РАЗГОВОР С «ВОСКРЕСШИМИ»

Владимир Дягилев

ХИРУРГ

Куприянов

ОЧЕРК

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

П

етр Андреевич Куприянов заведует клиникой хирургии в Военно-медицин­ской академии имени С. М. Кирова. Клиника — старинное двухэтажное здание со сводчатыми потолками, с широкими извили­стыми коридорами. В тихом отсеке скромный уголок — несколько небольших комнат. Одна из них — кабинет Петра Андреевича.

А вот и профессор — высокий, всё еще стройный и прямой, в халате, в белой ша­почке. У него приятное, чисто выбритое лицо, голубые глаза и глубокие морщины у рта.

— Сейчас занят, простите, — извиняется
он.

— Но мне сказали в горздраве... Разве Вам
не звонили?

— В чем дело, рассказывайте.

Петр Андреевич подает мне руку. Рука су­хая, мягкая, приветливая,

— Посидите, пожалуйста, в кабинете. Я скоро вернусь.

Разглядываю кабинет. Уютно, скромно. Стол, стулья, кресло, диван, шкаф, очевидно, с книгами. И на столе книги, какие-то руко­писи, бумаги. И еще трубка — обыкновенная врачебная трубка для выслушивания, уже потертая, пожелтевшая. Вероятно, ею неред­ко пользуется хозяин. Трубка для хирурга — принадлежность не обязательная, его ору­жие — скальпель. Но старые и опытные хи­рурги всегда считали себя и терапевтами, всегда могли выслушать, поставить диагноз. Здесь трубка очень характерная деталь: ведь клиника занимается хирургией сердца, а сердце сперва надо выслушать, поставить точный диагноз, а уж потом оперировать.

Появляется ассистент и приглашает в ла­бораторию.

Среди группы врачей узнаю профессора.

— Извините, — предупредительно говорит он. — Наверное, вам будет интересно. Аппа­рат проверяем... так называемое «искусствен­ное сердце».

Петр Андреевич подробно объясняет на­значение аппарата, подводит к операционно­му столу, на котором лежит подопытная со­бака.

— Покажите, как подключена аппаратура. Дайте подставку.

Он отдает распоряжение негромко, собст­венно, это не распоряжение, скорее, просьба.

Но просьба эта мгновенно выполняется. В движениях подчиненных нет торопливости, услужливости. Всё делается безоговорочно быстро, потому что так надо.

Порядок и слаженность в хирургической клинике — одно из важнейших качеств, глав­ный показатель ее четкой работы. Хирурги­ческая операция в современных условиях, да еще такая, как операция на сердце, — труд большого коллектива, и от того, как рабо­тает этот ансамбль врачей и сестер, зависит успех дела — жизнь человека...

Через несколько минут мы уходим из ла­боратории. На лестнице Петр Андреевич об­гоняет меня, шаг у него легкий, пружини­стый, как у юноши.

Он чем-то расстроен, глаза стали колючи­ми, складки у губ прорезались еще глубже, а лохматые брови с легкой проседью сходят­ся на переносье.

— Знаете, в чем дело, — объясняет он, ко-гда мы входим в кабинет. — Конфликтный
случай. В нашей и в другой клинике приду-ман хороший аппарат, так нет, не дают ему
ходу. Это ли не безобразие!

Он становится резок, говорит отрывисто.

В кабинет входит молодой сотрудник, до­кладывает, что нет какого-то лекарства, а завтра операция... Петр Андреевич звонит в другую клинику, профессору, просит выру­чить.

— Ценное, знаете, лекарство, — говорит

он, обращаясь ко мне. — Без него невозмож-ны наши операции, а оно всё кончилось. Кто-то из наших снабженцев подсчитал неправильно...

Выбираю минуту и говорю о цели своего прихода.

— Нет, нет, — категорически возражает
Петр Андреевич. — Я не Лев Толстой, чтобы
обо мне книги писать.

— Нужно, Петр Андреевич, особенно для
молодежи...

Я настаиваю, доказываю.

— А-а… у меня есть горький опыт! — вос­клицает Петр Андреевич. — Написали как-то обо мне. Сам себя не узнал. Так уж пригла­дили, так прилизали — стыдно читать.

Обещаю дать ему прочитать всё, что будет о нем написано.

— Ладно уж. Что с вами делать, — согла-шается он. — Только зря, честное слово, зря.

ОПЕРАЦИЯ НА СЕРДЦЕ

С

ледующий день был операционный. Мне захотелось увидеть Петра Андре­евича в деле.

Утро морозное и солнечное. Город кажется умытым и свежим. Всё блестит, сверкает, лу­чится — и дорога, неожиданно заледеневшая, и сосульки на карнизах домов, и заиндевев­шие деревца на проспекте.

