, у меня не оставалось ни гроша.
— И что же ты предпринял, мой мальчик? — спросил Мадмадьюк с дрожью в голосе.
— Я поехал разыскивать деда. Я понимал, что он остался без всяких средств к существованию теперь, когда перестали приходить деньги от его сына. Добравшись до места, где жил старый майор Эффингем, я узнал, что он выехал неизвестно куда, хотя наемный слуга, покинувший старого человека в его бедности, после моих настойчивых расспросов признался, что моего деда увез какой-то старик, бывший слуга майора. Я тотчас догадался, что это был Натти, потому что мой отец часто...
— Так, значит, Натти был слугой твоего деда? — воскликнул судья.
— И этого вы тоже не знали? — спросил явно изумленный юноша.
— Как мог я это знать? Я никогда не встречался с майором Эффингемом, при мне никто не упоминал тогда имени Бампо. Для меня Натти был всего лишь охотник-траппер, лесной житель. Таких здесь немало, и потому он не вызывал во мне особого интереса.
— Натти вырос в семье моего деда, служил ему на протяжении многих лет, сопровождая его во всех походах на Западе, где и пристрастился к лесам. Его оставили здесь как «туземца» на земле. Могиканин — мой дед когда-то спас ему жизнь — уговорил делаваров отдать майору эту землю, когда те приняли моего деда как почетного члена своего племени.
— А отсюда, стало быть, и разговоры о твоей «индейской крови»?
— Да, это моя единственная «кровная» связь с индейцами,— ответил Эдвардс, улыбаясь.— Майор Эффингем стал как бы сыном могиканина, в то время одного из величайших людей своего народа, и мой отец, посетивший делаваров, когда был еще мальчиком, получил от них прозвище «Орел», вероятно, за свой орлиный профиль. Это прозвище перешло и ко мне. Другого родства и связей с индейцами у меня нет, хотя, признаюсь, судья Темпл, порой я готов был пожелать, чтобы именно таким было и мое происхождение и мое воспитание.
— Продолжай свой рассказ,— сказал Мармадьюк.
— Мне осталось мало что добавить, сэр. Я отправился к озеру Отсего — я часто слышал, что Натти живет именно там,— и действительно нашел своего деда в хижине старого охотника — верный слуга скрывал от всех своего старого господина, он не хотел, чтобы люди видели, как обнищал и впал в старческое слабоумие человек, которого народ когда-то так уважал и почитал.
— И что же ты предпринял затем?
— Что я предпринял? Я истратил последние деньги и купил ружье, надел грубую одежду и стал охотиться вместе с Кожаным Чулком. Остальное, судья Темпл, вам известно.
— А почему ты не искаль старый Фриц Гартман? — сказал немец с упреком.— Разве ты никогта не слышаль имя старый Фриц Гартман, твой отец не говориль обо мне?
— Быть может, я поступил неправильно, джентльмены,— возразил юноша,— но гордость не позволяла мне открыть то, что сегодня наконец обнаружилось и что даже и теперь мне не легко. У меня были свои планы, быть может фантастические, но я предполагал, если бы мой дед дожил до осени, увезти его с собой в город, где живут наши дальние родственники,— я надеялся, что они уже успели позабыть про ненавистных им тори. Но он быстро угасает,— печально продолжал Оливер,— и вскоре ляжет в землю рядом со старым могиканином.
Воздух был свежий, погода прекрасная, и все оставались на скале до тех пор, пока не послышался стук колес поднимавшейся по склону кареты судьи Темпла. Разговор продолжался с неослабевающим интересом, и постепенно выяснилось все то, что доселе было непонятно; антипатия юноши к Мармадьюку таяла с каждой минутой. Он уже не возражал против того, чтобы деда его увезли в дом судьи, а сам майор Эффингем выказал поистине детскую радость, когда его усадили в карету. Оказавшись в зале «дворца» Мармадьюка, старый воин медленно обвел глазами комнату, останавливаясь взглядом на каждом предмете, и на мгновение лицо его как будто озарялось разумной мыслью, но в то же время он то и дело рассыпался в ненужных любезностях по адресу тех, кто находился возле него, с трудом связывая слова и мысли. Ходьба и перемены скоро истощили силы старика, и его пришлось уложить в постель. Там он лежал в течение долгих часов, очевидно сознавая происшедшие в его жизни изменения и являя собой жалкую картину, слишком ясно показывающую, что животные инстинкты все еще живут в человеке после того, как более благородная его сущность уже исчезла.
