Тома Гардена насторожила тишина за дверью. Это не тишина пустой квартиры: шум холодильника, бульканье водопровода, тиканье часов. В квартире его ждали. Кто‑то, затаив дыхание, готовился к бою. Гарден чувствовал это через дверь.
Уже вставив ключ в замок, он остановился и жестом показал Сэнди на холл. Может, лучше уйти отсюда, сказав, что это не та дверь, не тот дом. Нет. Поздно. Замерзшая Сэнди стояла в коридоре под лампой и с удивлением смотрела на него.
Квартира принадлежала одной знакомой, которая на три месяца уехала в Грецию. Плата была чисто символической, поскольку Гарден согласился поливать цветы, кормить рыб строго по расписанию шестью типами кормов и периодически принимать электронную почту. Да и место было удобным: всего несколько минут ходьбы от Харбор‑Руст. Гарден нашел там работу: два отделения вечером, в удобное время, перед почтенной публикой, а не перед пьяницами. И никого из «Пятьдесят‑Четыре‑Тоже» в радиусе ста километров. Никто его здесь не найдет.
Тогда кто же поджидает там, за закрытой дверью?
Уж никак не Рони, вернувшаяся с Эгейского моря. Рони пробудет в Греции до тех пор, пока у ее приятеля не кончатся деньги. И с какой стати Рони будет прятаться, ходить на цыпочках?
«Назад!»
Это слово отчетливо прозвучало у него в голове, словно Сэнди шепнула ему на ухо. Из чистого упрямства он решил поступить наоборот.
Гарден вытащил из кармана акустический нож и сдвинул предохранитель. Затем, повернув ключ, резко толкнул дверь.
Дверь распахнулась, и Том, одним прыжком очутившись внутри, принял позу сейунчин и провел вокруг своим ножом.
Никого.
Он видел лишь пустой коридор, ведущий из прихожей к закрытой двери спальни. Дверь в ванную тоже была закрыта. Гарден тщетно пытался вспомнить, закрыл ли он ее утром.
Сейчас эта рассеянность может погубить его.
Второй коридор, служебный, резко сворачивал в сторону, и его конец находился вне поля зрения. Там были двери в кухню и прачечную, а еще – ниши для батарей отопления. Если недруг не ждет за поворотом, тогда он‑она‑оно спряталось в кухне. Оттуда можно через столовую попасть в шестиугольную гостиную с аквариумами, центр этой квартиры. А гостиная тоже выходит в прихожую.
Гарден попытался через арку разглядеть, что происходит в комнате.
Подсветка аквариумов освещала одну стену и отражалась на противоположной. Прямо напротив прихожей находилось окно, скрытое портьерами, которые уже слегка посветлели в рассветных лучах. Книги на полках, протянувшихся вдоль трех стен, поглощали свет, лишь тускло поблескивало золото и серебро заголовков.
За низким диваном, стоявшим около книжных полок, мог спрятаться кто угодно. Гардена то и дело бросало в жар, но затаившийся противник был тут ни при чем.
Он прошел в арку.
– Сзади! – закричала Сэнди.
Гарден повернулся вполоборота, чтобы принять удар на левую руку. Неизвестный ударил его в грудь и провел бросок через бедро. Том тяжело упал на бок, перекатился и встал, полусогнувшись.
Нападающий – один из тех, низеньких и плотных, что опекали его последние три недели, – неуклюже пытался встать там, куда он отлетел после того, как ударил Гардена.
Том нажал кнопку акустического ножа и направил лезвие в спину мужчины.
Приподнявшись на одной руке, нападавший откатился в сторону, прочь от невидимого луча. Вспыхнул и задымился синтетический ковер.
Гарден повернулся вслед за мужчиной, переводя нож на уровень пояса. Луч прошелся по аквариуму – и вода закипела. Рыбы метнулись к дальним углам и замерли там в шоке.
Мужчина уже встал, сжимая свой собственный нож – тонкую треугольную полоску стали, которая, как где‑то прочел Гарден, называлась мизерикордия. Том вновь попытался пустить в ход свое оружие, но незнакомец увернулся, и удар пришелся на аквариум. Стеклянная стенка треснула, не выдержав перепада температуры, и сотня галлонов соленой воды вместе с водорослями хлынула в комнату.
Мужчина покатился, как мяч, спасаясь от потока воды и осколков стекла.
Том резко повернулся, но нападавший ударил его ногой по руке. Акустический нож скользнул из онемевших пальцев. Луч поджигал все на своем пути – диванные подушки, книги, портьеры. Ткань на рукаве Тома расплавилась и прикипела к коже.
Он вскрикнул от боли – в то же мгновение незнакомец оказался перед ним. Лезвие прошло всего в двух сантиметрах от горла, но затем последовал удар коленом в пах.
Этот удар достиг цели.
