6 июня 1944.
1Снова вижу внутренность этого убогого каменного убежища, где, разделив участь с животными, нашли приют Мария и Иосиф.
Костерок дремлет вместе со своим хранителем. Мария тихо приподнимает голову со Своей подстилки и смотрит. Видит, что Иосиф уронил голову на грудь, как будто в задумчивости, и полагает, что его благое желание оставаться на посту побеждено усталостью. Улыбается доброй улыбкой и, производя шума меньше, чем это сделала бы бабочка, опускаясь на розу, садится, а потом встает на колени. И с блаженной улыбкой на лице начинает молиться. Молится с воздетыми руками, не совсем крестообразно, но почти, с ладонями, обращенными вверх и вперед, и кажется, ничуть не устает в этом тяжелом положении. Затем Она простирается ниц, лицом в сено, в еще более напряженной молитве. И молитве продолжительной.
Иосиф вздрагивает. Видит, что огонь почти погас и хлев почти что погрузился во мрак. Бросает пригоршню тонких-тонких былинок вереска, и пламя вновь начинает сверкать; добавляет веточек потолще, а после – еще потолще, поскольку холод, должно быть, пощипывает. Холод зимней ясной ночи, проникающий со всех сторон этой лачуги. Бедный Иосиф, находящийся возле двери, – назовем так отверстие, занавешенное его плащом – наверняка замерз. Он подносит ладони к огню, снимает сандалии и вытягивает ноги. Греется. Когда пламя оживает и свет от него становится уверенней, он оборачивается. Но ничего не видит, уже даже той белизны покрывала Марии, что до этого выделялось светлой полосой на фоне темного сена. Он поднимается на ноги и медленно подходит к подстилке.
«Не спишь, Мария?», – задает он вопрос. Спрашивает это трижды, пока Она не выходит из Своего состояния и не отвечает: «Я молюсь».
«Тебе ничего не нужно?»
«Нет, Иосиф».
«Постарайся немного поспать. Хотя бы отдохнуть».
«Постараюсь. Но молитва Меня не утомляет».
«С Богом[1], Мария».
«С Богом, Иосиф».
Мария снова принимает молитвенную позу. Иосиф, чтобы опять не погрузиться в сон, устраивается возле огня на коленях и молится. Молится, прижимая ладони к лицу. Иногда он отнимает их, чтобы поддержать огонь, и потом возвращается к своей горячей молитве. Ничего не слышно, кроме шума потрескивающих дров, да возни ослика, который время от времени ударяет копытом по полу.
2Лунный свет начинает просачиваться сквозь трещину в потолке и кажется бесплотным серебряным лезвием, которое вышло на поиски Марии. Он растет, так как луна мало-помалу поднимается в небе все выше, и наконец, достигает Ее. Вот он уже на голове Молящейся, окружая[2] ее сияющей белизной.
Мария отрывает голову от пола, будто от призыва свыше, и вновь выпрямляется на коленях. О, как Она сейчас прекрасна! Она поднимает лицо, которое, кажется, сияет в белом лунном свечении, и его преображает нечеловеческая улыбка. Что Она видит? Что слышит? Что испытывает? Только сама Она могла бы рассказать о том, что Она увидела, услышала и испытала в блистательный час Своего Материнства. Я лишь вижу, как вокруг Нее усиливается, усиливается, усиливается свет. Похоже, что он нисходит с Неба, излучается от убогих вещей, что находятся вокруг, и более всего – исходит от Нее.
Ее одеяние, темно-синее, кажется теперь нежно-голубым, как у незабудок, а ладони и лицо – сделались как будто лазурными, словно бы они попали в свечение необъятного светлого сапфира. Этот цвет, который мне напоминает, хотя он и слабее, тот, что я вижу в видениях о святом Рае или тот, что я видела в видении о прибытии Волхвов, все сильнее распространяется на все вещи вокруг, одевая их, очищая и заставляя сверкать.
Этот свет все сильнее источается от тела Марии, он поглощает блеск луны, и кажется, что Она притягивает к Себе весь тот свет, что приходит с Неба. Теперь уже Она – Сокровищница Света. Та, которая должна подарить этот Свет миру. И этот благодатный, неудержимый, непостижимый, извечный, божественный Свет, который вот-вот будет дарован, возвещает о себе зарею, утренней звездой, хором световых частиц, что все прибывают и прибывают, словно морской прилив, что поднимаются и поднимаются, словно кадильный дым, что низвергаются, словно поток, и расстилаются, словно покров…
Свод, усеянный трещинами, паутиной, выступающими обломками, которые чудом остаются в равновесии, черный, закопченный, пугающий – кажется сводом королевского зала. Каждая глыба кажется серебряным слитком, каждая трещина – блеском опала, каждая паутина – драгоценнейшим балдахином, сотканным из серебра и алмазов. Крупная ящерица, замершая между двумя камнями, кажется изумрудным ожерельем, забытым там какой-нибудь королевой, а кучка уснувших летучих мышей – дорогим канделябром из оникса. Сено, свисающее с верхней кормушки, – это уже не трава, это множество нитей из чистого серебра, что дрожат на воздухе с изяществом распущенных волос.
Нижняя кормушка из темного дерева – глыба вороненого серебра. Стены покрыты парчой, в которой белизна шелка пропадает в перламутровом узоре рельефа, а пол… что теперь из себя представляет пол? Это хрусталь, играющий в белом свете. Его выступы представляются светящимися розами, брошенными на пол в знак уважения, а дыры – дорогими чашами, из которых должны подниматься ароматы и воскурения.
3И свет этот все время усиливается. Он невыносим для глаз. В нем, словно поглощенная раскаленной до бела дымкой, исчезает Дева… а из него выступает Мать.
Да. Когда свет убывает и становится для меня выносимым, я вижу Марию с новорожденным Сыном на руках. Маленький Мальчик, розовый и пухленький, размахивающий ручками величиной с розовый бутон и болтающий ножками, что поместились бы в его середину; кричащий жалобным голоском, прямо как едва родившийся ягненок, открыв ротик, напоминающий лесную земляничку и демонстрируя дрожащий против розового нёба язычок; шевелящий головкой, настолько светлой, что она кажется как будто лишенной волос, округлой головкой, которую Мама поддерживает согнутой ладонью, глядя на Своего Младенца, и благоговеет перед Ним, плача и улыбаясь одновременно, и наклоняется поцеловать Его не в эту невинную головку, а посередине груди, туда, где бьется сердечко, бьется ради нас… туда, где однажды будет Рана. Она заранее врачует Ему эту рану, Его Мама, Своим чистейшим поцелуем.
Вол, проснувшийся от яркого света, поднимается, сильно шумя копытами, и мычит, а ослик ворочает головой и начинает реветь. Это свет заставил их волноваться, но мне нравится думать, что они решили поприветствовать своего Создателя, за себя и за всех остальных животных.
4Иосиф, который почти в восхищении молился так усердно, что отрешился от всего происходящего вокруг, тоже приходит в себя и сквозь прижатые к лицу пальцы видит, как проникает этот необычный свет. Убирает ладони от лица, поднимает голову, оборачивается. Вол, выпрямившийся на ногах, заслоняет Марию. Но Она зовет: «Иосиф, иди сюда».
Иосиф срывается с места. Но, увидев, останавливается, пораженный благоговением, и собирается уже упасть на колени там, где стоял. Однако Мария настаивает: «Иди сюда, Иосиф» и, упираясь в сено левой рукой, а правой прижимая к груди Младенца, встает и направляется к Иосифу, который ступает неловко из-за противоречия между желанием пойти и опасением оказаться непочтительным.
Двое супругов встречаются в ногах соломенной подстилки и со счастливыми слезами глядят друг на друга.
«Иди сюда, чтобы мы могли посвятить Иисуса Отцу», – говорит Она.
И, пока Иосиф преклоняет колени, Она, стоя прямо между двух стволов, поддерживающих свод, поднимает в руках Свое Дитя и произносит: «Вот Я. За Него, о Боже, говорю Тебе эти слова. Вот Я, чтобы исполнить Твою волю[3]. И с Ним – Я, Мария, и Мой супруг, Иосиф. Вот, мы рабы Твои, Господи. Да совершается через нас всегда, во всякое время и во всяком деле, Твоя воля, ради славы Твоей и Твой любви». Потом Мария наклоняется и говорит: «Возьми, Иосиф», и протягивает ему Младенца.
«Я? Мне? О, нет! Я не достоин!» – Иосиф прямо-таки ошеломлен, уничтожен от мысли, что ему придется дотронуться до Бога.
Но Мария с улыбкой настаивает: «Ты этого вполне достоин. Более, чем кто-либо, и поэтому Всевышний выбрал тебя. Возьми, Иосиф, подержи его, пока Я поищу пеленки».
Иосиф, пурпурно-красный, протягивает руки и принимает этот пищащий от холода комочек плоти, и взяв Его на руки, уже не упорствует в своем намерении держать Его из почтения поодаль от себя, а прижимает к груди и, разражаясь слезами, восклицает: «О! Господь! Бог мой!». Наклонившись поцеловать ножки, чувствует, что они холодные, и тогда садится на пол, приютив Его на коленях, и с помощью своего каштанового одеяния и ладоней пытается Его прикрыть, согреть, защитить от резкого ночного ветра. Думает пойти к огню, но там сквозняк, идущий от двери. Лучше остаться здесь. А еще лучше расположиться между двумя животными, которые будут служить щитом для воздуха и распространять тепло. И он оказывается между волом и ослом, спиной к выходу, согнувшись над Новорожденным, чтобы таким образом получилась ниша, боковыми стенками которой выступали бы серая длинноухая голова и крупная белая морда с носом, из которого идет пар, и влажными добрыми глазами.
5Мария открыла сундук и достала оттуда простыни и пеленки. Подошла к огню и согрела их. И вот Она уже подходит к Иосифу и заворачивает Дитя в нагретую простынь, а потом в Свое покрывало, чтобы укрыть Ему головку. Спрашивает: «Куда нам Его теперь положить?»
Иосиф оглядывается вокруг, размышляет… Говорит: «Подожди. Пододвинем обоих животных с их сеном сюда, а то сено, сверху, вытащим и расстелем здесь, внутри. Деревянный бортик защитит Его от ветра, сено послужит Ему подушкой, а вол будет немного согревать Его своим дыханием. Лучше – вол. Он более терпелив и спокоен». И он принимается все это воплощать, пока Мария баюкает Своего Младенца, прижимая Его к груди и касаясь Своей щекой Его головки, чтобы ее согреть.
Иосиф, не жалея дров, раздувает огонь до сильного пламени и начинает греть сено, и по мере того, как оно высыхает, кладет его за пазуху, чтобы оно не остудилось. Затем, когда его набралось достаточно, чтобы сделать матрас для Младенца, подходит к кормушке и выкладывает его там, превращая ее в некую колыбель. «Готово. Теперь нужно какое-нибудь одеяло, потому что сено колючее, и его надо закрыть…»
«Возьми Мой плащ», – говорит Мария.
«Ты замерзнешь».
«О! Не важно! Одеяло слишком грубое. А плащ мягкий и теплый. Я ничуть не замерзла. А вот Он пусть больше не мучается!»
Иосиф берет широкий плащ из мягкой темно-синей шерсти и, сложив вдвое, пристраивает его поверх сена, так что одна пола свешивается из яслей наружу. Первая кровать для Спасителя готова.
А Мать, Своей плавной, колышущейся поступью, относит Его туда, укладывает и накрывает полой плаща, располагая ее также и вокруг непокрытой головки, которая утопает в сене, едва от нее отделенном тонким покрывалом Марии. Остается открытым только личико, величиной с мужской кулак, и оба они, склонившись над яслями, счастливо наблюдают, как Он в первый раз засыпает, поскольку теплые пеленки и сено уняли Его плач и навели сон на любимого Иисуса.
6 Мария говорит:
«Я обещала тебе, что Он придет и принесет тебе Свой мир. Помнишь тот покой, что был в тебе во дни Рождества? Когда ты видела Меня с Моим Младенцем? Тогда для тебя было время мира. Сейчас для тебя время страдания. Но теперь-то ты это понимаешь. Именно через страдание достигается мир и всякая благодать для нас и для ближнего. Человек Иисус снова стал Богом Иисусом после ужасных мучительных Страстей. Он снова стал Миром. Миром Небес, откуда Он пришел и откуда теперь изливается Его мир на тех, кто любит Его на земле. Но в часы Страстей, Он, Мир этой вселенной, был этого мира лишен. Он бы и не страдал, если бы имел его. А должен был пострадать. Пострадать всецело.
7Я, Мария, искупила женщину Своим божественным Материнством. Но это было лишь начало искупления женщины. Отказавшись по обету девства от всего, что связано с человеческим супружеством, Я отвергла всякое плотское удовольствие, удостаиваясь благодати от Бога. Но этого еще было не достаточно. Ибо грех Евы – это дерево о четырех ветвях: гордость, скупость, вожделение, похоть. И все четыре надлежало отсечь, прежде чем вырвать это дерево с корнями.
8Смирившись до самой глубины, Я победила гордость. Я смирилась перед всеми. Не говоря уже о Моем смирении перед Богом. Это обязанность каждого создания по отношению к Всевышнему. Таким смирением обладало Его Слово. И должна была обладать Я, женщина. Но ты когда-нибудь задумывалась, какие унижения Мне пришлось перенести, и притом никак не защищаясь, со стороны людей?
Даже Иосиф, который был праведен, осудил Меня в своем сердце. Остальные же, которые праведными не были, согрешали сплетнями о Моем положении, и слух об их пересудах накатывал горькой волной, чтобы разбиться о Мое смирение. Это были первые из тех бесконечных унижений, что доставила Мне жизнь Матери Иисуса и всего человеческого рода. Унижения бедности, унижения изгнанницы, унижения от упреков родственников и друзей, которые, не зная истины, считали бесхарактерным Мое поведение как матери по отношению к Моему Иисусу, ставшему уже молодым человеком, унижения за три года Его общественного служения, жестокие унижения в час Голгофы, унижение от необходимости признать, что Мне не на что приобрести место и ароматы для погребения собственного Сына.
9 Я победила скупость Прародителей, преждевременно отказавшись от Своего Создания. Мать никогда не откажется от своего создания, разве только насильно. Как бы ни пытались его вытребовать у ее сердца отечество, любовь супруги, или сам Бог, она сопротивляется такому разлучению. Это естественно. Ребенок вырастает у нас во чреве, и узы, связывающие его личность с нашей, никогда не прерываются до конца. Даже когда пуповина перерезана, все равно остается некий нерв, духовный и более живой и чувствительный, нежели нерв физический, который исходит из материнского сердца и внедрен в сердце ребенка. И чувствуется, как он до боли натянут, когда Божья любовь или любовь к какому-то творению, или потребности отечества отдаляют ребенка от матери.
И он рвется, раздирая сердце на части, если ребенка у матери исторгает смерть. А Я отказалась от Своего Сына с той минуты, как обрела Его. Отдала Его Богу. Отдала Его вам. Я сама лишилась Плода Своего чрева, чтобы возместить кражу Евой Божьего плода.
10 Я победила вожделение: и жажду знания, и жажду наслаждения, согласившись знать только то, что Бог позволит Мне знать, не спрашивая ни у Себя, ни у Него сверх того, что уже было Мне сказано. Верила без расспросов. Я победила жажду наслаждения, потому что отреклась от любых чувственных ощущений. Я попрала Свою плоть. Плоть, орудие Сатаны, Я бросила вместе с Сатаной себе под ноги, превратив ее в ступень для восхождения к Небу.
Небо! Моя цель. Туда, где Бог. Моя единственная жажда. Жажда, которая есть не вожделение, а необходимость, благословленная Богом, которому угодно, чтобы мы желали Его.
11 Я победила похоть, которая есть вожделение, доведенное до ненасытности. Ибо любой порок, если его не обуздывать, ведет к еще бóльшему пороку. И вожделение Евы, уже предосудительное, привело ее к похоти. Ей уже было недостаточно доставлять себе удовольствие в одиночку. Она захотела довести свое преступление до крайней изощренности – и испытала это, и сделалась для своего спутника наставницей в похоти. Я все обратила вспять, и вместо того, чтобы падать, все время шла вверх. Вместо того, чтобы доводить до падения, Я всегда тянула ввысь, и из Своего спутника, просто порядочного человека, сделала ангела. Теперь, когда у Меня был Бог, а с Ним и Его несметные богатства, Я поспешила отказаться от них, заявив: „Вот, да исполнится на Нем и в Нем воля Твоя“. Целомудренный – это тот, кто сдержан не только телесно, но и в чувствах, и в мыслях. Мне надлежало быть Целомудренной, чтобы свести на нет Развратившуюся[4] телом, душой и разумом. И Я не выходила за пределы этой сдержанности, и даже о Моем Сыне, который на земле был исключительно Моим, как был исключительно Божьим на Небе, не говорила: „Он – Мой, Я так хочу“.
12И все же этого было еще недостаточно, чтобы доставить женщине мир, потерянный Евой. Я обрела его для вас у подножия Креста. Видя, как умирает Тот, рождение которого увидела ты. Чувствуя, как раздираются внутренности от крика Моего умирающего Создания, Я утратила всякую женственность: стала не плотью, но ангелом. Мария, Дева, обрученная Духу, в тот миг умерла. Осталась Мать Благодати, Та, чья мука породила вам Благодать, Та, кто подарила ее вам. Самка, которую рождественской Ночью Я вновь посвятила в женщину, у подножия Креста получила возможность стать Небесным созданием.
Это Я сделала ради вас, отказавшись от любых наслаждений, даже невинных. Из вас, превращенных Евой в женских существ, не отличавшихся от самок животных, Я сделала, только бы вы этого захотели, Божьих святых. Ради вас Я вознеслась. Как и с Иосифом, Я вела вас все выше и выше. Скала Голгофы – это Моя Масличная гора[5]. Именно оттуда Я устремилась ввысь, чтобы донести до Небес заново освященную женскую душу и Свою плоть, прославленную тем, что в ы носила Слово Божие, и тем, что во Мне уничтожился последний след Евы, последний корешок того самого дерева с четырьмя отравленными ветвями и корневищем, вросшим в чувственность, которая повлекла за собой падение человечества и которая до скончания века и до последней женщины будет уязвлять ваши чувства. Туда, где Я теперь сияю в лучах Любви, Я призываю вас и предписываю вам целебное Средство для преодоления самих себя: Благодать Моего Господа и Кровь Моего Сына.
13А ты, Мой голос, снова окунись душой в свет этой ранней зари Иисуса, чтобы набраться сил для будущих распятий, от которых тебе не уберечься, ибо Мы хотим видеть тебя здесь, а сюда приходят через скорби, ибо Мы хотим видеть тебя здесь, а чем выше поднимаешься, тем больше выносишь боли, чтобы доставить Благодать мiру.
Ступай с миром. Я с тобою».
[1] Addio – прощай в современном языке, но буквальное значение этого приветствия: с Богом
[2] Буквально: образуя нимб
[3] Эту фразу Мария произносит как бы от лица Иисуса, цитируя один из мессианских псалмов: (Пс. 39: 8-9)
[4] Т.е. уничтожить последствия развращения Евы
[5] С вершины Масличной горы вознесся Иисус