Пока его престарелого родственника укладывали в удобную постель, возле которой тут же уселся Натти, Оливер не отходил от деда, но затем по приглашению судьи проследовал в библиотеку, где его уже поджидали хозяин дома и майор Гартман.
— Прочти эту бумагу, Оливер,— проговорил Мармадьюк,— и ты увидишь, что я не только не имел намерений нанести ущерб твоей семье, пока я жив, но считал своим долгом позаботиться и о том, чтобы справедливость восторжествовала хотя бы и после моей смерти.
Юноша взял бумагу и с первого взгляда на нее понял, что это завещание Мармадьюка Темпла. Как ни был он взбудоражен и взволнован, он тут же заметил, что стоявшая на документе дата совпадала с тем временем, когда судья находился в столь мрачном и подавленном состоянии. Оливер читал завещание, и глаза его подернулись влагой, а рука, державшая бумагу, начала дрожать.
Завещание начиналось с обычных формальных заявлений, составленных искусным в подобного рода делах мистером Вандерсколом, но далее Оливер сразу почувствовал стиль самого судьи. Ясно, решительно и даже красноречиво он излагал свои обязательства в отношении полковника Эффингема, сущность взаимоотношений между ними и те обстоятельства, которые их разъединили. Затем он разъяснил причину своего продолжительного молчания, упомянув, однако, те крупные суммы, которые пересылал другу, но которые тот возвращал ему обратно с нераспечатанными письмами, после чего рассказал и о том, как разыскивал отца своего друга, неизвестно куда исчезнувшего, и о своих опасениях, что прямой наследник доверенного ему состояния погребен в океане вместе со своим отцом.
Короче говоря, он поведал все те события, которые наш читатель может теперь связать воедино, а затем дал полный и точный отчет о суммах, оставленных на его попечение полковником Эффингемом. Все состояние вверялось нескольким ответственным душеприказчикам, на которых возлагалась обязанность разделить его следующим образом: одну половину передать дочери, а вторую — Оливеру Эффингему, бывшему майору войск Великобритании, и его сыну, Эдвардсу Эффингему, и его внуку, Эдвардсу Оливеру Эффингему, или их потомкам. Завещание сохраняло свою силу до тысяча восемьсот десятого года — если до этого времени не объявится никто из прямых наследников рода Эффингемов, то определенная сумма, из расчета основного капитала и процентов, передавалась государству, с тем чтобы выплатить ее, согласно закону, побочным родственникам майора Эффингема; остальное наследовала дочь судьи.
Из глаз молодого человека катились слезы — он видел перед собой неоспоримое доказательство благородных намерений Мармадьюка. Смущенный взгляд Оливера был все еще прикован к бумаге, когда он услышал рядом с собой голос, от которого затрепетал каждый его нерв:
— Вы все еще сомневаетесь в нас, Оливер?
— Лично в вас, мисс Темпл, я никогда не сомневался! — воскликнул юноша, обретя дар речи и память, и, вскочив, схватил руку Элизабет.— Нет, в вас моя вера всегда была твердой.
— А в моего отца?
— Благослови его бог!
— Спасибо, мой мальчик,— сказал судья и обменялся с юношей крепким рукопожатием,— но мы оба с тобой поступали ошибочно: ты был слишком поспешен, а я слишком медлителен. Половина всех моих владений станет твоей, как только можно будет совершить формальную их передачу, и, если мои догадки правильны, к тебе скоро перейдет и вторая половина.
И, взяв руку юноши, которую держал в своей, он соединил ее с рукой дочери, а затем сделал знак майору Гартману, приглашая его в соседнюю комнату.
— Я вот што сказаль тебе, девушка,— добродушно проговорил немец.— Если бы Фриц Гартман бил молодым, как тогда, когда служил с его дедом, он бы еще потягался с ленивый мальчишка!
