– Может, вторую строчку придумаем? – предложила Стелла. – Назад – аппарат – автомат…
– Гад, – сказал я. – Рад.
– Мат, – сказал Дрозд. – Шах, мол, и мат.
Мы опять долго молчали, бессмысленно глядя друг на друга и шевеля губами. Дрозд постукивал кисточкой о края чашки с водой.
– Играет и резвится он, – сказал я наконец, – ругаясь, как пират. Погнался за девицею коленками назад.
– «Пират» – как-то… – сказала Стеллочка.
– Тогда: сам чёрт ему не брат.
– Это уже было.
– Где?.. Ах да, действительно было.
– Как тигра полосат, – предложил Дрозд.
Тут послышалось лёгкое царапанье, и мы обернулись. Дверь в лабораторию Януса Полуэктовича медленно отворялась.
– Смотри-ка! – изумлённо воскликнул Дрозд, застывая с кисточкой в руке.
В щель вполз маленький зелёный попугай с ярким красным хохолком на макушке.
– Попугайчик! – воскликнул Дрозд. – Попугай! Цып-цып-цып-цып…
Он стал делать пальцами движения, как будто крошил хлеб на пол. Попугай глядел на нас одним глазом. Затем он разинул горбатый, как нос у Романа, чёрный клюв и хрипло выкрикнул:
– Р-реактор! Р-реактор! Дер-ритринитация! Надо выдер-ржать!
– Какой сла-авный! – воскликнула Стелла. – Саня, поймай его…
Дрозд двинулся было к попугаю, но остановился.
– Он же, наверное, кусается, – опасливо произнёс он. – Вон клюв какой.
Попугай оттолкнулся от пола, взмахнул крыльями и как-то неловко запорхал по комнате. Я следил за ним с удивлением. Он был очень похож на того, вчерашнего. Родной единокровный брат-близнец. Полным-полно попугаев, подумал я.
Дрозд отмахнулся кисточкой.
– Ещё долбанёт, пожалуй, – сказал он.
Попугай сел на коромысло лабораторных весов, подёргался, уравновешиваясь, и разборчиво крикнул:
– Пр-роксима Центавр-р-ра! Р-рубидий! Р-рубидий!
Потом он нахохлился, втянул голову и закрыл глаза плёнкой. По-моему, он дрожал. Стелла быстро сотворила кусок хлеба с повидлом, отщипнула корочку и поднесла ему под клюв. Попугай не реагировал. Его явно лихорадило, и чашки весов, мелко трясясь, позвякивали о подставку.
– По-моему, он больной, – сказал Дрозд. Он рассеянно взял из рук Стеллы бутерброд и стал есть.
– Ребята, – сказал я, – кто-нибудь раньше видел в институте попугаев?
Стелла помотала головой. Дрозд пожал плечами.
– Что-то слишком много попугаев за последнее время, – сказал я. – И вчера вот тоже…
– Наверное, Янус экспериментирует с попугаями, – сказала Стелла. – Антигравитация или ещё что-нибудь в этом роде…
Дверь в коридор отворилась, и толпой вошли Роман Ойра-Ойра, Витька Корнеев, Эдик Амперян и Володя Почкин. В комнате стало шумно. Корнеев, хорошо выспавшийся и очень бодрый, принялся листать заметки и громко издеваться над стилем. Могучий Володя Почкин, как замредактора исполняющий в основном полицейские обязанности, схватил Дрозда за толстый загривок, согнул его пополам и принялся тыкать носом в газету, приговаривая: «Заголовок где? Где заголовок, Дроздилло?» Роман потребовал от нас готовых стихов. А Эдик, не имевший к газете никакого отношения, прошёл к шкафу и принялся с грохотом передвигать в нём разные приборы. Вдруг попугай заорал: «Овер-рсан! Овер-рсан!» – и все замерли.
Роман уставился на попугая. На лице его появилось давешнее выражение, словно его только что осенила необычайная идея. Володя Почкин отпустил Дрозда и сказал: «Вот так штука, попугай!» Грубый Корнеев немедленно протянул руку, чтобы схватить попугая поперёк туловища, но попугай вырвался, и Корнеев схватил его за хвост.
