Не знаю, ошибаюсь я или нет, но мне думается, что мой благосклонный читатель ждет еще от меня продолжения воспоминаний о нашей жизни в семинарии. Он ждет, быть может, бытовых картин из жизни нашей духовной школы, картин бурсацкой жизни таких, какими прославился Помяловский. Извиняюсь и отказываюсь. Такого удовольствия доставить вам не могу и потому, что не обладаю даже в отдаленной степени талантом Помяловского, и потому, что не имею для таких картин подходящего материала. Наша жизнь, и квартирная, и бурсацкая, шла просто, смирно, прозаично. Ходил в класс, учили уроки, писали свои лекции и сочинения, а потом, по мере умственного развития, читали, рассуждали, иногда и диспутировали. На досуге гуляли, для чего достаточно было летнею порою раз вечерком пройтись по бульварам, а зимою бурсаку, не имевшему теплой одежды, гулять было неповадно, ибо "прозябение предрассуждало будущего священника", по шутливому признанию самого бурсака, хотя иногда бравируя и говорит он: "Собака, не тронь бурсака, бурсак сам собака". А зимою семинаристы нашего времени любили гулять неудержимо только во время январской ярмарки. Сюда тянули их "белоножки". Сказать вам, кто это? Хорошо, извольте, - это деревенские поповны, привозимые на ярмарку по делу и без дела, а просто так, для гулянья, иногда издалека. Когда, бывало, устроившись у известного столба в ярмарочном здании вверху (существует ли он ныне?) рассматриваете молодых особ женского пола с верхних частей их корпуса, то ничего не замечаете особенного за сельскими барышнями. И на голове шляпка, и на плечах шубка, как и на горожанках, хотя тонкие знатоки дела и по головному убору, и по верхней одежде, а особенно по походке и позитуре, умели отличить городскую барышню от сельской. Но вот когда вы взгляните на ноги, тогда увидите, что сельские поповны и дьяконовны и есть "белоножки". Почему? Да потому, что родители обували их в белые катаники, в которых и разгуливали они по Вологде зимою. А горожанки и в наше время, особенно молодые девушки, носили и зимою башмаки и калоши, хотя и катаные, быть может, но черные. Что сказать еще о наших развлечениях? Были, конечно, между нами и любители веселья, умевшие около ночи сходить куда-нибудь в село на гулянье и к утру, как ни в чем не бывало, вернуться в семинарию. Делалось это и с ведома начальства, в виде отпуска под тем или другим предлогом, делалось и контрабандой, наудачу. Но если такие самовольные экскурсии в села на гулянья проходили без скандалов, наше начальство относилось к ним снисходительно. А скандалы, если и случались, то очень редко. Здесь уже по степени вины следовало и наказание виновного. Не часто, но бывали иногда танцевальные вечера и у таких лиц из городского духовенства, у которых были возрастные сыновья и дочери, приглашавшие на них одни своих подруг, а другие друзей. Почему же не ходить туда молодым людям посидеть, поговорить, повеселиться! И ходили, и веселились те, кого приглашали. Раз один отец семейства, из числа вологодских отцов дьяконов, имевший возрастных сыновей и дочь - красавицу-девицу - и живший в церковной сторожке в самом корпусе храмового здания, по просьбе детей, устроил в своей квартире танцевальный вечер. На этот вечер приглашено было столько девиц и мужчин из числа товарищей сына-семинариста и подруг дочери, сколько в квартире поместиться могло. Но в числе приглашенных почему-то не оказался один из видных товарищей сына о. диакона - известный уже в Вологде поэт Сиротин. Сиротин обиделся и жестоко отомстил своему недальновидному товарищу, и не только ему, но и всей семье отца его. Когда шла на этом вечере пляска веселящейся молодежи, Сиротин, посидев на соборной горке, прошел мимо этой церковной квартиры, зашел в гостиницу "Париж", где и написал весьма известное в свое время стихотворение под заглавием: "Вечер Б...а". Для того, чтобы дать читателям понятие о силе и язвительности языка Сиротина, я, пожалуй, могу прочитать по памяти хотя начальные стихи из этого нецензурного, как и большая часть его стихотворений, эскиза. Вот его начало.
