Его единоверцев тревожило лишь одно. Джон Ферье наотрез отказывался связывать себя отношениями с представительницами прекрасного пола, подобно своим соседям. Никакие доводы и уговоры на него не действовали. Он не считал своим долгом объяснять свое упорство и твердо придерживался принятого решения. Одни объясняли это жадностью и нежеланием делиться нажитым богатством с кем бы то ни было, другие обвиняли Ферье в лицемерном пренебрежении законами новой религии. Были и такие, кто поминал некое любовное приключение и светловолосую девушку, якобы томящуюся в ожидании где-то на атлантическом побережье. Но, как бы то ни было, Ферье продолжал хранить обет безбрачия. Во всем остальном он безоговорочно следовал религиозным нормам молодого поселения и даже снискал себе славу ортодокса и ревнителя.
Люси Ферье росла в бревенчатом доме и во всем помогала своему приемному отцу. Чистый горный воздух и целительный аромат сосновых деревьев заменили девочке мать и няню. Годы шли, и Люси становилась все выше, сильнее, щеки наливались румянцем; ее походка была упругой и грациозной. Многие путники, проходившие по дороге, которая вилась высоко в горах над фермой Ферье, начинали испытывать душевное волнение, глядя на гибкую девичью фигурку посреди пшеничного поля или встречая Люси верхом на одном из отцовских мустангов, с которыми она управлялась с легкостью и изяществом истинной дочери Запада. Постепенно бутон превратился в цветок, и когда отец Люси сделался богатейшим из фермеров, она приобрела славу красивейшей девушки на всем тихоокеанском побережье.
Однако ее отец не был первым, кто заметил превращение ребенка в женщину, что случается довольно часто. Это таинство столь неуловимо и постепенно, что его невозможно отнести к определенной дате. И меньше всего об этом догадывается сама девица, пока оттенок мужского голоса или прикосновение руки не заставит ее сердце учащенно забиться и она с гордостью и страхом не поймет, что в ней просыпается что-то новое, большое. Мало есть людей, которые не смогли бы вспомнить тот день или воскресить в памяти то пустячное событие, которое возвестило о начале их новой жизни. В случае с Люси Ферье это событие мало того что оказалось роковым для нее самой, оно еще и повлияло на судьбу многих людей.
|
|
Было теплое июньское утро и Святые последнего дня[68] были заняты трудами насущными, как пчелы, чей улей они избрали своим символом. Поля и улицы города наполнились обычным деловитым шумом. По пыльным горным дорогам тянулись караваны тяжело груженных мулов. Они шли на Запад, ибо к тому времени Калифорния уже подхватила золотую лихорадку, и дорога, по которой старатели пересекали американский континент с востока на запад, проходила через Город Избранных. Кроме того, по тем же тропам с дальних пастбищ гнали стада овец и волов, шли уставшие переселенцы. И люди, и лошади были одинаково измотаны бесконечной дорогой. Сквозь эту пеструю толчею с уверенностью опытного наездника мчалась на горячем мустанге Люси Ферье. От быстрой езды ее лицо раскраснелось, длинные каштановые волосы развевались за спиной. Она скакала в город с поручением от отца и по привычке мчалась во весь дух, не задумываясь над тем, что в горах это может быть опасно. В ту минуту мысли девушки занимало лишь отцовское задание. Путники в пыльных сапогах и пропитанных потом куртках провожали ее удивленными взглядами. Даже невозмутимые индейцы в кожаных одеждах с явным восхищением рассматривали прекрасную бледнолицую девицу.
