УДК 821.161-3.09
Платонова Н.А.
О ДВОЕМИРИИ В «ШИНЕЛИ» Н.В. ГОГОЛЯ
Борис Эйхенбаум в статье «Как сделана “Шинель Гоголя”», размышляя о фантастическом финале повести, называет его «анекдотом», который «уводит в сторону от “бедной истории” с ее мелодраматическими эпизодами» [1, с.327]. Подобное суждение, высказанное в начале XX века, приобрело необычайно устойчивый характер и если и вызывало некоторые споры, то в основном они были направлены на сам метод, которым руководствовался исследователь, нежели на факт отделения фантастической концовки от основного повествования. Интересно, что и сейчас говоря об ирреальности, некоторые исследователи склонны утверждать, что «ирреальное в самом конце повести внезапно врывается в ничем ни примечательную бессобытийную и далеко не фантастическую жизнь » [здесь и далее курсив мой – Н.П. ] [2, с.76]. Подобный подход, на наш взгляд, несколько ограничен и противоречит поэтике произведений Н.В. Гоголя, который, несмотря на критику (вспомним хотя бы отзыв В.Г. Белинского о первой редакции «Портрета»), с поразительной настойчивостью обращался к теме ирреального не только в «украинских» повестях, но и произведениях петербургского периода. Как показало изучение нами повести «Портрет»,* проявление и утверждение ирреальности происходит не только в момент сна Чарткова, но и в менее очевидных ситуациях. Обладая подобным опытом распознавания двоемирия, мы обращаемся к повести «Шинель» с целью доказать, что, кроме «завуалированной фантастики» концовки (где фантастическое, по Ю.В. Манну, «переводится в форму слухов и предположений» [3, с.57]), существуют иные проявления ирреального в повести. Попробуем понять, чем обусловлена подобная устойчивость, какова роль ирреальности в произведении и какую мысль автора она утверждает.
Известно, что в поэтике фантастических повестей Н.В. Гоголя пространственно-временная дивергенция необычайно устойчива и значима. В ранних произведениях сосуществование в реального и ирреального пространства в пределах одного топоса характеризуется их определенной локализацией, но в «Петербургских повестях» ирреальное входит в мир героя иным образом. Если на время забыть об «альтернативной» концовке «Шинели» и сделать вид, что мы читаем повесть впервые (при этом мы предлагаем взглянуть на историю Акакия Акакиевича по-новому, не выходя из «фантастической» парадигмы или концепции двоемирия), то можно прийти к интересному открытию: Башмачкин представляется нам героем, существующем одновременно в двух типах пространства − пространстве чиновничьей жизни Петербурга и в пространстве должности: «Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности.<…> Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами…» [4, с.159-160]. Теперь необходимо прояснить, какой из них этих пространственно-временных типов мы определяем в качестве ирреального и почему. Безусловно, с точки зрения здравого смысла мир чиновничьей жизни кажется нам вполне реальным, так как он обусловлен исторически, в нем есть приметы времени, знакомые читателю, в нем живут и в нем умирают. Внутреннее же пространство Акакия Акакиевича на первый взгляд предстает тем ирреальным пространством, которое является действительностью только для него самого. Но в поэтическом контексте «Шинели» все гораздо сложнее. Вспомним, что у Н.В. Гоголя установление пространственно-временного типов связано не только с объективными характеристиками каждого из них, но и с характером их отношений со «сквозным героем» (героем, способным перемещаться из одного пространства в другое). В повести мир должности для Башмачкина предстает «своим» освоенным, вполне реальным миром, в котором для него [Башмачкина] нет ничего непонятного, непознанного, чужого, враждебного. Согласно гоголевским законам определения реальности, это мир замкнутый, механический (вспомним, что герой погружен в постоянной переписывание, вне которого для него ничего не существует), застывший, пространственный. Мир Петербурга напротив – мир герою чужой, враждебный. Мир, языком которого Башмачкин не владеет и формы существования которого не знает. В этом чужом для Акакия Акакиевича пространстве существует временная координата, свидетельствующая об определенной изменчивости, которую сам герой стремится изъять из своей жизни.* С этой позиции понимания ирреального некоторые обстоятельства жизни Акакия Акакиевича (история с шинелью и появление в городе чиновника, крадущего шинели) получают новые объяснения. Однако все по порядку.