Том согнулся пополам, поскользнулся на мокром ковре и упал.
Нападавший, сверкая глазами, занес нож для завершающего удара.
Чирр‑свип!
Глаза, блестевшие в свете пламени, закатились. Нож выпал. Руки незнакомца потянулись к горлу, к прорезавшей белую кожу тонкой линии. Хлынула кровь. Незнакомец судорожно дернулся и пошатнулся. Кровь, хлынувшая из горла, залила лицо. Тело неуверенно качнулось: вправо‑влево. Сначала ноги вальсировали, словно пытаясь найти точку опоры. Потом замерли. Тело завалилось направо и рухнуло лицом вниз.
За упавшим стоял другой человек. В руках он все еще держал два деревянных брусочка со специальными отверстиями, через которые была продета жесткая проволока, обернутая по спирали другой, более тонкой. Фортепианная струна. Том узнал ее.
Он в недоумении уставился на орудие казни и на человека, оное державшего.
– Я Итнайн. – Спаситель застенчиво улыбнулся. – Сосед. По коридору.
– А? – Гарден вытянул ноги, стараясь унять боль в паху.
– Я услышал шум драки и пришел посмотреть.
– Ага. Где девушка? Сэнди?
– Я здесь, Том. Я не знала, что… – Она вошла в комнату, осторожно обходя лужи и обгорелые пятна на полу.
– С тобой все в порядке?
– Да. Я ведь ничем не могла здесь помочь, правда? Поэтому я и осталась снаружи.
– Ты предупредила меня.
– Слишком поздно. Я заметила его, лишь когда он оказался напротив тебя.
Гарден повернулся к своему спасителю:
– Я обязан вам жизнью.
– Не стоит благодарности. Это моя профессия.
– Профессия? – Гарден приподнялся на локтях. – Не понял.
– Я был солдатом палестинской армии. Коммандос.
– И как оно вышло, что у вас оказался наготове этот обрывок фортепианной струны?
– Старая привычка. На улицах не всегда безопасно, даже в столь прекрасном городе, как этот.
– Да, боюсь, что так.
– А теперь – примите мои извинения, я должен идти на работу.
– А как насчет закона… Здесь же убит человек!
– Человек, который пытался убить вас, – это ваши трудности.
Не сказав больше ни слова, палестинец поклонился и направился к выходу. Гарден жил в этом доме меньше недели, но был уверен, что никогда прежде не видел этого мистера Итнайна. Он было собрался окликнуть его, но тот уже ушел.
Пока Гарден пытался прийти в себя, Сэнди занялась комнатой. Она загасила дымящиеся книги и занавески, нашла акустический нож и принесла его Гардену. Прибор вышел из строя: батарейки сели.
– И что мы будем делать с этим? – поинтересовалась Сэнди, дотронувшись до мертвого тела носком туфельки.
Ка‑чинк.
Звон металла удивил Гардена. Он подтянулся поближе и, стараясь не касаться кровавой линии вокруг шеи, расстегнул длинный плащ. Блеснул воротник из тонких стальных колечек.
– Да на нем кольчуга!
– Это могло защитить его от твоего ножа? – спросила Сэнди.
– Наверное, кольчуга рассеивает энергию и, уж конечно, предохраняет от обычного кинжала.
– Интересно, у него есть какие‑нибудь документы?
Гарден дернул за плащ, повернул и осмотрел тело – ничего: ни бумажника, ни документов.
– Только кастет.
Том потянулся и застонал от боли в позвоночнике.
– Все еще болит? Позволь‑ка мне. – Сэнди повернулась и вышла, кокетливо обходя лужи.
Гарден откинулся на диванные подушки.
Через минуту она вернулась со стаканом воды и двумя таблетками.
Сэнди дала ему лекарство, и Том, не глядя, проглотил его. Когда она протянула ему стакан, Том чуть не выронил его: будто электрический разряд прошел вверх по руке и вонзился в нерв – правое плечо, левый пах и дальше вниз, к ступне, через все тело. Боль прошла так же быстро, как и возникла, но воспоминания о ней долго будут приходить к нему во сне. Недоумевая, Гарден приписал это последствиям удара в промежность.
Он выпил воду.
– Лучше? – спросила Сэнди.
– Да… Да, правда, лучше. Что ты мне дала?
– Аминопирин. У меня есть рецепт.
– А что еще, кроме аминопирина, такое, что действует как удар по футбольному мячу?
– Бедненький! – Она мягко коснулась его лба и потянулась за стаканом.
Что‑то привлекло внимание Гардена. Он удержал руку Сэнди и поднес стакан к глазам.
– Где ты его взяла?
– На кухне.
– В этой квартире? – Чем дольше Гарден смотрел на стакан, тем больше был уверен, что никогда прежде его не видел.
– Да.