|
|
|
|
Среди белого дня, на одной лошади скромно подъезжая к месту предстоящего мне пастырского служения, только за полверсты, через вершины молодого соснового леса я увидел церковные кресты, а самую церковь увидел, когда уже был на погосте. На погосте было три причтовых дома и просфорничья келья. У причта дома были собственные и лучшими из них был диаконский. Состав причта был трехчленный, состоящий из священника, диакона и причетника. Я попросил временного приюта у причетника Дмитрия Васильевича Попова и был принят им радушно. Это была среда 6-ой недели Великого Поста. Посетив о. диакона Димитрия Абрамовича Попова, я поспешил в церковь, обдавшую меня, вместо успокоения, холодом и страхом. Церковь была очень малая, хотя и каменная, с такою же ничтожною и развалившеюся колокольнею, обтянутой пониже звона железным кольцом. Весь звон состоял из пяти колоколов, в коих весу не достигало и до 40 пудов. Все колокола повешены были на одном еловом кряже, положенном на проемные связи в звоновых окнах. Ограды вокруг церкви не было даже деревянной. Весьма ветхие, святые ворота держались на подпорках, а дальше - или плохой огород, или ни ограды, ни огорода. Двери в церковь были устроены, как в баню, прости Господи, в одну половинку, плотничные, и были так низки, что мне надобно было при входе очень наклоняться. Ширина теплой церкви, типа Устюжской Воскресенской, была 5 сажен и 2 аршина, а длина 11 аршин. На святых иконах лика Божьего было не видно. Не много лучше было и в холодном храме, имеющем по 4 сажени в длину и ширину, но лучше. Здесь был пол, правда, из необработанной сухонской плиты, а в алтаре - кирпичный, но лики святых на иконах были видны. В церкви холодной и алтаре была та же теснота и пыль, что и в церкви теплой, но одежды напрестольные и на жертвеннике были целы, а в теплой - единственная напрестольная одежда была в заплатах! Хотя я был тогда 21 года, когда человек головы не весит, но я все-таки вернулся в свою квартиру нерадостным. Как я буду здесь служить и что могу сделать? Эти вопросы встали в моей душе во всей своей силе и, как кошмар, подавляли меня своею тяжестию. При этом оказалось, что причтом возбуждена переписка о постройке каменной ограды, а денег в церковной казне нет. Ну, ладно, решил я, поживу, увижу. Надобно позаботиться и о себе. Мне нужна квартира и содержание, а денег в кармане 20 копеек. И то не беда. В четверг я съездил в лучшие деревни за сбором. Мне надавали там пудов 10 - 15 ячменя и ржи. Народ понравился. В пятницу было много исповедников. Началась служба. Отец Дроздов на Будрино уже перебрался с семьею, скотом и животом. В вербное воскресенье после обедни навестили меня некоторые почтенные старички из моих прихожан. Один из них, некто Феодор Иванович Карелин, крестьянин деревни Устья Мякальского, вызвав меня в сени, сказал мне: "Через неделю будет Пасха, а у тебя ведь нет ничего, да нет, поди, и денег, - и, открыв бумажник, добавил, - бери, сколько надо, разживешься - расплатишься". Такая внимательность простого крестьянина меня тронула глубоко. Искренно поблагодарив, я взял у него 10 рублей да 5 рублей получил от родителей на новоселье, поехал в Устюг, понакупил муки и соли, сахару и чаю, а самовар дали мне родители на время, и стал в свое время с праздником. При поездке в Устюг заезжал я на Будрино к местному отцу благочинному, чтобы представиться и столковаться с ним о домах его на месте моей службы и жены моей на Будрине. Оказалось, что я ошибся. Отец благочинный, предъявив мне копию с духовного завещания отца Иоанна Воскресенского, дяди жены моей, умершего будринского священника, тот и другой дома признал своею собственностию. Первый, по его словам, был отдан ему лично прихожанами, по приговору, а последний он присвоил себе по неосторожному выражению в духовном завещании отца Иоанна Воскресенского. Уверенный в том, что будринское священническое место будет занято мужем его племянницы, отец Воскресенский в духовном завещании своем сказал, что дом свой отдает тому, кто будет после него на Будрине священником. Делать было мне нечего, я принужден был уступить Дроздову будринский дом, а дом его купить за 300 рублей, и вошел в него к празднику Пасхи. С течением времени, однако, изучивши дело о передаче о. Дроздову прихожанами общественного дома, я убедился, что дом некоторою частью их был уступлен ему не лично, а как местному священнику, а самый приговор в отношении смысла и количества подписей требуемого законом сфабрикован искусственно, и в уплате денег ему отказал. А между тем присвоенный им дом жены моей после дяди на Будрине от неизвестной причины сгорел. "Сохнет море, да не так, как лужа", - отозвался после потери того и другого дома этот богатый священник-благочинный, а меня обозвал, впрочем, заглазно, "ёрой", без всякой, по-видимому, мести.
