О Владимире Маяковском и Лиле Брик

ЛЮБОВЬ – ЭТО СЕРДЦЕ ВСЕГО

Редакция «Огонька» обратилась к известному шведскому слависту,

переводчику русской литературы, автору многих статей и книг

о Маяковском Бенгту Янгфельдту с просьбой отобрать несколько писем

из опубликованной им в Швеции переписки В.В. Маяковского

с Л.Ю. Брик. Из 416 писем и телеграмм друг к другу бо́льшая

часть или вообще не печаталась в СССР и РФ или же публиковалась

с купюрами. Учёный проделал огромную работу, тщательнейшим

образом прокомментировав эту корреспонденцию. Книга Б. Янгфельдта,

несмотря на свою научную направленность, имела фантастический

успех и была переведена на многие языки.

Мы искренне признательны шведскому учёному за подбор

малоизвестных у нас писем В. Маяковского и предисловие к ним,

которое он прислал в редакцию «Огонька».

 

Бенгт Янгфельдт

О Владимире Маяковском и Лиле Брик

Каково было положение «маякововедения» в конце семидесятых годов, когда у меня родилась идея издать переписку Маяковского сЛ.Ю. Брик?

Начиная с пресловутых огоньковских статей 1968 г. велась целеустремленная кампания против Л. Ю.— в статьях, в воспоминаниях к 1 (которые, в отличие от воспоминаний самой Л. Ю., могли найти I 1 отечественного издателя), в комментариях к собраниям сочинений Я ит. д.,— цель которой была, по словам американского слависта Э. Брауна в его книге о Маяковском, «ликвидировать Лилю Брик в качестве главной любви в жизни Маяковского». Эта кажущаяся безнадежной задача в нача­ле 70-х годов все-таки увенчалась некоторым успехом: закрыли старый музей Маяковского в Гендриковом переулке, где жили Маяковский и Брики в 1926—1930 гг., и открыли новый музей в проезде Серова (бывший Лубянский проезд), где у поэта была рабочая комната и где он покончил с собой.

За этими попытками переписать биографию Маяковского скрывалось несколько моментов: во-первых, Л. Ю. Брик «мешала» образу Маяковского как политического поэта, приверженца социалистического реализма. Публикация 125 писем и теле­грамм Маяковского к ней в 1958 г. выявила психологический облик поэта, не укладывающийся в рамки узкоидеологического толкования его творчества (публи­кация подверглась жестокой критике, а запланированный второй том «Литератур­ного наследства» о Маяковском так и не вышел). Во-вторых, чтобы закрепить реалистический, «нефутуристический» характер творчества Маяковского, необхо­димо было его оторвать от литературной среды 10-х и 20-х гг. К этим двум основным факторам надо прибавить еще один: жизнь Маяковского и Бриков в одной квартире — моральная авантюра и сомнительный пример тем, кому должна быть образцом биография поэта Революции.

В результате всех попыток удалить Бриков из биографии Маяковского сметены многие следы их совместной жизни — помимо закрытия музея, можно указать и на публикацию фотографий, на которых Лиля Брик тщательнейшим образом затуше­вывалась. В других случаях фотографии либо просто обрезаны, либо Л. Ю. обозна­чается «и др.».

В этой ситуации, когда каждое упоминание Л. Ю. Брик в связи с Маяковским носило открыто враждебный характер, когда из нового музея распространился слух, будто Маяковский был убит в результате чекистского заговора во главе с Л. Ю. Брик,— в этой ситуации стало необходимым что-то сделать, чтобы сохранить имя женщины, которую старались всячески изъять из биографии Маяковского,— и в 1982 г. вышла в Стокгольме (по-русски) переписка Маяковского и Л. Ю. Брик.

Любовь Маяковского и Л. Ю. Брик всегда привлекала внимание исследователей и сплетников почти в одинаковой степени. Для одних эта связь — отталкивающий пример декадентской буржуазной морали, вызывающий негодование и почти непостижимую неприязнь к Л. Ю. и О. М. Брик,— такова была более или менее официальная советская позиция с конца 60-х годов; другие видят в этом романе своего рода бытовой эксперимент, смелую попытку создать новые отношения любви и дружбы — в таком толковании их отношения получают порою статус идеализированного мифа. В своем исследовании я старался избежать обеих этих крайностей...

Владимир Владимирович Маяковский с Лилей Юрьевной (1891—1978) и Осипом Максимовичем (1888—1945) Брик встретились впервые летом 1915 г., хотя были наслышаны друг о друге до этого.

Л. Ю. стала новой и единственной героиней в жизни и творчестве Маяковского. Начиная с 1915 г. Маяковский посвящал печатно Л. Ю. все свои поэмы. А когда в 1928 г. вышел первый том его собрания сочинений, посвящение гласило: Л. Ю. Б. — тем самым поэт посвятил ей все им написанное и до, и после знакомства.