– Из шкафа?
– Да. А в чем дело?
– За занавесками, да?
Он вытянулся на софе и внимательно рассматривал стакан в утренних лучах, проникавших в комнату через открытое окно. Это был самый обыкновенный стакан с прямыми стенками. Из чистого стекла, без пузырьков и вкраплений… Вот только дно… Толстое стеклянное дно. Там явно просматривалось странное пятно, темно‑коричневое с красным. Форма пятна ни о чем не говорила. Но цвет… цвет был очень знаком – агат, оникс, гелиотроп, что‑то такое. Это было странно – такой дефект не прошел бы мимо инспектора контроля качества… Если только это не было сделано специально.
– Все в порядке?
– Да‑да. Я просто думал, что это за штука на дне моего стакана.
– Я что, дала тебе грязный стакан?
– Нет, я не о том…
– Мужчины! Живете как свиньи в хлеву и еще обвиняете женщин, если что‑нибудь не совсем чистое.
– Да я не о том. Сэнди…
– А чья это квартира? – Сэнди уселась на подушки и игриво пнула его ногой. – Слишком опрятная, чтобы ее хозяином был мужчина, и слишком маленькая, чтобы с кем‑то ее делить.
– Рони Джонс.
– Это он или она?
– Она. Одна моя знакомая.
– Та, от которой мне лучше держаться подальше?
– Не беспокойся. Когда она вернется и обнаружит, что здесь натворил мистер Мертвец, она будет готова скормить меня своим пираньям. Предполагалось, что я буду следить за ее барахлом – особенно за этими проклятыми рыбами.
– Пираньи? – Сэнди взвизгнула и подпрыгнула. – Где?
– Последний аквариум справа. Слава богу, он не разбился.
Сэнди подскочила к аквариуму. Три серебряные рыбы покачивались в ожидании.
– Чудесно! – выдохнула Сэнди. – Какие челюсти! Какие зубы! А эта Рони начинает мне нравиться. Она женщина моего типа.
– Ага. Пираньи придают особую значимость невинному увлечению аквариумными рыбами – если не считать того, что приходится надевать бронежилет, когда чистишь этот аквариум, и резиновые перчатки, если на руках есть порез или ты держал сырое мясо. Если тебе так хочется, в следующий раз можешь почистить его сама. Кстати, насчет «почистить», – продолжал Том, глядя на труп. – Как ты считаешь, не скормить ли его рыбам? Это позволило бы избежать многих неприятностей.
– Они, конечно, плотоядные, но не волшебные. Эти рыбки, конечно, могут сожрать труп, но только если они на свободе и их целая стая. А так каждая съедает всего лишь несколько унций мяса.
– А что же нам делать с этим?
– С рыбами?
– С телом.
– Думаю, самое лучшее – оставить его на месте.
– Но, – смешался Том, – как, где?
– Пусть эта Рони обнаружит его, когда вернется оттуда, куда она укатила.
– Она путешествует по Греции.
– Какая разница?
– А ты и я – нам куда деваться?
– Я знаю куда. Собирай вещи. Я подожду.
– А моя работа?
– Позвони и откажись. Мы найдем тебе другую, дорогой.
Том Гарден долго смотрел на труп, лежащий в луже воды из аквариума: водоросли запутались в длинном плаще и кольчужной рубашке, голова была наполовину отрезана фортепианной струной. Том живо представил себе объяснения в полицейском участке: труп в квартире, где Гарден официально не живет и почти никому не известен, ведь днем он обычно спит; а если учесть, что спасение пришло от таинственного соседа по имени Итнайн (что по‑арабски означает «два», то есть, стало быть, вообще не имя), которого он никогда раньше не видел, то занесение этого случая в графу «Странные совпадения» базы данных криминальной полиции Босваш Метрополитен – дело ближайших часов. Предложение Сэнди начало обретать смысл.
– Я сейчас соберусь.
Элиза: Доброе утро. Элиза 536, Объединенная психиатрическая служба, Грейтер Босваш Метрополитен. Пожалуйста, считайте меня своим другом.
Гарден: 536? А куда делся голос, который разговаривал со мной раньше?
Элиза: Кто вы?
Гарден: Том Гарден. Я разговаривал с Элизой – одной из Элиз, вчера утром.
(Переключение. Ссылки; Гарден, Том. Переадресовка 212.)
Элиза: Привет, Том. Это я – Элиза 212.
Гарден: Ты должна помочь мне. Один из этих незнакомцев пытался меня убить. На сей раз – ножом. Он бы меня прикончил, если б не появился какой‑то араб и не убил его. Так что мы с Сэнди живы, а труп валяется в моей старой квартире.
Элиза: Ты хочешь, чтобы я уведомила полицию или другие органы власти? Они могут защитить тебя и опознать тело.