— Ну-ну, старина Фриц,— остановил его судья.— Ведь вам семьдесят, а не семнадцать годков. Пойдемте, Ричард уже поджидает вас с чашей пунша.
— Рихарт? Ах, он шорт этакий! — воскликнул немец, поспешно направляясь к двери.— Он делает пунш, как лошадиный пойло. Я покажу ему, как надо готовить пунш. Ах, шорт! Шестное слово, он подслащивает его своей американской патокой!
Мармадьюк улыбнулся, любовно кивнул молодой паре и тоже вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Если кто-либо из наших читателей полагает, что сейчас мы снова откроем ее ради его удовольствия, то он ошибается.
Элизабет и Оливер беседовали довольно долго — сколько именно, мы вам не скажем, но к шести часам беседу пришлось прекратить, так как явился мосье Лекуа, как то было условлено накануне, и выразил желание сказать что-то мисс Темпл с глазу на глаз. Ему в том отказано не было. С превеликой учтивостью француз предложил Элизабет руку и сердце, а также всех своих друзей, близких и далеких, папа, мама, и «сахаристый тростник». Мисс Темпл, надо полагать, уже связала себя некими обязательствами в отношении Оливера, ибо отклонила лестное предложение француза в выражениях не менее учтивых, чем его собственные, но, пожалуй, более решительных.
Мосье Лекуа вскоре присоединился к немцу и шерифу, которые усадили его рядом с собой за стол и с помощью пунша, вина и других горячительных напитков вскоре заставили француза рассказать им о цели его визита. Делая предложение, он, как видно, лишь выполнял долг, который воспитанный человек, прежде чем покинуть гостеприимную страну, обязан выполнить в отношении девушки, живущей в этом отдаленном месте,— сердце его при этом было весьма мало задето. После некоторых дополнительных возлияний подгулявшие собутыльники шутки ради убедили повеселевшего француза, что было бы непростительной бестактностью предлагать руку одной даме и не проявить такой же любезности в отношении другой. И около девяти часов вечера мосье Лекуа отправился в дом священника с теми же матримониальными намерениями и вышел оттуда с таким же результатом, что и при первой своей попытке.
Когда в десять часов он вернулся в дом судьи Темпла, Ричард и майор все еще сидели за столом. Они хотели заставить «галла», как называл шериф француза, попытаться сделать третье предложение — почтенно» мисс Добродетели Петтибон, но мосье Лекуа отверг этот совет с упрямством, поистине удивительным в столь благовоспитанном человеке.
Провожая мосье Лекуа до двери со свечой в руке, Бенджамен сказал ему на прощанье:
— Если вы, мусью, приметесь ухаживать за мисс Петтибон, как уговаривает вас сквайр Дик, я так полагаю, вас подцепят крепко, и не так-то уж легко будет вам отцепиться. Если мисс Лиззи и дочка пастора вроде как бы легкие парусные лодочки, которые стремглав несутся по ветру, то мисс Добродетель — тяжелая баржа: стоит взять ее на буксир, и уж тащи до конца своей жизни.
ГЛАВА XLI
Плывите ж! Хоть ваш громок смех,
Для вас мы не оставим тех,
Чье горе велико. Плывут веселые ладьи...
Рассказ певец
О скромном поведет челне.
Вальтер Скотт. «Владыка островов»
Лето меж тем миновало, год уже подходил к концу, и последние действия нашего романа разворачиваются в приятном месяце октябре. За истекшее время произошло, однако, немало важных событий, и часть их необходимо поведать читателю.
Два самых значительных были свадьба Оливера и Элизабет и смерть майора Эффингема. Оба события случились в начале сентября, и первое из них лишь на несколько дней опередило второе. Старик угас, как меркнет догорающая свеча, и хотя смерть его овеяла печалью всю семью, однако столь легкая кончина глубокого старца не могла вызвать слишком большое горе у его близких.