Иду парком. Снег поскрипывает под нога­ми. На застывших прудах, на аллейках, не­смотря на ранний час, много детворы. Их звонкие голоса далеко разносятся вокруг.

Ощущением снега, белизны, чистоты встре­чает меня клиника. Только здесь теплее и тише.

Идет подготовка к операции. У столиков копошится операционная сестра, проверяет инструментарий. Ножницы, скальпели, пин­цеты, зажимы поблескивают на белых про­стынях.

Врачи привозят какие-то аппараты, уста-

навливают их, опробуют: пощелкивают вы­ключатели, загораются синие и красные лам­почки, доносится легкое гудение, точно под потолком кружится большой жук.

Петра Андреевича встречаю в коридоре и в первый момент не узнаю. В белых брюках, белой рубашке, белом халате и шапочке он моложе, легче, кажется, и на нем отблеск снега.

— Доноры задерживают — объясняет он.—
Нужна свежая кровь, литра три на всякий
случай.

Мы садимся за столик возле предопераци­онной. Замечаю, что Петр Андреевич хорошо выспался, свеж и бодр, — значит, готовился к операции. Он оживлен, весел. Рассказывает смешные истории из жизни, из практики.

— Письмо на днях получил. Это вам ин-­
тересно будет. Несколько лет назад опериро-­
вали мы одного товарища, легкое удалили,
как сейчас помню, правое. А совсем недавно
его переосвидетельствовали в районе, посмот-­
рели под рентгеном и изъяна не нашли... Ну
и признали годным к военной службе. Обма­-
нули, говорят, тебя, легкое при тебе. — Он
смеется, и лицо его светлеет, голубые глаза
как-то сразу меняются, загораются ярко, по-
молодому.

— Пришлось, знаете, объяснить... Что с
легким? Конечно, удалили, а левое смести­
лось, расширилось... Так бывает. Еще и не то
бывает...

Со смехом рассказывает о том, как в пер­вые дни врачевания, работая врачом страхо­вания жизни, признал зрение нормальным у человека, который одним глазом совершенно не видел...

Мимо нас проходят врачи, еще провозят какие-то аппараты, и они тихонько тарахтят на резиновых колесиках.

— Что это?

— Это аппарат для экстракорпорального
кровообращения, «искусственное сердце»...
Теперь без техники невозможно, — говорит
Петр Андреевич. — И знать всё невозможно.
Это они, — он кивает на помощников, — зна-­
ют, а я — нет. Ей-богу, не рисуюсь. Немыс-­
лимо всё знать: химию, физику, оптику, ме-­
ханику, биохимию, биофизику и еще, и еще.
Вы представляете, каким должен быть совре-­
менный врач?! Нельзя в современных усло-­
виях старыми методами обследования огра-­
ничиться — ухом, глазом, руками. Надо уси-­
лить наши ощущения. А это значит — приме­
нить новейшую технику, электронику, а это
в свою очередь требует изменения образова-­
ния, системы обучения врачей. Она сейчас
явно устарела. Да и штаты «времен Очакова
и покоренья Крыма».

— Кого вы будете оперировать, Петр Ан-­
дреевич?

— Мальчонку одного, Вовку пяти лет.
Милейший парнишка. У него врожденный
порок...

Он долго и старательно объясняет мне суть порока, план операции, свои опасения.

Не вдаваясь в медицинские тонкости, сле­дует сказать, что с этим пороком, если его не исправить, человек может прожить макси­мум 20—25 лет. А потом — неизбежная смерть.

Операции в раннем возрасте хотя и опас­ны и сложны, но дают немалые шансы на спасение человека, на продление его жизни.

— Пожалуй, покурю, — говорит Петр Ан-­
дреевич и обращается к выглянувшему из
предоперационной врачу: — Как там?

— Больной на столе. Начали подготовку.

Петр Андреевич кланяется мне, что озна­чает «извините», и исчезает в предопераци­онной.

Операционная удивляет. Давненько уже я не был в операционных. Столько новых ап­паратов! Столько техники! Бывало все про­сто: стол для больного, стол для инструмен­тов. Бывало просторно: хирург, его асси­стент, операционная сестра — вот и вся бригада. А сейчас насчитываю в операцион­ной одиннадцать человек. Забегая вперед, скажу, что к концу операции количество вра­чей и сестер в операционной увеличилось до двадцати. И никто не болтался без дела, все были заняты напряженной работой. Кто-то стоял у аппаратов, кто-то регулировал нар­коз, кто-то готовил нужные жидкости или необходимые всё новые и новые аппараты.

От хирургического стола во все стороны к аппаратам шли резиновые шланги, пласт­массовые трубки, шнуры, провода. На аппа­ратах зажигались лампочки. Что-то потрес­кивало, что-то жужжало. На небольшом те­левизионном экране, вычерчивая кривые линии, бегали светлые зайчики — то прибли­жались друг к другу, то скакали вверх-вниз, то тянулись прямой полоской — маленькая яркая комета, а за нею длинный светлый хвост.