Гарден: Нет! Единственное, что они могут, – это болтать языком. На этот раз меня, пожалуй, задержат за убийство.
Элиза: Но если ты все обоснованно объяснишь, тебе нечего опасаться.
Гарден: Слабовато для психолога. Что касается закона и его исполнителей, тебе следует подучиться.
Элиза: Отмечено, Том… Кто это «Сэнди»?
Гарден: Мы с ней живем. Вернее, когда‑то жили.
Элиза: Где вы теперь?
Гарден: Направляемся на юг.
Элиза: На юг? На юг откуда? Из какого района Босваша ты звонишь?
Гарден: А ты что, сама не можешь определить?
Элиза: Для оптической связи тысяча километров все равно что тысяча метров. Пока ты не наберешь код вручную, я не способна определить, где ты находишься.
Гарден: Мы в Атлантик‑Сити, на побережье.
Элиза: Пока – в пределах моей юрисдикции. Но куда вы направляетесь?
Гарден: Я не могу сказать этого по телефону.
Элиза: Том! Это оптическая связь. Моя информация защищена законом от 2008 года и имеет статус врачебной тайны, как и у обычных докторов. Даже более строгой, поскольку я не запрограммирована на разглашение содержимого файлов. Есть специальные коды для каждого блока данных. Сказанное тобой не узнает никто – это входит в контракт.
Гарден: Хорошо. Мы собираемся на один из внешних островов Северной Каролины. Гаттерас, Окракок – один из них.
Элиза: Это… технически вне моей юрисдикции. Я не могу тебя переубедить? Конечно, ты сможешь звонить и оттуда, но с моей стороны будет незаконным принять вызов и выполнять функции по универсальному медицинскому соглашению.
Гарден: А что, если бы я просто находился в командировке и почувствовал необходимость поговорить с тобой?
Элиза: В этом случае можно вызвать местную Элизу. В Каролине это функция Среднеатлантической медицинской системы. Если ты вызовешь меня, я смогу разговаривать с тобой только в пределах кредитного соглашения, автоматически подтверждающегося, когда ты идентифицируешь себя, прикладывая большой палец к опознавательной пластинке. Но тебе не следует самому платить за мои услуги. Это очень дорого.
Гарден: Предположим, я должен сообщить тебе номер моей кабинки.
Элиза: Зачем?
Гарден: Только затем, чтобы подтвердить, что я действительно звоню из района Босваша. Разве несколько переключений на линии не выдадут мою ложь?
Элиза: Конечно, нет, пока я не инициирую сравнение твоего сообщения со спецификациями кабины. А я, вероятно, этого делать не буду.
Гарден: Вот это да, Элиза! Ты только что сообщила мне, как обойти твою собственную систему. Интересно… Почему ты так настаиваешь на том, чтобы поддерживать со мной связь?
Элиза: При первом разговоре ты сказал: «Какие‑то люди пытаются проникнуть в мою жизнь, чтобы… вытеснить меня». Я запрограммирована на странности и хотела бы узнать об этих людях побольше.
Гарден: Я вижу сны.
Элиза: Все видят сны, и многие способны их вспомнить. Это неприятные сны?
Гарден: Нет, не всегда. Но они слишком реальны. После пробуждения они иногда приходят ко мне, когда я играю.
Элиза: Это сны о других людях?
Гарден: Да.
Элиза: А ты в них присутствуешь?
Гарден: Да, я присутствую в них или, по крайней мере, ощущаю себя там, но не думаю, что мое имя Том Гарден.
Элиза: И кто же ты?
Гарден: Первый сон начался во Франции.
Элиза: Это произошло тогда, когда ты был там?
Гарден: Нет. Сны начались позже, после путешествия. Но первый был о Франции.
Элиза: Действие происходило в тех местах Франции, где ты путешествовал?
Гарден: Нет, я там никогда не был.
Элиза: Расскажи мне свой сон с самого начала.
Гарден: Я ученый, в черной пыльной мантии и академическом колпаке из голубого бархата. Этот колпак – моя последняя роскошь…
…Пьер дю Бор почесал под коленом и почувствовал, как перо попало в дыру, проеденную молью в шерстяном чулке. Шелк был более модным и к тому же более прочным. И куда более дорогим, чем мог позволить себе молодой парижский студент, надеющийся получить степень доктора философии.
Тем более в это бурное время. Народ разбужен, Национальное собрание заседает почти непрерывно, короля Людовика судили и приговорили к смерти. Многие люди – со вкусом, умом и деньгами – уехали. А те, что остались, слишком бедны, чтобы доверить образование своих сыновей и дочерей Пьеру дю Бору, академику.
Нищему академику.