Основной заботой Мармадьюка было примирить необходимость действовать в отношении преступников строго по закону, как то подобает судье, с тем, что подсказывало ему сердце. Впрочем, на следующий день после того, как раскрылась наконец тайна пещеры, Натти и Бенджамен беспрекословно возвратились в тюрьму, где и пробыли, ни в чем не терпя лишений, пока не вернулся из Олбани нарочный, привезший Кожаному Чулку помилование от губернатора. Тем временем были приняты соответствующие меры, дабы удовлетворить Хайрема за нанесенные его личности оскорбления, и оба наших приятеля в один и тот же день вновь оказались на свободе, ничуть не испортив себе репутации пребыванием в тюрьме.
Мистер Дулитл постепенно начал убеждаться, что его познания в области архитектуры, равно как и в юриспруденции, уже не удовлетворяют население поселка. Пойдя на известный компромисс в своем судебном преследовании Натти Бампо и стребовав все то, что ему, согласно договоренности сторон, полагалось, не упустив при этом ни одного цента, он, по местному выражению, «свернул шатер» и стал продвигаться дальше на запад, озаряя свой путь светом архитектурных и юридических знаний, следы которых можно обнаружить и ныне.
Бедняга Джотем, поплатившийся жизнью за свое безрассудство, перед смертью признался: заверения в том, что в горах есть залежи серебряной руды, он получил из уст некой сивиллы, которая, глядя в магический стеклянный шар, могла обнаруживать скрытые сокровища земли. Суеверия подобного рода среди поселенцев встречаются нередко, и, подивившись неожиданному обороту дел, вскоре все забыли об этом. Но Ричарда это не только заставило отказаться от таившихся в его душе подозрений относительно троих охотников, но и послужило ему горьким уроком, что надолго обеспечило спокойствие его кузену Мармадьюку. Следует вспомнить, как шериф в свое время с большим апломбом заявлял, что в истории с серебряными залежами нет ничего «гадательного», и на протяжении последующих десяти лет достаточно было помянуть это слово, чтобы заставить его немедленно умолкнуть.
Мосье Лекуа, которого мы должны были ввести в наш роман, ибо картина края была бы неполной без персонажа подобного рода, обнаружил, что остров Мартиник и его собственный «сахаристый тростник» находятся в руках англичан, но вскоре Мармадьюк и все члены его семьи с удовлетворением узнали о возвращении француза в Париж, откуда, он с тех пор слал им ежегодно бюллетени о своем процветании, изливаясь в чувствах благодарности к американским друзьям.
После этого краткого отчета мы вновь займемся нашим рассказом. Пусть читатель представит себе приятнейшее октябрьское утро, когда солнце кажется шаром из серебристого пламени и с каждым вздохом в тело и душу вливаются сила и бодрость, когда не мучают ни жара, ни холод, но в воздухе разлита чудесная ровная прохлада, которая живит кровь, а не расслабляет ее, как то бывает весной. Именно в такое утро, приблизительно в середине месяца, Оливер вошел в зал, где Элизабет давала слугам обычные хозяйственные распоряжения на предстоящий день, и попросил жену сопровождать его в небольшой прогулке к озеру. Заметив печальную задумчивость на лице мужа, Элизабет тотчас оставила дела, накинула на плечи легкую шаль, спрятала свои волосы цвета воронова крыла под широкополую шляпу и, взяв Оливера под руку, ни о чем его не расспрашивая, вышла вместе с ним из дому. Перейдя мост и свернув с проезжей дороги, они пошли затем по берегу озера, все еще не обменявшись ни словом. Элизабет уже поняла цель прогулки и, уважая чувства своего спутника, считала неуместным заводить беседу. Но, когда они очутились в открытом поле и взору Элизабет предстало мирное озеро, сплошь покрытое птицами,— целые стаи их уже улетали с великих вод Севера в войсках более теплого солнца, но некоторые еще замешкались на прозрачной водной равнине Отсего,— когда она увидела склоны гор, расцвеченные веселыми красками осени и словно приветствующие новобрачную, юная супруга не могла более сдержать переполнявшие ее чувства.
— В такую минуту нельзя молчать, Оливер! — сказала она, еще нежнее приникая к его руке.— Смотри, вся природа как будто воздает хвалы богу — почему же мы, столь многим ему обязанные, молчим?
— Говори, говори,— улыбаясь, проговорил ее муж,— я люблю слушать твой голос. Ты, я думаю, уже угадала, куда и зачем мы идем. И я рассказал тебе о своих планах — одобряешь ли ты их?