|
|
Пришел и праздник св. Пасхи, бывший в 1863 году 31 марта, на которую явился ко мне гость, ученик Устюжского духовного училища, родной брат мой, ныне священствующий в Никольском уезде Вологодской епархии. Причетник и диакон оказались хорошими голосами, особенно последний, обладавший сильным басом с крепкими и чистыми нотами внизу и в средине гаммы. Оба они были люди нестарые и неглупые, церковную службу знали отлично и с ними служить было очень приятно. Богомольцев было в день Светлого праздника, как и в неделю Ваий и в праздник Благовещения много. Службу совершал я неспешно, но в первый день Пасхи перерыва между утреней и обедней, как практиковалось прежде, не сделал, за что и получил от прихожан спасибо. При выходе из церкви после обедни меня поразило в самой церкви зрелище странное и никогда не виданное, чего я уже и не мог оставить без внимания. Группы женщин и мужчин сидят на полу с постланною на нем скатертью и угощаются водкой, а другие то же делают стоя. Ничего не понимая, с удивлением спрашиваю: "О. диакон, что это?". "Это обычай разговления сегодня в самом храме", - отвечал он. Вот так обычай!.. И пришлось мне, поздравивши разговляющихся по-кабацки в храме Божием с праздником, строго пригласить их на улицу для взаимного угощения. Поотнекивались, но вышли, когда услышали, что священник не выйдет из храма, пока все угощающие и угощаемые не прекратят здесь угощения, пока не выйдут для этого вон. После славы у причта и просфорни немного поотдохнувши, пошли мы со славой в ближайшие деревни до вечерни, к которой и приглашал я прихожан помолиться, узнавши у причта, что за вечерней богомольцев бывает мало. Обещались и пришли многие, но не все. Пасхальная слава здесь происходила почти также, как и на моей родине. Отправлялся Пасхальный молебен с водоосвящением перед иконою Божией Матери и пропевались стихиры Пасхи, за что хозяин дома и уплачивал причту 10 коп., ковригу хлеба фунтов 6 - 7 и 5 яшных пирогов. Угощение же предлагалось только в некоторых, а не во всех домах. Пив уже не было нигде, а водка была у некоторых и именно у тех прихожан, которые сами бывали в гостях у духовенства. При всем том неосторожному в употреблении водки невозможно было выходить целый день трезвым, хотя бы то был молодой и крепкий человек. Замечательно далее то, что на шестой и седьмой неделях Великого поста никаких треб, за исключением одного напутствия и одного погребения, не было, а на неделе Пасхальной оне начались с первого дня, было их много и очень мешали оне церковной службе и хождению со славой по приходу, когда передергивали меня из конца в конец по большому и широко раскинутому приходу на пространстве 25 верст. Во время первого же посещения домов прихожан я заметил в значительной части их или лошадиную подкову, прибитую к полу у порога, или пучок вересовых прутьев под матицей, или солонку, или яйца на божницах, но, знакомясь с прихожанами, не расспрашивал их пока о значении виденного. Во время же славы мне пришлось весьма серьезно побеседовать о средствах содержания сельского духовенства в моем приходе и за славу принимал вознаграждение в том виде и количестве, в каком оно установлено было до меня. Между тем в одном конце прихода, где все население вообще было склонно к критике духовенства, зародилась мысль насести на нового, молодого священника, чтобы вынудить какую-либо убавку в сборах и в плате за молебны, славу, панихиды, заупокойные обедни. Для этого и избрана была депутация из трех довольно молодых, довольно начитанных, не особенно вежливых, но и не диких грубиянов, а трезвых и умных людей, которых, узнавши поближе, я всегда уважал впоследствии. Но мне не трудно было отражать направляемые не прямо, а лишь косвенно на