by Эмбер (Алина Соднам)
Вечность невидима, но мы на нее смотрим
М. Барбери «Элегантность ежика»
Часть 1. Иллюминация
Свет.
Он слепит в глаза. Проносится сияющей кометой с бесконечным хвостом на своем обратном пути в космос. Разбивая вдребезги черные стекла, в которых я все еще различаю силуэты ночных призраков. Уничтожая остатки размытого сна, пришедшего ко мне накануне.
Знаешь, Ланкастер мне нравится больше, чем Джэксонвилл. Я чувствую себя здесь как дома.
Я вижу свет. Он плывет. Летит. Мчится. Прорезает воздух. Врывается в широкие окна и заполняет безмерное пространство перед собой. Он — тысячи мерцающих частиц. Теплых и чистых. Они играют на твоих ладонях и в ресницах, в которых еще парят белые пылинки строительной извести.
— Ты когда-нибудь представлял себе абсолютную темноту?
Лохматого черноволосого парня напротив меня зовут Джек, и мы едем с ним в одном купе. На парне безразмерная джинсовая куртка, какие носили в восьмидесятые, серая футболка с высоким горлом без подписей, на запястье — фенечка, изрядно потасканная, похоже, любимая, раз он ее не снимает. Одна нога сложена на другую, взгляд неспокойный: один из тех, что постоянно беспокойно что-то рыщут — в предметах и людях.
— Сплошную темноту вокруг себя, — продолжает он, с любопытством заглядывая мне в глаза. — Без единого намека на свет.
Я некоторое время молчу. Моим вниманием завладевают мелкие трещинки на собственных ладонях, а потом я вздыхаю, и мы пересекаемся взглядом с моим попутчиком.
— Думаю, да... — задумчиво протягиваю я. — Хотя мне никогда не приходилось представлять ее — она приходила сама. Когда я был маленьким, то очень боялся темноты. Как только наступало время ложиться спать, и родители закрывали дверь в моей комнате, я едва дышал. Я не знал, что делать. Как переждать ночь? Ведь мрак был повсюду — от него никуда не убежать, не спрятаться. Даже если закроешь глаза, темнота настигнет тебя и там.
— И что ты делал?
— Придумывал истории. Знаешь, брал карманный фонарик, тетрадь, ручку, залезал под одеяло и начинал писать, что в голову придет. Так я отвлекался. И засыпал быстрее.
Джек кивает, давая понять, что внимательно слушает, и делает глоток кофе, дымящегося перед нашими лицами.
— Еще меня пугал подвал в нашем доме, — произношу я. — Отец часто отправлял меня туда за какими-нибудь инструментами, и если я не мог найти причину, чтобы отвертеться, то шел с бешено колотящимся сердцем и потными руками. Помню, как только оказывался на той лестнице, ведущей вниз, то подолгу стоял и смотрел в беспросветную тьму, с которой мне предстояло встретиться. У меня было ощущение, что я остался один на один со своим главным врагом, что загнан в ловушку. Мне было по-настоящему страшно.
— Что страшного в темноте?
Фрэнк, будь умницей, спустись еще раз в подвал.
— В ней всегда прячется чудовище.
Я ожидаю что-то услышать в ответ, но парень ничего не отвечает. Наклоняясь над карманом, он долго возится, а после вытаскивает пачку ярко-розовой жвачки и бросает ее на стол, как бы предлагая мне. Но я не хочу.
— Единственные чудовища — это мы с тобой. — Он поворачивает голову к окну и щурится от света. — И еще несколько миллиардов человек. Живем среди подобных нам и даже не замечаем этого. Чудовища, которые просыпаются с утра и бредут, кто в школу, кто на работу, а с наступлением ночи уходят в мир грез.
Я пристально рассматриваю его лицо. Все эти мелкие недостатки — веснушки, родинки, пятна, — делающие нас уникальными. Хотя при таком ослепительном свете мало что разглядишь. Невозможно даже увидеть, что происходит за окнами твоего поезда.
— Бояться темноты нормально, — говорю я.
Джек по-прежнему смотрит в окно, подергивая ногой, точно в такт какой-то песни, звучащей в его голове, и с каждой секундой мне сдается, что продолжать говорить бессмысленно. Но стоит прерваться, стоит молчанию войти в наш разговор, как парень облизывает губы и произносит вполне внятное «я слушаю».
— Да. — Я откашливаюсь, возвращая себя к прежним размышлениям. — Вообще бояться нормально. Глуп не тот, кто запирает определенные двери на замок, запрещая себе входить в них, а кто в собственной самонадеянности переступает черту и бросается в огонь.
— Ты прав, — кивает Джек. — И потом мы все чего-то боимся.
— Чего же боишься ты? — спрашиваю я, и мне действительно интересно, что он скажет.