|
|
Люси почти уже въехала в город, когда дорогу ей преградило огромное стадо быков, которое человек пять-шесть пастухов перегоняли с равнины. Девушка, горевшая желанием как можно скорее выполнить поручение отца, попыталась с ходу преодолеть досадное препятствие и, завидев место, где быки шли не так густо, направила туда лошадь. Увы, не успела Люси углубиться в стадо, как длиннорогие животные с налитыми кровью глазами окружили ее со всех сторон, и прекрасная наездница оказалась в плотном движущемся кольце. Обращаться со скотом было для Люси делом привычным, поэтому она не испугалась, а попыталась пробиться через гурт, направляя лошадь между огромными животными. К несчастью, рога одного из быков то ли случайно, то ли намеренно угодили в бок мустангу, отчего тот бешено взвился на дыбы, яростно заржал и стал прыгать и брыкаться так, что удержаться на нем смог бы только самый искусный наездник. Положение было крайне опасным. Прыгая, взбесившийся мустанг снова и снова напарывался на рога быков, отчего впадал в еще большее неистовство. Девушка изо всех сил старалась удержаться в седле, поскольку падение означало бы страшную смерть под копытами громадных неуправляемых животных. Перед лицом опасности Люси начала терять самообладание, у нее закружилась голова, руки уже не так крепко держали пово дья. Облако пыли и пар, поднимающийся над мечущимися животными, не давали ей дышать. Люси чувствовала, что вот-вот выпадет из седла, но тут где-то рядом с ее локтем раздался ободряющий голос, и в тот же миг сильная загорелая рука схватила испуганную лошадь за уздечку, потащила за собой через стадо и вскоре вывела на свободное место.
|
|
– Надеюсь, вы не ранены, мисс? – вежливо осведомился голос.
Люси наконец посмотрела на смуглое, энергичное лицо своего спасителя и беззаботно рассмеялась.
– Вообще-то я ужасно струсила, – простодушно призналась она. – Кто бы мог подумать, что Пончо так испугается стада коров!
– Слава Богу, вы удержались в седле! – воскликнул молодой человек, а это был именно молодой человек, высокого роста, в грубой охотничьей куртке, с длинным ружьем за плечом. Он сидел верхом на крепкой лошади чалой масти. – Вы, должно быть, дочь Джона Ферье, – сказал он. – Я видел, как вы выезжали из его дома. Когда увидите отца, спросите, помнит ли он Джефферсона Хоупа из Сент-Луиса. Если он – тот Ферье, о котором я думаю, они были очень дружны с моим отцом.
– Почему бы вам самому не съездить к нему и не спросить? – опустив глаза, предложила Люси.
Молодому человеку эта мысль, похоже, понравилась, его глаза весело заблестели.
– Съезжу! – сказал он. – Только мы два месяца проторчали в горах, так что я сейчас не в лучшей форме для визитов. Придется мистеру Ферье принимать меня таким, какой я есть.
– Я думаю, ему есть за что вас благодарить. И мне тоже, – ответила девушка. – Отец во мне души не чает. Если бы быки растоптали меня, он бы этого не перенес.
– Я тоже, – обронил молодой человек.
– Вы? Не думаю, что для вас это так важно. Вы даже не наш друг.
От этих слов мужественное загорелое лицо молодого охотника сделалось таким кислым, что Люси Ферье громко рассмеялась.
– Да нет, я не то хотела сказать! – воскликнула она. – Ну конечно, теперь вы наш друг. Обязательно приезжайте в гости. Но теперь мне нужно ехать, у меня поручение от отца. До свидания!
– До свидания, – отозвался Хоуп, приподнял широкополое мексиканское сомбреро и склонился над поданной изящной рукой.
Девушка развернула мустанга, хлестнула его плеткой и скрылась из виду на широкой дороге в клубящемся облаке пыли.
