Юлий Сергеевич Буркин
Рок‑н‑ролл мертв
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2624835
ISBN 5‑7239‑0003‑X
Аннотация
«Скопище возле входа в концертный зал гостиницы "Россия" было видно
издалека. Человек двести подростков. И непонятно, то ли они там дерутся,
то ли – наоборот. Менты – только делают вид, что порядок наводят. А,
собственно, кому он тут нужен – порядок?..»
Юлий Буркин
Рок‑н‑ролл мертв
"В воскресный день, 19 августа, в Ленинграде хоронили Виктора Цоя. По просьбе его близких поклонники музыканта (сколько сотен их было?) пришли на кладбище уже после погребения.
/…/
В Ленинграде, не прекращаясь, шел дождь".
Газета «Экран и сцена» N_34 от 23 августа 90 г.
Его нет. А на кладбище – что… Один из рассказов о жизни рока гласит: Майк отказался идти на похороны Саши Башлачева. Его уговаривали, убеждали, недоумевали. Он же ответил, что таких, как он и Саша, не хоронить надо, а выбрасывать на помойку.
/…/
Майку Науменко было 36 лет".
Газета «Культура» N_2 от 21 сентября 91 г.
От песен Игоря Талькова нам теперь не откреститься. И тот подонок, что выстрелил в его сердце, тоже останется в истории. Как человек, убивший сказавшего высокие слова о России".
«Российская газета» N_209 (255) от 9 октября 91 г.
В отличие от приведенных выше газетных выдержек, весь нижеследующий текст является чистейшей воды вымыслом. Совпадение каких‑либо ситуаций или имен – случайно.
Ненависть и отчаяние творца, когда он нам о них рассказывает, всегда окрашены чем‑то похожим на любовь.
Рей Бредбери
«ДРЕБЕЗГИ»
Скопище возле входа в концертный зал гостиницы «Россия» было видно издалека. Человек двести подростков. И непонятно, то ли они там дерутся, то ли – наоборот. Менты – только делают вид, что порядок наводят. А, собственно, кому он тут нужен – порядок?
Пытаться пробиться к двери, выйдя из "Жигулей" – бесполезно. И я медленно двинул машину прямо на толпу. Вот тут так – сразу подскочил ушастый сержантик: "Я вас оштрафую, это вам не проезжая часть…" Я сунул ему под нос через окно дверцы свое журналистское удостоверение; да только не подействовало. Что ему моя корочка? Это б раньше он испугался. Еще бы честь отдал. А нынче – демократия… И имя мое – Николай Крот – ему ни о чем не говорит. Вот эти – возле дверей, они бы точно описались от счастья, что с самим КРОТОМ рядом стоят – с отцом‑родителем "Дребезгов"!.. А сержантик – темный, ему – что Крот, что бурундук… Ну, да, пока я с ним разбирался, ",,,,,,,,Жигуленок" мой продрался‑таки потихоньку через толпу.
Сержантика куда‑то затискали, а я вдоль стенки пролез‑таки к двери и пнул ее пару раз.
Хорошо, швейцар сегодня – дед по кличке "Буденный" (за усы прозвали). Он меня знает: даже дергаться не стал – сразу открыл и впустил. "Молодец, Буденный, – говорю я ему со сталинским акцентом, – благодарность выражаю вам: от себя лично и от всего советского народа." И пошел в валютный бар. Слава богу, мелочишка есть. А где еще сейчас "Дребезгов" искать? Или там, или уж нигде.
И точно. Один, во всяком случае – там. Барабанщик – Костя Кленов. С двумя неграми пытается контакт наладить. Он славный – Костя. Только дурак.
Но – барабанщику положено.
Взял я стакан виски, подсел к Клену за столик, а на негров так глянул, что они слиняли сразу. Клен мне обрадовался. "Привет, – говорит, – Крот Коля" (так они меня всегда стебают).
– Привет, – говорю и я. – Что у вас тут новенького?
И тут он сразу, сходу, паразит, даже отдышаться не дал, мне и выдал:
– Ром колется.
– В смысле? – спрашиваю.