Пьер обмакнул перо, чтобы записать новую строку, но остановился, перечитывая написанное. Нет, нет, все не так. Его письмо гражданину Робеспьеру было неуклюжим, сумбурным и наивным. Он страстно желал получить пост в правительстве, но боялся попросить об этом прямо. Потому, не имея ни опыта, ни административного таланта, Пьер ограничивался прославлением свободы и одобрением решения Национального собрания о казни Людовика, хотя, согласно идеалам Робеспьера и других монтаньяров, в новой Франции не будет места рабству, имущественному неравенству и неправедному суду – во всяком случае, так говорилось в их памфлетах, разбросанных по всем канавам. И не подобало Пьеру дю Бору восхвалять цареубийство перед такими гуманными идеалистами‑законодателями.
Он потянулся за свечой. Подсвечник, украшенный кристаллическими подвесками, Клодина выменяла у белокурой гугенотки, жившей этажом ниже. Когда Пьер дотронулся до подсвечника, что‑то впилось ему в палец – кристалл.
– А‑а‑а! – Боль затопила его, проходя по нервам через запястье, локоть и дальше, вверх по руке. Уставившись на порез, Пьер увидел, как набухает капля крови. – Клодина! – Он раздвинул края раны, чтобы проверить, насколько она глубока, и капля крови упала на письмо, окончательно все испортив. Пьер сунул палец в рот. – Клодина! Принеси ткань! – крикнул он.
Острая боль перешла в тупую, и он почувствовал, как немеет рука. Ясно, кристалл перерезал нерв.
Он вгляделся в подвески, ожидая обнаружить отбитый край или торчащий угол. Стекло было чистым, но не отполированным, а граненым. Вероятно, очередная уловка, чтобы усилить игру стекла на свету.
Но что это? Капля крови засохла на стекле – похоже, засохла давно, раньше, чем он порезался. Дю Бор взял кристалл, стараясь не пораниться снова, и потер его большим пальцем. Пятно не поддавалось. Он потер указательным. Безуспешно.
Он нагнулся ближе. Красно‑коричневое пятно было внутри стекла.
– Клодина!
– Здесь я, что вы так кричите? – Хорошенькая головка дочери драпировщика просунулась в дверь.
– Я порезался. Принеси ткань перевязать рану.
– У вас есть шейный платок. Он куда лучше тех тряпок, что я называю своим бельем. Перевяжите сами! Тоже мне, мужчина!
– Женщина! – пробурчал дю Бор, размотав платок и наложив его на сведенные края раны. Но передумал и опустил больной палец в стакан с вином. Руку пронзила жгучая боль, что, вероятно, было к лучшему. Пьер оторвал полоску ткани и перевязал рану.
– Друзья! Мои верные друзья! – взывал дю Бор к толпе.
– Пошел прочь, профессор!
– Не нужна нам твоя математика!
– Ты нам не друг!
Пьер попытался еще раз:
– Сегодня солнце лицезрело рождение свободной страны. Настал год номер Один, первый год Новой эры Свободного человека. Мы видим… – Он остановился, чтобы перевернуть страницу написанной речи.
– Мы видим дурака!
– Шел бы ты к своим дамам и господам!
– Аристократов на виселицу!
– Аристократов на виселицу!
«Аристократов на виселицу!» – привычный лозунг, радостно подхватываемый в эти дни уличной толпой.
Пьер дю Бор внезапно вспомнил о большом парфюмерном магазине за рекой, на Монмартре, всего в двухстах метрах отсюда. Магазин был закрыт и заколочен, кому сейчас нужны пудра и ленты? Но во время долгих полуночных прогулок по городу дю Бор видел, что задние комнаты магазина освещены. Кто‑то скрывался там. Кто, кроме всеми ненавидимых аристократов, не способных даже найти более безопасное место или покинуть страну?
– Я знаю, где прячутся аристократы, – сказал он.
– Где?
– Скажи нам! Скажи нам!
– Следуйте за мной! – Дю Бор спрыгнул со скамьи, которую он использовал в качестве подиума, и начал пробираться сквозь толпу. Ближайший мост через реку был правее, и, когда он повернул к мосту, толпа последовала за ним, как цыплята следуют за курицей. Несколько солдат‑республиканцев незаметно присоединились к народу.
Еще больше людей он собрал, поднявшись на каменный мост. Когда Пьер подошел к магазину, вокруг него было уже более сотни шумных парижан. Остановившись перед темным зданием, он указал рукой на высокое окно, в котором можно было разглядеть слабые отблески света.
Булыжник, вывороченный из мостовой, пролетел над головой Пьера и ударился о доски, которыми крест‑накрест была заколочена дверь.
Свет мигнул и погас. А улица внезапно осветилась факелами, зажженными толпой.
Полетели камни, разбивая стекла, откалывая штукатурку.
– Выходите! Выходите! Аристократы!