Специфика жизни Акакия Акакиевича в условиях двух пространственно-временных типов заключается в невозможности его полноценного пребывания в обоих мирах одновременно, и если в своем «разнообразном и приятном мире» герой способен к действию, то во внешнем мире его существование отмечено пространственной формой присутствия. Он настолько изъят из этого внешнего пространства, что не просто не замечает насмешек молодых чиновников, но глядит так, «как будто никого и не было перед ним» [с.159]. Более того «ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице <…> если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы » [с.161] и т.д.
Замкнувшись таким образом во внутреннем пространстве, но будучи при этом помещенным еще и во внешнее пространство жизни Петербурга, Акакий Акакиевич наделяется способностью перемещаться во всем комплексе предоставленных ему пространств. При этом отмечается, что подобная ситуация не только неприятна герою (так как он не принадлежит этому новому и чужому для себя типу пространства), но и враждебна. Каждый такой выход связан с неожиданностью, угрозой, казалось бы, гармоничному существованию героя в его должности, и только в пограничной ситуации встречи с ирреальностью (для читателя же это наоборот, реальность), Акакий Акакиевич обретает голос для сохранения этой видимой гармонии: «Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: “Оставьте меня, зачем вы меня обижаете”» [с.159]. Эта фраза, такая немаловажная с точки зрения трактовки «Шинели» в гуманистическом ключе, не менее важна и в нашем исследовании. Для Башмачкина, изъяснявшегося «большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения» [с.166], составление осмысленно законченной фразы равно полному временному выходу в другой тип пространства (с принятием его законов и формы существования), совершаемому для защиты пространства внутреннего. Это факт существенно значим, так как свидетельствует об исключительности героя, не только пассивно существующего в двух типах пространства, но и способного переходить из одного пространства в другое, ратифицируя форму существования каждого из них (что сближает Башмачкина с другими героями Н.В. Гоголя, наделенными подобными способностями: Левком, Данилой Бурульбашем, Хомой Брутом, Чартковым).
Окончательное принятие другой (отличной от привычной герою) формы существования происходит с появлением в жизни Акакия Акакиевича Башмачкина шинели. Это появление также отмечается внезапностью, неожиданностью, перебоем в естественном течении жизни (сравним с тезисом М.А. Новиковой о внезапности, которая была и остается сигналом вторжения иномирия [5, с.31]). Интересно, что на этом этапе повествования М. Вайскопф связывает метаморфозу героя с мотивом «временной смерти», связанного с «привычным мотивом транспортного переодевания, “перевернутого” движения и снятия прежнего образа» [6, с.454]. Подобная трактовка могла бы привести к выводу, что изменения героя, пережившего «временную смерть», связаны с его «перерождением», которое и явило Башмачкина в новом качестве. Но едва ли подобный вывод будет верен. С одной стороны, сам автор высказывания говорит о «мертворожденности» героя;* с другой − ему противопоставлено наше утверждение об одновременном существовании героя в двух типах пространства. Таким образом, корректнее будет говорить не о «перерождении», а об изменении пространственно-временного континуума, в котором живет и действует герой. Это изменение впервые дает о себе знать, как мы уже сказали, с появлением в жизни Башмачкина шинели, даже не столько самой шинели, сколько самой ее возможности: «При слове “новую” у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться» [с.168] или «− Полтораста рублей за шинель! − вскрикнул бедный Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть, в первый раз от роду, ибо отличался всегда тихостью голоса» [там же]. Завершение же работы над шинелью и ее принятие Акакием Акакиевичем знаменует окончательный переход (о «выходе» речь уже не идет) героя к ирреальному пространственно-временному типу, и раздвигает границы «своего» (освоенного Башмачкиным) мира до шинели, а следовательно, и во вне. С перемещением в этот ирреальный для чиновника мир герой предстает перед нами в ином своем качестве, что ставит перед исследователем возможность оценки прежней жизни Акакия Акакиевича. В.А. Зарецкий говорит о прежнем уединенном мире титулярного советника как о таком, в котором сам герой «находит совершенную полноту жизни» [8, с.71]. Попробуем взглянуть на это под другим углом.