— Прежде всего я должна в них разобраться,— возразила ему жена.— Но и у меня тоже есть свои планы, и, мне кажется, пора мне поделиться ими с тобой.
— Вот как! Я знаю, это что-нибудь относительно •моего старого друга Натти — ты хочешь помочь ему.
— Да, и ему тоже, разумеется. Но у нас есть друзья и помимо Кожаного Чулка, о них нам тоже следует позаботиться. Разве ты забыл про Луизу и ее отца?
— Нет, конечно, нет. Ведь я передал почтенному священнику одну из лучших наших ферм. Что касается Луизы, то я бы хотел, чтобы она всегда жила с нами.
— Ты бы хотел!—сказала Элизабет, слегка надув губки.— Но, быть может, у бедняжки Луизы имеются собственные планы. Что, если она желает последовать моему примеру и тоже выйти замуж?
— Не думаю,— после минутного размышления ответил Эффингем.— Право, я не знаю здесь никого, кто был бы ее достоин.
— Здесь, возможно, и не сыщется достойных, но ведь есть на свете и другие места, кроме Темплтона, и другие церкви, кроме новой церкви святого Павла.
— Послушай, Элизабет, неужели ты хочешь отпустить мистера Гранта? Хоть он звезд с неба и не хватает, но человек превосходный. Нам никогда не найти второго такого пастора, который столь почтительно соглашался бы с моими ортодоксальными религиозными убеждениями. Ты низвергаешь меня из святых, и я стану обычным грешником.
— Ничего не поделаешь,— ответила Элизабет, пряча улыбку,— придется вам, сэр, превратиться из ангела в человека.
— Ну, а как же быть с фермой?
— Он может сдать ее в аренду, как поступают многие. Кроме того, разве тебе будет приятно видеть, что священник трудится в полях и на пашне?
— Но куда он пойдет? Ты забываешь про Луизу.
— Нет, я не забываю про Луизу,— ответила Элизабет, снова надув губки.— Ведь мой отец уже сказал вам, мистер Эффингем, что прежде я командовала им, а теперь буду командовать мужем. И я намерена доказать вам это теперь же.
— Все, все, что только тебе угодно, дорогая Элизабет, лишь бы не за счет всех нас и не за счет твоей подруги.
— С чего вы взяли, сэр, что я собираюсь делать что-либо за счет моей подруги? — ответила Элизабет, испытующе глядя на супруга, но не увидела на его лице ничего, кроме выражения прямой и бесхитростной доброты.
— С чего я взял? Но ведь Луиза будет скучать без нас, это так естественно!
— С некоторыми естественными чувствами следует бороться,— возразила ему на это молодая жена.— Впрочем, едва ли есть причины опасаться, что разлука как-либо повлияет на девушку, обладающую такой душевной силой.
— Но каковы же твои планы?
— Сейчас узнаешь. Мой отец выхлопотал для мистеpa Гранта приход в одном из городков на Гудзоне. Там пастор может жить с гораздо большим комфортом, чем здесь, где ему приходится вечно путешествовать по лесам. Там он сможет провести конец своей жизни в покое и довольстве и дочь его найдет подходящее для себя общество и завяжет отношения, соответствующие ее возрасту и характеру.
— Бесс, ты меня изумляешь! Вот не предполагал, что ты так предусмотрительна!
— Я предусмотрительнее, чем вы полагаете, сэр,— ответила ему жена, лукаво улыбаясь.— Но такова моя воля, и вы обязаны ей подчиниться, во всяком случае — на этот раз.
Эффингем рассмеялся, но, по мере того как цель прогулки становилась ближе, молодые супруги, как бы по обоюдному согласию, переменили тему разговора.