Молодой Джефферсон Хоуп тоже двинулся в путь со своими товарищами, только в отличие от них теперь ехал молча, повесив голову. Компания долгое время провела среди гор Невады, где молодые люди искали месторождения серебра, и теперь возвращалась в Солт-Лейк-Сити, чтобы раздобыть средства на разработку нескольких жил, которые им удалось обнаружить. До сего дня Джефферсон, как и все его товарищи, думал только о деле, но происшествие на дороге направило его мысли совершенно в другое русло. Образ прекрасной девушки, чистой и легкой, как горный бриз, врезался в его буйное, горячее как вулкан сердце. Когда Люси скрылась из виду, Джефферсон Хоуп понял, что в его жизни наступил переломный момент и что теперь он уже не сможет думать ни о чем другом. Торговля серебром и все остальные насущные вопросы отошли для него на второй план. Любовь, вспыхнувшая в его сердце, не была внезапным и быстротечным юношеским увлечением, напротив, это была дикая, огненная страсть мужчины, наделенного сильной волей и железным характером. Хоуп привык доводить до конца все, за что брался. Джефферсон дал себе клятву, что и сейчас добьется своего, если только человеческое терпение и упорство – не пустые слова.
Тем же вечером он нанес визит Джону Ферье и после этого стал ездить на его ферму так часто, что сделался там своим. Джон, который практически не выезжал из долины и был постоянно занят работой, последние двенадцать лет был почти лишен возможности следить за событиями, происходящими в мире, и Джефферсон Хоуп с готовностью взялся восполнить этот пробел, причем делал это так, чтобы вызвать интерес не только у Джона Ферье, но и у его дочери. Когда-то Хоуп был старателем в Калифорнии и знал множество историй о том, как зарабатывались и пускались на ветер целые состояния в те счастливые дни всеобщего безумства. Еще ему довелось побывать разведчиком, траппером[69], искателем месторождений серебра, скотоводом на ранчо. Где бы ни затевалось очередное приключение, Джефферсон Хоуп был тут как тут. Вскоре он очень сдружился со старым фермером, который при каждом удобном случае восхищался его достоинствами. В такие минуты Люси отмалчивалась, но яркий блеск глаз и вспыхивающий на щеках румянец указывали на то, что молодое сердце красавицы уже не принадлежит ей самой. Простодушный отец, возможно, всего этого и не замечал, но от глаз того, кто стал причиной волнения, эти симптомы, естественно, не укрылись.
Стоял жаркий летний вечер, когда на дороге, ведущей к ферме, показалось облако пыли. Через какую-то минуту у самых ворот Джефферсон Хоуп резко осадил скакуна и спрыгнул на землю. Люси, дожидавшаяся в дверях, бросилась ему навстречу. Он привязал поводья к забору и пошел по дорожке, ведущей к дому.
– Люси, я уезжаю, – сказал Хоуп, взяв ее за руки, и нежно посмотрел в глаза. – Я не прошу тебя ехать со мной сейчас, но когда я вернусь за тобой, ты согласишься уехать со мной?
– И когда же это случится? – засмеялась она, но щеки ее зарделись.
– Через пару месяцев. Я приеду и попрошу твоей руки, дорогая. Никто не сможет помешать нам быть вместе.
– А отец? – спросила она.
– Он уже согласился, но при условии, что наши рудники заработают в полную мощность. Об этом можешь не беспокоиться.
– Ах, конечно, я согласна. Раз вы с отцом обо всем уже договорились, значит, все будет хорошо, – прошептала Люси, прижимаясь щекой к его горячей груди.
– Слава Богу! – воскликнул Джефферсон охрипшим голосом, наклонился и поцеловал ее. – Значит, решено. Ну, ладно, долгие проводы – лишние слезы. Ребята ждут меня у каньона. До встречи, моя любимая… До встречи. Через два месяца я вернусь, и мы снова будем вместе. Жди.
Хоуп отстранился от нее, вскочил на коня и понесся по дороге галопом, не оборачиваясь, словно боялся, что решительный настрой покинет его, если он хоть раз взглянет на ту, которую оставлял. Люси же стояла у ворот и провожала его глазами до тех пор, пока он не скрылся из виду. Потом она пошла домой, чувствуя себя самой счастливой девушкой во всей Юте.