— Того, что пугает всех без исключения, — парень говорит это почти сразу, словно подготовился к ответу заранее, — потери контроля над смыслом и логикой. Когда ты понимаешь, что тебе не постигнуть сути происходящего. Что-то случается само собой, течет параллельно с твоей жизнью, иногда касаясь ее, а иногда нет. Часто ты просто становишься зрителем: смотришь, ничего при этом не говоря за или против, потому что у тебя нет какого-либо права или влияния. Тебе можно только наблюдать.
В какой-то момент я понимаю, о чем он ведет речь. И мне кажется, мой страх и его страх — они одинаковы. Странно, что он этого не замечает.
— Мне было пять. — На лице Джека промелькивает едва уловимая усмешка. — Тогда я впервые увидел ту девушку в отражении. Я прозвал ее Кристи — именем своей знакомой. Так вот, обычно Кристи стояла у окна, распахнутого на ночь. Абсолютно нагая и мокрая, только на голове у нее ютилась детская бумажная корона, знаешь, какие любят мастерить девчонки на свои дни рождения, а в ее руках всегда сидел черный кролик. И... Это было странно, но Кристи, казалось, никогда не замечала меня. Она надувала пузыри из клубничной жвачки, бродила по комнате, играла с кроликом в прятки, пока не наступало утро. И исчезала — из моего дома и моей жизни.
Парень сглатывает и переводит на меня глаза.
— Мне было пять, — повторяет он и незаметно переходит на шепот: — А потом стало восемнадцать. И Кристи приходила каждый год. Появлялась возле окна, гуляла голая с кроликом по моей комнате, а после испарялась и оставляла за собой лишь мокрые следы от босых ног, с которых то и дело капала вода.
В глазах Джека стремительно проносится его прошлое.
— Она что-то говорила? — интересуюсь я.
— Да, говорила, — собеседник останавливает на мне взгляд. — Точнее, пела.
И спустя минуту парень тихо напевает мелодию:
«Впусти рассвет. Прости закат
И часы, что все равно пробьют двенадцать.
Время — это лишь пока.
Нам всегда будет семнадцать,
Нам всегда будет семнадцать».
Нам приносят обед. Я благодарю рыжеволосую девушку со шрамом на шее, в то время как она раскладывает перед нами еду. На ней голубое платье в мелкую клетку и фартук, чуть испачканный вишневым вареньем. Девушка не торопится, все аккуратно раскладывает, при этом слегка сутулясь, что, по-видимому, уже вошло у нее в привычку, и беззвучно проговаривая свои действия. Я пристально смотрю на нее, и мне кажется, что я ее знаю. Что-то мелькает в памяти, я хочу открыть рот, но она быстро уходит.
Дверь захлопывается.
К моему удивлению, Джек не ест, а только молча попивает кофе, чей аромат то и дело напоминает мне дешевые кафе с немытыми столиками и ланчем за девять пятьдесят. Крутя в руках зажигалку с изображением ангела, он о чем-то сосредоточенно думает, и мне не хочется тревожить его. Я доедаю свой обед и, откидываясь на сидение, отворачиваюсь. Поднимаю лицо и жмурюсь. Свет. В какой-то момент я позволяю глазам закрыться, непроизвольно ныряю в собственное сознание и словно становлюсь по ту сторону зазеркалья. Отсюда видно и слышно все.
Наш новый дом в Ланкастре намного больше, чем прежний. Мама сказала, что всегда хотела просторный дом, куда бы приезжали ее дети и внуки. Правда, сейчас у них с папой есть только мы с сестрой, и я не уверен, что кто-нибудь из нас в скором времени обзаведется ребенком. Хотя Джил, как и все девчонки, мечтает выйти замуж, заглядывается на свадебные платья в витринах магазинов, задерживает дыхание и опускает грустные глаза, когда узнает, что ее очередная подружка обзавелась кольцом на безымянном пальце. Сестру это расстраивает, а выслушиваю все потом я. Честно, не люблю эти разговоры, тема чужда мне. Я... Ну, куда мне?
Ко мне сегодня приходил учитель по литературе. Мы разбирали с ним творчество Фицджеральда. Я прочел «Великого Гэтсби», но мне не понравилось. Мне вообще не нравится читать — кино куда интереснее. И лучше бы я этого не говорил — мистер Фрай добрые полчаса анализировал мне этого «Гэтсби» и пытался вывести меня на дискуссию с ним. Литература скучная. Все мои уроки скучные, за исключением, пожалуй, физики. Предмет интересный и преподаватель отличный человек. Он очень добр ко мне. Мне хотелось бы с ним подружиться.
У меня здесь нет друзей. В принципе не было и в Джэксонвилле. Разве что до девяти лет, пока не сел к двоюродному брату в машину... Я днями сижу дома, смотрю в окно, считаю покатанные крыши и дощечки на цветном заборе перед домом, иногда мастерю что-нибудь. Недавно с отцом решились сделать корабль в бутылке. Вот время от времени сижу с ним. Отец редко появляется, основную работу совершаю я, но не жалуюсь. Меня это отвлекает. Да и потом надо же мне хоть чем-то заниматься.
Мама постоянно твердит, что мне надо подружиться с соседскими мальчишками. Я только отмахиваюсь: она, похоже, ничего не смыслит в подростковом мире, где каждый, кто чем-либо отличается от других, готовится прослыть изгоем. И потом я уже завел одно знакомство. Как-то застрял прямо на перекрестке, так вот, один парень помог мне аж до самого дома добраться. Сказал, живет в квартале от нашего дома, учится в Lancaster Central School District, правда, старше меня на год. Обещал помочь мне с французским. Он вроде нормальный, не как те задиры. Надеюсь, нам все-таки удастся пересечься.
Я открываю глаза и долго не понимаю, где нахожусь.
Поезд. Купе. Джек.
Последний как раз смотрит на меня. Он молчит, однако его взгляд, кажется, прячет много несказанного. Парень вроде болтливый, любит пофилософствовать, порассуждать, поставить собеседника на место, но в то же время говорит он не обо всем. Выдает определенное количество информации, а остальное утаивает, как нечто сокровенное, чтобы никто не добрался до сути, только он. Так Джек будет уверен, что всегда прав.
— И все-таки, насчет темноты. — Он мягко улыбается мне, и я уже готов к очередной теории. — Мы все выходим из мрака, когда рождаемся, а потом так страшимся его. Сочиняем сказки и делаем из тьмы место, где живут придуманные нами же самими монстры. Хотя когда-то темнота была нашей единственной защитой. Она укрывала нас от внешнего мира, от этого света.
Он наконец откладывает зажигалку, которую держал все это время, и кивает в сторону окна. Дороги по-прежнему не видно.
— Свет куда страшнее. Взгляни туда, и ты увидишь только то, что подскажут тебе твои глаза. Ты можешь полагаться только на них, а они не всегда говорят правду... Говорят ли они правду вообще?
Тут Джек резко встает и опускает штору. Маленькое помещение два на два метра лишается очертаний, и мы неожиданно быстро оказываемся в полумраке. Можно различить лишь движущиеся силуэты друг друга и стол между нами.
— Ты... — я запинаюсь, — серьезно хочешь посидеть в темноте?
— Все знают, что ночные разговоры отличаются от дневных, — доносится до меня его самоуверенный голос. — Хочу проверить степень нашей с тобой откровенности.
— Но сейчас не ночь. Это всего лишь имитация.
— Кругом имитация, — качает головой Джек. — Покажи мне хоть что-нибудь настоящее, докажи, что оно настоящее, и я выпишу тебе чек.
Воцаряется молчание.
— И о чем ты хочешь поговорить?
Я уже предчувствую, как парень начнет перечислять список тем — от Вселенной до остатков кофе в своей чашке, но ошибаюсь. До меня долетают всего два слова.
— О тебе.
Часть 2. Блики
Мне страшно вести с людьми обнаженные разговоры тет-а-тет. Те самые разговоры по душам, после которых собеседники становятся ближе, а сидящее внутри умиротворение пошатывается/лопается/улетучивается подобно гелию из воздушного шарика.
Такое ощущение, будто я осознаю это только сейчас, а прежде, вероятно, лишь догадывался.
Я сжимаю губы и, вздыхая, хочу начать, но Джек меня опережает.
— Расскажи мне о своих снах.
Говорят, через сны можно определить, каким человек является на самом деле. В них мы видим наши потайные страхи и желания. Я всегда считал, что если залезть спящему человеку в голову, это будет то же самое, что пробраться к нему в душу. Сны — завуалированное представление человека о самом себе. Сны — зеркальное отражение его глубинных переживаний, живое воплощение тех мыслей, идей, чувств, что спрятаны на замок в тяжелом сундуке на самом дне загадочного подсознания.
— Не думаю, что это хорошая идея, — нерешительно произношу я. — Мне проще просто рассказать о себе...
— Могу начать, а потом ты подключишься, — перебивая меня, предлагает Джек, и в темноте я представляю, как он улыбается, как всегда кривя свою нижнюю губу. — Сны всегда увлекательнее реальности.
— Ммм, — неохотно мычу я. — Ну, давай.
— Так. — Похоже, парень прикидывает, какую историю лучше поведать. — Хорошо, я вспомнил. Как-то на протяжении нескольких месяцев я застревал в одном и том же сне... Скажи, если будет неинтересно.
Я киваю в темноте.
— Мне снилась дорога через лес. Везде туман, моросил мерзкий дождь, а впереди маячила лишь аспидная скользкая трасса, по которой я мчался на ярко-красной машине, сверху донизу облепленной названием какой-то пиццерии. Я вез пиццу клиенту, живущему в отдаленном городке. Я помню, как хотел ехать быстрее, чтобы успеть домой до ночи, постоянно давил на газ и в какой-то момент не заметил, как что-то вылетело на дорогу. Послышался грохот о капот, я испугался и притормозил.
Джек останавливает рассказ. Похоже, вспоминает подробности. Я не могу видеть его лицо, но могу представить, что он глубоко задумчив и напряжен.
— Это было какое-то животное? — с любопытством спрашиваю я, когда молчание затягивается.
— Нет, — точно не своим голосом отвечает парень. — Не животное. Я нашел под своей машиной сломанного робота-мальчика. Он весь развалился на части, из него торчали провода, а антенна на голове непрестанно мигала. Я подобрал его, завернул в плед, словно младенца, положил на соседнее сиденье рядом с собой, а сам двинулся дальше... Помню, как стремительно стемнело, небеса точно свинцом налились. Я миновал затертую табличку с названием городка, проехал пару извилистых улочек и уже скоро нашел нужный мне дом. Как ошпаренный выскочил из машины, схватил с заднего сидения коробку с пиццей и ринулся к дверям.
Я полностью превращаюсь в слух.
— Скоро мне открыл мужчина. Высокий такой, во фланелевом полосатом халате, завязанном наспех, и с окровавленной повязкой на глазах. Ему будто только сделали операцию... Он будто только оклемался от наркоза и поднялся со стационарного стола в оперблоке... Я понимал: он ничего не мог видеть, поэтому пришел в замешательство, когда услышал: «Покажи заказ». Покажи заказ. Странная просьба, но я это сделал. Открыл коробку и...
Джек вздыхает.
— Вместо пиццы там покоились разломанные части того робота, которого я сбил по дороге. Антенна по-прежнему мигала. У меня... Я испытал настоящий шок, словно по голове заехали тяжелым предметом, а мужчина... Он как ни в чем не бывало отдал мне деньги, забрал коробку из моих рук и захлопнул дверь перед моим изумленным лицом.
— Что-то было потом? — интересуюсь я после очередной вклинившейся паузы.
— Да, — парень откашливается. — Последнее, что я увидел, прежде чем очнуться, — зеленоглазого мальчика, сидящего на переднем сиденье машины. Он пристально смотрел на меня сквозь мокрые стекла красного автомобиля и ел пиццу из коробки.
Мы продолжаем нестись на поезде, слушая лишь приглушенный стук колес. Скоро я решаю сменить позу, снимаю обувь, небрежно бросая ботинки на пол, и усаживаюсь с ногами на сидение. Подпираю коленом подбородок и вдруг осознаю одну вещь: за весь путь мы ни разу не остановились. Поезд не притормозил ни в одном населенном пункте. Или просто я не заметил, когда задремал на пару минут? А, может, расстояния между станциями невероятно огромные.
— Расскажи мне о своих снах.
Фраза повторяется и точно перематывает пленку на старом магнитофоне, возвращая нас двоих к тому моменту, когда Джек еще не начал свою историю.
Я задумываюсь на короткое время, закусывая нижнюю губу.
— Что тебе снилось в последнее время? — любопытствует парень.
Опускаю глаза вниз — разыскиваю в темноте ответы на незаданные ответы. Вздыхаю.
— Ланкастер, — тихо отвечаю я. — Мне снится Ланкастер.
— Что именно?
Перед зрачками вспыхивают огоньки — как в канун Рождества, когда ты сидишь на ковре и любуешься елочной гирляндой, переливающейся радужными леденцами в зимнем полумраке. Огоньки игриво мерцают, пляшут в воздухе, стукаясь друг о друга, а после сливаются в сплошное пятно света, в которое меня затягивает с головой. И я вновь вижу свой город. Пролетаю над ним птицей, чувствуя дуновение ветра, и останавливаюсь перед порогом собственного дома. Вокруг него ровный газон, и запах свежескошенной травы приятно наполняет легкие. Я поднимаю голову, и вот перед моим взором силуэт мамы. Она готовит яблочный пирог и подпевает рядом ютящемуся радиоприемнику. Отец читает газету, вертя зубочистку в зубах, а рыжеволосая Джил звонко смеется в своей комнате на втором этаже, болтая по телефону и водя тушью по пышным ресницам.
— Ты там живешь?
Я замечаю себя. В клетчатой рубашке с подвернутыми рукавами я сижу возле окна, большими глазами оглядывая двор. Вожу равнодушным взглядом по округе, пока не слышу голос мамы, сообщающий мне, что она сейчас поднимается и принесет завтрак. Перевожу внимание вниз, на свои колени, и одним резким движением закрываю плотные шторы. Меня снова нет.
— С некоторого времени, — отвечаю я. — Мы переехали туда с семьей, когда мне исполнилось пятнадцать.
— Почему?
Мне не хочется говорить. Наружу выливается желание зарыться глубоко внутрь себя, и я крепко обхватываю свои ноги, прижимая их к своей горячей груди.
Сжимаю глаза — сильно-сильно.
Эй, урод, надеюсь, ты не мечтаешь, что однажды станешь нормальным?
Ты никто. Да кто на тебя сейчас посмотрит вообще?
Да что ты теперь можешь? Ты даже не в силах подойти и ударить меня!
Сквозь безмолвную тьму прорезается шепот:
— Прости.
И в этом голосе столько хрустального сожаления, что внутри меня все сжимается. Я глотаю ртом воздух, стараясь успокоиться. Учащенно дыша, я молча сижу и размышляю о том, что в моем мире сейчас лишь эта темнота, которую мы искусственно создали, и сотни парящих в воздухе воспоминаний — каждое из которых хочет стать частью моего настоящего, пройти сквозь толщу времени, прокрасться в голову и обосноваться там.
Иногда мне кажется, чтобы обуздать собственное прошлое, потребуется сила миллиона звезд.
— Ничего страшного, — наконец выдавливаю я и качаю головой.
— Но... — Джек вздыхает, — в любом случае это было хорошее решение? В смысле переехать туда?
На моих губах проскальзывает тень улыбки.
— Если быть честным, поначалу я не ощущал видимой разницы между прежним местом жительства и новым, — отвечаю я. — Я безвылазно сидел дома, занимался самокопанием и ненавидел весь свет. Ненавидел стены. Ненавидел солнце, которое каждое утро показывалось из-за соседнего здания. Ненавидел людей, которые надоедливо сновали туда-сюда перед окнами. Но больше всего я ненавидел себя — потому что являлся главной проблемой в своей жизни.
Изрезанные кадры перед глазами сменяются один за другим.
— Джил переживала за меня. Переживала намного сильнее, чем родители. Она всегда была для меня не только старшей сестрой, но еще лучшим другом. Какие бы сложные отношения нас не связывали, мы были извечной поддержкой друг для друга. Каждый из нас тащил свой чемодан невзгод, но вдвоем было легче преодолевать тяжелый путь.
— Тебе с ней невероятно повезло.
Голос Джека словно изменился, и в данную минуту мне сложно разобрать, какие эмоции он вкладывает в свои слова.
— Было сложно первые полгода, — продолжаю свой рассказ я. — Но после все стало налаживаться. Словно вещи, ранее заблудившиеся в хаосе, нашли свое место. Словно каждый из нас нашел свое место.
Мягкими волнами накатывают когда-то спящие картины из прошлого... Или из снов? Изображения не целые — вместо них вспышки, как блики утреннего светила, пробивающиеся сквозь ребристые жалюзи.
Один.
Я распахиваю дверь, ожидая увидеть курьера. Но на пороге знакомая фигура.
— Помнишь меня? — Улыбка. — Я принес еды и пару учебников по французскому. Ты вроде говорил, тебе помощь нужна.
Два.
В гостиной парит мускусный запах гибискуса. Вращается гладкая черная пластинка в граммофоне, а Джил с папой на пару танцуют твист.
— Давай, Джил! — кричу я.
— Рик, старый пес, не отставай! — подхватывает мама.
Смех наполняет дом, и я впервые за долгое время забываю, что несчастен.
Три.
— Эй, догоняй!
— Тебе-то легко говорить!
— Не занудствуй. — Парень оборачивается, и в его глазах столько света. — Просто не останавливайся.
Четыре.
На маме ее любимое платье в подсолнухах. Она щурится от солнца, держа в руках рожок с ванильным шариком, и поворачивается ко мне.
— Знаешь, Ланкастер мне нравится больше, чем Джэксонвилл. Я чувствую себя здесь как дома.
Бросаю взгляд в сторону моего нового знакомого, который машет мне издалека, и мне так хочется ответить маме: «Это и есть наш дом».
Последняя фраза продолжает отдаваться в стенах купе, в котором, теперь кажется, дышит сам космос, пока до меня не доносится:
— Что-то ведь изменилось, да?
Я медленно опускаю веки. Я не хочу отвечать.
— Поверь, я знаю, — голос Джека становится далеким с каждой секундой, постепенно превращаясь в эхо, едва разборчивый шелест, помехи на радиостанции. — Просто что-то однажды происходит, и мы больше не можем быть прежними...
В катакомбах разума марево разноцветного тумана. Нет разборчивых картин, холст памяти наполовину накрыт плотной тканью, и ты можешь лишь догадываться, что она скрывает.
Потеют ладони. Взгляд вновь рыскает по поддельной полумгле, а всепоглощающее чувство внутри подражает отчаянию. Спустя секунды кусочки темноты начинают отклеиваться — один за другим. Части мозаики рассыпаются, как горошины, и пустота проглатывает их своим голодным ртом касатки. Пространство передо мной меняет форму, цвета, запах.
И реальность придумывает себе другое имя.
Мы сидим на высоком зеленом холме, откуда городок с желтыми домиками кажется картинкой с коробки конструктора Лего. В предзакатном свете сатиновая трава роняет тени на наши ладони, робко водящие по земле в сантиметрах друг от друга, но дотрагивающиеся всегда только до земли, одуванчиков и открытых тетрадей по французскому, раскиданных вокруг.
Мне недавно исполнилось шестнадцать, и я не знаю, что чувствую.
Мы остаемся наедине, и я сразу начинаю нервничать. Часто молчу, злюсь, ухожу без предупреждения. Он говорит, я изменился. А я просто не могу вести себя иначе в его присутствии.
Бессонными ночами душит волнение и эйфория. Я вновь начал писать стихи.
Наутро мне всегда становится стыдно — и я со слезами на глазах уничтожаю их.
Вдобавок запретил маме заходить в мою комнату: белье в стирку отныне отношу сам. Теперь она думает, что я ей не доверяю. Очень жаль.
На этом холме на самом деле очень красиво. Мы ходим сюда вечерами, и каждый раз я думаю, что скажу ему. Что когда начнет заходить солнце, а бронзово-алые краски озарят небо и отразятся на наших лицах, я решусь и...
Но я не могу.
Не могу.
Я рассказал обо всем сестре. Джил накричала на меня и сказала, что это неправильно. Велела молчать.
— Будет больно, но тебе нужно оставить все в секрете.
И я лишь надеюсь, что никто об этом не узнает.
Часть 3. Сияние
Что-то нарушает темноту. Я понимаю это в следующее мгновение, когда перед моими глазами вспыхивает крошечное пламя. В руках владельца оно точно возникает из самой ладони, распускается махровым маком и отбрасывает теплое свечение. Все вокруг мгновенно обзаводится черным двойником — персональной тенью.
— В детстве я думал, что в один день тени отделятся от своих хозяев и заживут своей отдельной жизнью — намного счастливей, чем была у них ранее.
Джек проводит тыльной стороной ладони по пламени, горящему из зажигалки с изображением ангела.
— Представь, каково это, — жить в мире теней. Ты привязан к чему-то, что имеет смысл, но сам ты смысла не имеешь.
Я хочу произнести, что уже жил в таком мире, но в конце концов решаю промолчать.
— Когда ты просто игра света, больше всего, о чем ты мечтаешь, — продолжать существовать после того, как погаснут фонари. Перестать быть частью, наконец стать целым. Отрезать пуповину, связывающую тебя с механизмом, принципам которого ты обязан подчиняться.
— Думаешь, это возможно? — спрашиваю я. — Быть независимым и свободным в мире, где все крепко скреплены, зависят друг от друга и как один повинуются законам матери-природы?
Улыбаясь, Джек пододвигается ближе, все так же держа в руке зажигалку.
— Смотря, какой мир ты имеешь в виду.
— Мир один, — отвечаю я, щурясь от света. — Но в нем много отражений.
Парень долго смотрит на меня, как будто ждет чего-то, потом отводит взгляд в сторону и снова увеличивает расстояние между нами. Недосказанность в очередной раз образует вопросы, и я в непонимании продолжаю глядеть на своего собеседника. В тусклом свете глаза Джека кажутся безмерно печальными. Я смотрю в них, возможно, слишком пристально и задумываюсь о том, что рассказал этому парню о себе, своем детстве и семье, в то время как он сам ограничился двумя короткими историями, не говорящими о нем ровно ничего.
— Думаю, достаточно, — через некоторое время произносит мой сосед по купе и гасит зажигалку.
Я ожидаю, что Джек сейчас встанет и откроет шторы, но он не двигается с места.
— Можно я спрошу еще кое о чем?
Несмотря на то, что я вновь ничего не вижу, я ощущаю на себе взгляд парня.
— Конечно.
Мне любопытно услышать вопрос.
— Как ты оказался в этом поезде?
Я уже собираюсь сказать, что отправился на вокзал, купил билет и сел на станции в Ланкастре, пока не осознаю одну вещь.
Сердце пропускает удар.
Я не помню этого.
— Фрэнк.
Джек неожиданно зовет меня по имени, первый раз за все время, и я в растерянности принимаюсь шарить по темноте глазами.
— Тебе нужно вспомнить.
Распахивается нараспашку окно. Летний ветер врывается непрошеным гостем, все еще борясь с плотной тканью штор, и сносит стоящую на столе посуду на пол. Та разбивается вдребезги на тысячи разноцветных осколков-самоцветов. В следующую секунду они превращаются в геометрические фигуры на полу и пропадают. Я вздрагиваю и хочу подняться, но парень хватает меня за руку.