– В смысле – наркотики колет. На иглу сел, в смысле. Ширяется, в смысле, во всю. Как тебе понятнее?
Я прямо так и ошалел.
– Ну вы даете, – говорю. – А ты не врешь? И вообще, откуда ты знаешь‑то?
– Коль, я же не с Луны свалился. Я, слава богу, нагляделся на них.
Дерганый стал, репетиции срывает. Да у него на руке – следы. Свежие.
– Ох, и уроды же вы все‑таки, – обозлился я. Меня каких‑то два месяца не было. Детский сад. Оставить нельзя. Это же – все, конец. Если Ром всерьез в это влез – хана. Группе, во всяком случае, точно.
– А ты поговори с ним, – советует мне Клен, как будто я сам – совсем кретин.
– Вот что, братец, – отвечаю я, на часы глядя, – пора тебе на сцену… "Встань пораньше, встань пораньше…" И в руки палочки кленовые возьми.
Он и вправду заторопился. Напоследок сказал еще: "А ширево ему Тоша таскает. Точно тебе говорю".
Тоша, значит. Комсомолец долбаный. Я еще пару минут посидел за столиком, пока зло не остыло. А потом тоже пошел. Только не в зал, а в осветительскую. Оттуда мне смотреть больше нравится.
Из черной ямы внизу было слышно, как кипит зал. Уже минут пять, как пора было начинать. Одно из двух: или что‑то случилось, или Ром пустил в ход свой старый испытанный трюк – ждет, когда поддатая, в основном, толпа, хорошенько обозлится. Тогда с ней работать легче.
Вот, кто‑то не выдерживает – раздается робкий свист. И тут же, как с цепи – шквал звуков. Топот, хлопки и крики сливаются в единую плотную массу. "Ро‑ма, Ро‑ма!" – скандирует зал в ритме несущегося поезда.
Минута, две… И вот ритм подхватывает невидимый Костин барабан, такой мощности, что кажется, будто на грудь положили пуховую подушку и с размаху бьют по ней кулаком. Вот, сохраняя тот же ритмический рисунок, врывается бас‑гитара Жени Мейко (мы зовем его "Джим"). Он терзает бедный инструмент, заставляя его рычать аккордами.
"Ро‑ма, Ро‑ма!" – продолжает скандировать зал, и создается впечатление, что толпа поет какую‑то дикую песню. Вдруг, ослепительно‑тонкий луч – ярко‑зеленый и упругий, как стальная струна, луч лазера пронзает тьму под потолком. Еще один – красный, еще – синий, желтый, фиолетовый, снова зеленый – они протянулись со всех сторон, перекрещиваясь, переплетаясь в фантастическую небесную паутину. Но они ничего не освещают; кажется, внизу от них стало еще темней.
В это время на сцене загораются факелы, и в их тусклом свете на заднем плане вырисовываются огромные, раскачивающиеся вперед‑назад на мощных цепях, качели, а на них – кленова чудовищная ударная установка (я всегда знал, что он – придурок, а не знал бы, мне, чтобы все стало ясно, хватило бы одного взгляда на эту гору барабанов). Под качелями – дубовый крест, как будто перенесенный сюда прямо с Голгофы. По краям сцены спиной к залу – двое затянутых в черную кожу. Слева – Джим с гитарой наперевес; справа – клавишник Эдик (по прозвищу "Смур"). Синтезатор уже включился в общую вакханалию и изрыгает в толпу потоки звуков, напоминающих рев реактивного лайнера на подходе к звуковому барьеру.
Но вот, кажется, "увертюра" близится к концу, и тогда крест медленно со скрипом поворачивается на сто восемьдесят градусов. К моменту, когда становится видно, что на обратной его стороне распят человек в белой набедренной повязке, через всю эту (ритмичную, правда) какофонию все явственней прорастают торжественные и светлые аккорды католической мессы.