– Оставь, Витька! – закричала Стеллочка сердито. – Что за манера – мучить животных?
Попугай заорал. Все столпились вокруг него. Корнеев держал его как голубя, Стеллочка гладила по хохолку, а Дрозд нежно перебирал попугаю перья в хвосте. Роман посмотрел на меня.
– Любопытно, – сказал он. – Правда?
– Откуда он здесь взялся, Саша? – вежливо спросил Эдик.
Я мотнул головой в сторону лаборатории Януса.
– Зачем Янусу попугай? – осведомился Эдик.
– Ты это меня спрашиваешь? – сказал я.
– Нет, это вопрос риторический, – серьёзно сказал Эдик.
– Зачем Янусу два попугая? – сказал я.
– Или три, – тихонько добавил Роман.
Корнеев обернулся к нам.
– А где ещё? – спросил он, с интересом озираясь.
Попугай в его руке слабо трепыхался, пытаясь ущипнуть за палец.
– Отпусти ты его, – сказал я. – Видишь, ему нездоровится.
Корнеев отпихнул Дрозда и снова посадил попугая на весы. Попугай взъерошился и растопырил крылья.
– Бог с ним, – сказал Роман. – Потом разберёмся. Где стихи?
Стелла быстро протараторила всё, что мы успели сочинить. Роман почесал подбородок, Володя Почкин неестественно заржал, а Корнеев скомандовал:
– Расстрелять. Из крупнокалиберного пулемёта. Вы когда-нибудь научитесь писать стихи?
– Пиши сам, – сказал я сердито.
– Я писать стихи не могу, – сказал Корнеев. – По натуре я не Пушкин. Я по натуре Белинский.
– Ты по натуре кадавр, – сказала Стелла.
– Пардон! – потребовал Витька. – Я желаю, чтобы в газете был отдел литературной критики. Я хочу писать критические статьи. Я вас всех раздолбаю! Я вам ещё припомню ваше творение про дачи.
– Какое? – спросил Эдик.
Корнеев немедленно процитировал:
– «Я хочу построить дачу. Где? Вот главная задача! Только местный комитет не даёт пока ответ». Было? Признавайтесь!
– Мало ли что, – сказал я. – У Пушкина тоже были неудачные стихи. Их даже в школьных хрестоматиях не полностью публикуют.
– А я знаю, – сказал Дрозд.
Роман повернулся к нему.
– У нас будет сегодня заголовок или нет?
– Будет, – сказал Дрозд. – Я уже букву "К" нарисовал.
– Какую "К"? При чём здесь "К"?
– А что, не надо было?
– Я сейчас умру, – сказал Роман. – Газета называется «За передовую магию». Покажи мне там хоть одну букву "К"!
Дрозд, уставясь в стену, пошевелил губами.
– Как же так? – сказал он наконец. – Откуда же я взял букву "К"? Была же буква "К"!
Роман рассвирепел и приказал Почкину разогнать всех по местам. Меня со Стеллой отдали под команду Корнеева. Дрозд лихорадочно принялся переделывать букву "К" в стилизованную букву "З". Эдик Амперян пытался улизнуть с психоэлектрометром, но был схвачен, скручен и брошен на починку пульверизатора, необходимого для создания звёздного неба. Потом пришла очередь самого Почкина. Роман приказал ему перепечатывать заметки на машинке с одновременной правкой стиля и орфографии. Сам Роман принялся расхаживать по лаборатории, заглядывая всем через плечи.
Некоторое время работа кипела. Мы успели сочинить и забраковать ряд вариантов на банную тему: «В нашей бане завсегда льёт холодная вода», «Кто до чистоты голодный, не удовлетворится водой холодной», «В институте двести душ, все хотят горячий душ» и так далее. Корнеев безобразно ругался, как настоящий литературный критик. «Учитесь у Пушкина! – втолковывал он нам. – Или хотя бы у Почкина. Рядом с вами сидит гений, а вы не способны даже подражать ему… „Вот по дороге едет ЗИМ, и им я буду задавим…“ Какая физическая сила заключена в этих строках! Какая ясность чувства!» Мы неумело отругивались. Саня Дрозд дошёл до буквы "И" в слове «передовую». Эдик починил пульверизатор и опробовал его на Романовых конспектах. Володя Почкин, изрыгая проклятья, искал на машинке букву "Ц". Всё шло нормально. Потом Роман вдруг сказал:
– Саша, глянь-ка сюда.