меня удары. Я отвечал депутации: "Ни оспаривать вас, господа, н соглашаться с вами теперь не буду и не могу. Вы видите, что я только начинаю служить, только знакомлюсь с вами, только смотрю на то, как вы относитесь ко мне, к причту, к храму Божию, ничего нового не устанавливаю и ни о чем даже не прошу вас пока. Рассудите и успокойтесь. А обо мне знайте, что хотя я и молод, но зря поступать не желал бы". После беседы в одном из домов деревни Пупышева в этом именно смысле господа депутаты, крестьяне Михаил Семенович Холонов, Феодор Степанович и Афанасий Ваулины, оставили меня навсегда по данному вопросу в покое и стали скоро затем в ряды искренно преданных мне людей. Но так или иначе за славой и требами промелькнула первая Пасхальная неделя в Е-е незаметно, кончена и Пасхальная слава. Появился у меня хлеб всяческий и деньги в небольшом количестве. Нужно было подумывать о своем хозяйстве. Нужен был скот, нужны семена для посева вешнего. Мой предшественник объявил, что в ржаном поле сеять ячмень право принадлежит ему, а я могу засевать овсом только другое поле и приготовлять под посев корня поле третье. Значит, нужен еще и навоз для удобрения этого поля, нужны и ржаные семена, нужны, наконец, и рабочие руки. Немного времени прошло, как поступил я в священники, но нужды жизни и службы со всех сторон охватили меня. И теперь, как подумаешь, страшно за человека, бедного юношу, начинающего жить и служить в деревне без средств и друзей, с одною лишь верою в Бога и добрых людей. А тогда, в годы благословенной юности, ничто не пугало, ничто не казалось страшным. Несколько коров и навоз купил я у моего предшественника в долг, купил овса на семена на наличные деньги по дорогой цене (по 70 коп. пуд), часть печеного хлеба роздал беднякам в уплату за сенокос, ржи на семена взял у зажиточных прихожан взаймы, а на вывозку навоза и на жнитво сделал помочи. Купил я даже жеребенка в надежде выкормить, но его медведь изволил скушать или волки-нахалы. Что касается полевых работ: пашни, боронки, уборки овса с поля в гумно, купленное у того же отца Дроздова, и молоченья, - то все эти работы были отданы за 30 рублей. Прислуги нам было не нужно, моя жена, начавшая жизнь в сиротстве и с тринадцатилетнего возраста до семнадцати лет по воле бедной матери принужденная жить и служить с чужими людьми, дяде, старому вдовому священнику, умела все делать сама. А потом пожаловала к нам и теща. Таки начали мы потихоньку да помаленьку нашу трудовую жизнь, советуясь лишь в вопросах хозяйственных с умными старичками и старушками из своих прихожан. А прихожане, говоря вообще, с течением времени нам понравились в такой степени, что, не смотря на то, что преосвященный Павел Доброхотов дважды переводил меня в Вологду, давал в Устюге хорошее священническое место и Иоанна Праведного, я упросил его оставить меня в покое. Нравились мне прихожане открытым характером, доброю душою, живым, восприимчивым сердцем, словоохотливостью, послушанием. Не многого я от них и желал, желал только доверия и послушания в надежде, что успех будет там, где водворится с одной стороны доверие и послушание, а с другой - забота об общей пользе и честный труд. Никогда не помышляя ни о богатстве, ни о наживе, я не хотел ничего делать круто, а шел к цели, если казалось то нужным и справедливым, осторожно, но всегда стойко.
Относиться равнодушно к требованиям нужды и долга и безразлично к обычаям добрым и дурным среди моей паствы я не мог и по свойствам темперамента, и по личному сознанию своих обязанностей. При этом случалось, что и обострялись иногда взаимоотношения мои к прихожанам, но я никогда не отступал в надежде, что поймут же наконец меня добрые люди, которых было немало. И не ошибся.
