УДК 82.0
Сапгир и язык жанра: варианты самоописания
С.Ю. Артёмова
Тверской государственный университет
Кафедра истории и теории литературы
В статье рассматривается проблема самоидентификации поэта в разных лирических жанрах, характерная для поэзии Г.Сапгира и проявляющаяся на разных уровнях: от декларативных формулировок до структуры текста.
Ключевые слова: жанры лирики, трансформация, адресат, диалог, поэзия ХХ века.
В поэзии Г.В. Сапгира есть несколько текстов, в которых так или иначе отражена поэтическая рефлексия по поводу собственного образа. С одной стороны, такая рефлексия свойственна не каждому поэту, с другой стороны, она и не нечто исключительное.
В русской традиции самой яркой авторефлексией человека стали строки оды «Бог» Г.Р. Державина:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог! [1, с. 69]
У Сапгира рефлексия напрямую связана с жанровым самоопределением. В зависимости от жанра образ поэта коренным образом меняется. Попробуем показать это на примере нескольких жанров: оды, эпиграммы, посланий, элегий, сонета и молитвы.
В оде ХХ века, по аналогии с торжественной одой XVIII века, образ лирического субъекта задается координатами: великий (объект воспевания) — ничтожный (герой), что мы видим в стихотворении «Ода бараку»
но призрак барака
блуждает однако
и взыскующим
воздыхающим
нам стареющим
алкоголикам
он является... [2, с. 873]
Мечта «взыскующих и воздыхающих» парадоксально снижает их образ, и лирический субъект ощущает себя «стареющим алкоголиком».
Подобное происходит и в других одах, например, в стихотворении «Облака (ода)»:
Сапгир к блондинке тянет губы
переплывая постепенно
в разинутую — что? — дракона
горой клубящиеся мышцы
кишечник белый как из ваты
мозг розовый голубоватый
и в Генриха влетают птицы... [2, с. 877]
В эпиграмме, в основе которой лежит высмеивание адресата, перед читателем предстает поэт, отчаянно желающий вписаться в традицию и отчасти оправдаться ею:
Эпиграма на самого себя
Хельмеци - поэт -
он слова кромса
понял све и вет
также Хокуса
наш великий Пу
второпях слова
в черновик опу
и негодова
сколь несме поги
на просторах лит
так что мне - Сапги
и сам бог велит [2, с. 327]
«Мне – Сапги» в этом контексте означает не «мне, биографической личности», а «мне, поэту», так как имя Сапгира стоит в контексте имен других творцов. Так, Михай Хелмеци перевел Тассо, опубликовав в номере “Ауроры” (“Aurora”) за 1882 год эпизод гибели Софронии и Олинда. Своеобразие стиха М. Хелмеци создается за счет манеры переводчика сокращать слова ради целостности строки («Тут неверные во страхе завопи-»). В XIX веке автору дали насмешливое прозвище «Хелмеци поэт, что слова кромсает», но в конце ХХ такой способ письма становится одной из визитных карточек поэзии Сапгира.
Имя «Сапги» логично вписано в традицию, ему поступать так, как поступали предшественники-творцы, «сам бог велит», а точнее, поэтическое слово, язык поэзии. Самоидентификация здесь строится по схеме «я как великие». Если в оде образ героя снижался, то в эпиграмме он, пусть и иронически, возвышается.
Показательно изменение образа поэта и в любовных посланиях, в частности, в цикле «Люстихи», где образ поэта вообще исчезает: то он видит только ЕЕ (возлюбленную), то отстраняется и видит ЕГО (себя со стороны), Я в любви исчезает как грамматическое имя, превращается в «он», а затем вообще стирается за ненадобностью:
Лида
<…>
Море
Песок
Наискосок –
Я и ты
Еще
Я и ты
Он
Ты
Еще ты
А где же я? [2, с. 123]
Жанр, построенный на коммуникации с идеальным собеседником, позволяет задаться герою вопросом, где же он сам как отдельная личность.
В другом послании автор отстраняется от адресата, обретает дистанцию, необходимую Буфареву (придуманному двойнику поэта), чтобы описать Сапгира. Описание это ироническое, но в то же время и трагическое, раздвоенность преодолеть невозможно, и неоконченные слова и окказионализмы здесь уже не поэтическая небрежность, а творческая попытка сложить образ «из ничего», как в «Послании — Сапгиру»:
Твой вислозадый ус, твой волосатый пуз
по перышку я описать берусь
Прощай Сапгирыч - молодец-дедусь
Форфора чашечка и листья глянцем воска
и Питиунда про - всю вылюбили, тёзка -
ты - черномор и я - кусок довеска
Дождь на шоссе, смиренный вид коров
Я - буф! я - пуф! из трубочки искрев
Из ничего сложился Буфарёв
Я - клоун! цирк! - но и в брезенте дырка
Я тот мальчишка - "посмотреть" - из парка
Ага! попался! ждет годяя порка
Тебе в тумане ча́йку вместо рук
я протяну - расстанемся, навек? -
Все будут жить и ждать глазами всех собак...
Бери, Сапгир, дарю свои терцихи -
хоть бы они завязли в чьем-то ухе
и то мне хлеб - хрычу и выпивохе
Но ты - не Герцен, я - не Огарев -
хоть кроликам скорми! Прощай и будь здоров
Мкрч! Твой лоскутный тезка Буфарев. [2, с. 277]
Послание акцентирует внимание не на встрече, а на прощании, не на сходстве двух субъектов (биографической личность и поэтического воплощения), а на их различии. Отсюда и принижение роли творчества (ты, реальная биографическая личность, «черномор», злой гений – а я, творческая ипостась, эфемерен, я «кусок довеска»). Отсюда и фразы «расстанемся навек», «прощай и будь здоров» - это не демонстрация смерти героя, а декларация его независимости, самобытности, отдаления «творческой копии» от биографического «оригинала». Послание здесь осознается не только как жанр, воплощающий в себе «коммуникацию вопреки обстоятельствам», но и как текст, акцентирующий внимание на разнице говорящего и слушающего. Творческая личность, воплощенная в местоимении «я», может говорить с Сапгиром как биографической личностью, но тот не может ответить. Лирический герой раздвоен в попытке автокоммуникации.
О такой раздвоенности, попытке увидеть себя со стороны и объяснить собственную сущность — первое стихотворение цикла «Этюды в манере Огарева и Полонского», по жанру близкое к элегии:
Никто! мы вместе только захочу
на финских санках я тебя качу
ты гимназисткой под шотландским пледом
а я пыхтящим вислоусым дедом —
и разбежавшись по дорожкам льдистым
сам еду на полозьях гимназистом
Мы — отсветы чужие отголоски
мелькают елки сосенки киоски —
и с хода на залив где ветер дует
где рыбаки над лунками колдуют
где мне в лицо пахнет твой волос дымный
не нашим счастьем под луною зимней [2, с. 291]
В элегии «Акт», основа которой — осознание героем несовершенства мира, мы видим ту же раздвоенность, что и в послании, но лишенную иронической рефлексии:
«<…>Лишь теперь находя свои черты – я слышу как она лепечет – с недоуменьем отмечая – в шкафу порядок – бритва в ящике стола – глядя в зеркало которое глядит – подозреваю не больше и не меньше как обман – и недоумевая – Я не ОН! – старнно глядеть на самого себя на звезды – какой масштаб! - Как несоизмеримо! – как все во всем – и все во всем разъято – и все – один божественный плевок» [2, с. 148]
Или в элегии «Освобождение»:
«Маленькое Я во мне пульсирует – так на запястье тикают часы – можно снять твое тело вместе с одеждой – плоская модель Вселенной – и повесить на спинку стула – двенадцать знаков зодиака – чтоб отдохнуло маленькое Я…» [2, с. 159]
Отстранение от себя самого строится по законам жанра: мир несовершенен, а значит, и я — всего лишь «маленькое я», «божественный плевок».
В стихотворении «Вечерний сонет» я, ты и он образуют «три стороны медали», трагическую триаду, обусловленную содержанием любви и смерти:
<...>
Я ущитпнул себя – не удержался
Но крикнул он – из черной немоты!
А в зеркале напротив отражался
Еще один двойник и демон – ты
И с ужасом друг друга наблюдали
Три разных стороны одной медали. [2, с. 235]
Сонет как жанровая форма потенциально содержит в себе мысль о смерти, отсюда — ужас героя.
Мотив ужаса перед собственной «чуждостью» появляется даже в зарисовках, стихотворениях на случай, как, например, тексте «Двойная тень»:
вздрогнул — моя двойная тень на снегу
высоко двоится белая луна
на двойной луне — двойное небо
три звезды — алмазная стрела
на снегу — алмазная стрела
вздрогнула двойная луна
высоко двоится белая тень
вздрогнуло мое двойное небо
алмазная стрела пронзила тень —
мою двойную тень на снегу.[2, с. 414]
И наконец, жанр молитвы (стихотворение «О себе») представляет нам еще один вариант самоописания:
дышу на бумагу
блаженно рукой помаваю
и славлю дыханьем Тебя
наверно я самый
из них сумасшедший -
из них нищих духом
и попросту бедных
с их тощими книжечками
и кирпичами стихов [2, с. 700]
Таким образом, перед нами череда стихотворений с поэтической рефлексией по поводу собственной идентичности. Главное, что их сближает,— ощущение раздвоенности личности, сложности «я» как такового. Но понять специфику раздвоенности в каждом конкретном случае помогает жанр, дающий координаты личности в зависимости от самого языка жанра, от содержания и интенции. Всюду герой пытается увидеть себя со стороны, но в любовных посланиях это счастье растворения в другом, в послании, элегиях и сонете — трагедия раздвоенности, в эпиграмме — фарс похожести себя на других.
Список литературы
1. Державин Г.Р. Стихотворения. Петрозаводск: «Карелия», 1984. 248 с.
2. Сапгир Г. Складень. М.: Время, 2008. 928 с.
Sapgir and language genre: self-description
S.Ju.Artemova
Tver State University
Department of history and theory of literature
The problem of self-identification of the poet in different lyrical genres characteristic of poetry G. Sapgir and manifests itself at different levels: from declarative language to the structure of the text
Key words: lyric genres, transformation, addressee, dialogue, poetry of the 20th century.
Об авторе:
АРТЁМОВА Светлана Юрьевна – кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры истории и теории литературы Тверского государственного университета, e-mail: svart1@yandex.ru, 170100, г. Тверь, ул. Желябова, 33.
ARTEMOVA Svetlana - PhD, docent of history and theory of literature at Tver State University