И остается она одна, но звучащая все в том же бешеном ритме. Под крестом от брошенного Джимом факела разгорается костер (я‑то знаю, что это – кинотрюк, но все равно – эффектно). Пламя быстро набирает силу. Внезапно с центра потолка в зал падает ослепительно яркая звезда, а крест, одновременно с этим, как бы пережженный у основания пламенем костра, рушится вниз. Но "распятый" успевает упасть чуть раньше и, рискуя быть придавленным, кубарем выкатывается на авансцену. Крест с грохотом ударяется об пол, а новоявленный Мессия – Роман Хмелик, фронтмен группы – уже стоит на краю подмостков, в одной руке сжимая микрофон, другой – указывая на еще падающую звезду.
Последний аккорд затихает и в образовавшемся звуковом вакууме раздается его пронзительный крик: "Эй, ты!!!" Ударник, бас и клавиши вновь заводят хлесткий напряженный хард, а Ром с интонациями безумного прорицателя, до истеричности самозабвенно, продолжает свой гимн всеотрицания, гимн "Дребезгов":
"Эй ты!
Что ты уставился?!
Или не видел как падают звезды?
Или ты загадал желание –
Самое заветное, чтобы – хоть лопни?!
Эй ты!
Чему тебя учили?
Ведь это все – оптический обман!
Звезды не сходят со своих орбит…
Все у нас, сплошь – оптический обман!
Эй ты!
Тебе что – нравится вся эта гниль:
Коммунисты, демократы, онанисты, бюрократы?!
Или ты станешь одним из них,
Чтобы ребенок внутри тебя умер?
Так вдребезги,
вдребезги,
вдребезги…
Вдребезги проклятый мир!!!
Вместе мы – монстры, мы – сверхчеловеки,
Вдребезги проклятый мир!!!"
В упоении Ром, как заведенный, мечется по сцене. Вдруг светящаяся разноцветная паутина под потолком, как бы прогнувшись, стремительно падает вниз. Это лучи, направленные раньше параллельно полу, теперь становятся градусов в сорок пять под углом к нему и начинают в такт музыке мигать и носиться в зале по причудливым траекториям. В этот момент Ром бросает микрофон и, схватив со специальной подставки гитару, начинает свой сольный пятнадцатиминутный проигрыш. Не люблю металл, но Ром тут, действительно, виртуоз. Зал внизу беснуется в упоении. Начав с темы и импровизируя, Роман все более усложняет ее, как бы выстраивая на простом фундаменте фантасмагорический ажурный замок. Но вот он снова рванулся к стойке с микрофоном и, не прекращая работать пальцами, продолжает:
"Эй ты!
Сольем нашу злость в сверхупругий сплав!
Заставим звезды сломать орбиты,
Пусть все потом катится в тартарары…
Но мы‑то увидим свой звездный час!
Так вдребезги,
вдребезги,
вдребезги…
Вдребезги проклятый мир!!!
Ты ведь не трус, как я погляжу…
Вдребезги проклятый мир!!!
Тут, стоявший на протяжении всего происходящего к залу спиной, Джим вдруг поворачивается в пол‑оборота, и на его правой руке обнаруживается черная повязка с белой свастикой. Он направляет гриф своего «баса», как ствол автомата, в сторону синтезатора. «Вдребезги!» – кричит Ром. Камнепадом прокатывается по залу звук автоматной очереди, и Эдик‑Смур, метра на полтора отброшенный в сторону, падает навзничь. «Вдребезги!» – кричит Ром, и Джим «бьет» по кленовым качелям. Одна из цепей рвется, и на сцену, и даже в зал с грохотом сыпятся барабаны. Спектакль отменный. Уважаю. На подростков, конечно, рассчитано, но все‑таки… «Вдре…» – но тут и самого Рома настигает гитара Джима. Наступает зловещая тишина. Джим, осклабившись, поворачивается и направляет гриф в серую массу под сценой. Взвинченная до полусумасшествия, окончательно уверовавшая в убийственную силу его гитары, толпа шумно вздыхает. Передние ряды прячутся за спинки кресел. Эта пантомима длится около минуты: «ствол» из стороны в сторону блуждает по залу, вызывая там и тут истеричные выкрики. Но вот, наконец, он поднимается и долгой очередью бьет по прожекторам под потолком. Свет гаснет. Две или три минуты все в оцепенении. Загорается тусклый огонек. На сцене уже никого нет. Первое отделение шоу – закончилось. Публика не сразу приходит в себя. А я выскальзываю из своего убежища и знакомыми переходами топаю в гримерку.