Шаг за шагом продолжая ознакомляться с нуждами церкви и паствы, я узнал, что церковь совершенно бездоходна: ни капиталов, ни арендных статей не имеет, прихожане охладели не только к ней, но и вообще к религиозным своим обязанностям в такой степени, что оказались между ними люди, не бывшие на исповеди и у Святого Причастия по 12 и более лет, а большинство прихожан говело не каждогодно, а через год. Между ними образовался уже странный взгляд на святыню, что мол "святое причастие - не болотная вода, грешно приступать к нему часто". Что касается девиц, то они говели еще реже, чем их родители, а хождение их в праздничные и воскресные дни к церковным богослужениям признавалось, в силу исконного обычая, решительно непозволительным. Головы не только матерей и бабок, но отцов и дедов их были забиты предрассудками и суевериями. Если тяжко больных и умирающих людей и заботились мои прихожане напутствовать, то не потому, что признавали спасительную силу Св. Таинств, а из боязни, чтобы умерший без напутствия "не попал на козла", то есть, говоря иначе, не попал в распоряжение врача и станового пристава - грозы народной. Усопших родителей поминать молитвою было также не в обычае. Из дней поминовения знали мои прихожане только одну "радоницу" (вторник Фоминой недели), поминальных книжек на проскомидии было не видно, годовых поминовений было не больше тридцати, по умерших заказывали отслужить немногие 3 обедни, большинство одну или не одной, а сорокоусты полные были явлением редким, как и елеосвящение. Молебнов в церкви и на домах, как и панихид, служили мало. Почему? Разве дорога была оплата за все эти службы и требы? А вот извольте рассудить уже сами, благосклонные читатель, а я доложу вам об этом точными цифрами. За напутствие больных и крещение на домах младенцев ничего не получалось, хотя бы та и другая треба совершалась в деревнях, отстоящих от церкви за 10-12 верст, и днем, и ночью. За венчание причт получал 1 рубль, а за метрику о невесте - 50 копеек, причем в первом случае в качестве подарка преподносился тысяцкими полштоф водки, а невестою, или, точнее, свахою от лица невесты, 20 аршин холста и 3 полотенца, за панихиду и молебен по 6 копеек, за водосвятный молебен - 10 копеек, молебнов с акафистами никто никогда из моих прихожан служить не желал, за годовое поминовение уплачивали они причту о пасхе по 30 коп., за заупокойные обедни - по 30 копеек, за славы, Рождественскую и Пасхальную, - по 3 копейки, кроме пяти яшных пирогов и коврижки ржаной, - последней о Пасхе, - за сорокоуст - 20 рублей, за елеосвящение и вынос покойника из дома до церкви, хотя бы за 5 - 10 верст, по 1 рублю. Думаю, что за все это вознаграждение было скромное, как видите. При посеве хлеба не было обычая молебствовать на полях ни весной, ни летом. Денежный доход причта, таким образом, был ничтожный. Дальше следовали добровольные сборы Петровского, льну и ржи. В Петров пост я собирал в первые годы моей службы в Е-е мешаной сметаной до двух пудов масла, пуда 3 крупы и до 300-400 яиц, льну пудов 6 - 7, рубля по 4 каждый, да пудов 30 ячменя и 40 овса. За всеми этими сборами странствовали по приходу не один священник, но и отец диакон и причетник, получавшие, конечно, двое последних менее первого, но сколько именно, сказать не могу. И за все это, не угодно ли знать, причт должен был напоить своих любезных прихожан каждогодно в первый день Святой Пасхи до пьяна... Так было в тех близгородних, около Устюга, приходах, где собиралась причтом руга, количество которой и обусловливалось качеством угощения. Хорошо угощало духовенство прихожан, хорошо ли эти последние и наделяли его ругой, а кто плохо поил, тому плохо давали и руги, а многие и ничего не давали. Мой дядюшка по жене отец Иоанн Воскресенский, священствовавший на Будрине, не только покупал водку, но варил даже пиво и угощал на славу своих прихожан в течение целого дня в Фомино воскресенье. К счастью, мой предшественник был не таков. И он, правда, угощал водкой своих прихожан и притом даже, к удивлению, в первый день пасхи, но пива не варил и водки подавал только по стаканчику, за что и не особенно жаловали его прихожане: "Скупенек был, - твердили мне на первых порах мои прихожане, - наш прежний батюшка". Чем же и как