Глава III
Джон Ферье разговаривает с пророком
Три недели прошло с того дня, когда Джефферсон Хоуп с товарищами покинул Солт-Лейк-Сити. Сердце Джона Ферье сжималось от горечи, когда он представлял себе, как молодой человек вернется и заберет у него приемную дочь. Однако ему достаточно было взглянуть на светящееся, счастливое лицо Люси, чтобы в очередной раз убедиться, что он принял верное решение. В глубине души Ферье всегда был уверен, что ни за что на свете не позволит дочери стать женой мормона. Подобные браки он вообще не считал браками, для него это был сплошной позор и унижение. Каковы бы ни были его взгляды на остальные догматы мормонов, в отношении этого Джон Ферье был непоколебим. Однако ему приходилось держать свое мнение при себе, поскольку в те времена на Святой Земле иметь взгляды, идущие вразрез с общепринятыми, было опасно.
Весьма опасно. Настолько опасно, что даже самые праведные мормоны, обсуждая вопросы религии, переходили на сдавленный шепот, ибо, если хоть что-нибудь из их слов могло быть понято неверно, это привело бы к неминуемому и скорому возмездию. Жертвы преследований теперь сами сделались преследователями, причем самого жестокого толка. Ни севильская инквизиция[70], ни немецкий фемгерихт, ни тайные итальянские общества не сумели создать столь ужасной карательной машины, которая распростерла свои крылья над штатом Юта.
Невидимость и таинственность, которой было окутано все, связанное с этой организацией, делало ее еще более ужасной. Она казалась вездесущей и всесильной, но в то же время оставалась невидимой и неслышимой. Люди, рискнувшие пойти против Церкви, пропадали бесследно, и никто не знал, где их искать и что с ними произошло. Жены ждали дома мужей, дети – отцов, но никто не возвращался, чтобы поведать о таинственном судилище. Одно неосторожное слово или необдуманный поступок, и человек попросту исчезал. И никто не догадывался о природе этой ужасной силы, держащей весь штат в стальном кулаке. Неудивительно, что люди жили в постоянном страхе и даже в открытом поле не решались высказывать вслух мучавшие их сомнения.
Поначалу неуловимая и жестокая десница карала лишь тех упорствующих еретиков, которые, однажды приняв мормонскую веру, впоследствии захотели либо отказаться от нее, либо извратить ее законы. Но вскоре власть ее распространилась и на другие сферы. Мормонам стало не хватать взрослых женщин. Доктрина о многоженстве при нехватке незамужних женщин выглядела довольно нелепо. Вскоре по долине поползли странные слухи: люди перешептывались об убитых иммигрантах и лагерях, обстрелянных из ружей в тех районах, где индейцев отродясь не водилось. Но вот в гаремах старейшин новые женщины появлялись постоянно. Правда, никто и никогда не видел, чтобы они радовались или хотя бы улыбались. Женские глаза всегда были полны слез, на лицах без труда читалось выражение тоски и неимоверного ужаса. Запоздалые путники, возвращаясь с гор, рассказывали о случайных встречах с бандами вооруженных людей в масках, которые по ночам шли куда-то крадучись, совершенно бесшумно. Эти неясные слухи и рассказы постепенно приобретали плоть и кровь, подкреплялись все новыми и новыми фактами, пока наконец не стали элементом действительности и не приобрели определенное название. Даже сегодня на отдаленных западных ранчо словосочетания «Общество Данитов» и «Ангелы мщения»[71] вызываютужас, произносить их вслух считается плохой приметой.
Чем больше люди узнавали об этом страшном обществе, тем глубже проникал ужас в их сердца. Никто не знал, кто состоит в организации, для которой не существовало таких понятий, как жалость или пощада. Имена тех, кто чинил зверства во имя религии, хранились в строжайшем секрете. Друг, которому ты между делом признавался в том, что пророк или его действия вызывают у тебя сомнения, мог оказаться одним из тех, кто, вооружившись винтовками и тесаками, придет ночью требовать страшного искупления. Поэтому сосед боялся соседа, и никто не осмеливался говорить о том, что его на самом деле тревожило больше всего.
Однажды утром Джон Ферье собирался выходить из дому, чтобы съездить на пшеничное поле, когда услышал, как во дворе щелкнула щеколда. Подойдя к окну, он увидел, что по дороге от ворот к дому идет тучный светловолосый мужчина.
У Ферье кольнуло в сердце, поскольку это был не кто иной, как сам великий Бригам Янг. Забеспокоившись, поскольку Джон Ферье знал, что подобный визит не сулит ничего хорошего, он поспешил кдвери, чтобы выйти навстречу и поприветствовать главу всех мормонов. Тот, впрочем, принял его приветствия довольно прохладно и молча со строгим лицом проследовал за хозяином дома в гостиную.
– Брат Ферье, – сказал Бригам Янг, усевшись в кресло и внимательно посмотрев на фермера из-под белесых ресниц. – Истинно верующие были тебе добрыми друзьями. Мы подобрали тебя, когда ты умирал от голода в пустыне. Разделили с тобой кусок хлеба и в целости и сохранности доставили в Обетованную равнину. Здесь мы дали тебе землю, и под нашим покровительством ты сделался богатым человеком. Разве это не так?
– Так, – согласился Джон Ферье.
– И за все это мы просили тебя лишь об одном: принять в свое сердце истинную веру и жить в соответствии с ее традициями и канонами. Ты дал слово, что исполнишь нашу просьбу, но, если верить тому, что говорят люди, нарушил свое обещание.
– Да чем же я его нарушил? – удивленно всплеснул руками Ферье. – Разве не отдаю я десятину? Разве не хожу в храм? Разве не…
– Где твои жены, брат Ферье? – Янг посмотрел по сторонам. – Позови их, чтобы я мог поздороваться с ними.
– Да, я не женат, – сказал Ферье. – Но ведь женщин сейчас мало, да и женихов поинтереснее меня вокруг полно. К тому же я живу не один. Мне помогает дочь.
– Как раз о твоей дочери я и хочу поговорить, – сказал предводитель мормонов. – Она выросла, стала настоящим цветком Юты. У многих достойных людей она вызывает интерес.
Джон Ферье чуть не застонал.
– Правда, про нее ходят слухи, которым лично я не верю… что она якобы обручена с каким-то язычником. Конечно, это всего лишь досужие вымыслы. Что гласит тринадцатое правило Кодекса святого Джозефа Смита? «Да станет каждая дева истинной веры женою одного из избранных, ибо, выйдя замуж за язычника, совершит она грех великий». Памятуя об этом, возможно ли, чтобы ты, приверженец истинной веры, принудил дочь преступить закон?
Джон Ферье не ответил, лишь стал нервно поигрывать хлыстом.
– Этим и будет испытана твоя вера… Так постановил Священный Совет Четырех. Девушка молода, и мы не хотим принуждать ее выходить за старика. И лишать ее права выбора тоже не собираемся. Мы, старейшины, имеем достаточное количество телушек[72], но и детей своих мы тоже должны обеспечить. У Стэнджерсона есть сын, и у Дреббера есть сын. И каждый из них с радостью примет твою дочь в свой дом. Пусть она выберет одного из них. Они молоды, богаты и не отступают от истинной веры. Что ты на это скажешь?
Какое-то время Ферье продолжал хмуро молчать.
– Дайте нам время, – наконец произнес он. – Моя дочь еще слишком молода… Рано ей еще думать о замужестве.
– У нее месяц на то, чтобы определиться с выбором. – Янг поднялся с кресла. – В конце этого срока она должна будет дать ответ.
В дверях он обернулся и, сверкнув глазами, громогласно изрек:
– И тебе, и твоей дочери, Джон Ферье, лучше было бы навсегда остаться на Сьерра-Бланка, чем осмеливаться противиться воле Священного Совета Четырех!
Пригрозив рукой, Бригам Янг вышел за дверь, и Ферье услышал, как захрустела галька на дорожке под его тяжелыми шагами.