Ром полуголый валялся в кресле и курил. Глаза его были открыты, но взгляд – такой, что, казалось, он ничего не видит. Зрачки чисто механически следили за рыскающим туда‑сюда пропеллером настольного вентилятора. Я взял стул и, поставив его напортив, сел. Ром повернул коротко остриженную голову в мою сторону, и в лице его появилась крупица осмысленности.
– А, – сказал он и снова вперился в вентилятор.
– Ага! – сразу обозлился я и выключил последний. – Это называется "радостная встреча старого друга, после долгой с оным разлуки".
– Ну привет, – отозвался он, снова обернувшись ко мне, – как дела?
А я не мог оторвать глаз от его руки. Голой исколотой руки. И я решил взять его на понт:
– У меня‑то – ништяк. А вот ты ответь: сколько Тоше платишь? – и ткнул его пальцем в запястье. Его реакцией я был несколько обескуражен. Он даже не удивился моему вопросу. Ответил, будто так и надо:
– Ни копейки. Даром дает. Заботится.
– И давно это началось?
– Месяца четыре.
– Почему же я раньше ничего не замечал?
– Ну, наверное, это не сразу заметно становится. И тут я понял, отчего он так спокоен. Отчего не застебался, не стал юлить. Ему просто на все наплевать. И мне стало страшно. Ведь, если честно, я люблю его. И его, и остальных. В какой‑то степени, я им – как отец. Хотя мы и одного возраста. И я положил руку ему на плечо. И я спросил:
– Что случилось, Ром?
Он потушил сигарету и, не глядя на меня, после долгой паузы ответил:
– Понимаешь, я чувствую себя мертвецом.
– Не понимаю. Он вышел из оцепенения, снова глянул на меня и усмехнулся:
– Б.Г. слушать надо. "Рок‑н‑ролл мертв, а я – еще нет." Он – еще нет. А я – уже да.
– Ты достал меня своей меланхолией. В чем дело?
– Пойми, Крот Коля, я никогда ничем, кроме музыки не занимался. Я ничего больше не люблю. Я ничего больше не умею. Все – в лом. И вдруг понял: то, что я делаю сейчас – шелуха. Балаган.
– Но ведь ты всегда хотел что‑то сказать.
– А сказать‑то нечего. До сегодняшнего мы доползли постепенно. Но я не могу просто петь, просто кривляться. А им ничего и не надо. Боб – и тот в дерьме, никому не нужен. Им никто не нужен.
– А ты – нужен. Посмотри – полный зал!
– Это от того, что я – оборотень. Перевертыш. Я вычислил, ЧТО покатит, и корчусь, как Буратино. Но мне уже нечего сказать. Я умер… И еще: мне иногда кажется, что во мне КТО‑ТО СИДИТ. Кто‑то чужой… Я перебил его (тогда я не придал особого значения этой его последней фразе):
– Ром, ей‑богу, это пройдет. Сам я уже прокатил через это. И мне было намного хуже. Ты же знаешь, как я ушел.
– А как ты ушел? Классно ты ушел. Ты умней меня. Ты понял, что музыка – гиблое дело, вот и притащил меня на свое место. А сам стал крутым.
– Да уж, круче некуда. А ведь я с Кленом и Джимом еще в школе все начинал. И они смотрели мне в рот. Мы репетировали по подвалам, по каким‑то стремным ДК. А потом я служил в армии, "закосить" не вышло. Но не поумнел и, вернувшись, снова принялся за старое. И не было никакого просвета – ты же помнишь те времена. Помнишь дядю Севу? Это ведь, по‑моему, уже при тебе было.
– Да, – кивнул Ром и на лице его появилась чуть ли не мечтательная улыбка. И мы на минутку замолчали, вспоминая, наверное, одно и то же. "Дядя Сева" – так мы прозвали инструктора "по идеологии" горкома партии Севостьянова А.А. Этот степенный солидный папик с умными глазами и потными руками вызывал нас "на прием" в четверг каждой недели и по‑престольному гыкая (это когда "г" звучит почти как "х"), глаголил: "Ну что, граждане рокеры, долго ли еще будете порочить советскую молодежь в собственном, понимаете, лице? Будить подавленные нашим коммунистическим, понимаете, воспитанием звериные инстинкты? Проводить чуждую идеологию?" И так он это говорил, что сразу было ясно: переубеждать его не надо. Он и сам прекрасно все просекает. Но он – выполняет свой долг. "Гражданский". И мы тоже все понимали. И такое у нас было взаимопонимание, что даже злости не было. Вот только периодически нас – то одного, то другого – гнали с работы или из института, или из комсомола, или еще откуда‑нибудь. Это когда от дяди Севы приходила очередная телега. А потом все стало проще: потом нас уже неоткуда гнать…
Я очнулся от воспоминаний первый:
– Но вдруг времена стали меняться: вылезла "Машина", потом – "Аквариум", а где‑то в 87‑м – уже кого только не было. И – все двери открыты. Рок – в фаворе. На экранах – "Асса". А я – выдохся. Я слишком привык быть в андеграунде. Вот тогда‑то я и нашел тебя и притащил в команду. И наблюдал, как без меня вы сразу поперли вверх, словно балласт сбросили. А меня всего ломало: я хотел быть с вами, я хотел играть. Как мне было больно… Но "эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки…" Я и был – та севшая батарейка. Ром глядел на меня, не скрывая удивления:
– А ты не врешь?
– Зачем я тебе буду врать?
– А на вид‑то ты всегда был – законченный мажор.
– А что мне оставалось делать: не можешь летать, умей хоть ползать. Чем я с успехом и занимаюсь.
– Но ведь у тебя в газете мазь круто пошла…
– Ты просто не в курсе. Я целый год маялся по редакциям. Ты понимаешь, мы ведь жили в своем замкнутом мирке. Что я знал? Немного – общагу, немного – казарму, а, в основном‑то, – флэты, тусовки… Кому это все надо? И везде мне давали "от ворот поворот". Да и самого меня, кроме музыки, не интересовало ничего. Но я не ныл, как ты, я искал выход. И я нашел его. Я – с вами, я вновь нужен вам. Меня читают. Я не сдаюсь. Кроме того, у меня есть Ленка; она не бросила меня в самые трудные времена. А сейчас у меня есть еще дочь… Ром уставился на меня:
– Елки! Что же ты молчал?!
– А зачем, по‑твоему я уезжал? Она очень плохо переносила последний месяц. Вот я и увез ее к матери. Потом – роды. Потом – надо было хоть немного помочь…
– Как назвал?
– Ленка назвала Настасьей.
– "Ленка назвала", – передразнил он. – Ладно уж, не темни, я прекрасно знаю, что у вас с Настей было до твоей женитьбы. Мне‑то на все это наплевать, а вот ей будет приятно, что ты так назвал дочку. Тут он взял меня за запястье и глянул на часы:
– Слушай, мы с тобой заболтались, а через минуту я должен быть на сцене. Я подумаю над тем, что ты мне сказал. Может быть, ты прав, я действительно раскис. – Он явно оклемался. – После поговорим.
– Нет, я больше не собираюсь разговаривать на эту тему. Все ясно, по‑моему. Ты должен взять себя в руки и вылезти из дерьма, в которое вляпался. Так что – давай. И передай Насте, что я зайду на днях – на чашечку кофе. Ром торопливо напяливал идиотский прикид, в котором работает второе отделение – сплошные кожа и железо.
– Слушай, – обратился я к нему напоследок, – я еще с Тошей хочу побеседовать. Ты хоть скажи, какую дрянь он тебе подсовывает?
– Героин, – бросил Ром, торопливо выметаясь из гримерки, – самого отменного качества.
Я обрабатывал очередной материал – репортаж с этого самого концерта «Дребезгов» в зале «России», когда в пятнадцать минут первого зазвонил телефон. Я не удивился: мне могут звонить и в три, и в четыре утра – стиль жизни. В трубке я услышал незнакомый женский голос:
– Алло, кто это?
– А кто вам нужен? – стандартно ответил я вопросом на вопрос.
– Слава богу, это ты, Коля. Только теперь я ее узнал. Но что у нее с голосом?
– Что с тобой, Настя?
Секунду в трубке были слышны только потрескивания. И вдруг – плач. Навзрыд. Я слегка опешил:
– Да что с тобой? Эй, ты что‑то вспомнила, или Ром что‑то натворил?
Только не нужно плакать. Успокойся.
Но она продолжала, и я начал злиться:
– Да хватит тебе реветь! Ответь, наконец, в чем дело?!
– Он… он умер. Я вздохнул облегченно. Истеричка. Так я и думал, что она ляпнет что‑нибудь вроде этого. Что она, что Ром: два сапога – пара. Я, правда, их обоих люблю, но порой они все‑таки достают меня. И я стал говорить с ней, как говорят с капризным ребенком:
– Ну, что ты, Настя. Это – временный упадок. Мы только сегодня толковали об этом. Это пройдет. Он, как всегда, делает из мухи слона; да и ты…
– Что ты мелешь, Крот? Он лежит мертвый – в ванной. Некий невидимка вылил мне за шиворот ковш липкой ледяной жидкости. В трубке снова послышались частые приглушенные всхлипывания.
– Подожди, Настя, я сейчас буду. А ты постарайся сделать что‑нибудь: проверь пульс, сердце, вызови "скорую"…
– Уже вызвала. Сейчас иду встречать – на улицу. Если ты приедешь после них, я все равно буду у входа. Я не смогу быть в квартире одна.
– Жди! – крикнул я в трубку и кинулся вниз. У меня было такое ощущение, будто кто‑то показывает мне страшный, до нелепости, фильм с моим участием. Поехала крыша: я словно видел себя со стороны. Как я, уже сидя в "Жигулях", бестолково тычу ключом зажигания вокруг отверстия и шепотом матерюсь от собственной неловкости. Как выезжаю на темный, с отличным названием – "Лялин", переулок… Очнулся я, миновав уже больше половины пути. Оказалось, что я километров под девяносто несусь по темному мокрому Новодмитровскому. Чуть сбавил скорость: не хватало только еще одного покойника. Но что произошло? Несчастный случай? Самоубийство? Скорее – первое; если я правильно понял Костю, то оставил я Романа не в самом паршивом настроении, какое у него бывало в последнее время. Я уже подъезжал к месту: вот магазин "Аленка", вот ворота во двор павловского психоцентра, вот – контора "Машинописные работы на дому"… И тут, возле самого дома, навстречу мне вывернула машина "скорой помощи". Улица была совсем пустой, так что вряд ли это было совпадением. На мгновение поравнявшись, в большом, в полкабины, окне я мельком увидел водителя и врача. "Вот и развязка", – пронеслось в мозгу, и машины разминулись. Настя, как и обещала, ждала меня на улице. Она промокла до нитки, но, несмотря на мои уговоры, не захотела возвращаться в дом, тем более, что ждать больше некого: Рома, как я и предвидел уже увезли. Мне ничего другого не оставалось, как посадить ее в машину рядом с собой. Теперь мы неторопливо двигались по ночной Москве, и Настя рассказывала мне, как все произошло:
– Он сильно уставал в последнее время. А тут еще с родителями поссорился. Они все никак не могут простить, что он не работает на "нормальной" работе. И еще – что мы с ним не расписаны; "в грехе" живем. И я тут еще… Полгода назад врач сказал, что мне нужно серьезно лечиться, иначе – о ребенке даже и мечтать не стоит. И вот я бегала с процедуры на процедуру, и мы почти не виделись с ним: днем – я в больнице, вечером – он на концерте. Или вообще – гастроли. А когда мы все‑таки встречались, я стала замечать, что он как будто не в себе. Потом мне Клен позвонил и сказал, что Ром ширяется. Я не поверила сначала. Но стала приглядываться и убедилась, что так оно и есть. А завести с ним разговор на эту тему… Все не знала, с чего начать. Но сегодня он был какой‑то особенный: еле на ногах стоял, а шутил, дурачился, как раньше. И все напевал: "Прекрасная ты, достаточный я, наверное мы – плохая семья…", знаешь?..