жило раньше духовенство в моем приходе при таких условиях и незначительном доходе? А жило оно скромно, но хорошо, лучше духовенства соседних приходов потому, что все трое были хорошие хозяева, сами с семействами работали и хорошо работали. А отец Иоанн Дроздов, не довольствуясь своим хозяйством, дешево покупал у бедных прихожан лесные подсеки, выпрятывал их сам с работницею и церковными сторожами, сеял на них лен, обрабатывал его и выручал хорошие деньги. Не стеснялся он привлекать при случае к своей работе и прихожан бесплатно. Если приедет за ним для приглашения с тою или другою требою прихожанин, особенно из числа тех, кто плохо награждает его добровольно доходами, и найдет его за работою в поле, на гумне или на прятке "льнища", то он, без церемонии, оставлял мужичка на своей работе, иногда и с лошадью, а сам один отправлялся в деревню пешком, хотя бы за 10 верст. Сетовали за это на него прихожане, но повиновались, как человеку серьезному и властному. Ведь он был благочинный. А один из сыновей его, мой сверстник по возрасту и школе, хотя и не в точном смысле товарищ, покойный Николай Иванович Дроздов, умерший в 1910 году в отставке с чином действительного статского советника, рассказывал мне при свидании, что батюшка его не только заставлял детей своих в каникулярное время работать, но даже по окончании семинарского курса, когда приехал он отдохнуть домой, послал его в качестве рассыльного с бумагами по благочинному округу. Что это, жестокость или расчет? Ведь рассыльному в этом округе, раскинутом на 450 верст, не везде может быть подана лошадь, хотя бы и верховая, кое-где надо идти ему и пешком. Не для ознакомления же с духовенством послал по округу сына своего отец благочинный, а по мотивам другим, быть может, и по расчетам экономическим. И этому удивляться не следует, так как мне слишком известно, что многие из пожилых священников, работая с семьями сами, не только не кушали по будним дням чаю, но даже не позволяли подавать к столу, состоящему из двух самых простых блюд - щей и молока или редьки и крупянки, или, вместо ее, гороха или сайдовой похлебки, свежеиспеченного хлеба. Это почему? А потому, любезный читатель, что свежего хлеба рабочий человек может скушать больше, чем хлеба черствого. Судите же теперь, с каким строгим расчетом жило бедное духовенство, не желавшее терпеть нужды в наше, еще недавнее время, назад тому лет сорок, даже тридцать. А бутылки тенерифа или другого вина я не видал на столе праздничном ни у кого из сельских священников. О различных вареньях большинство из нас и понятия не имело, чай же пили мы все тогда, хотя и с сахаром, но не в накладку, а в прикуску, с "угрызением", по бурсацкой терминологии. Жизнь, по-видимому, предстояла мне некрасная, но, по идее священства, симпатичная. С благословения родительского, милостию Божиею, вступил я на настоящий путь и бодро пошел по нему.
Как только выяснилось для меня положение церкви со стороны ее убого состояния в зависимости от совершенной бездоходности, при совершенном равнодушии прихожан, как только удалось мне понять религиозно-нравственное состояние моей паствы и определить средства своего содержания, при казенном жалованье в количестве 105 рублей 84 копеек в год, мои заботы тотчас распались на трое: о церкви, о пастве и о себе. Не задумываясь, начал я дело с устройства церковного, а именно с каменной ограды, на постройку которой уже последовало разрешение со стороны епархиального начальства. Требовался ее рисунок, размеры, нужно было заготовлять кирпич и камень. Посоветовавшись с умными старичками, я стал делать в некоторые из праздничных дней собрания прихожан в церкви. Здесь я объяснял им, что намерен делать, просил их отнестись со всем усердием к церковной постройке, ставшей уже неизбежной и в виду бездоходности церковной изыскать на постройку средства. Ведь в пользу церкви здесь не было никаких постоянных и правильных сборов ни льном, ни хлебом, ни другими какими продуктами, как заведено исстари в благоустроенных приходах епархии. Как ни очевидна была необходимость постройки церковной ограды, на которой я хотел поучиться более крупного дела по церкви, все же были слышна возражения против постройки каменной ограды, казавшейся очень дорогою для равнодушных