Ферье все еще сидел, упершись локтями в колени, и размышлял над тем, какими словами рассказать обо всем дочери, когда на его руку легла мягкая нежная ладонь. Подняв глаза, он увидел Люси. С первого взгляда на ее бледное испуганное лицо Джон Ферье понял, что она слышала их разговор.
– Я не подслушивала, – ответила девушка на его молчаливый вопрос. – Но он так громко говорил, что было слышно по всему дому. О отец, что же нам делать?
– Не думай о плохом. – Ферье прижал дочь к себе и ласково провел широкой грубой ладонью по ее каштановым волосам. – Что-нибудь придумаем. Тебе ведь этот парень все так же нравится?
В ответ она лишь всхлипнула и стиснула его руку.
– А то как же, конечно! Можно было и не спрашивать. Джефферсон – славный малый. К тому же христианин, не то что эти пустобрехи здесь. Завтра в Неваду отправляется экспедиция старателей, я пошлю ему с ними весточку. Опишу, в какой ловушке мы оказались. Насколько я знаю этого молодого человека, он примчится сюда быстрее, чем сообщение по электротелеграфу.
Такое сравнение развеселило Люси, она даже рассмеялась сквозь слезы.
– Конечно, он приедет и посоветует, что нам делать. Но я боюсь за тебя, отец. Тут ведь… такое рассказывают! Будто бы со всеми, кто противится воле пророка, происходят всякие страшные вещи.
– Но мы же еще не противились ему, – ответил отец. – Бояться нужно будет потом, когда поступим по-своему. У нас впереди еще целый месяц. Потом, я думаю, нам нужно будет дать деру из Юты.
– Что, насовсем?
– Вроде того.
– А как же ферма?
– Заберем сколько сможем денег, остальное придется бросить. Знаешь, Люси, я уже не первый раздумаю об этом. Не могу я пресмьжаться, мне тошно смотреть, как эти ребята лижут пятки своему пророку, будь он неладен! Я свободно рожденный американец и не умею унижаться. А учиться мне уже поздно. Если Бригам Янг явится и начнет заявлять права на мою ферму, то у него есть неплохие шансы побегать наперегонки с картечью.
– Но нас не отпустят, – возразила его дочь.
– Надо дождаться Джефферсона, мы с ним все уладим. А пока, солнышко, нечего изводить себя всякими мыслями, и глазки утри, а то Хоуп приедет, увидит тебя и подумает, что это я тебя обижаю. Бояться-то нечего, нам и правда ничто не угрожает.
Слова утешения звучали очень убедительно, но Люси не могла не заметить, что тем вечером отец запирал двери на ночь тщательнее обычного, а после долго и внимательно чистил свой старый ржавый дробовик, который висел в его спальне на стене.
Глава IV
Побег
На следующий после разговора с пророком день, утром, Джон Ферье отправился в Солт-Лейк-Сити. Там он разыскал старого знакомого, который собирался ехать в Неваду, и попросил его передать письмо Джефферсону Хоупу. В письме Ферье сообщил о нависшей над ними опасности и просил молодого человека как можно скорее вернуться. После этого настроение Джона Ферье немного улучшилось, и он с легким сердцем поехал домой.
Приближаясь к своей ферме, он с удивлением заметил, что к обоим столбам ворот привязаны лошади. Войдя в дом, он еще больше удивился, когда увидел в собственной гостиной двух молодых людей. Один, с длинным бледным лицом, в расслабленной позе сидел в кресле-качалке, задрав ноги на печку. Второй, дюжий парень с бычьей шеей и грубыми, тяжелыми чертами лица, стоял у окна, засунув руки в карманы, и насвистывал популярный среди местной молодежи церковный гимн. Когда хозяин дома вошел, оба молодых человека кивнули, и тот, который сидел в кресле, начал разговор.
– Вы, вероятно, нас не знаете, – сказал он. – Это – сын старейшины Дреббера, а я Джозеф Стэнджерсон. Я встречался с вами в пустыне, когда рукой Божьей вы были направлены в лоно истинной Церкви.