Теперь операционная — целый цех, слож­ный, трудный, необыкновенный цех по ремонту и исправлению человеческих сер­дец.

Прав Петр Андреевич: чтобы работать в таком цехе, нужно быть всесторонне образо­ванным человеком и многое, очень многое знать.

В операционную входит профессор. Это выглядит торжественно и величаво. Нет, ра­зумеется, никто не сказал Петру Андрееви­чу особенных приветственных слов, все как работали, так и продолжали работать. Но сам он, его походка, посадка головы, вытя­нутые вперед, оголенные до локтей руки — весь облик его был торжественным.

Человек пришел свершить святое дело.

Петр Андреевич уже не в пенсне — в кру­глых роговых очках, лицо строгое, сосредо­точенное. Первый взгляд на стол: что там творится? Второй — на сестру. Она знает, в

чем дело: подает салфетку. Петр Андреевич тщательно вытирает руки, затем надевает халат. Всё это делает старательно, не спеша, но в то же время привычно и легко.

Помощники продолжают свое дело. Слы­шатся редкие вопросы:

— Пульс?

— Восемьдесят четыре.

— Давление?

— Восемьдесят на сорок.
И опять тихо.

Сестра набрасывает на руки Петра Андре­евича марлевую салфетку. Он садится в сто­ронку, держа перед собой руки, ждет, когда настанет его черед. Проходит пять, десять, пятнадцать минут — он всё сидит неподвиж­но и сосредоточенно, будто внутренне гото­вит себя к священнодействию. Пусть никого не смутит это сравнение. То, что происходит в этом цехе здоровья, действительно, кажется мне священнодействием, но не ради каких-то туманных и неясных целей, а ради самого высокого, что есть на свете, — жизни чело­века.

Я вижу только глаза Петра Андреевича — они устремлены на стол, туда, где больной. Он как будто не замечает ни меня, ни това­рищей, никого. Только больного. О чем он думает в эту минуту? Как знать. Быть мо­жет, еще раз мысленно проверяет план опе­рации, а может, думает о новых, еще более сложных работах.

Я из-за спины ассистента разглядываю ли­цо мальчика: светлые волосы, подстрижен­ные челочкой, черные длинные реснички. Мальчик как будто спит, глубоко и безмя­тежно.

Врач берет его руку, считает пульс. Я за­мечаю на большом пальце мальчонки чер­нильное пятно, вероятно, вчера писал «пись­мо» маме...

Наконец наступает черед Петра Андрееви­ча. Он садится к столу, внимательно смот­рит. Перед ним в раскрытой грудной клетке бьется, трепещет маленькое сердечко.

Сестра набирает в шприц какую-то зелено­ватую жидкость. Врач что-то записывает на бланке, еще один стоит у пульта и прове­ряет широкую длинную ленту.

Петр Андреевич всё сидит и о чем-то упор­но думает.

Затем произносит короткую, как команда, фразу, от которой всё приходит в движение. До меня долетают отдельные негромкие сло­ва хирургов:

— Тампончик сухой.

— До пневмоторакса активный вдох и вы­
дох...

Эти слова сейчас звучат значительно и сильно, как жизнь или смерть.

Петр Андреевич ощупывает сердце, про­износит громко, для всех:

— Легочная артерия довольно большая.
Через стенку предсердия прощупывается

дефект, размером два с половиной, вы­сокий.

Снова думает.

Вот теперь, когда он своими руками пощу­пал сердце, своими глазами увидел его, нужно окончательно решить, что с ним делать.

— Дайте-ка мне лопаточку Буяльского.

Я смотрю на его пальцы, держащие блестя­щий инструмент. Какими должны быть му­зыкальными эти пальцы, какими чуткими: ведь надо сквозь толстую мышечную стенку уловить маленький дефект, надо при этом не травмировать сердце, не сфальшивить, не обмануться.

Все смотрят на зеленый экран. Там пры­гают, мечутся, бегут яркие «зайчики».

Хирурги еще раз, уже не рукою и глазом, а более точными и более чуткими аппарата­ми проверяют работу отдельных сосудов г отдельных участков сердца.

— Ладно. Будем считать, что там всё в порядке, — говорит профессор. — Катетеры
приготовить.

Пауза. Тишина. Только пощелкивают ап­параты.

— Могу катетеры вводить в вены? — спра­-
шивает Петр Андреевич. — У меня всё го­-
тово.

Тут надо рассказать об одном секрете опе­рации. Для того чтобы проводить работу в самом сердце, внутри него, необходимо сде-

лать полости его сухими, то есть остановить сердце хотя бы на короткое время. Но орга­низм человека не может быть без сердца, без крови, питающей все ткани и клетки. Тогда включают «искусственное сердце» — встав­ляют катетеры в полые вены, и через них необходимая организму кровь поступает в искусственное сердце и искусственные лег­кие, где окисляется, и затем через специаль­ные катетеры возвращается в артериальное русло и распределяется в организме.