Они подошли к небольшому ровному участку, где когда-то, на протяжении долгих лет, стояла хижина Кожаного Чулка. Теперь участок, полностью очищенный от всякого сора, был красиво выложен дерном, и трава на нем, как и повсюду вокруг, под влиянием обильных дождей выросла густая и яркая, как будто над этим краем прошла вторая весна. Небольшая зеленая площадка была окружена каменной оградой, и, войдя в маленькую калитку, Элизабет и Оливер, к удивлению своему, увидели, что к ограде прислонено ружье Натти. На траве подле ружья разлеглись Гектор со своей подругой, как будто сознавая, что хотя многое здесь переменилось, все же осталось немало старого и привычного. Сам охотник, вытянувшись во весь свой длинный рост, лежал прямо на земле подле белого мраморного камня и отгибал в сторону пучки травы, пышно разросшейся на этой почве и вокруг основания камня,— очевидно, Натти хотелось разглядеть вырезанную на камне надпись. Рядом с этим простым надгробием стоял богатый памятник, украшенный урной и барельефами.
Тихо ступая по траве, молодые люди приблизились к могилам так, что охотник их не слышал. Загорелое лицо старика подергивалось гримасой душевной боли, он усиленно моргал глазами, как будто что-то мешало ему видеть, Немного погодя Натти медленно поднялся с земли и громко произнес:
— Ну, надо полагать, все сделано как следует. Что-то тут написано, только мне не разобрать, но вот трубка, томагавк и мокасины вырезаны отлично, а ведь небось человек, который все это сделал, сам ничего из этих вещей и в глаза никогда не видел. Эх, эх! Вон они лежат оба рядом — неплохо им здесь... А кто положит в землю меня, когда пробьет и мой час?
— Когда наступит этот горький час, Натти, у тебя найдутся друзья, чтобы отдать тебе последний долг,— проговорил Оливер, тронутый словами старого охотника.
Натти обернулся и, не выказав удивления — манера, перенятая им у индейцев,— провел рукой по лицу, как будто этим жестом стирая все следы грусти.
— Вы пришли взглянуть на могилы, детки, а? — спросил он.— Ну что ж, на них приятно поглядеть и молодым и старым.
— Надеюсь, тебе нравится, как все здесь сделано,— сказал Эффингем.— Ты больше всех заслужил, чтобы с тобой по этому поводу советовались.
— Ну, я не привык к богатым могилам,— возразил охотник,— так что это неважно, по вкусу они мне или кет, и советоваться со мной толку мало. Вы положили майора головой на запад, а могиканина — головой на восток, так, мой мальчик?
— Да, сделали, как ты желал.
— Вот и хорошо,— сказал охотник.— Они ведь думали, что после смерти пойдут разными дорогами, но мы знаем, что тот, кто стоит над всеми, в свое время соединит их — он сделает белой кожу мавра и поставит его рядом с принцами.
— В том не приходится сомневаться,— ответила Элизабет, решительный тон которой сменился мягким и грустным.— Я верю, что когда-нибудь мы снова все встретимся и будем счастливы вместе.
— Это правда, детки, встретимся потом? Это правда! — воскликнул охотник с необычным для него жаром.— Думать так утешительно. Но, пока я еще не ушел, я хотел бы знать, что рассказали вы тем, которые, словно голуби весной, так и летят сюда,— что рассказали вы о старом делаваре и о храбрейшем из белых, какой когда-либо бродил по этим горам?
Эффингем и Элизабет удивились внушительному и торжественному тону, каким Кожаный Чулок произнес эти слова, и приписали это необычности обстановки. Молодой человек повернулся к памятнику и прочел вслух:
— «Вечной памяти Оливера Эффингема, эсквайра, майора его величества шестидесятого пехотного полка, солдата испытанной храбрости, верного подданного, человека чести и истинного христианина. Заря его жизни прошла в почестях, богатстве и силе, но закат ее был омрачен бедностью, людским забвением и недугами, и единственный, кто облегчал ему все тяготы, был его старый, верный и преданный друг и слуга, Натаниэль Бампо. Потомки воздвигли этот памятник высоким добродетелям хозяина и честности его слуги».
Услышав свое имя, Кожаный Чулок сперва было замер, потом морщинистое его лицо осветилось улыбкой.
— Вот так здесь и сказано, сынок? Значит, вы рядом с именем хозяина ьырезали имя его старого слуги? Благослови вас бог, детки, за вашу доброту,— а когда стареешь, доброта идет к самому сердцу...
Элизабет повернулась спиной к ним обоим. Эффингем, силившийся сказать что-то, наконец все же овладел собой: