В Берлине в мае 1922 года Аля Цветаева (дочь М.И.) об Андрее Белом: «Это был небольшого роста человек, с лысиной, быстрый, с сумасшедшими как у кошки глазами. Он мне очень понравился…»
Марина Ивановна:
Слова поэта о поэте: «…всегда обступленный, всегда свободный, расступаться не нужно – «я перелетаю через вас!» в вечном сопроводительном танце сюртучных фалд (пиджачных? – все равно – сюртучных!), старинный, изящный, птичий – смесь магистра с фокусником, в двойном, тройном, четверном танце: смыслов, слов, сюртучных ласточкиных фалд, ног,- о, не ног! всего тела, всей второй души, еще – души своего тела, с отдельной жизнью своей дирижерской спины, за которой – в два крыла, в две восходящих лестницы оркестр бесплотных духов…-о, таким тебя видели все, … таким ты останешься, пребудешь, легкий дух, одинокий друг!»…..
Еще Цветаева: «…он даже собственным ни Борисом, ни Андреем себя не ощутил, ни с одним из них себя не отождествил, ни в одном из них себя не узнал, так и прокачался всю жизнь между нареченным Борисом и сотворенным Андреем, отзываясь только на Я».
В Ч И Т А Т Ь С Я
О «Котике Летаеве» (вышел отдельным изданием в 1922 году) Л. Долгополов – литературовед…
Это откровенно антропософское произведение, гениальная иллюстрация к доктрине Р. Штейнера. Его учение о раннем равитии ребенка как процессе вхождения в него (в его телесную оболочку) сознания, витающего вне тела ребенка, но где-то рядом с ним, нашло в романе Белого свое полное воплощение. Идея о пограничном нахождении человека (в данном случае – младенца), его пребыванния на грани быта (в романе это быт профессорской квартиры на Арбате) и бытия (импульсов, идущих к нему из надзвездных просторов вселенной и воспринимаемых им в виде неких «знаков» Вечности) реализована в романе «Котик Летаев» с исчерпывающей полнотой. Белый пишет тут о самом себе, задним числом создавая сцены и ситуации, без которых, по его нынешнему представлению, не могло обойтись его детство.
«…Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза и сломало все - до первой вспышки сознания; сломан лед: слов, понятий и смыслов; многообразие рассудочных истин проросло и охвачено ритмами; архитектоника ритмов осмыслилась и отряхнула былые мне смыслы, как мертвые листья; смысл есть жизнь: м_о_я ж_и_з_н_ь; она - в ритме, в жестикуляции, в мимике
мимо летящих событий; слово - мимика, танец, улыбка.
..........
Р А З О Б Р А Т Ь С Я - вговориться, вдуматься… внимательнейшим образом всмотреться и вслушаться в знаки препинания: в каждую запятую, тире, двоеточие, точку с запятой, многоточие, в изменение шрифта – во все, что видно внимательному глазу и пытливому уму. Начните с этой статьи о творчестве самого автора.
Андрей Белый. ПРОБЛЕМЫТВОРЧЕСТВА Как мы пишем.
…Свою художественную прозу я не мыслю без произносимого голоса и всячески стараюсь расстановкой и всеми бренными способами печатного искусства вложить интонацию некоего сказателя, рассказывающего читателям текст. В чтении глазами, которое считаю я варварством, ибо художественное чтение есть внутреннее произношение и прежде всего интонация, в чтении глазами я — бессмысленен; но и читатель, летящий глазом по строке, не по дороге мне.
Главное задание в написании — чтобы звук, краска, образ, сюжет, тенденция сюжета проницали друг друга до полной имманентности, чтобы звук и краска вскричали смыслом, чтобы тенденция была звучна и красочна. В процессе писания я открываю ряд лабораторий: в одной папке настуканное, набормотанное, как ритмы (на прогулках, за обедом, в постели); тут — нет отдыха; 24 часа я должен быть при «лаборатории»; а вдруг «вскипит» нужное слово; не закрепишь, оно — улетит; другая лаборатория — растирание красок, образы, этюды с натуры — дерева, носа, стола, обой, жеста; опять-таки тут нет никакого письменного стола; и вагон, и случайный камень, и сидение в учреждении может во мгновение ока стать «письменным» столом; третья лаборатория — зарисовка образа мыслей, движений души действующих лиц; ведешь их дневники; я прочел четыре истории математики, чтобы понять психологию Коробкина в третьей части романа; сидел над Томсоном, Резерфордом и другими учеными, чтобы лучше узнать стиль открытия профессора; а читатель не встретит ни цитат, ни «вумных» рассуждений; все это убрано внутрь жеста, с которым Коробкин разрезает цыпленка. Четвертая папка — поиски «словечек»; пятая — перемарки редакции фраз; шестая... довольно!.. Рассказ обо всем, что я над собой проделываю, как иногда ломаю себя, свое здоровье для подгляда, который может и не отразиться в романе, — том, а не статья. Словом: процесс писания в узком смысле есть координация 10—12 отдельных работ; для каждой нужна своя, особая динамизация сознания, в просторечии 17 именуемая «вдохновением», нужным и в математике. Особенность художественной работы — в своеобразии координации сих «вдохнове - ний», качественно разнородных: звукового, красочного, психологического, публицистического, правочного, расположения отрывков и их последовательности и т. д. Здесь автор — режиссер-постановщик, макетист, костюмер, бутафор, исполнитель и т. д.
Таковы трудности моего пути как писателя: они — в разрыве между «сегодня» и «завтра», меж книжным искусством и искусством жизни, меж кабинетом и аудиторией, меж беззвучным пером и живым человеческим голосом; я артист-исполнитель, ставший писателем, или писатель, пишущий для эстрадного исполнителя; думаю: трудностей моего амплуа мне не изжить, но уповаю: мои искания найдут отклик в будущем. 1933
У М Е Т Ь Р А С С К А З ЫВ А Т Ь Э Т О Т
ОТРЫВОК ДО СЛОВ: И - думаю... -К А К С В О Й!!! К А К О С Е Б Е! - КАК ХОТЕЛ БЫ
АДРЕЙ БЕЛЫЙ
Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза.
Вижу там: пережитое - пережито мной; только мной; сознание детства, - сместись оно, осиль оно тридцатидвухлетие это, - в точке этого мига детство узнало б себя: с самосознанием оно слито; падает все между ними; листопадами носятся смыслы слов: они отвалились от древа: и невнятица слов вкруг меня -
шелестит и порхает; смыслы их я отверг; передо мной - первое сознание детства; и мы - обнимаемся:
- "Здравствуй, ты, странное!"
ДОКТОР ДОРИОНОВ Помню комнатку: в ней предметов не помню; но - беспорядок во всем; все - раскидано, разворочено, взрыто, как... в душе моей - затрепетавшей, встревоженной, вспугнутой, потому что... - - бабушка там, потрясаемая испугами, но испуги тая от меня и меня заражая испугами, - посиживает и набивает себе папиросы: без чепчика, лысая; морщинится ее лоб, когда она, приподымая глаза над очками, поглядывает на меня исподлобья - в коричневатом капоте, выделяющемся на стене - из табачного дыма; и капот, и лысина в слабых мерцаниях свечки мне не кажутся добрыми. Знаю я - скверновато: даже совсем скверновато; а почему - этого не могу я понять; потому ли, что открыто мне неприличие бабушки (вместо чепчика с лиловыми лентами вовсе голая голова), потому ли, что целая половина стены отсутствует вовсе: не четыре стены - три стены; четвертая - распахнулась своим темнодонным оскалом со множеством комнат - - все комнаты, комнаты, комнаты! - - в которые, если вступишь, то - не вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими, но, кажется, креслами в сероватых, суровых чехлах, вытарчивающих в глухонемой темноте; суть же не в креслах, а, так сказать, в протяжениях материи воздуха и в открытой возможности ощутить холодноватый бег сквознячка из комнаты в комнату, увидать прыжок в зеркало... кресла. Словом - скверные комнаты! Между тем: сознавая немыслимость там водиться, кто-то все же наперекор всему там завелся; и - безалаберно возится среди кресел - посиживает, похаживает, погромыхивает и правит - пустопорожний свой шаг, едва уловимый отсюда, по дальним пустотам... Если быть вовсе тихим, то шаг не захочет приблизиться, потому что привольней ему там стучать одному, чем томить нас в ужасных возможностях переживать наступление шага; и - главное: чувствовать - неотделенность стеною от шага; можно в таком положении жить; двигаться тоже можно, пожалуй; но - без единого стука; стукни; и - примется он: пристукивать, притоптывать, крепнуть, перерождаяся в грохоты. Чувствую невозможность дальнейшего пребывания без единого звука: хочу издать звук; бабушка, задрожав, как осиновый лист, мне грозится рукою: - "Этого нельзя: ни-ни-ни!" Я - громко щелкаю: и - ай! - что я сделал! Оно - совершается; оно уже совершилось, потому что он, кто там жил, вызываемый стуком, он - прёт уже; и он уже крепнет; издалёка-далека он мне отвечает на вызов; и - ти:-те:-та:-то:-ту! - вытопатывает он мне: т_о_т с_а_м_ы_й (а кто, я не знаю)... Это было многое множество раз: из темноты перли грохоты бестолкового, сурового шага; если бы добежать до постельки и если бы, завернувшись, уснуть, то ничего и не будет: все кончится; засыпая уже, буду слышать я разрушение грохота в тихий свист и похрапыванье кого-то, успокоительно спящего... Поздно... - - выбежал из чернотного грохота мне навстречу - - весьма прозаичный толстяк, с короткой шеей блондин, здоровяк: поворачивал он брюшком; на меня он поблескивал золотыми своими очками; и - золотою бородкою; он впоследствии появился и в яви: это был Дорионов, Артем Досифеевич, доктор мой; мне впоследствии говорили, что я непрерывно болел; и в то самое время. У доктора Дорионова, помню я, - были огромных размеров калоши, подбитые чем-то твердым: и, попадая в переднюю, производил ими грохот он; я всегда его узнавал по громоносному топоту, по огромной енотовой шубе, висящей в передней, и по резкому звонку во входную дверь; перед его появлением у меня поднималась: ноющая ломота в ногах; он прописывал рыбий жир; и при этом он шлепал - себя по коленям, надсаживаясь от добродушного хохота; кажется, разводил на дому канареек; и когда слышал пение вьется ласточка сизокрылая под окном моим, под косящатым, - - то заливался слезами он: с отцом игрывал в шашки, а над бабушкою он подшучивал и утверждал, что мы живем не на шаре, а - в шаре........... Думаю, что погоня и грохоты: пульсация тела; сознание, входя в тело, переживает его громыхающим великаном; события этого сна объяснимы мне так. И - думаю... -