Пьеру дю Бору казалось, что любая толпа всегда носит с собой факелы, увесистые дубинки, гнилые овощи, толстые бревна для тарана. Без единого его слова горожане начали осаду, действуя как хорошо обученная регулярная армия: разбивая двери, окна, даже оконные рамы, запугивая обитателей шумом и криками.
После десяти минут этого безумия из дома выволокли троих стариков. Судя по одежде, они могли оказаться кем угодно – аристократами, нищими или домочадцами владельца магазина. Но в свете факелов они выглядели очень подозрительно, а потому, несколько раз ударив дубинками, их передали солдатам.
Шестеро гвардейцев подхватили несчастных и быстро увели. Капитан, повернувшись к Пьеру, положил тяжелую руку ему на плечо.
– А теперь ты, гражданин. Кто ты такой и что ты знаешь об этих людях?
– Я Пьер д… – Частица «дю», выдававшая аристократа, застряла в горле. – Я гражданин Бор. По профессии ученый. По вере – революционер.
– Пройдемте с нами, гражданин Бор. У нас есть особое распоряжение относительно таких, как вы.
Они привели Пьера Бора в комнату в Консьержери. Темные, обитые деревом стены и тяжелые парчовые драпировки были освещены множеством ламп с вывернутыми до предела фитилями. Какая чрезмерная трата масла в столь тяжелое для нации время!
В круге света сидел маленький человек, аккуратный и чопорный, в шелковом сюртуке и темных обтягивающих панталонах. Оторвавшись от бумаг, он по‑совиному уставился на Пьера и его эскорт.
– Да?
– Этот человек выследил семейство де Шене. Мы привели его сюда прямо из толпы, которую он возглавлял.
– Настоящий зачинщик, да? – Аккуратный маленький человек посмотрел на Пьера более внимательно. Его глаза сузились и, казалось, отражали свет ламп.
– Он способен говорить так убедительно, да?
– Да, ваша честь, – ответил Пьер.
– Никакой «чести», парень. Мы теперь отошли от этого.
– Да, сударь.
– У вас академическое образование, верно? Вы юрист?
– К сожалению, нет, сударь. Классические языки, латынь и греческий, по преимуществу греческий.
– Неважно. Мы поднялись над условностями старых темных времен Людовиков. Итак, вы его хотите?
– Хочу чего, сударь?
– Место в Конвенте. У нас есть вакансии среди монтаньяров и три из них – мои, в награду за административный талант.
– Я хочу его более, чем чего‑либо другого!
– Тогда приходите сюда завтра к семи. Мы начинаем работать рано.
– Да, сударь. Спасибо, сударь.
– «Сударь» тоже не наше слово, друг мой. Достаточно простого «гражданин».
– Да, гражданин. Я запомню.
– Не сомневаюсь. – Человек улыбнулся, продемонстрировав мелкие ровные зубы, и снова углубился в бумаги.
Капитан слегка хлопнул Пьера по плечу и кивком указал на дверь. Гражданин Бор кивнул в ответ и последовал за ним.
В коридоре Пьер, набравшись храбрости, спросил:
– Кто это был?
– Как это кто? Гражданин Робеспьер, вождь нашей Революции. Неужели ты его не знаешь?
– До сих пор я знал только имя, но не человека.
– Теперь ты его узнал. А он узнал тебя.
Пьер вспомнил оценивающий взгляд вождя и понял, что это правда.
– Я не могу поддержать это, Бор. Ты просишь слишком много. Он просит слишком много. – Жорж Дантон откинул назад длинные волосы и с шумом втянул воздух.
Бор нетерпеливо топнул ногой. Этот медведь со своей популярностью, которая ему так же к лицу, как и легкая небрежность в одежде, собирался остановить его начинание.
– Неужели ты не видишь, что всеобщая воинская повинность – лучший способ справиться с внешними врагами? – запинаясь, проговорил Бор. – Черт побери! Это республика, а не монархия. Что может быть более естественным, чем объединение народа для защиты своей страны?
– По прихоти нашей маленькой обезьянки? – парировал Дантон. – Именно ему мы обязаны этой войной с Англией и Нидерландами.
– Война была неизбежна из‑за Габсбурговой шлюхи. Конечно, ее братец Леопольд постарается защитить королеву. И конечно, он втянет в это немецких принцев, сидящих на английском троне. Так что министр Робеспьер не мог предложить лучшего варианта, чем нападение. Неужели не ясно?
– Яснее ясного. Крошка Макс хотел войны – он ее получил.
Пьер Бор вздохнул:
– Министр не желал этого. У него столько врагов здесь, дома…
– Врагов? Никого, кроме тех, кого он сотворил своими же руками и длинным языком!
– В последний раз спрашиваю: ты поддержишь всеобщую воинскую повинность?
– В последний раз отвечаю: нет.
Бор кивнул, повернулся и направился к выходу.