И вот подвозят к столу агрегат — «сердце на колесиках». Я разглядываю его. Зеленый ящик, над ним прозрачный сосуд и большая прозрачная воронка. У агрегата масса кно­пок, стрелок, шлангов и шнуров.

Тишина затягивается. Все глаза устремле­ны на руки Петра Андреевича, на сердце, что сейчас трепетно бьется, точно рвется из его рук.

— Как там? — спрашивает профессор, не
оглядываясь.

Ему докладывают:

— Стадия возбуждения.

— Давление восемьдесят на пятьдесят.
Все замерли. По этой тишине понимаю —

наступила самая ответственная минута.

— Готово? Начали.

Загудело, зажужжало, заработало «искус­ственное сердце». И ритм работы хирургов участился, будто и их включили вместе с сердцем, точнее, перевели на вторую ско-

 

рость. Пальцы Петра Андреевича и его асси­стентов задвигались быстрее. Нет, это не бы­ло торопливостью, это просто был другой, более быстрый темп. Ведь в руках Петра Андреевича лежало человеческое сердце, и не билось. Каждая минута его остановки дорога. Минут мало, а сделать нужно много...

— Дайте пеан.

— Первое хирургическое.

— Давление тридцать, — только и слы-­
шатся слова хирургов.

— Большой шприц с раствором готовьте
на всякий случай.

Эти слова как будто аккомпанируют рабо­те профессора.

Напряжение достигает предела. В руках Петра Андреевича мелькают инструменты. Слышится потрескивание зажимов. Он шьет. Шьет сердце.

— Время? — спрашивает Петр Андреевич, и голос его звучит необычно, резко и требо-­
вательно.

— Мало.

— Сколько?

— Семь минут.

— ^Точнее.

— Семь минут три секунды...
Ассистент делает маленькую ошибку: не

той рукой берет инструмент. Петр Андре­евич смотрит на него сначала строго, затем по-доброму улыбается, ободряет.

Гудит «искусственное сердце», старается.

— Первое хирургическое.

— Давление сорок пять, — слышатся го-­
лоса врачей.

Сейчас они не отходят от аппаратов.

Петр Андреевич слегка откидывается на­зад, смотрит на неподвижное сердце; вероят­но, проверяет: всё ли он сделал, всё ли в порядке.

Вновь все замирают. В абсолютной тиши­не раздается команда:

— Приготовились... Внимание...

Начинает биться настоящее сердце чело­века. Сперва оно бьется неуверенно, робко, осторожно, будто боится, что не справится со своей работой, но с каждым ударом — всё сильнее, всё радостнее, всё энергичнее... Не­сколько мгновений работают «два сердца». Но вот гудение обрывается, резко, внезапно, как последний выстрел. «Искусственное сердце» прекращает работу...

Петр Андреевич улыбается: доволен, опе­рация прошла благополучно. Он опять дру­гой: оживленный, в глазах веселые искорки, морщинки разгладились.

Всё еще держа в руках сердце, Петр Ан­дреевич подозвал меня, объяснил и показал, где были введены катетеры, где зашито сердце. Я видел нитки — аккуратный, плот­ный красивый шовчик.

На красном бьющемся сердце черные нитки.

 

Потом мы пили крепкий чай, и Петр Ан­дреевич говорил, прихлебывая из чашечки:

— Радоваться еще рано. Сейчас мальчик в руках анестезиологов. Опасности две: кро­вотечение, так как мы разжижили ему кровь, и ателектаз, так как легкие спались, их рас­правлять надо. Врачи следят за ним, вводят питание — кровь, глюкозу, витамины. По­смотрим, — заключил он бодро и уверенно, как человек, только что благополучно свер­шивший трудное дело.

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

Н

а этот раз нам удается поговорить по­дробно и долго. Войдя в кабинет, Петр Андреевич закрывает дверь изнутри на ключ и улыбается лукаво.

Он более спокойный и ровный, усталые складки у рта и у глаз как будто разглади­лись, лишь высокий лоб изрезала лесенка морщин. В прошлую встречу он был в ша­почке, и я не заметил этой «лесенки».

Петр Андреевич сидит в своем кресле с высокой спинкой, я — напротив, так, что мне хорошо видно его лицо.

— Ну, Петр Андреевич, скажу честно, —
начинаю я разговор, — давно я не бывал в
операционных, и то, что увидел вчера, бук-­
вально меня потрясло...

Он машет рукой, перебивает:

— Вы, кажется, хотели о чем-то спросить?

— Об операциях на сердце. Как вы до-­
стигли этого?