– Из "Радио Африки", – кивнул я. – "…Сейчас мы будем пить чай…"
– И мы пили чай. Он очень много говорил о тебе. Кстати, спасибо за то, что так назвал дочку. Мне было неловко слышать это в такую минуту, и я промолчал, а она продолжила описания подробностей нынешнего вечера. Они пили чай, и Роман много смеялся и говорил, что вот и Настя подлечится только и тоже родит дочку; и он придумывал для нее разные имена – от Аграфены до Брунгильды… А потом в нем как будто что‑то сломалось, словно завод кончился. Он поскучнел, говорить стал с неохотой. И вдруг заявил, что ему нужно побриться. Настя слегка обиделась на его перемену и заметила, что никогда у него раньше не было такой идиотской привычки – бриться перед сном. А он в ответ наорал на нее, мол, не ее это дело, и с какой стати она за ним шпионит, и что она вечно лезет не в свои дела… И заперся в ванной. Его раздражение было настолько несоизмеримо с ее замечанием, что она сразу заподозрила неладное и решила посмотреть, чем он там, в ванной, занимается. В стене между ванной и туалетом, под потолком, есть маленькое окошечко (непонятно, кстати, зачем). Благо, потолки в "хрущевках" невысокие, и Настя прекрасно все видела, встав ногами на унитаз. Сначала Роман включил душ, словно боялся, что она что‑нибудь услышит. Только шумного он там ничего не делал, а просто достал с парфюмерного шкафчика коробку (глядя сверху, Настя сразу заметила ее, а раньше – никогда не видела), вынул оттуда шприц и, зарядив в него две ампулы, кольнулся. Потом положил коробку на крышку стиральной машины и, прислонившись спиной и затылком к стене, сполз на корточки.
…Она перевела дыхание и спросила:
– А куда мы едем?
– Ко мне.
– Нет, давай обратно. Я домой хочу.
Я не стал спорить и изменил маршрут. Она попросила: "Дай сигарету". Я протянул пачку "Стюардессы", она прикурила от "затычки" и, пару раз затянувшись, стала рассказывать дальше:
– Минут десять, может больше, я тогда потеряла счет времени, он сидел неподвижно. Потом вдруг поднялся и встал ко мне спиной. Я думала, все кончилось, но он что‑то там поколдовал (мне со спины не видно было, но я поняла, что он опять колется) и сел в ту же позу. Мне стало страшно и жалко его, и я даже перестала бояться, что он обозлится, если узнает, что я подглядываю, и я стала барабанить в окошко. Но он никак не реагировал, и я перестала.
…И вот, когда она перестала стучать, Роман резко поднялся и принялся творить что‑то уже совсем жуткое. Это было похоже на утреннюю гимнастику. Он приседал, разводил и сводил руки, поднимал колени к поясу. Потом поднес кисти рук к глазам и по очереди согнул и разогнул пальцы. При этом Насте было видно, что челюсть у него отвисла и изо рта течет слюна. Это было противоестественно, гадко… Потом он наклонился к дверной задвижке и немного повозился с ней. Настя спрыгнула на пол и тут услышала за стенкой грохот. Она кинулась в ванную, распахнула дверь и увидела его. Он лежал рядом с опрокинутым шкафом. Она затянулась в последний раз и выкинула бычок в мокрую мглу. Мы уже стояли перед ее домом.
– Я сразу поняла, что он мертв, но все‑таки попыталась прощупать пульс; его, конечно, не было. На стиральной машине лежала коробочка с ампулами. Вскрытых – три. Это много?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Стоимость полной версии книги 19,99р. (на 29.03.2014).
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картойами или другим удобным Вам способом.