Я посмотрел. Попугай с поджатыми лапками лежал под весами, и глаза его были затянуты белесоватой плёнкой, а хохолок обвис.
– Помер, – сказал Дрозд жалостливо.
Мы снова столпились около попугая. У меня не было никаких особенных мыслей в голове, а если и были, то где-то в подсознании, но я протянул руку, взял попугая и осмотрел его лапы. И сейчас же Роман спросил меня:
– Есть?
– Есть, – сказал я.
На чёрной поджатой лапке было колечко из белого металла, и на колечке было выгравировано: «Фотон», и стояли цифры: «190573». Я растерянно поглядел на Романа. Наверное, у нас с ним был необычный вид, потому что Витька Корнеев сказал:
– А ну, рассказывайте, что вам известно.
– Расскажем? – спросил Роман.
– Бред какой-то, – сказал я. – Фокусы, наверное. Это какие-нибудь дубли.
Роман снова внимательно осмотрел трупик.
– Да нет, – сказал он. – В том-то всё и дело. Это не дубль. Это самый что ни на есть оригинальный оригинал.
– Дай посмотреть, – сказал Корнеев.
Втроём с Володей Почкиным и с Эдиком они тщательнейшим образом исследовали попугая и единогласно объявили, что это не дубль и что они не понимают, почему это нас так трогает. «Возьмём, скажем, меня, – предложил Корнеев. – Я вот тоже не дубль. Почему это вас не поражает?»
Тогда Роман оглядел сгорающую от любопытства Стеллу, открывшего рот Володю Почкина, издевательски улыбающегося Витьку и рассказал им про всё – про то, как позавчера он нашёл в электрической печи зелёное перо и бросил его в корзину для мусора; и про то, как вчера этого пера в корзине не оказалось, но зато на столе (на этом самом столе) объявился мёртвый попугай, точная копия вот этого, и тоже не дубль; и про то, что Янус попугая узнал, пожалел и сжёг в упомянутой выше электрической печи, а пепел зачем-то выбросил в форточку.
Некоторое время никто ничего не говорил. Дрозд, рассказом Романа заинтересовавшийся слабо, пожимал плечами. На лице его было явственно видно, что он не понимает, из-за чего горит сыр-бор, и что, по его мнению, в этом учреждении случаются штучки и похлеще. Стеллочка тоже казалась разочарованной. Но тройка магистров поняла всё очень хорошо, и на лицах их читался протест. Корнеев решительно сказал:
– Врёте. Причём неумело.
– Это всё-таки не тот попугай, – сказал вежливый Эдик. – Вы, наверное, ошиблись.
– Да тот, – сказал я. – Зелёный, с колечком.
– Фотон? – спросил Володя Почкин прокурорским голосом.
– Фотон. Янус его Фотончиком называл.
– А цифры? – спросил Володя.
– И цифры.
– Цифры те же? – спросил Корнеев грозно.
– По-моему, те же, – ответил я нерешительно, оглядываясь на Романа.
– А точнее? – потребовал Корнеев. Он прикрыл красной лапой попугая. – Повтори, какие тут цифры?
– Девятнадцать… – сказал я. – Э-э… ноль два, что ли? Шестьдесят три.
Корнеев заглянул под ладонь.
– Врёшь, – сказал он. – Ты? – обратился он к Роману.
– Не помню, – сказал Роман спокойно. – Кажется не ноль три, а ноль пять.
– Нет, – сказал я. – Всё-таки ноль шесть. Я помню, там такая закорючка была.