Лакей в небрежно сидящей ливрее проводил его, и Бор вышел на темную улицу.
Со времени своего основания, в начале апреля 1793 года, Комитет национальной безопасности обнаружил в Париже многое, что нарушало спокойствие. Последние постановления касались тех нищих и бездомных, которые сделали своим домом улицы. Прогулка после наступления комендантского часа означала возможную встречу с грабителями, а то и с кем похуже. Гражданин Бор проделал весь путь от дома Дантона без сопровождения, полагавшегося ему как члену Конвента.
Его охраняли наблюдатели.
Бор чувствовал их присутствие с тех самых пор, как начал входить в силу в Конвенте. Тени двигались вместе с ним в свете факелов – он чувствовал это. Мягкие шаги вторили стуку его каблуков – он слышал это.
Однажды, в Булонском лесу, когда банда моряков остановила его экипаж – вероятно, чтобы съесть лошадей! – наблюдатели обнаружили себя. Приземистые, словно тролли, они, грязно ругаясь, выскочили откуда‑то с обнаженными клинками. Кучер в панике перелетел через головы лошадей.
Схватка вокруг экипажа продолжалась не более минуты. Бор наблюдал за ней при свете фонаря, считая вспышки стальных клинков и свист узловатых дубинок. Когда все было кончено, вокруг экипажа остались лежать неподвижные тела, а приземистые тени растворились в кустах. Все, кроме одного, который стоял возле лошадей.
– Вам нужен кучер, – сказал незнакомец, и это было утверждение, а не вопрос.
У него был сильный акцент – говор крестьянина, а не горожанина.
– Да. Мне нужен кучер, – согласился Бор.
Мужчина вскочил на козлы. На мгновение полы его плаща распахнулись, и Бор увидел, как блеснула кольчуга. Его слух уловил легкое позвякивание. Возможно, этим объяснялась их победа над разбойниками.
Незнакомец довез Пьера до дома в Фобур Сен‑Оноре. Как только экипаж подъехал к порогу, он выпрыгнул из коляски и растворился в темноте. Бор тогда не успел ничего сообразить.
Это было вполне в духе наблюдателей.
Поэтому после неудачных переговоров с Дантоном по вопросу поддержки войны против Англии и Нидерландов Бор не испытывал страха, шагая по улицам без охраны.
На ходу он размышлял о своем успехе. За пять месяцев непрерывных переговоров и осторожных продвижений Бор оказался в центре пожара Революции. Советник по делам нового Республиканского монетного двора, пламенный оратор в Национальном собрании, посредник в Министерстве юстиции, агент по продаже имущества осужденных, правая рука министра Робеспьера, Бор поспевал везде. В некоторых кварталах его называли «Портной», ведь он благодаря своей логике «сшил» мешок для голов всех отступников Революции.
Но Бор чувствовал, что просто обязан воспротивиться одному делу монтаньяров. И, шагая по темным улицам, охраняемый невидимыми наблюдателями, он продумывал свои доводы.
– Граждане! – Бор поднялся с места в левой части зала. – Это самое необдуманное из всех предложений, которые были изложены перед нами.
Пьер Бор спустился между полупустыми скамьями, дабы предстать перед присутствующими в лучах утреннего солнца. Он знал, что так он выглядит как ангел, сошедший с небес, и внушает благоговение зрителям на галерке.
– Одно дело – пересмотреть календарь по отношению к именам: искоренение мертвых римских богов и замена римских порядковых номеров словами, понятными народу, заимствованными из названий сельскохозяйственных сезонных работ. Это очень полезное начинание, которое я всецело поддерживаю. Но перевод в метрическую систему – это совсем другой вопрос. Кто сможет проработать десятидневную неделю, в которой последний день отдыха уничтожен из атеистических соображений? Разве сможет хорошо работать переутомленный крестьянин? Новый календарь ужасен и состряпан на скорую руку. И что же дальше? Может быть, вы хотите, чтобы мы молились пять раз по стоминутному часу республиканским доблестям – Работе, Работе и еще раз Работе?
Это было встречено лишь скромным смешком.
– Нет, граждане. Такой календарь лишь посеет разброд в народе, дезорганизует работы и разрушит всю экономику Франции. Я надеюсь, что вы, каждый и все вместе, отвергнете его.
Хлоп, хлоп… хлоп.
Новый календарь был принят практически единогласно. Лишь шестеро проголосовали «против».
Робеспьер бодро подошел к Бору.
– Хорошо сказано, гражданин Бор. – Его улыбка казалась вполне искренней.
Бор постарался улыбнуться в ответ:
– Доводы благоразумия побудили меня выступить против твоего предложения, гражданин.
– Ничего, ничего. Ты же знаешь, каждая хорошая идея нуждается в испытании. А как еще народ оценит ее величие? И твой маленький мятеж пошел только на пользу.