Любовь Маяковского к Л. Ю. была огромна, и переживал он любовные радости и огорчения гиперболически, как это было ему свойственно. Об этом свидетель­ствует запись Л. Ю. «Как было дело»: «Володя не просто влюбился в меня — он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты — буквально».

Первые два-три года их знакомства были, таким образом, трудными для обоих. Маяковский в своей поэзии «короновал» Л. Ю., а она раздражалась, устав от его безмерной любви к ней.

«Только в 1918 году я могла с уверенностью сказать О, М. о нашей любвй. С 1915 г, мои отношения с О. М. перешли в чисто-дружеские, и эта любовь нЬ могла омрачить ни мою с ним дружбу, ни дружбу Маяковского и Брика. За три прошедших года они стали необходимы друг другу — им было по пути и в искус)- стве, и в политике, и во всем. Все мы решили никогда не расставаться и прожил^ жизнь близкими друзьями». Так комментирует сама Л. Ю. изменение в отношения^ между ней, О. М. и Маяковским. Хотя отношения с Маяковским перешли в новое качество, но любовь Л. Ю. к мужу не ослабевала. В записи «Как было дело» она разъясняет предпосылки их отношений: «Мы с Осей больше никогда не был|(| близки физически, так что все сплетни о «треугольнике», «любви втроем» и т. п.-)- совершенно не похоже на то, что было. Я любила, люблю и буду любить Осй больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, ни в какой литературе. <...> Эта любовь не мешал® моей любви к Володе. Наоборот: возможно, что если б не Ося, я любила бьй Володю не так сильно. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Ося говорил, что для него Володя не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осино мышление <...>, и я не знаю более верных друг к другу, более любящих друзей и товарищей».

Осенью 1922 г. отношения между Маяковским и Л. Ю. выдержали кризис, первое серьезное испытание после «легализации» их романа в 1918 г. Кризис назрел во время поездки в Берлин в октябре— ноябре и вспыхнул в конце декабря: по инициативе Л. Ю., она и Маяковский приняли решение прожить два месяца врозь— он в своей рабочей комнате в Лубянском проезде, она в квартире в Водопьяном переулке.

Разлука должна была длиться ровно два месяца, до 28 февраля 1923 г. За это время Маяковский ни разу не посетил Л. Ю. Он подходил к ее дому, прятался на лестнице, подкрадывался к ее дверям, писал письма и записки, которые передава­лись через прислугу или через общих знакомых; он посылал ей цветы, книги и другие подарки, как, например, птиц в клетке— напоминание о ситуации, в которой находился. Л. Ю. отвечала краткими записочками, несколько раз они виделись случайно.

Маяковский переживал разлуку куда мучительнее, чем Л. Ю. Его постоянные метания между радостью и надеждой, с одной стороны, и сомнениями и отчаяни­ем— с другой, запечатлены в переписке с предельной ясностью. Эти письма и записки проливают новый свет и на поэму «Про это» (посвященную «Ей и мне»), написанную в эти два месяца; некоторые куски вошли почти дословно в текст поэмы.

Л. Ю. и Маяковский должны были пересмотреть свое отношение к быту, к люб­ви и ревности, к инерции повседневной жизни, к «чаепитию» и т. д. Маяковский старался это сделать; тем не менее месяцы самоиспытания не привели к большим изменениям в их жизни, да и Маяковскому это было не важно — лишь бы они были вместе и впредь.

28 февраля в три часа дня истек для Маяковского «срок заключения». В восемь часов вечера они встретились с Л. Ю. на вокзале, чтобы поехать на несколько дней вместе в Петроград. Войдя в купе, Маяковский прочитал ей только что законченную поэму «Про это» и заплакал...

1924 год был переломным в развитии их отношений.

Сохранилась записочка от Л. Ю, к Маяковскому, в которой она заявляет, что не испытывает больше прежних чувств к нему, прибавляя: «Мне кажется, что и ты любишь меня много меньше и очень мучаться не будешь».

Одна из причин этой перемены в их отношениях очевидна. В письме от 23 февра­ля 1924 г. Л. Ю. спрашивает: «Что с А. М.?» Александр Михайлович Краснощеков, бывший председатель и министр иностранных дел правительства Дальневосточной республики, в 1921 г. вернулся в Москву и в 1922 г. стал председателем Промбан­ка и заместителем Наркомфина. Л. Ю. познакомилась с ним летом того же года. Между ней и Краснощековым начался роман, о котором знал Маяковский. В сен­тябре 1923 г. Краснощеков был арестован по необоснованным обвинениям и при­сужден к тюремному заключению.

Осенью 1924 г. Маяковский уехал в Париж, После одной недели во французской столице Маяковский пишет Л. Ю.: «(...) писать я не могу, а кто ты и что ты я все же совсем совсем не знаю. Утешать ведь все же себя нечем ты родная и любимая но все же ты в Москве и ты или чужая или не моя». Л. Ю. ответила: «Что делать. Не могу бросить А. М. пока он в тюрьме. Стыдно! Так стыдно как никогда в жизни». Маяковский: «Ты пишешь про стыдно. Неужели это все что связывает тебя с ним и единственное что мешает быть со мной. Не верю! (...) Делай как хочешь ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит». Л. Ю. была не права, полагая в своей записочке, что он любит ее «много меньше» — ничто не могло подорвать его любви к ней, и он «мучился».

После возвращения из Америки (1925) отношения между ним и Л. Ю. окончатель­но перешли в новую фазу. «Характер наших отношений изменился»,— пишет Л. Ю.

В апреле 1926 г. Брики и Маяковский переехали на квартиру в Гендриковом переулке.

Парадоксально, что Маяковский и Л. Ю. съехались в одну квартиру только теперь, когда кончилась уже их «супружеская» жизнь. На самом деле этот факт — только лишнее свидетельство глубокой дружбы, связывавшей этих людей; новые, эмоционально менее напряженные отношения между Маяковским и Л. Ю. являлись скорее всего необходимым условием для такого бытового эксперимента.

Осенью 1928 г. Маяковский опять едет в Париж. Помимо чисто литературных дел, поездка имела и другую цель. 20 октября он поехал в Ниццу, где отдыхала его американская подруга Элли Джонс с дочкой, которую он признавал своей. Судя по письмам Элли Джонс, встреча в Ницце была неудачной; уже 25 октября он вернулся в Париж.

Вечером того же дня Маяковский познакомился с Татьяной Алексеевной Яко­влевой, молодой русской, в 1925 г. приехавшей в Париж. Маяковский и Т. Яковле­ва сразу влюбились друг в друга. Маяковский покинул Париж в начале декабря, но вернулся туда уже в феврале 1929 г.; в этот приезд он пробыл там два с лишним месяца. Он предложил Т. Яковлевой стать его женой и уехать с ним в Россию — мысль, которую она, по словам Р. Якобсона, «встретила уклончиво». Но роман их продолжался, и Маяков­ский собирался вернуться в Париж в октябре того же года.

Эта поездка не состоялась. Возможно, что Маяковскому было отказано в визе или что ему намекнули на то, что разрешения не будет и что не стоит даже подавать. Обстоятельства вокруг этой несостоявшейся поездки весьма туманны, что послужило поводом для разного рода слухов и недомолвок.

В двух огоньковских статьях 1968 г. в том, что поездка не состоялась, обвинили Бриков, которые-де не были заинтересованы в женитьбе Маяковского на Т. Яков­левой. Намеки даются без доказательств, но так как Брики сами спустя пять месяцев уехали за границу, считается естественным, что у них были возможности влиять на визовые дела.

Самоочевидно, что Брики не «хотели», чтобы Маяковский женился на Т. Яковле­вой; женитьба Маяковского на Т. Яковлевой означала бы конец их совместной жизни; вряд ли она, вернувшись в СССР, согласилась бы «делить» Маяковского с Л. Ю. и О. М. В этой связи нельзя также недооценивать роль Маяковского как главного кормильца семьи. Но отсюда сделать вывод, что Л. Ю. и О. М. действи­тельно воспрепятствовали парижской поездке Маяковского, и намекать на это по меньшей мере легкомысленно. В отсутствие доказательств такого вмешатель­ства мы должны искать другие объяснения несостоявшейся поездки.

Л. Ю. и О. М. действительно поехали в Германию и в Англию в феврале 1930 г. Согласно «Дневнику» Л. Ю., они подали заявление о визе уже осенью 1929 г., но получили отказ. Отказ пришел 10 октября, то есть в то же самое время, когда Маяковский должен был уехать во Францию. Брики получили свои паспорта только 6 февраля 1930 г., после того, как Маяковский «хлопотал» о них у Кагановича. Спрашивается: если Брики обладали достаточной властью, чтобы помешать планам Маяковского, почему они не смогли устроить заграничные паспорта самим себе?

Слухи о разных интригах в связи с парижской поездкой Маяковского проистека­ют частично из того факта, что среди его и бриковских знакомых был в ту пору крупный чекист Я. Агранов. Кроме того, О. М. несколько лет после революции работал юридическим экспертом в Чека. Однако Агранова привел в «семью» не Брик, а Маяковский. У Агранова были литературные интересы, и в 1928—1929 гг. он много общался с Маяковским и Бриками — не исключено, что он был специаль­но приставлен к ним по службе.

1929 год — переломный год в истории России, и в политическом, и в культурном отношениях. В феврале был выдворен Лев Троцкий, а в ноябре Бухарина исключи­ли из Политбюро. В течение года были проведены чистки в партии и в ряде учреждений. Поздним летом и осенью велась в печати ожесточенная кампания против Б. Пильняка и Евг. Замятина, чьи произведения печатались за границей,— кампания, в которой, между прочим, сам Маяковский играл весьма сомнительную роль, осуждая своих коллег.

Кампания против двух писателей совпала с важным изменением в Совнаркоме: 12 сентября А. Луначарский, с 1917 г. возглавлявший Наркомат просвещения, был вынужден уйти со своего поста. Луначарский всегда относился хорошо к Маяков­скому и Брикам, бывал у них дома, всячески помогал им.

В сентябре 1929 г. произошел еще один инцидент, значительно затруднивший советским гражданам выезд за границу: сбежал советник советского посольства в Париже, старый большевик Г. 3. Беседовский, после чего был принят «закон о невозвращенцах», карающий невозвращение в СССР смертной казнью.

Учитывая все события, происходившие летом и осенью 1929 г., факт несостояв­шейся поездки Маяковского кажется мне не только не загадочным, но в некоторой мере даже закономерным. «Кто же мог препятствовать столь важной для него поездке в Париж?» — гласит риторичный вопрос в «Огоньке». Несмотря на горячее желание авторов статьи, никаких доказательств что в этом были виноваты Брики, нет. Можно с таким же — если не с большим — основанием предполо­жить, что власть, становившаяся с каждым днем все более тоталитарной, была кровно заинтересована в том, чтобы Маяковский — знаменитый поэт, «полпред стиха» — не женился на эмигрантке и — кто знает? — не остался во Франции. 11 октября 1929 г. Маяковский узнал о том, что Т. Яковлева выходит замуж за французского виконта. Переживал он эту весть очень тяжело. Конец романа с ней стал одновременно началом последнего периода его жизни. Продолжались поиски любви, которая могла бы его «спасти». Еще летом 1929 г., задолго до вести из Парижа, Маяковский начал ухаживать за актрисой Вероникой Полонской, и эта связь теперь углублялась.

Маяковский виделся с Бриками в последний раз 18 февраля 1930 г., когда они уезжали за границу. Когда он застрелился, они были по пути домой. Последняя открытка Маяковскому была отправлена из Амстердама 14 апреля, в день само­убийства...

Любовь Маяковского к Л. Ю. была безмерна. Она была женщиной его жизни, жить без нее он не мог. Он любил ее с эмоциональным зарядом, с которым мало кому дано любить, искренно, безоговорочно, хотя он знал, что ее любовь к нему была другого характера.

Привязанность Маяковского к Л. Ю. была настолько сильна, что мешала ему в общении с другими женщинами, даже после того, как в 1925 г. «изменился характер их отношений». Н. Брюханенко помнит слова Маяковского: «Я люблю только Лилю. Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или ОЧЕНЬ хорошо...» Веронику Полонскую «огорчала» любовь Маяковского к Л. Ю., пока она не поняла, что «в каком-то смысле она (т. е. Л. Ю.) была и будет для него первой». Даже с Т. Яковлевой, в которую он был так серьезно влюблен, Маяковский говорил все время о Л. Ю. Т. Яковлева рассказывала мне о том, как они вместе покупали Л. Ю. подарки в Париже, выбирали автомобиль, обивку сидений и пр.

Для него Л. Ю. была всем, для нее же любовь к Маяковскому не была един­ственно важным в ее жизни. Они знали о романах друг друга, но в отличие от Л. Ю. Маяковский страдал от этого знания; даже если он и хотел, он не был в состоянии любить так, как она.

Отношения Л. Ю. и О. М. были менее драматичными. По словам близких им людей, О. М. был достаточно равнодушным к эротической стороне любви, и поэто­му подобного рода конфликты в «семье» не возникали. Несмотря на это, они состояли в браке до самой смерти О. М. Для нее Маяковский и О. М. дополняли друг друга, как два полушария мозга.

У Маяковского, Л. Ю. и О. М. было много любовных приключений за те пятна­дцать лет, что они знали друг друга и жили в теснейшей дружбе; у О. М. была даже несколько лет постоянная связь с другой женщиной. Из-за этого возникали, конечно, конфликты — особенно между Маяковским и Л. Ю.— и было бы непра­вильно изображать их совместную жизнь некоей безоблачной идиллией.

Несмотря на кризисы в их взаимоотношениях, их объединяла общность необыч­ного характера, отличительными чертами которой были глубокая дружба, предан­ность, взаимное доверие, общие интересы. Нет, повторяю, оснований идеализиро­вать их жизнь, но еще меньше оснований сознательно умалять роль Бриков в жизни Маяковского и любовь поэта к Л. Ю.; такое принижение ближайших друзей Маяковского – не что иное, как удар по самому поэту.

 

 

_{<26 – 27 октября 1921 г}

Москва — Рига>

Дорогой мой милый мой любимый мой обожаемый мой Лисик!

Курьерам письма приходится сдавать распечатанными поэтому ужасно непри­ятно чтоб посторонние читали что-ни­будь нежное. Пользуюсь Винокуровской оказией что б написать тебе настоящее письмо. Я скучаю, я тоскую по тебе — но как — я места себе не нахожу (сего­дня особенно!) и думаю только о тебе. Я никуда не хожу, я слоняюсь из угла в угол, смотрю в твой пустой шкаф — целую твои карточки и твои кисячие подписи. Реву часто, реву и сейчас. Мне так— так не хочется чтоб ты меня забыла! Ничего не может быть тоскли­вее жизни без тебя. Не забывай меня ради христа я тебя люблю в миллион раз больше чем все остальные взятые вместе. Мне никого не интересно ви­деть ни с кем не хочется говорить кро­ме тебя. Радостнейший день в моей жизни будет — твой приезд. Люби меня детанька. Береги себя детик отды­хай — напиши не нужно ли чего? Целую Целую Целую Целую Целую Целую Це­лую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую и Целую

Твой 26/Х 21 г.

Если ты ничего не будешь писать о себе я с ума сойду.

Не забывай

Люби.

 

Сегодня только получил твое «ко­мандировочное» письмо сделаю все что может сделать любящий щен. Изложе­ние дела напишу отдельной страницей. Пока надежды у меня мало. Теперь есть 27/X. Лилек получаешь ли ты мои письма?

Я пишу тебе с каждым поездом, по адресу Полномочное Предст. Р. С. Ф. С. Р. Винокуру для тебя. Когдаж Винокур приехал сюда я писал просто Предст. Р.С.Ф.С.Р. сотрудн. Брик.— если не получила — найди. Сейчас буду писать с прибавлением Бель Вю 32.

Твой щен

Шлю тебе немного на духи.

Кисит пришли сюда какие нибудь свои вещицы (духи или что нибудь) хо­чется думать каждый день что ты при­едешь глядя на вещицы.

Целую. Целую

Твой

Пиши много и подробно.

Твой Щенит

 

<19 декабря 1921 г.

Москва — Рига>

Дорогой и милый милый Лиленочек!

Вчера (воскресенье 18) приехал из Харькова и сразу набросился на твои письма получил 2 милых и все три де­ловых!

(Дело на следующей странице!)

Получила ли ты харьковское письмо № 15. Я рад что оттуда вырвался — Харьков город ужаснейший. Читал три раза было довольно масса народу.

Лисенок — я по тибе очень скучаю, а ты по мине? Я тибе люблю очень а ты мине?

Не забывай меня детка пожалуйста. Я твой верный

Целую Целую

и Целую Целую и Целую.

Вот тебе

Лисик	милый
Лисик	замечательный
Лисик	прекрасный
Лисик	чудный
Лисик	детка
Лисик	удивительный
Лисик	котик
Лисик	киса
Лисик	солнышко
Лисик	рыжик
Лисик	котёнок
Лисик	лиличка
Лисик	сладкий
Лисик	обаятельный
Лисик	восхитительный
Лисик	маленькая
Лисик	красавица
Лисик	обворожительный
Лисик	потрясающий
Лисик	фантастический
Лисик	звёздочка

 

Я вас люблю

Щен

Лилек!

1) В четверг вышлю и докладную за­писку и сведения об учебниках.

2) За учебниками надо итти в Наркомпрос на Остоженку.

3) Так же думаю получить заказ от Давида Петровича (буду завтра тоже)

4) Если будут от Главполитпросвета заказы на плакаты и иллюстрирован­ные книжечки, их можно издать?

5) Не слишком ли издатель упирает на учебники?

6) Не является ли литература наша только неприятным для него придатком к Евтушевскому — ведь тогда это не то.

7) Важный вопрос (задают все) при­дется ли Наркомпросу расплачиваться золотом или мы будем расплачиваться в Р. С. Ф. С. Р. нашим рублем конечно последнее было бы сделать легче.

8) Как пройдут через латвийцев мои книги ведь если делать «искусство без примеси» то не пойдет ни мое «полное собрание» ни «Маф» ни «книга о плака­те».

Выясни это подробнее.

9) Постараюсь к четвергу все же выслать книгу (и для печати и для рас­ценки).

10) Отчего такой упор на учебники ведь если поставить хорошее литера­турное издательство (особенно роман) ведь это тоже даст издательству боль­шую прибыль

В четверг все вышлю и все взвешу окончательно.

Пиши

Целую твой

ВМаяк

 

Можно ли к тексту о плакате выслать бо́льшие окна что б их уменьшили для печати в Риге или это надо (или лучше) сделать тут?

 

<26 декабря 1921 г.

Москва — Рига>

Дорогой Мой Милый мой Лиленочек Ужасно Ужасно скучаю без тебя. А ты?

С приезда из Харькова ничего от тебя не получаю. Получила ли ты мое издательское «Вместо докладной запи­ски». Жду ответа очень хочу работать по изданиям. Я и оська живем. Живем и скучаем.

Оська получил от мамы длиннейшие кальсоны и завязывает их чуть не под подбородком — но франтит и хвастает­ся. Приехал на Съезд Малкин страшно тебе кланяется. Уехал Жевержеев про­жив 4 недели! у нас!

С новым Годом тебя Лисеныш. Ужас­но — без тебя.

Что тебе пожелать? Не знаю какая ты! Мне желай увидеть тебя — скорее! скорее! скорее!

Целую тебя детка. Я весь твой. А ты? Что то я стал сомневаться.

Целую и Целую

твой

26/ХМ 21 г.

 

<10 января 1922 г,

Москва — Рига>

Дорогой мой и любимый Лилек

Получил два твоих неприятных пись­ма. Грустно очень. Особенно послед­нее. В первом ты только погрозилась «А там видно будет». В последнем же нет уже твоих обычных «Ваша» «жду» и т. д. Неужели сплетни сволочной бабы достаточно чтобы так быстро стать чужой?

Конечно я не буду хвастаться что я живу как затворник. Хожу и в гости и в театры, и гуляю и провожаю. Ноу меня нет никакого романа нет и не было.

Никакие мои отношения не выходят из пределов балдежа. Что же касается до Гинзбургов и до младших и до стар­ших то они не плохой народ но так как я нашел биллиардную то в последнее время видеться с ними не приходится совсем.

К «компании» же Юл(ии) Григорьев­ны) я не принадлежал ни когда обозвав ее сволочью в первый же день знаком­ства в сем убеждении и пребываю. Из­бегал ее всегда и всячески.

Приедешь увидишь все сама— не- нравящееся выведешь.

Ну целую тебя миленькая и дорогая детанька я твой

Щен

10/1—22 г.

Несколько дней я грустный

очень.

Шлю письмо издателю.

Эльберт взял карточки (я) одна из них твоя остальные сестрины их ни в коем случае нельзя пропадать. Отдай их переснять.

Целую

твой Щ.

 

<Перв. пол. января 1922 г.

Москва — Рига>

Дорогой Мой Милый Мой Любимый Мой Лилятик!

Я люблю тебя. Жду тебя целую тебя. Тоскую без тебя ужасно ужасно. Пись­мо напишу тебе отдельно. Люблю.

Твой Твой Твой

Шлем тебе

немножко

деньгов.

<28 декабря 1922 г. Москва >

Лилек

Я вижу ты решила твердо. Я знаю что мое приставание к тебе для тебя боль. Но Лилик слишком страшно то что случилось сегодня со мной что б я не ухватился за последнюю соломин­ку за письмо.

Так тяжело мне не было никогда — я должно быть действительно черезчур вырос. Раньше прогоняемый тобою я верил во встречу. Теперь я чувствую что меня совсем отодрали от жизни что больше ничего и никогда не будет. Жиз­ни без тебя нет. Я это всегда говорил всегда знал теперь я это чувствую чув­ствую всем своим существом, все все о чем я думал с удовольствием сейчас не имеет никакой цены — отвратитель­но.

Я не грожу я не вымогаю прощения. Я ничего ничего с собой не сделаю — мне через чур страшно за маму и люду с того дня мысль о Люде как то не отходит от меня. Тоже сентименталь­ная взрослость. Я ничего тебе не могу обещать. Я знаю нет такого обещания в которое ты бы поверила. Я знаю нет такого способа видеть тебя, мириться который не заставил бы тебя мучиться.

И все таки я не в состоянии не писать не просить тебя простить меня за все.

Если ты принимала решение с тяже­стью с борьбой, если ты хочешь попро­бовать последнее ты простишь ты отве­тишь.

Но если ты даже не ответишь ты одна моя мысль как любил я тебя семь лет назад так люблю и сию секунду что б ты ни захотела, что б ты ни велела я сделаю сейчас же сделаю с востор­гом. Как ужасно расставаться если зна­ешь что любишь и в расставании сам виноват.

Я сижу в кафэ и реву надо мной смеются продавщицы. Страшно думать что вся моя жизнь дальше будет такою.

Я пишу только о себе а не о тебе. Мне страшно думать что ты спокойна и что с каждой секундой ты дальше от меня и еще несколько их и я забыт совсем.

Если ты почувствуешь от этого пись­ма что нибудь кроме боли и отвращения ответь ради христа ответь сейчас же я бегу домой я буду ждать. Если нет страшное страшное горе. (30—32)

Целую. Твой весь

Я

Сейчас 10 если до 11 не ответишь буду знать ждать нечего.

 

(Январь-февраль 1923 г. Москва)

Личика

Напиши какое нибудь слово здесь. Дай Аннушке. Она мне снесет вниз.

Ты не сердись.

Во всем какая то мне угроза.

Тебе уже нравится кто то. Ты не на­звала даже мое имя. У тебя есть. Все от меня что то таят. Если напишешь пока не исчезнет словечко я не пристану.

 

(1—27 февраля 1923 г. Москва)

Солнышко Личика!

Сегодня 1 февраля. Я решил за ме­сяц начать писать это письмо. Прошло 35 дней. Это по крайней мере часов 500 непрерывного думанья!

Я пишу потому, что я больше не в со-.... стоянии об этом думать (голова путается, если не сказать) потому что думаю все ясно и теперь (относительно, конеч­но) и в третьих потому что боюсь просто разрадоваться при встрече и ты мо­жешь получить, вернее я всучу тебе под соусом радости и остроумия мою старую дрянь. Я пишу письмо это очень серьезно. Я буду писать его только утром когда голова еще чистая и нет моих вечерних усталости, злобы и раз­дражения.

На всякий случай я оставляю поля, чтоб передумав что-нибудь я б отмечал.

Я постараюсь избежать в этом письме каких бы то ни было «эмоций» и «условий».

Это письмо только о безусловно про­веренном мною, о передуманном мною за эти месяцы,— только о фактах. (1 февр.) <...>

Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе не важен. (...)

Что делать со «старым»

Могу ли я быть другой?

Мне непостижимо, что я стал такой. Я, год выкидывавший из комнаты даже матрац, даже скамейку, я три раза ведущий такую «не совсем обыч­ную» жизнь, как сегодня — как я мог, как я смел быть так изъеден квартир­кой молью.

Это не оправдание, Личика, это только новая улика против меня, новое подтверждение, что я именно опустился.

Но, детка, какой бы вины у меня не было, наказания моего хватит на каж­дую— не даже, что эти месяцы, а то, ЭТ0 нет теперь ни прошлого просто, ни давно прошедшего для меня нет, а есть один с семнадцатого года до сего­дняшнего дня длящийся теперь ничем не делимый ужас. Ужас не слово, Лиличка, а состояние — всем видам человеческого горя я б дал сейчас описание: мясом и кровью. Я вынесу мое наказание как заслуженное. Но я не хочу 1меть поводов снова попасть под него. 1рошлого для меня до 28 декабря, для пеня по отношению к тебе до 28 февраля — не существует ни в словах, ни в письмах, ни в делах.

Быта никакого никогда ни в чем не будет! Ничего старого бытового не пролезет — за ЭТО я ручаюсь твердо. Это я уж во всяком случае гарантирую, если я этого не смогу сделать, то я не вижу тебя никогда, увиденный, приласканный даже тобой — если я увижу пять начало быта, я убегу. (Весело мне говорить сейчас об этом, мне, живущему два месяца только для того чтоб 28 февраля в 3 часа дня взглянуть на тебя, даже не будучи уверенным что ты то допустишь.

Решение мое ничем, ни дыханием не портить твою жизнь — главное. То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше чем со мной это удар хороший. Это мое желание, моя надежда. Силы своей я сейчас не знаю. Если силенки не хватит на немного— помоги, детик. Если буду совсем тряпка — вытрите мною пыль с вашей лестницы. Старье кончилось (3 февраля 1923 г. ч. 8 м.)

Сегодня (всегда по воскресеньям) еще со вчерашнего дня неважный. Писать воздержусь. Гнетет меня еще дно: я как-то глупо ввернул об окончании моей поэмы Оське— получается какой-то шантаж на «прощение» — положение совершенно глупое. Я нарочно в закончу вещи месяц! Кроме того это же поэтическая бытовщина делать из этого какой-то особый интерес. Говорящие о поэме думают, должно быть — придумал способ интригировать. Ста­рый приемчик! Прости Лилик — обмол­вился о поэме как-то от плохого на­строения. (4/М)

Сегодня у меня очень «хорошее» на­строение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедил­ся что может быть еще хуже — значит позавчера было не так уж плохо.

Одна польза от всего от этого: после­дующие строчки, представляющиеся мне до вчера гадательными, стали твердо и незыблемо.

 

О моем сидении

Я сижу до сегодняшнего дня щепе­тильно честно, знаю точно так же буду сидеть и еще до 3 ч. 28 ф. Почему я сижу — потому что люблю? Потому что обязан? Из-за отношений?

Ни в каком случае!!!

Я сижу только потому, что сам хочу, хочу подумать о себе и о своей жизни.

Если это даже не так я хочу и буду думать что именно так. Иначе всему этому нет ни названия, ни оправдания.

Только думая так, я мог не кривя писать записки тебе – что «сижу с удо­вольствием» и т.д.

Можно ли так жить вообще?

Можно, но только не долго. Тот, кто проживет хотя бы вот эти 39 дней, смело может получить аттестат бессмертия.

Поэтому никаких представлений об организации будущей моей жизни на ос­новании этого опыта я сделать не могу. Ни один из этих 39 дней я не повторю никогда в моей жизни.

Я только могу говорить о мыслях, об убеждениях, верах, которые у меня оформляются к 28-ому, и которые бу­дут точкой из которой начнется все остальное, точкой, из которой можно будет провести столько линий сколь­ко мне захочется и сколько мне за­хотят.

Если бы ты не знала меня раньше это письмо было бы совершенно не нужно, все решалось бы жизнью. Только пото­му что на мне в твоём представлении за время бывших плаваний нацеплено миллион ракушек – привычек и пр. гадости – только поэтому тебе нужно кроме моей фамилии при рекомендации ещё и этот путеводитель.

Теперь о создавшемся:

Люблю ли я тебя? (5/II23 г.)

Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь. Смешно об этом писать, ты сама это знаешь.

Мне ужасно много хотелось здесь на­писать. Я нарочно оставил день проду­мать все это точно. Но сегодня утром у меня невыносимое ощущение ненуж­ности для тебя всего этого.

Только желание запротоколить для себя продвинуло эти строчки.

Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь. Самого же себя дол­го убеждать не приходится. Тяжко, что к дням, когда мне хотелось быть для тебя крепким и на утро перенеслась эта нескончаемая боль. Если совсем не со­владаю с собой — больше писать на стану. (6/II). (...)

Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все пр. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу все остальное отми­рает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя «в отъезде», внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Но если нет «деятельно­сти» — я мертв. Значит ли это что я могу быть всякий, только что «цеп­ляться» за тебя. Нет. Положение о ко­тором ты сказала при расставании «что ж делать, я сама не святая, мне вот нравится «чай пить». Это положение при любви исключается абсолютно. (…)

О твоем приглашении

Я хотел писать о том любишь ли ты «пеня, но твое письмо совершенно меня взбудоражило, я должен для себя еще раз остановиться на нем.

Может ли быть это письмо продолже­нием отношений? Нет, ни в каком слу­чае нет.

Пойми, детик! Мы разошлись, чтоб подумать о жизни в дальнейшем, длить отношения не хотела ты, вдруг ты вчера решила что отношения быть со мной могут, почему же мы не вчера поехали, а едем через 3 недели? Потому что мне нельзя? Этой мысли мне не должно являться, иначе мое сидение стано­вится не добровольным, а заточением, с чем я ни на секунду не хочу согла­ситься.

Я никогда не смогу быть создателем отношений, если я по мановению твоего пальчика сажусь дома реветь два месяца, по мановению другого срываюсь даже не зная что думаешь и, бросив все, мчусь. Не словом а делом я докажу тебе что я думаю обо всем и о себе также прежде чем сделать что-нибудь.

Я буду делать только то что вытека­ет и из моего желания.

Я еду в Питер.

Еду потому, что два месяца был за­нят работой, устал, хочу отдохнуть и развеселиться.

Неожиданной радостью было то, что это совпадает с желанием проехаться ужасно нравящейся мне женщины.

Может ли быть у меня с ней что-нибудь? Едва ли. Она чересчур мало обращала на меня внимания вообще. Но ведь и я не ерунда— попробую понра­виться.

А если да, то что дальше? Там видно будет. Я слышал, что этой женщине быстро все надоедает. Что влюбленные мучаются около нее кучками, один не­давно чуть с ума не сошел. Надо все сделать чтоб оберечь себя от такого состояния.

Чтоб во всем этом было мое участие я заранее намечаю срок возврата (ты думаешь, чем бы дитя не тешилось, только б не плакало, что же, начну с этого), я буду в Москве пятого, я все сведу так, чтоб пятого я не мог не вернуться в Москву. Ты это, детик, пой­м