– Закорючка, – сказал Почкин презрительно. – Ше Холмсы! Нэ Пинкертоны! Закон причинности им надоел…
Корнеев засунул руки в карманы.
– Это другое дело, – сказал он. – Я даже не настаиваю на том, что вы врёте. Просто вы перепутали. Попугаи все зелёные, многие из них окольцованы, эта пара была из серии «Фотон». А память у вас дырявая. Как у всех стихоплётов и редакторов стенгазет.
– Дырявая? – осведомился Роман.
– Как тёрка.
– Как тёрка? – повторил Роман, странно усмехаясь.
– Как старая тёрка, – пояснил Корнеев. – Ржавая. Как сеть. Крупноячеистая.
Тогда Роман, продолжая странно улыбаться, вытащил из нагрудного кармана записную книжку и перелистал страницы.
– Итак, – сказал он, – крупноячеистая и ржавая. Посмотрим… Девятнадцать ноль пять семьдесят три, – прочитал он.
Магистры рванулись к попугаю и с сухим треском столкнулись лбами.
– Девятнадцать ноль пять семьдесят три, – упавшим голосом прочитал на кольце Корнеев. Это было очень эффектно. Стеллочка немедленно завизжала от удовольствия.
– Подумаешь, – сказал Дрозд, не отрываясь от заголовка. – У меня однажды совпал номер на лотерейном билете, и я побежал в сберкассу получать автомобиль. А потом оказалось…
– Почему это ты записал номер? – сказал Корнеев, прищуриваясь на Романа. – Это у тебя привычка? Ты все номера записываешь? Может быть, у тебя и номер твоих часиков записан?
– Блестяще! – сказал Почкин. – Витька, ты молодец. Ты попал в самую точку. Роман, какой позор! Зачем ты отравил попугая? Как жестоко!
– Идиоты! – сказал Роман. – Что я вам – Выбегалло?
Корнеев подскочил к нему и осмотрел его уши.
– Иди к дьяволу! – сказал Роман. – Саша, ты только полюбуйся на них!
– Ребята, – сказал я укоризненно, – да кто же так шутит? За кого вы нас принимаете?
– А что остаётся делать? – сказал Корнеев. – Кто-то врёт. Либо вы, либо все законы природы. Я верю в законы природы. Всё остальное меняется.
Впрочем, он быстро скис, сел в сторонке и стал думать. Саня Дрозд спокойно рисовал заголовок. Стелла глядела на всех по очереди испуганными глазами. Володя Почкин быстро писал и зачёркивал какие-то формулы. Первым заговорил Эдик.
– Если даже никакие законы не нарушаются, – рассудительно сказал он, – всё равно остаётся странным неожиданное появление большого количества попугаев в одной и той же комнате и подозрительная смертность среди них. Но я не очень удивлён, потому что не забываю, что имею дело с Янусом Полуэктовичем. Вам не кажется, что Янус Полуэктович сам по себе прелюбопытнейшая личность?
– Кажется, – сказал я.
– И мне тоже кажется, – сказал Эдик. – Чем он, собственно, занимается, Роман?
– Смотря какой Янус. У-Янус занимается связью с параллельными пространствами.
– Гм, – сказал Эдик. – Это нам вряд ли поможет.
– К сожалению, – сказал Роман. – Я вот тоже всё время думаю, как связать попугаев с Янусом, и ничего не могу придумать.
– Но ведь он странный человек? – спросил Эдик.
– Да, несомненно. Начать с того, что их двое и он один. Мы к этому так привыкли, что не думаем об этом…
– Вот об этом я и хотел сказать. Мы редко говорим о Янусе, мы слишком уважаем его. А ведь наверняка каждый из нас замечал за ним хоть одну какую-нибудь странность.
– Странность номер один, – сказал я. – Любовь к умирающим попугаям.
– Пусть так, – сказал Эдик. – Ещё?
– Сплетники, – сказал Дрозд с достоинством. – Вот я однажды просил у него в долг.
– Да? – сказал Эдик.
– И он мне дал, – сказал Дрозд. – А я забыл, сколько он мне дал. И теперь не знаю, что делать.
Он замолчал. Эдик некоторое время ждал продолжения, потом сказал:
– Известно ли вам, например, что каждый раз, когда мне приходилось работать с ним по ночам, ровно в полночь он куда-то уходил и через пять минут возвращался, и каждый раз у меня создавалось впечатление, что он так или иначе старается узнать у меня, чем мы тут с ним занимались до его ухода?
– Истинно так, – сказал Роман. – Я это знаю отлично. Я уже давно заметил, что именно в полночь у него начисто отшибает память. И он об этом своём дефекте прекрасно осведомлён. Он несколько раз извинялся и говорил, что это у него рефлекторное, связанное с последствиями сильной контузии.
– Память у него никуда не годится, – сказал Володя Почкин. Он смял листок с вычислениями и швырнул его под стол. – Он всё время пристаёт, виделся ты с ним вчера или не виделся.
– И о чём беседовали, если виделся, – добавил я.
– Память, память, – пробормотал Корнеев нетерпеливо. – При чём здесь память? Не в этом дело. Что там у него с параллельными пространствами?..
– Сначала надо собрать факты, – сказал Эдик.
– Попугаи, попугаи, попугаи, – продолжал Витька. – Неужели это всё-таки дубли?
– Нет, – сказал Володя Почкин. – Я просчитал. Это по всем категориям не дубль.
– Каждую полночь, – сказал Роман, – он идёт вот в эту свою лабораторию и буквально на несколько минут запирается там. Один раз он вбежал туда так поспешно, что не успел закрыть дверь…
– И что? – спросила Стеллочка замирающим голосом.
– Ничего. Сел в кресло, посидел немножко и вернулся обратно. И сразу спросил, не беседовал ли я с ним о чём-нибудь важном.
– Я пошёл, – сказал Корнеев, поднимаясь.
– И я, – сказал Эдик. – У нас сейчас семинар.
– И я, – сказал Володя Почкин.
– Нет, – сказал Роман. – Ты сиди и печатай. Назначаю тебя главным. Ты, Стеллочка, возьми Сашу и пиши стихи. А вот я пойду. Вернусь вечером, и чтобы газета была готова.
Они ушли, а мы остались делать газету. Сначала мы пытались что-нибудь придумать, но быстро утомились и поняли, что не можем. Тогда мы написали небольшую поэму об умирающем попугае.
Когда Роман вернулся, газета была готова, Дрозд лежал на столе и поглощал бутерброды, а Почкин объяснял нам со Стеллой, почему происшествие с попугаем совершенно невозможно.
– Молодцы, – сказал Роман. – Отличная газета. А какой заголовок! Какое бездонное звёздное небо! И как мало опечаток!.. А где попугай?
Попугай лежал в чашке Петри, в той самой чашке и на том самом месте, где мы с Романом видели его вчера. У меня даже дух захватило.
– Кто его сюда положил? – осведомился Роман.
– Я, – сказал Дрозд. – А что?
– Нет, ничего, – сказал Роман. – Пусть лежит. Правда, Саша?
Я кивнул.
– Посмотрим, что с ним будет завтра, – сказал Роман.
Глава четвёртая
Эта бедная старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит.
Р. Стивенсон
Однако завтра с самого утра мне пришлось заняться своими прямыми обязанностями. «Алдан» был починен и готов к бою, и, когда я пришёл после завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь дублей с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно прогнал дубля Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу разобрать почерк. (Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно неудобочитаем: Хунта писал по-русски готическими буквами.) Дубль Фёдора Симеоновича принёс программу, составленную лично Фёдором Симеоновичем. Это была первая программа, которую составил сам Фёдор Симеонович без всяких советов, подсказок и указаний с моей стороны. Я внимательно просмотрел программу и с удовольствием убедился, что составлена она грамотно, экономно и не без остроумия. Я исправил некоторые незначительные ошибки и передал программу своим девочкам. Потом я заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода. Ему было страшно и неуютно, и я сразу принял его.
– Да неудобно как-то, – бормотал он, опасливо косясь на дублей. – Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли…
– Ничего, это не товарищи, – успокоил я его.