– Со временем это произойдет со всеми люди на земле, – гнусавым голосом добавил второй молодой человек. – Господь никого не забудет.
Джон Ферье молча кивнул. Он и так догадался, кем были его гости.
– По совету отцов, – продолжил Стэнджерсон, – мы пришли просить руки вашей дочери. Ей и вам остается только выбрать одного из нас. Поскольку у меня всего четыре жены, а у брата Дреббера семь, мне кажется, что мое предложение для вас должно быть более заманчивым.
– Постой, постой, брат Стэнджерсон! – воскликнул его товарищ. – Дело не в том, сколько у кого жен, а кто сколько жен может содержать. Мой отец уже передал мне свои мельницы, так что я богаче.
– Но это пока, – снисходительно улыбнулся первый. – Когда Всевышний призовет к себе моего отца, мне перейдут его дубильная мастерская и кожевенная фабрика. К тому же я старше тебя и положение у меня повыше.
– Все равно решать невесте, – ухмыльнулся молодой Дреббер и самодовольно посмотрел на свое отражение в оконном стекле. – Посмотрим, кто ей понравится больше.
Джон Ферье, слушая этот диалог, яростно сжимал кулаки, но молчал. В ту минуту ему больше всего хотелось пройтись хлыстом по спинам наглых юнцов.
– Слушайте-ка, вы, – наконец произнес он, сделав шаг вперед. – Когда моя дочь захочет вас видеть, можете приходить, но до тех пор чтоб духу вашего здесь не было.
Оба молодых мормона недоуменно уставились на него, они-то думали, что спор о невесте должен казаться и ей, и ее отцу наивысшей честью.
– Есть два способа убраться из этого дома, – яростно закричал Ферье, – либо через дверь, либо через окно! Вы какой выбираете?
Он приближался с таким страшным видом, что оба гостя поспешно бросились вон из комнаты. Старый фермер вслед за ними подошел к двери.
– Когда решите, дайте мне знать, – насмешливо бросил он им вдогонку.
– Ты за это заплатишь! – выкрикнул Стэнджерсон, белый от гнева. – Ты пошел против пророка и Совета Четырех. Жалеть будешь до конца своих дней.
– Тяжела десница Господня, – подхватил молодой Дреббер. – Она обрушится на тебя всей тяжестью и раздавит, как букашку!
– Я вам сейчас покажу, кто кого первый раздавит! – взбешенно закричал Ферье и бросился бы наверх за ружьем, если бы в этот миг его за руку не схватила Люси. Прежде чем он освободился, мормоны вскочили в седла и во всю прыть понеслись прочь, оставляя за собой облако пыли.
– Молокососы! Какие наглецы! – горячился Ферье, вытирая пот со лба. – Мне лучше видеть тебя в могиле, девочка моя, чем женой одного из них.
– Да, отец! – горячо воскликнула она. – Но скоро приедет Джефферсон.
– Да, уже недолго ждать. И чем скорее он вернется, тем лучше, потому что мы не знаем, что они будут делать дальше.
И действительно, сейчас было то самое время, когда старому, но крепкому фермеру и его приемной дочери больше всего был нужен кто-нибудь способный помочь советом или делом. За всю историю поселения еще никто не осмеливался ослушаться воли старейшин. Если даже самые незначительные нарушения в Городе Избранных карались столь жестоко, к каким же последствиям приведет открытое неповиновение? Ферье прекрасно понимал, что ни богатство, ни положение не спасут его. Не раз уже люди столь же богатые и столь же известные исчезали, а их состояния переходили Церкви. Джон Ферье не был трусом, но страшная и, хуже того, неведомая угроза, нависшая над ними, не могла не сказаться на его душевном спокойствии. Любую опасность он готов был встретить лицом к лицу, но что делать, когда у опасности нет лица, когда не знаешь, чего ждать? От этого становилось жутко. Однако от дочери он скрывал свой страх и, как мог, старался делать вид, что все хорошо, но от ее глаз не укрылась перемена, происшедшая в его настроении.
Джон Ферье не сомневался, что в скором времени Янг в той или иной форме выразит свое возмущение подобным поведением, и не ошибся, хотя и никак не мог ожидать, что это произойдет именно так. Проснувшись на следующее утро, Ферье с удивлением обнаружил прямо у себя на груди приколотый к одеялу маленький квадратный листок бумаги. На нем большими неровными буквами было написано: «У тебя двадцать девять дней, чтобы одуматься. Потом…» Многоточие в конце записки было страшнее любой угрозы. Как это предупреждение попало в его комнату, Джон Ферье не мог даже предположить, поскольку слуги спали в пристройке, а в доме все двери и окна были надежно заперты. Записку он скомкал и выбросил, дочери ничего говорить не стал, но происшествие это отложилось неприятным осадком у него в душе. Двадцать девять дней – срок, явно совпадающий с тем, который отвел ему Янг. Какой силой и мужеством нужно обладать, чтобы вступить в противостояние с врагом, наделенным столь загадочными способностями! Рука, приколовшая к одеялу записку, могла пронзить сердце Ферье, и он бы умер, даже не узнав, кто его убийца.
Следующий день начался с еще более жуткого происшествия. Когда сели завтракать, Люси, вскрикнув от удивления, показала вверх. В самой середине потолка, очевидно, при помощи горящей палки было начертано число 28. Для девушки смысл этого послания остался загадкой, а отец не стал ей ничего объяснять. Вечером старый фермер вооружился ружьем и всю ночь просидел, прислушиваясь к малейшему шуму. Ничего подозрительного он не услышал и не увидел, но наутро обнаружил на входной двери нарисованную краской большую цифру 27.
И так каждый день неизменно, как приход утра, в доме то тут, то там обнаруживались оставленные невидимыми врагами указания на то, сколько осталось дней до истечения месяца жизни в безопасности. Иногда роковые цифры появлялись на стенах, иногда на полу, несколько раз обнаруживались на небольших листовках, пришпиленных к воротам сада или забору. Джон Ферье, как ни старался, так ни разу и не смог увидеть, каким образом появляются эти послания. Каждое утро при виде очередного числа его охватывал почти суеверный страх. Фермер потерял покой и осунулся. Его взгляд сделался блуждающим, как у загнанного животного. Теперь ему оставалось надеяться только на скорейшее возвращение из Невады юного охотника.
Число двадцать скоро сменилась пятнадцатью. Потом дошло до десяти, но от Джефферсона Хоупа по-прежнему не было известий. Цифры становились все меньше, а он все не возвращался. Если на дороге, ведущей к ферме, появлялся всадник, или раздавался окрик извозчика, понукающего своих лошадей, старый фермер бросался к воротам, надеясь, что это наконец пришла помощь. В конце концов, когда счет оставшихся дней дошел до трех, Ферье отчаялся и перестал надеяться на спасение. Без помощи, почти не ориентируясь в горах, окружающих поселение, он был бессилен. Все более-менее наезженные дороги находились под постоянным наблюдением и тщательно охранялись. Никто не мог проехать по ним, не имея на то разрешения Совета. Казалось, спасения ждать уже неоткуда. Но старик по-прежнему был решительно настроен скорее распрощаться с жизнью, чем допустить то, что он считал позором для своей дочери.
Вечером того дня, когда на стене дома красовалась двойка и до истечения отпущенного времени оставался лишь один день, Джон Ферье сидел в гостиной, погруженный в мысли о своей судьбе, и безо всякой надежды обдумывал планы выхода из страшной ситуации. Что ждет их с дочерью? В воображении роились всевозможные неясные страхи. А Люси… Что будет с ней, когда его не станет? Неужели действительно нет никакого способа вырваться из опутавшей их невидимой паутины? Ферье уткнулся в сложенные на столе руки и горько вздохнул от бессилия.