к церкви прихожан. "Вот видишь ты, - говорили они, - денег в казне нет, нет их и у нас, где мы возьмем денег? А вот деревянную ограду, быть может, и соберем как-нибудь. Да что ты, батько, хлопочешь? Тебе-то что? Видно, что молод! Вон, благочинный был постарше, там ему было все ладно, лишь бы сам сыт был. Да и покойнички наши народ скромный, облежались, небось, не разбредутся и без ограды". Так буквально говорил, например, крестьянин деревни Ровдина Андрюша Камендант, как величали его соседи. Он говорил, другие посмеивались, а мне нужно было объяснять, усовещивать сопоставлениями и сравнениями, нужно было горячо убеждать, чтобы добиться успеха. Как видите, требовалось здесь не одно доброе намерение со стороны священника, нужна была непреклонная воля, большой запас энергии и терпения в борьбе с людьми ленивыми и равнодушными, ничего не сделавшими полезного ни для церкви, ни для причта в течение целой сотни лет. Бедная церковь существовала около 100 лет да едва державшийся на месте ветхий священнический дом-пятистенок в две комнаты когда-то во дни оны, лет 50 назад был построен прихожанами. И только. А у отца диакона и причетника были дома хорошие собственные. Несколько собраний мне пришлось сделать по постройке ограды. Хотя я уже имел в виду источники, откуда можно было извлечь деньги, но эти источники были в руках прихожан, которых и нелегко было расположить уступить свои доходные статьи в пользу церкви. Часа по три после обедни, не выходя из церкви, приходилось мне употреблять на эти горячие прения с моими прихожанами, несмотря на то, что лучшие из них были постепенно приготовляемы мною к постройке ограды в частных беседах, и соглашались со мною, что пора, необходимо приниматься за церковное дело. Они говорили, что готовы, за ними дело не станет, но на собраниях все еще не выступали с решительным словом. "Почему молчите вы в церкви? - спрашивал я". "Боимся горланов, - отвечали они, - озлятся и замучат мирской службой". Но я не падал духом и продолжал настоять, хотя, сознаюсь, приходил домой с этих собраний с охрипшим голосом и страшно измученный нравственно. Наконец, последовало общее согласие прихожан на постройку каменной церковной ограды. Стали рассуждать о денежных средствах, для чего и было созвано еще несколько общих собраний прихожан в праздничные дни в церкви. Прожиточные крестьяне соглашались и на подушную раскладку деньгами в пользу церкви на постройку церковной ограды, но для людей богатых, а особенно бедных эта раскладка была тяжела и потому казалась неприемлемой. Надо было придумать что-нибудь другое, и это другое было давно уже мною с умными стариками придумано.
В описываемое мною время главным промыслом крестьян в моем приходе было производство льна, чем и занимался в той или другой мере из них каждый. Было предложено и принято вносить в казну, в течение пяти, кажется, лет, по фунту или по полтора фунта льна, уже точно не помню, с каждой ревизской души прихожан. А ревизских душ насчитывалось в приходе до 900. Девятьсот фунтов составляют 22 пуда с половиной. Если будет продан лен по 5 рублей за пуд, то получится 110 рублей. Надобно при этом иметь в виду и недоимку, которая в той или другой мере неизбежна в мирских сходах. Этих денег было мало. Необходимо было указать на другие источники. В шестидесятых годах прошлого столетия свободно и широко распространена была по матушке России винная торговля в городах и деревнях. Кроме больших питейных заведений, торговля водкой производилась в мелочных лавках и чуть не в каждой деревне на законном основании, с согласия лишь, в последнем случае, жителей деревни. И это согласие любителями винной торговли покупалось сначала тою же водкой, а потом и деньгами. Я заговорил, что у нас в приходе много кабаков, что всего лучше было бы уменьшить их на половину, если не совершенно уничтожить. А для этого ни под каким видом не пускать кабаков в деревни без хорошей за места платы. Деньги же просил я не пропивать и не делить между собою, а жертвовать в церковь на постройку ограды. Не без спору и возражений выслушано было мое предложение, жалко было некоторым людям расстаться с легкой наживой на водку, но все-таки и на это последовало их согласие. Сознаюсь, что этот способ приобретения денег