– Ну граждане…
– И не граждане.
Бухгалтер совсем побелел и, склонившись ко мне, проговорил прерывающимся шёпотом:
– То-то же я смотрю – не мигают оне… А вот этот в синем – он, по-моему, и не дышит…
Я уже отпустил половину очереди, когда позвонил Роман.
– Саша?
– Да.
– А попугая-то нет.
– Как так нет?
– А вот так.
– Уборщица выбросила?
– Спрашивал. Не только не выбрасывала, но и не видела.
– Может быть, домовые хамят?
– Это в лаборатории-то директора? Вряд ли.
– Н-да, – сказал я. – А может быть, сам Янус?
– Янус ещё не приходил. И вообще, кажется, не вернулся из Москвы.
– Так как же это всё понимать? – спросил я.
– Не знаю. Посмотрим.
Мы помолчали.
– Ты меня позовёшь? – спросил я. – Если что-нибудь интересное…
– Ну конечно. Обязательно. Пока, дружище.
Я заставил себя не думать об этом попугае, до которого мне, в конце концов, не было никакого дела. Я отпустил всех дублей, проверил все программы и занялся гнусной задачкой, которая уже давно висела на мне. Эту гнусную задачу дали мне абсолютники. Сначала я им сказал, что она не имеет ни смысла, ни решения, как и большинство их задач. Но потом посоветовался с Хунтой, который в таких вещах разбирался очень тонко, и он мне дал несколько обнадёживающих советов. Я много раз обращался к этой задаче и снова её откладывал, а вот сегодня добил-таки. Получилось очень изящно. Как раз когда я кончил и, блаженствуя, откинулся на спинку стула, оглядывая решение издали, пришёл тёмный от злости Хунта. Глядя мне в ноги, голосом сухим и неприятным он осведомился, с каких это пор я перестал разбирать его почерк. Это чрезвычайно напоминает ему саботаж, сообщил он, в Мадриде в 1936 году за такие действия он приказывал ставить к стенке.
Я с умилением смотрел на него.
– Кристобаль Хозевич, – сказал я. – Я её всё-таки решил. Вы были совершенно правы. Пространство заклинаний действительно можно свернуть по любым четырём переменным.
Он поднял, наконец, глаза и посмотрел на меня. Наверное, у меня был очень счастливый вид, потому что он смягчился и проворчал:
– Позвольте посмотреть.
Я отдал ему листки, он сел рядом со мною, и мы вместе разобрали задачу с начала и до конца и с наслаждением просмаковали два изящнейших преобразования, одно из которых подсказал мне он, а другое нашёл я сам.
– У нас с вами неплохие головы, Алехандро, – сказал наконец Хунта. – В нас есть артистичность мышления. Как вы находите?
– По-моему, мы молодцы, – сказал я искренне.
– Я тоже так думаю, – сказал он. – Это мы опубликуем. Это никому не стыдно опубликовать. Это не галоши-автостопы и не брюки-невидимки.
Мы пришли в отличное настроение и начали разбирать новую задачу Хунты, и очень скоро он сказал, что и раньше иногда считал себя побрекито, а в том, что я математически невежествен, убедился при первой же встрече. Я с ним горячо согласился и высказал предположение, что ему, пожалуй, пора уже на пенсию, а меня надо в три шеи гнать из института валить лес, потому что ни на что другое я не годен. Он возразил мне. Он сказал, что ни о какой пенсии не может быть и речи, что его надлежит пустить на удобрения, а меня на километр не подпускать к лесоразработкам, где определённый интеллектуальный уровень всё-таки необходим, а назначить меня надо учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при холерных бараках. Мы сидели, подперев головы, и предавались самоуничижению, когда в зал заглянул Фёдор Симеонович. Насколько я понял, ему не терпелось узнать моё мнение о составленной им программе.
– Программа! – жёлчно усмехнувшись, произнёс Хунта. – Я не видел твоей программы, Теодор, но я уверен, что она гениальна по сравнению с этим… – Он с отвращением подал двумя пальцами Фёдору Симеоновичу листок со своей задачей. – Полюбуйся, вот образец убожества и ничтожества.
– Г-голубчики, – сказал Фёдор Симеонович озадаченно, разобравшись в почерках. – Это же п-проблема Бен Б-бецалеля. К-калиостро же доказал, что она н-не имеет р-решения.
– Мы сами знаем, что она не имеет решения, – сказал Хунта, немедленно ощетиниваясь. – Мы хотим знать, как её решать.
– К-как-то ты странно рассуждаешь, К-кристо… К-как же искать решение, к-когда его нет? Б-бессмыслица какая-то…
– Извини, Теодор, но это ты очень странно рассуждаешь. Бессмыслица – искать решение, если оно и так есть. Речь идёт о том, как поступать с задачей, которая решения не имеет. Это глубоко принципиальный вопрос, который, как я вижу, тебе, прикладнику, к сожалению, не доступен. По-моему, я напрасно начал с тобой беседовать на эту тему.
Тон Кристобаля Хозевича был необычайно оскорбителен, и Фёдор Симеонович рассердился.
– В-вот что, г-голубчик, – сказал он. – Я н-не могу дискутировать с т-тобой в этом тоне п-при молодом человеке. Т-ты меня удивляешь. Это н-неп-педагогично. Если тебе угодно п-продолжать, изволь выйти со мной в к-коридор.
– Изволь, – отвечал Хунта, распрямляясь как пружина и судорожно хватая у бедра несуществующий эфес.
Они церемонно вышли, гордо задрав головы и не глядя друг на друга. Девочки захихикали. Я тоже не особенно испугался. Я сел, обхватив руками голову, над оставленным листком и некоторое время краем уха слушал, как в коридоре могуче рокочет бас Фёдора Симеоновича, прорезаемый сухими гневными вскриками Кристобаля Хозевича. Потом Фёдор Симеонович взревел: «Извольте пройти в мой кабинет!» – «Извольте!» – проскрежетал Хунта. Они были уже на «вы». И голоса удалились. «Дуэль! Дуэль!» – защебетали девочки. О Хунте ходила лихая слава бретёра и забияки. Говорили, что он приводит противника в свою лабораторию, предлагает на выбор рапиры, шпаги или алебарды, а затем принимается а-ля Жан Маре скакать по столам и опрокидывать шкафы. Но за Фёдора Симеоновича можно было не беспокоиться. Было ясно, что в кабинете они в течение получаса будут мрачно молчать через стол, потом Фёдор Симеонович тяжело вздохнёт, откроет погребец и наполнит две рюмки эликсиром Блаженства. Хунта пошевелит ноздрями, закрутит ус и выпьет. Фёдор Симеонович незамедлительно наполнит рюмки вновь и крикнет в лабораторию свежих огурчиков.
В это время позвонил Роман и странным голосом сказал, чтобы я немедленно поднялся к нему. Я побежал наверх.
В лаборатории были Роман, Витька и Эдик. Кроме того, в лаборатории был зелёный попугай. Живой. Он сидел, как и вчера, на коромысле весов, рассматривал всех по очереди то одним, то другим глазом, копался клювом в перьях и чувствовал себя, по-видимому, превосходно. Учёные, в отличие от него, выглядели неважно. Роман, понурившись, стоял над попугаем и время от времени судорожно вздыхал. Бледный Эдик осторожно массировал себе виски с мучительным выражением на лице, словно его глодала мигрень. А Витька, верхом на стуле, раскачивался как мальчик, играющий в лошадки, и неразборчиво бормотал, лихорадочно тараща глаза.
– Тот самый? – спросил я вполголоса.
– Тот самый, – сказал Роман.
– Фотон? – Я тоже почувствовал себя неважно.
– Фотон.
– И номер совпадает?
Роман не ответил. Эдик сказал болезненным голосом:
– Если бы мы знали, сколько у попугаев перьев в хвосте, мы могли бы их пересчитать и учесть то перо, которое было потеряно позавчера.
– Хотите, я за Бремом сбегаю? – предложил я.