 

— Долгий разговор. Не сразу. Всё не сра-­
зу, — повторяет он. — Сначала я стал врачом,
потом специализировался по хирургии, а уже
после этого...

— Тогда расскажите, как вы стали вра-­
чом.

— Хм... Как? — хмыкает Петр Андре-­
евич. — Собственно, я не знаю — как. Такой
проблемы в моей жизни не было. Меня все
с самого раннего детства звали «доктором».
Родился — и мама сказала: «Доктор будет».
Потом, знаете, хорошо на меня влиял наш
домашний врач, он знал сотни поговорок и
присказок, вроде: «Человек божий — покрыт
кожей». Это мне нравилось.

Закончив гимназию с серебряной медалью, Петр Андреевич поступил в Военно-медицин­скую академию.

Академия была не просто высшим военно-медицинским заведением, но одним из куль­турных очагов страны. В ней собрались луч­шие научно-медицинские силы России, та­кие, как физиолог И. П. Павлов, фармаколог Кравков, терапевты Яновский, Сиротинин, Чистович, хирурги Федоров, Вельяминов, Шевкуненко, Оппель, зоолог Холодковский, кстати, поэт-переводчик, переведший на рус­ский язык Гете.

У таких учителей были очень чуткие уче­ники. Студенты живо реагировали на всё, чем жила Россия, — и на события 1905 года, и на отлучение Л. Н. Толстого от церкви...

Петр Андреевич участвовал в бурной сту­денческой жизни: он был старостой курса.

— Просто потому, что нельзя было ина-­
че, — замечает он.

Вот именно «потому, что нельзя было ина­че», Петр Андреевич и принял участие в сту­денческих волнениях, своеобразной заба­стовке, закончившейся сожжением погон и шпаг перед академией у памятника Виллие.

Академию закрыли, а «бунтовщиков», в том числе Петра Андреевича, исключили без права поступления в другие учебные заведе­ния, кроме Юрьевского университета.

Однако волнения студентов академии не прошли незамеченными. Вопрос о них раз­бирался в Государственной думе. Правитель­ство вынуждено было пойти на кое-какие внешние уступки. И академия продолжала существовать «под особым его императорско­го величества покровительством». Студентов приравняли к пажам, ввели вензеля... Это «покровительство» означало особый досмотр за каждым студентом.

Петр Андреевич был на четвертом курсе, когда началась война 1914 года. Ему посча­стливилось: начал работать на кафедре про­фессора Шевкуненко, а затем в Николаев­ском госпитале у хорошего хирурга Але­ксандра Ефимовича Кожина.

— И всё же стыдно было: все братья на
фронте, а я в тылу, — объясняет Петр Ан-­
дреевич. — Вот однажды Александр Ефимо-

 

вич и предложил: «Хочешь на войну?» Посо­ветовался с отцом, согласился. Мать со сле­зами образок казанской божьей матери на шею надела... Попал в санитарный поезд ве­ликой княгини Марии Павловны-старшей...

Петр Андреевич умолкает, достает из порт­сигара папиросу, закуривает. Курит он по-своему, по-особенному: затянется, помедлит, стряхнет пепел, отложит папиросу, погово­рит, и снова прикуривает.

— Не понравился мне этот поезд, — про­должает Петр Андреевич. — Все эти великие особы только мешали работе. Порядка не было.

Тут следует сказать о манере Петра Ан­дреевича вести рассказ. Он часто отвлекает­ся, вспомнит о ком-то и начнет изображать его. Закончит обязательно словами: «Милей­ший человек был». У него, как я заметил, почти все «милейшие». Увлекаясь, он вспо­минает детали, какие-то мелочи, а потом, будто спохватившись, предупреждает: «Вы об этом не пишите», — и даже пригрозит: «А го рассказывать не буду». И еще он с удо­вольствием подтрунивает над собой, вернее, Над тем, каким был в юности.

— Кончилось мое знакомство с царствен­ными особами тем, — продолжал он, — что меня вызвали в академию. Это уж Александр Ефимович постарался. Чему я был, конечно, рад. Через год выпустили зауряд-врачом первого разряда. Сам Иван Петрович Павлов

напутственную речь перед нами держал. На­чалась моя вторая фронтовая жизнь. Попал на Юго-Западный фронт, под Перемышль, в лазарет...

Предо мной встают картины того време­ни. Устойчивый фронт. Скука. Тоска. От ску­ки офицеры скачки устраивали. На этих скачках нередко Петр Андреевич отличался.

— Лошадь, знаете, у меня хорошая была. И вообще я с лихими наклонностями был, — с иронической усмешкой говорит он. — От­куда что бралось? Из-за этой лихости чуть не погиб. Угораздило меня попроситься в эскадрон разведки. Товарищ пригласил, и мне как-то неловко было отказаться. А по­ездка не на пикник, а в тыл к врагу была... Кончилось, однако, всё тем, что я героем воз­вратился, Владимира четвертой степени по­лучил. — Он машет рукой, чтобы я не пи­сал. — Какой я герой. Просто так вышло. Кобыла моя взбесилась и рванула в сторо­ну, а за ней остальные кони помчались. И получилось, что мы ловко обошли противни­ка, вернулись с малыми потерями. Нет, нет, вы, пожалуйста, не пишите этого, а то рас­сказывать не буду...

Беседа закончилась неожиданно. Петр Ан­дреевич посмотрел на часы, извинился и за­спешил.

ЧЕТВЕРТАЯ ВСТРЕЧА

П

етр Андреевич читает. Он в пенсне, отчего лицо его кажется строгим и чу­точку сердитым. Дверь не закрыта, и к профессору идут сотрудники. Один из разговоров мне запомнился. Врач просит Петра Андреевича поговорить с матерью больного ребенка.

— Мальчик не подлежит госпитализации, но она очень хотела бы с вами встретиться...

— Да, да, пожалуйста, — тотчас отзывает­-
ся Петр Андреевич. — Только у меня эта не­
деля, знаете, насыщена до предела, давайте
в понедельник. И еще просьба: придет один
товарищ, ему какой-то умник сказал, что у
него рак легкого, надо будет разубедить че-­
ловека. Так вы уж, пожалуйста, направьте
его ко мне.

Я очень хочу, чтобы все поняли, что озна­чает этот короткий разговор. Два случая — это две жизни. Мать обеспокоена состоянием

сына, она страдает, не спит ночей, ей кажет­ся, что если мальчика оперировать, он будет спасен, а упустишь дорогие дни — ребенок погибнет. Врач, наверное, убеждал ее не вол­новаться. Но мамы народ несговорчивый, особенно когда речь идет о здоровье детей. Петр Андреевич понял, что с этой женщиной необходимо побеседовать самому.

Появляется еще один врач и сообщает о тяжелом состоянии ребенка, которого опери­ровали вчера. Петр Андреевич выслушивает внимательно, внешне спокойно, и лишь по тому, как изменился голос — стал глуше и печальнее, — понимаю: известие волнует его.

— Трудная у нас клиника, — произносит
он, когда мы снова остаемся одни. — Они (он
имеет в виду ушедшего врача) иной раз тут
по трое-четверо суток проводят... Так на чем
мы в прошлый раз остановились? — спраши-­
вает он, помолчав.

— На том, как вы стали героем.
Петр Андреевич грустно улыбается.

— Н-да, героем... Кончился этот поход, и
я получил Владимира четвертой степени и
контузию впридачу. По излечении в лазарет
пошел, где мне и положено было быть со­
гласно назначению. Между прочим, с лазаре­-
том этим связаны у меня два знаменатель­
ных воспоминания: первая печатная работа
и фронтовое знакомство с профессором Оп-
пелем. С работой так получилось... Тогда не
то что теперь — ясных взглядов и установок

 

на многие положения не было. Например, оперировать ли раненных в живот? Одни го­ворили, что нужно оперировать, другие ут­верждали, что смертность у оперированных выше, чем у неоперированных. Как быть? Человек я был активный, да и до сих пор остался таким... — Он закуривает, затяги­вается, стряхивает пепел и откладывает па­пиросу. — Начал оперировать. Понаблюдал, и оказалось, что после операции умирает меньше, чем без операции. Вот об этом я и написал свою первую статью в газету «Рус­ский врач». Вернули мне статью через неко­торое время, всю исчерканную, редактор все иностранные слова красными чернилами на русские переправил. А я-то старался как можно умнее, научнее сказать... Пока пере­писывал я эту статью, перепечатывал, вре­мя прошло. Но нет, не пропала статья. Уже в восемнадцатом году увидел ее в журнале «Научная медицина».

Затем он рассказывает о фронтовом зна­комстве с Владимиром Андреевичем Оппе-лем, у которого несколько позже довелось ему начинать свою врачебную службу в ака­демии.

Профессор Оппель, приехав на фронт, ин­спектировал медицинские учреждения. За­глянул он и в лазарет доктора Куприянова. А там на столе в прихожей лежала брошюра профессора — «Руководство для молодых врачей». А на брошюрке той были пометки,

Сделанные рукой Петра Андреевича: «Сам бы попробовал», «Ерунда на постном масле».

— Дело в том, как мне казалось, — заме­чает Петр Андреевич, — что профессор Оппель в полку не бывал и не знал сложив­шихся тогда очень трудных условий работы
врача в полку.

Конечно, рассвирепел профессор, отчитал молодого врача...

— Что хорошо, знаете, — говорит Петр Андреевич, — это то, что позже, сколько я с ним ни встречался, Оппель никогда не вспо­минал об этом случае.