— Послушай, тебе нужно вспомнить, иначе будет слишком поздно.
А после все вновь трансформируется. Я по-прежнему ощущаю руку Джека, а сам взлетаю — куда-то в невесомость. Подобно непрочным облакам. Становлюсь одним из них.
И оказываюсь далеко-далеко отсюда.
Я снова в Ланкастре.
Здесь так умиротворенно. Невероятно тихо. Сияет огромное солнце над нашим любимым холмом, и сейчас мы лишь два силуэта на его фоне.
Я пристально смотрю в его глаза. Синие, словно аквамарин. Словно волшебная долина гортензий. Словно те волны, которые мы вместе ловили тогда при свете луны.
Сегодня я скажу ему, что чувствую. Я готов это сделать...
— Ты мне больше не нужен, Фрэнк.
Мой взгляд останавливается. Пальцы роняют листок со стихами, написанными ночью, на землю. Его тут же подхватывает ветер и уносит в сторону горизонта.
— Они все ненавидят тебя. А теперь и меня заодно.
На востоке гремит гром. Уши закладывает. Дрожащие ладони нащупывают металлические колеса инвалидной коляски и в отчаянии сжимают их.
— Мне отвратительно стоять с тобой рядом. Я жалею, что когда-то помог тебе.
И когда он исчезает, точно призрак, равновесие нарушается. В один миг пробуждаются ото сна сотни гейзеров, и земля подо мной взрывается. Чья-то рука, появляющаяся на пыльном небосклоне, крадет солнце. Раздается повторный грохот, и необъятный черный купол накрывает меня, как насекомое.
Я пронзительно кричу.
Закрываю уши и зажмуриваюсь.
А когда открываю глаза, вижу перед собой спортивный зал школы. Никого нет. Кто-то запер меня тут. Я передвигаюсь от одного конца помещения в другой, беспрерывно стучусь в двери, разбивая кулаки в кровь. Зову на помощь, что есть силы.
А серый горячий дым, тем временем, проникает через сквозные щели...
Щелчок.
Волной меня вновь выталкивает в купе. Не в силах унять сбившееся дыхание, я вжимаюсь в сидение, цепляясь за него ногтями. Сердце колотится как сумасшедшее, а холодный пот стекает по лицу.
Напротив — Джек. Он не говорит ни слова, точно зная причину моего состояния. Будто он видел то же самое, был одним из тех невидимых зрителей, что во время рекламы занимают задние места. И продолжая держать с парнем зрительный контакт, я вдруг осознаю, что при юношеском лице глаза Джека... они такие взрослые. Они знают намного больше, чем я, поэтому и молчат. Они ждут, когда я сам все вспомню.
Мне нужно вспомнить.
Точно цветными карандашами передо мной вырисовывается моя комната. У нас урок физики, и мы снова задерживаемся из-за моих бесконечных вопросов.
— Почему глубоководные рыбы не потеряли зрение в ходе эволюции? — с искренним интересом спрашиваю я. — Они же живут в кромешном мраке.
В следующую секунду я понимаю, что вопрос по идее должен адресоваться учителю биологии, а не физики, и боюсь ввести своего доброго преподавателя в замешательство, что наверняка будет неприятно для него. Мужчина, однако, с улыбкой встречает мое любопытство и спокойно кладет руки в карманы.
— На глубинах в несколько тысяч метров нет полнейшей темноты, как кажется, — отвечает он и кивает в сторону окна моей небольшой спальни. — Солнечный свет туда не доходит, но растворенные в воде изотопы кальция и других элементов испускают быстрые электроны, которые вызывают слабое свечение вследствие эффекта Вавилова-Черенкова.
Я задумываюсь.
— То есть свет есть даже в самых потаенных местах?
— Скажу больше, — учитель достает зажигалку с изображением ангела, которую постоянно носит в своем кармане, и чиркает по ней, — во всей Вселенной нет места, где бы его не существовало.
Приходя в себя, я пристально смотрю на своего соседа по купе. Полоски света пробегают по нашим застывшим телам, точно сканируют, и я, задерживая дыхание, медленно поднимаюсь на ноги. На ноги.
Фрэнки, я твой врач. Только не пугайся того, что я тебе сейчас скажу.
Я срываюсь с места и, распахивая дверь, выбегаю в коридор несущегося поезда.
Тусклый свет ударяет в лицо, и я замираю. Стены и стекла окон — абсолютно все обклеены газетными вырезками. В порывах ветра прожженная коричневая бумага колышется, угрожая улететь. Я в прострации бреду по длинному коридору, то и дело оборачиваясь вокруг себя. Пробегая безумными глазами по названиям статей и приведенным цитатам.