– Где покойник? – спросил Роман. – Вот с чего нужно начинать! Слушайте, детективы, где труп?
– Тр-руп! – рявкнул попугай. – Цер-ремония! Тр-руп за бор-рт! Р-рубидий!
– Чёрт знает что он говорит, – сказал Роман с сердцем.
– Труп за борт – это типично пиратское выражение, – пояснил Эдик.
– А рубидий?
– Р-рубидий! Резер-рв! Огр-ромен! – сказал попугай.
– Резервы рубидия огромны, – перевёл Эдик. – Интересно, где?
Я наклонился и стал разглядывать колечко.
– А может быть, это всё-таки не тот?
– А где тот? – спросил Роман.
– Ну, это другой вопрос, – сказал я. – Всё-таки это проще объяснить.
– Объясни, – предложил Роман.
– Подожди, – сказал я. – Давай сначала решим вопрос: тот или не тот?
– По-моему, тот, – сказал Эдик.
– А по-моему, не тот, – сказал я. – Вот здесь на колечке царапина, где тройка…
– Тр-ройка! – произнёс попугай. – Тр-ройка! Кр-руче впр-раво! Смер-рч! Смер-рч!
Витька вдруг встрепенулся.
– Есть идея, – сказал он.
– Какая?
– Ассоциативный допрос.
– Как это?
– Погодите. Сядьте все, молчите и не мешайте. Роман, у тебя есть магнитофон?
– Есть диктофон.
– Давай сюда. Только все молчите. Я его сейчас расколю, прохвоста. Он у меня всё скажет.
Витька подтащил стул, сел с диктофоном в руке напротив попугая, нахохлился, посмотрел на попугая одним глазом и гаркнул:
– Р-рубидий!
Попугай вздрогнул и чуть не свалился с весов. Помахав крыльями, чтобы восстановить равновесие, он отозвался:
– Р-резерв! Кр-ратер Р-ричи!
Мы переглянулись.
– Р-резерв! – гаркнул Витька.
– Огр-ромен! Гр-руды! Гр-руды! Р-ричи пр-рав! Р-ричи пр-рав! Р-роботы! Р-роботы!
– Роботы!
– Кр-рах! Гор-рят! Атмосфер-ра гор-рит! Пр-рочь! Др-рамба, пр-рочь!
– Драмба!
– Р-рубидий! Р-резерв!
– Рубидий!
– Р-резерв! Кр-ратер Р-ричи!
– Замыкание, – сказал Роман. – Круг.
– Погоди, погоди, – бормотал Витька. – Сейчас…
– Попробуй что-нибудь из другой области, – посоветовал Эдик.
– Янус! – сказал Витька.
Попугай открыл клюв и чихнул.
– Я-нус, – повторил Витька строго.
Попугай задумчиво смотрел в окно.
– Буквы "р" нет, – сказал я.
– Пожалуй, – сказал Витька. – А ну-ка… Невстр-руев!
– Пер-рехожу на пр-рием! – сказал попугай. – Чар-родей! Чарродей! Говор-рит Кр-рыло, говор-рит Кр-рыло!
– Это не пиратский попугай, – сказал Эдик.
– Спроси его про труп, – попросил я.
– Труп, – неохотно сказал Витька.
– Цер-ремония погр-ребения! Вр-ремя огр-раничено! Р-речь! Р-речь! Тр-репотня! Р-работать! Р-работать!
– Любопытные у него были хозяева, – сказал Роман. – Что же нам делать?
– Витя, – сказал Эдик. – У него, по-моему, космическая терминология. Попробуй что-нибудь простое, обыденное.
– Водородная бомба, – сказал Витька.
Попугай наклонил голову и почистил лапкой клюв.
– Паровоз! – сказал Витька.
Попугай промолчал.
– Да, не получается, – сказал Роман.
– Вот дьявол, – сказал Витька, – ничего не могу придумать обыденного с буквой "р". Стул, стол, потолок… Диван… О! Тр-ранслятор!
Попугай поглядел на Витьку одним глазом.
– Кор-рнеев, пр-рошу!