— Учителя у меня хорошие были, — за­думчиво произносит он.

Под руководством Оппеля, Федорова и, главным образом, профессора Шевкуненко Петр Андреевич подготовил докторскую дис­сертацию «Хирургическая анатомия наруж­ного основания черепа».

— Чтобы вас немного развлечь, — говорит он, — поведаю о таком факте. Защита про­шла хорошо. Но один из оппонентов, а имен­но Владимир Андреевич Оппель, кстати, блестящий оратор, придрался ко мне и горячо
разносил за одно только слово. У меня было написано по-латыни «базис». Вы же, гово­рит, в классической гимназии учились. Как же вы пишете «базис», если надо писать „базеос"?». А я как раз хорошо знал, что на­до писать именно «базис». Говорю ему: «Я прав». «Это надо доказать, молодой чело-

век». Наутро беру необходимые книги, иду к Оппелю, доказываю. «Собрать всех!» — распорядился он. Явились ассистенты и вра­чи. «Слышали, я вчера выступал? — спра­шивает их Оппель. — Так я был не прав. Он прав. Всё. Можно разойтись!»

Еще один случай. Речь пойдет о профес­соре Шевкуненко. У него, оказывается, была привычка обрывать свою лекцию буквально на полуслове и предлагать: «Доктор Купри­янов, продолжайте». Такая странная манера имела одно положительное качество: застав­ляла ассистентов всё время быть, что назы­вается, в состоянии мобилизационной готов­ности.

— И сейчас эти качества мне помогают, — замечает Петр Андреевич.

Мы идем длинными коридорами. Петр Ан­дреевич то и дело раскланивается с больны­ми, нянечками, сестрами, врачами.

Он очень торопится. А при выходе из кли­ники его встречает женщина с заплаканны­ми глазами. С первых же слов их разговора я понимаю: это мать умирающего ребенка.

Петр Андреевич успокаивает ее. Проходит десять — пятнадцать минут. Профессора ждет машина, но он не уезжает до тех пор, пока на щеках у матери не высыхают слёзы.

ПЯТАЯ ВСТРЕЧА

В

стретились в новом году. В клинике еще висят игрушки, бумажные цветы, разноцветные шары. В детском отделе­нии стоит красавица елка.

Кажется, ничего необычного: все дети -в Новый год получают свою елку. Но здесь елка имеет особое значение. Она — сильно действующее, надежное лекарство. Для тех, кто уже оперирован, — это трамплинчик к жизни, к ее радостям и развлечениям, для тех, кто ожидает операции, — огромный за­ряд бодрости и силы. Я вижу счастливые глаза детей, отражающие яркие елочные огоньки, улыбки на бледных личиках.

Елку сделали работники клиники, на свои деньги, своими заботливыми руками.

Говорят, профессор — главный Дед Мороз новогодней елки. Петр Андреевич отрицает это. Он сегодня вообще многое отрицает. Беседовать с ним сложно.

Я поражаюсь его энергии, молодости, бод-

рости духа. Весь он какой-то новый в новом году. А вот рассказ ведет скупо, то и дело произносит: «Я тут ни при чем», «Я не счи­таю себя подготовленным для этого дела», «Люди молодцами были» и т. д.

А речь идет о событиях сложных, интерес­ных и трудных — о финской и Великой Оте­чественной войнах, в которых полностью раскрылся организаторский, хирургический и человеческий талант Петра Андреевича.

Должен подчеркнуть, что, отрицая свою ведущую роль в каком-нибудь деле, Петр Андреевич совсем не рисуется передо мной, не кокетничает, он действительно так счи­тает.

Во время войны с Финляндией зимой 1939/40 года П. А. Куприянова назначили главным хирургом округа и фронта.

Послушать Петра Андреевича, так всё бы­ло просто: врачи хорошо работали, раненые своевременно выносились с поля боя, жизнь их чудом спасалась. И он тут ни при чем...

На самом деле очень даже при чем был тут профессор Куприянов.

Теперь уже можно сказать, что в те годы медицинская служба была не очень хорошо подготовлена к военным действиям. Не было ни опыта войны, ни опытных кадров.

Дело осложнялось еще и тем, что войну пришлось вести в тяжелых северных зимних условиях, что означало практически для вра­чей — оперативность, оперативность и ещё

раз оперативность. От быстроты выноса ра­неных с поля боя зависела жизнь человека, малейшая задержка приводила к тяжелым последствиям, к обморожениям. Петру Ан­дреевичу приходилось многому учить врачей.

Знания, накопленные медицинской служ­бой в дни войны с Финляндией, были затем обобщены в специальных книгах, принесших немалую пользу в подготовке медицинских кадров.

— С этого времени, — говорит Петр Ан­дреевич, — я вошел в военное дело прочно...