«В результате пожара в школе Ланкастра погибли два человека, один находится в тяжелом состоянии».
«Учителя и молодую студентку, вытащивших мальчика из огня, спасти не удалось».
«Жители города подозревают группу подростков в поджоге здания по причине дискриминации».
«Пострадавший после пожара остается в коме. Врачи не решаются делать прогнозы».
Когда взгляд останавливается на фотографии в черной рамке, я застываю. На ней рыжеволосая девушка возле дома, так знакомого мне. Аккуратно срываю снимок со стены и лучше вглядываюсь в него.
Я пристально смотрю на нее, и мне кажется, что я ее знаю.
Медленно опускаюсь на колени, крепко прижимая фотографию к груди. Я так привык задыхаться от боли в своем прошлом. Я забыл, каково это испытывать в настоящем. Скоро я становлюсь наблюдателем по эту сторону нечеткого экрана: рыдания накрывают, слезы катятся из глаз, и все постепенно расплывается — коридор, стены, газетные вырезки...
А потом я слышу шаги. Не спеша поднимаю голову. Джек протягивает мне руку, зовя пойти за ним. Я знаю, что времени не так много, и, делая ответный жест, поднимаюсь.
Мы идем вперед. Двери за нами закрываются одна а другой, а замки на них исчезают.
Вагон-ресторан. Здесь порхают бабочки с зеркальными крыльями — такие красивые, словно только распустившиеся цветы. А за столиками, укрытыми лилейными кружевными скатертями, молодые парни и девушки разговаривают наперебой, пьют белое вино, едят воздушный зефир с фарфоровых блюдец и подпевают таким же, как они, юным музыкантам с укулеле.
Не решаясь делать поспешные выводы, я оборачиваюсь то на Джека, то на остальных попутчиков. Окидываю взором лица и улыбки. Я хочу понять. Парень почти сразу ловит мой любопытный взгляд и подходит ближе. Когда мы становимся рядом, до меня доносится его шепот:
— Нам всем здесь семнадцать.
Взмах крыльев серебристой бабочки, пролетающей возле уха, заставляет меня вздрогнуть. Странное чувство овладевает мной, и я оборачиваюсь.
Одинокая женская фигура стоит в другом конце вагона и улыбается мне. Ветер играет в ее волнистых волосах, легкое платье развевается при каждом дуновении. Образы из прошлого накладываются на стоящий силуэт юной девушки, и окружающий мир словно застывает.
Я иду вперед, перед глазами продолжают порхать бабочки, и первое, что я делаю, когда оказываюсь возле сестры, крепко прижимаю ее к себе. Джил осторожно обхватывает меня за талию, кладя голову мне на грудь. И мы оба закрываем глаза, как делали это в детстве, когда ложились спать на одну кровать. Опускали веки и начинали рассказывать друг другу о своих снах, привидевшихся нам накануне.
И в эту минуту мне так хочется поведать ей историю о том, как однажды, одной темной ночью, мне приснился поезд. Он мчался, не останавливаясь, в страну, которую не найти на карте. Даже если очень постараешься. А люди, ехавшие в этом поезде, всегда оставались юными. И им больше никогда не нужно было возвращаться назад.
Прижимая Джил к себе, я бросаю взгляд в сторону окон — тут они не зашторены, как в купе.
И когда глаза привыкают к яркому свету, я вижу бескрайние поля золотой пшеницы, раскинувшиеся на миллионы километров.
Их сияние...
Сейчас я знаю, что мы все часть этого сияния. А оно — часть нас. И даже когда наступит темнота, сияние внутри не перестанет жить. Оно — главный ориентир и принцип движения: теряясь во мраке, мы все, так или иначе, направляемся на свет.
В следующее мгновение сестра разжимает наши объятия и, снимая с шеи цепочку, на которой висит ключ, подает мне. Я беру его, сжимая в ладони, и поднимаю на сестру вопросительный взгляд:
— Поезд ведь не остановится?
Джил качает головой.
— Он никогда не останавливается.
И долго глядя на меня, словно желая запомнить, сестра делает два шага назад и дарит мне теплую улыбку.
— Но некоторые из нас еще могут покинуть его.
Я смотрю на людей, продолжающих разговаривать друг с другом, бабочек-цветов, летающих вокруг, Джил, со всей любовью улыбающуюся мне, и наконец нахожу взглядом Джека. Мы на короткий миг пересекаемся глазами, и парень кивает мне. Я осознаю, что не успел ничего сказать, но чувствую, что он и без того все понимает. Мои губы бесшумно произносят: «Спасибо».
И окинув в последний раз вагон-ресторан, я улыбаюсь всем на прощание и, оборачиваясь, вставляю ключ в замок позади находящейся двери, делаю два оборота и уже скоро переступаю порог своей настоящей реальности...
15.08.2015