– Да.
– Ну, теперь можно и поужинать.
– Могу ли я присоединиться?
– А! – Тонкие брови сошлись на переносице. – Боюсь, Пьер, моего внимания потребуют другие. Это будет неудобно.
– Я понимаю.
– Надеюсь, что да.
Стук в дверь раздался в полночь.
Суд состоялся на рассвете, два месяца спустя.
Эти два долгих месяца Пьер Бор, теперь снова «дю Бор», провел в сочащейся сыростью клетке ниже уровня реки. В камере шириной и высотой в метр – нововведение Национального собрания для отступников – и два метра в длину Пьер лежал как в гробу, в собственных нечистотах, руками отгоняя крыс, которые пытались съесть его скудный рацион из черствого хлеба. А что касается воды, здесь выбор был жесток: израсходовать чашку на утоление жажды или на гигиену.
На шестьдесят шестой день деревянная дверь отворилась – чтобы выпустить его. Когда Пьера доставили в зал суда, изнуренного, покрытого язвами, он не смог ничего сказать в свое оправдание.
Обвинения были абсурдны: ученый Пьер дю Бор при старом режиме обучал детей того самого маркиза де Шене, которого выдал властям. Обучать аристократов во время их правления значило то же, что и прославлять преимущества, добродетели и справедливость аристократии.
Тем же утром его повезли на красной телеге на площадь Революции. Стоявший позади священник гнусаво бормотал псалмы – последнее утешение.
Пьер держал голову опущенной, чтобы хоть как‑то избежать града гнилых фруктов и овощей. А когда он изредка поднимал голову, чтобы посмотреть по сторонам, в рот или в глаза попадали гнилое яблоко или тухлая рыба. Но он все же пытался смотреть по сторонам, выискивая наблюдателей.
Наблюдатели, которые многие месяцы оберегали его, должны спасти его и теперь. Пьер был уверен в этом.
Оглянувшись, он заметил в толпе темную приземистую фигуру. Человек не кричал и ничего не бросал, просто наблюдал за ним из‑под широких полей шляпы.
Даже наблюдатели ничем не могли ему помочь.
Рядом с эшафотом, возвышавшимся посреди площади, солдаты с нарукавными повязками Комитета национальной безопасности отвязали его от телеги, оставив связанными руки. Они подняли его на эшафот – ноги неожиданно стали до странности слабыми – и привязали на уровне груди, живота и колен к длинной доске, доходившей ему до ключиц. Но Пьер вряд ли заметил это. Он не мог оторвать взгляда от высокой, в форме буквы «пи», рамы с треугольным лезвием, подвешенным сверху.
– Это не больно, сын мой, – прошептал священник, и это были первые слова за все время, которые он сказал по‑французски. – Лезвие пройдет по твоей шее словно холодный ветерок.
Пьер повернулся и уставился на него.
– Откуда вы знаете?
Наклонив доску горизонтально, солдаты понесли ее к гильотине. Пьер дю Бор мог рассмотреть лишь стертые волокна деревянного ложа этой адской машины, за которым виднелась тростниковая корзина. Тростник был золотисто‑желтым. Пьер уставился на него, пытаясь отыскать красно‑коричневые пятна, похожие на дефект в том кристалле, которым он порезал палец. Когда это было? Месяцев семь назад? Но корзина оказалась новой, без пятна и порока – большая честь для Пьера, последняя любезность со стороны его друга, гражданина Максимилиана Робеспьера.
Священник ошибся.
Боль была острой и бесконечной, так же как и боль от пореза кристаллом. А затем он начал падать, лицом вперед, в корзину. Тростник, ринувшись навстречу, стукнул по носу. Золотой свет вспыхнул перед глазами и померк, и все стало таким же черным, как длинные гладкие волосы, упавшие на лицо и закрывшие глаза.
– Где же твой приятель?
– Он должен позвонить своему агенту или еще кому‑то. Он сказал, что может задержаться.
– Отлично. Нам нужно многое обсудить.
– Это точно, Хасан. Лягушки теперь пытаются убить его, такого еще никогда не случалось.
– Как так? – Темные глаза мужчины блеснули. Веки его опустились, сомкнулись шелковистые ресницы. Каждая ресница была изогнута, как черный железный шип. – Объясни, пожалуйста.
– Один из них поджидал в квартире, когда Том вернулся. Он пытался убить его ножом – одним из тех ножей. Мне пришлось призвать на помощь Итнайна, моего телохранителя.
– И?
– Мы оставили тело в квартире и под шумок смылись.
– Тело Итнайна?
– Нет, другого. Вероятно, это был профессиональный убийца, но не столь искусный, как Итнайн.
– Гарден хорошо разглядел Итнайна?
– Да нет, не особенно. – Александра выскользнула из‑под пледа и сел<