Отечественная война привела его на пост главного хирурга Северного, а позже Ленин­градского фронта. Снова родной Ленинград, снова знакомые места, сделавшиеся фронтом и тылом.

Задача была ясной и в то же время неве­роятно сложной: возвращать людям, покале­ченным войной, жизнь, поднимать раненых на ноги.

Опыта работы медицинской службы в осажденном и блокированном городе не бы­ло. Профессору Куприянову пришлось на­капливать этот опыт.

Были, например, организованы специали­зированные госпитали для раненных в кисть, в стопу. Были найдены специалисты этого тонкого дела. В результате многие раненые избежали инвалидности, встали в строй раньше, чем бывало, когда их лечили в обыч­ных госпиталях,

— Правда, врачи, работавшие в этих гос-­
питалях, потом, после войны, наверное, ру-­
гали меня, но мне даже не икалось, — шутит
Петр Андреевич. — Они, конечно, вынужде­-
ны были после войны идти на усовершенст-­
вование, так как слишком узка была для
мирных дней их специализация, зато тысячи
людей им благодарны...

Нужна была кровь для переливания, для спасения жизни раненых. Много крови. Где было взять ее? От кого? От голодных людей, получавших 125 граммов хлеба в сутки? И главный хирург выхлопотал для доноров ог­ромный по тем блокадным временам паек. Граждан Ленинграда, желающих сдавать свою кровь, месяц кормили бесплатно, месяц выхаживали, фактически спасали от голод­ной смерти для того, чтобы их кровь спасла в свою очередь тысячи воинов.

Блокада! Она всем ленинградцам хорошо известна, — холод, голод, темень, обстрелы и бомбежки. И в это время хирурги, получав­шие такой же паек, как все граждане, долж­ны были часами, сутками не отходить от опе­рационного стола.

В этой же обстановке блокады работал и главный хирург фронта. Профессор Куприя­нов не только организовывал госпитали, ез­дил и ходил по фронту, инструктировал вра­чей, помогал им, но и сам оперировал по нескольку часов в сутки.

— Уж такая наша планида, — говорит

 

 

Петр Андреевич. — Если вы не' оперируете, значит, вы не хирург. И если вы в госпита­ле или в медсанбате не известны как хирург, вас и уважать не станут.

Многое пришлось испытать главному хи­рургу: и по-пластунски ползать под пулями, и в кювете лежать, скрываясь от осколков, и в самолете летать в зоне зенитного огня.

— Самое страшное, — вспоминает Петр Андреевич, — некоторые люди духом падали, опускались. Приедешь в иной госпиталь — главный хирург небритый, немытый... Ну и, конечно, воздействуешь... Да и сам подтяги­ваешься.

Он говорит это спокойно, а я хорошо пред­ставляю, что означало в те блокадные страш­ные дни ободрять людей, показывать личный пример. Нужна была колоссальная выдерж­ка, огромная вера в жизнь и незаурядная воля. У профессора Куприянова к этим ка­чествам прибавлялось еще одно: любовь к людям.

Сам он жил в подвале Инженерного замка. Часто, сберегая горючее для поездки по фрон­ту, ставил машину на прикол и в городе из госпиталя в госпиталь ходил пешком.

Ко всему сказанному следует еще доба­вить, что в самые трудные дни блокады Петр Андреевич не прекращал преподавательской работы, читал лекции в Первом медицинском институте. Во время лекций почти каждый раз артиллерийский обстрел начинался, но

 

ни профессор, ни студенты не бежали в укрытие.

— Что они усваивали в те минуты, не
знаю, — говорит Петр Андреевич о студен-­
тах, — но сидели спокойно... Ах, какое это
геройство, — отмахивается он. — Вот вам по­
ведение хирургов, это да! — И начинает рас-­
сказывать о своих товарищах.

Удивительнее всего, что в дни блокады под руководством и при самом ближайшем уча­стии профессора Куприянова врачи вели большую научную работу. Выпустили «Тру­ды ФЭП-50». Да еще тринадцать томов «Ат­ласа ранений» вышло.

— Это труды голодных людей, художни-­
ков, — объясняет Петр Андреевич. — Они в
госпиталях работали санитарами, мы их под-­
кармливали, а они рисовали... Всё было. Да­
же диссертации защищали. Вот какие люди
были!..

Как всегда Куприянов спешит.

— На днях в «Литературной газете» чи-­
тал статью о свободном времени. Для меня
это — мечта, — шутливо замечает он.

ШЕСТАЯ ВСТРЕЧА

М

ы уже привыкли друг к другу п мог­ли разговаривать свободно на любую тему. Поэтому я, поздоровавшись, прямо приступаю к делу:

— Теперь расскажите, Петр Андреевич, о
том, как вы стали хирургом. Именно об этом.
Как вы стали врачом, я знаю. Видел вашу
отличную работу, но как вы дошли...