на церковные нужды нельзя признать приличным, но он был мною использован, и я, дорожа правдою, не решаюсь замолчать его. Спустя некоторое время, год или два, точно не помню, когда в сознании прихожан окрепла мысль о нужде расширения церкви, я стал хлопотать перед ними и о последнем и самом существенном источнике для увеличения церковной доходности. В границах Е-го прихода на реке Сухоне есть довольно длинный, очень быстрый и мелководный, как в Опоке, перекат, с каменистым ложем, известный под именем Скарятинского, или Березовского перебора. В этом перекате, иначе пороге, или переборе, большие, тяжело нагруженные солью суда Сереговского завода никогда не могли выходить вверх по течению реки лошадиными силами, хотя каждое из них тянуло лошадей 15 - 20 лямкою. Суда эти шли в большой части своей на Волгу, а в Вологду не больше двух. Количеством их было иногда до 22 в год и никогда не меньше пятнадцати во все время, пока Сереговский завод принадлежал Беломорской компании. О пароходах тогда наша Северо-Двинская речная система и понятия не имела. И вот, чтобы провести судна на нашем перекате без промедления во времени, компания, для увеличения подъемных сил, нанимала местных жителей, за что и платила им от 15 до 20 рублей с каждого судна. Колебание цены зависело с одной стороны от количества явившихся на "ссаду", подъем судов, людей, а с другой - от количества воды в реке. Чем больше было в реке воды, а на берегу людей, тем цена была дешевле. При малой же воде и продолжающемся спаде ее необходимо было особенно дорожить временем, чтобы успеть свободно выйти в переборах, как здесь, так и на Опоке, на 20 верст выше Березова. В противном случае угрожали компании потеря воды, времени, перегрузка соли по мелкой посуде и, стало быть, чувствительные убытки, что и случалось. Так вот эту-то выручку моих прихожан, около 300 и более рублей каждогодно, и мечтал я обратить в доходную статью на устройство церкви. Мечтал, и не напрасно, мечты мои осуществились. Я ликовал с добрыми людьми. Народ меня уже слушал. Работа кипела. Для выделки кирпича был построен большой сарай, наняты работники, заготовлялась известь, камень и лес. А так как мне с одним старостою невозможно было уследить за направлением и ходом всех строительных работ, а попечительств тогда еще не существовало, то в помощь старосте, из лучших прихожан, и было избрано несколько человек, названных церковными строителями и отданных в мое распоряжение. Лучшими из строителей были дер. Слободы кр. Петр Маркович Пятовский, дер. Григорьевского Иван Яковлевич Нелаев, дер. Березова кр. Платон Васильевич Лужков, а хорошими старостами при церкви были дер. Березова кр. Петр Александрович Лучкинский, дер. Выползова кр. Димитрий Гаврилович Жигалов, дер. Ровдина кр. Яков Кузмич Шулимов, дер. Давыдовского Василий Лукич Удальцов, дер. Кичуги кр. Петр Иванович Нелаев и дер. Загорья кр. Прокопий Иванович Закусов. Много и благоплодно потрудились ради храма Божия приходские крестьяне дер. Ровдина Яков Григорьевич Пестовников и дер. Чанькова кр. Иван Егорович Мизгирев, особенно первый, приносивший по полтора рубля денежных пожертвований от добрых людей за каждые сутки своих продолжительных странствований со сборною книгой по Вологодской губернии в течение многих лет. Человек это был семейный, но бездетный и зажиточный, лет около шестидесяти. Росту среднего, несколько лысый, белокурый, с громадною начинавшею седеть бородою. Говорил он спокойно и толково, почтительно, но нераболепно. Не мудрено, что с этим человеком, несравненным по виду и усердию, ни один из других сборщиков не мог конкурировать по количеству сбора. Прошло три-четыре года; каменная с железными воротами и калитками ограда вокруг церкви, на протяжении приблизительно 200 саженей, была готова. Подрядчиком по кирпичной работе были сначала двое крестьян деревни Пищальникова Дымковского прихода, а потом уже для всех церковных работ бессменно устюжский мещанин Афанасий Павлович Бологов. Другие работы - железные и каменные - произведены были устюжскими же мещанами: первая - Иваном Феодоровичем Говоровым, а вторая - Львом Павловичем Кушеверским, а работа деревянная - одним из местных прихожан - крестьянином деревни Скарятины Иваном Андриановичем Тесаловским.