Итак, Акакий Акакиевич живет и действует в условиях двух типов пространств: реального и ирреального, − каждое из которых может восприниматься и как реальное, и как ирреальное, в зависимости от точки зрения воспринимающего. Башмачкиным его внутреннее пространство воспринимается как реальность, а мир его коллег как ирреальность. Для других же героев повести все работает с точностью до наоборот. Зачем же автору понадобилось столь сложная пространственно-временная организация? Только ли для того, что бы показать совершенство и полноту одного мира и профанность другого? Обратим внимание на тот факт, что жизнь Акакия Акакиевича до появления шинели представляется читателю в каком-то ложно идиллическом виде. Изображая мир Башмачкина, автор изымает из этого мира необходимую составляющую каждого пространственно-временного континуума − время. Рождение, обстоятельства выбора имени, внешность, должность героя передаются в неопределенно длительном времени, без каких-либо временных координат: «…он был то, что называют вечный титулярный советник <…> Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове» [с.156-158]. С этим изъятием из времени происходит и изъятие героя из жизни. Читатель с удивлением обнаруживает в конце повести, «что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет» [с.187]. Подобное элиминирование героя из времени не означает его переход в вечность. Та вечность, о которой говорится в повести, суть ложная форма безвременья, так как жизнь Акакия Акакиевича в буквальном смысле проходит мимо него. В его переписывании нет никакой полноты. Это кажущаяся, мнимая полнота, поэтому Н.В. Гоголь и исключил из окончательной редакции повести слова о совершенности жизни Башмачкина: «он совершенно жил [и назы<вался?>] и наслаждался своим должностным занятием, и потому на себя почти никогда не глядел, даже брился без зеркала» [9, 447-448]. Жизнь в переписывании являет нам жизнь куклы-автомата, где механическое копирование, вне которого для Башмачкина «ничего не существовало», не наделено никакой ценностью, так как в нем отсутствует живое творческое начало. Именно поэтому задание «переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье» [с.160] оказалось не под силу Акакию Акакиевичу, в «программе» этого заложено не было. В пользу этой мысли свидетельствует и тот момент, что «помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже “перепишите” <…> и он [Башмачкин] брал, посмотрев только на бумагу. Не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее» [с.158].
С появлением шинели механическое и монотонное существование героя, по словам писателя, «сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу» [с.172]. Ю.В. Манн это изменение в жизни чиновника называет переходом «из фазы, когда его внутренняя энергия была посвящена переписыванию, то есть еще сравнительно широкому предмету, до фазы, когда она сосредоточилась на осязаемой и более конкретной теме: шинели» [10, с.624], хотя и переписывание и шинель, то есть цели повседневные, даны и переживаются героем как будто бы трансцендентальные [там же]. Действительно, с одной стороны, на пути к шинели Башмачкин, казалось бы, выстрадал право быть человеком, быть заметным, однако поставленная цель не шла дальше самой шинели, поэтому и аскеза вышла у него все та же механическая: «Надо сказать правду, что сначала ему было несколько трудно привыкнуть к таким ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад; даже совершенно он приучился голодать по вечерам…» [с.172].
Вторгшееся в его жизнь «чрезвычайное обстоятельство» необходимости новой шинели − это то испытание, которое должен пройти герой, так как для Н.В. Гоголя ситуация двоемирия – это всегда ситуация испытания. При этом в каждом, по его мнению, заложена потенция на преодоление этого испытания. Открытие перед Акакием Акакиевичем внешнего мира могло бы дать ему возможность переосмысления своего существования в мире внутреннем и гармонизировать свою жизнь, однако в случае с Башмачкиным прозрения не случается, оба предупреждения остаются незамеченными. Первое из них оказалось не понятым во время появления еще только «вечной идеи будущей шинели»: «Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник? Размышления об этом чуть не навели на него рассеянности. Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки » [с.172-173]. Второе было упущено уже в момент ее материализации: «Начали поздравлять его, приветствовать, так что тот сначала только улыбался, а потом сделалось ему даже стыдно » [с.175]. Будучи автоматом, Башмачкин не стремится найти в себе живое начало и гармонизировать свою жизнь в новом для себя качестве. Все еще видя в ней угрозу, он механизирует ее, таким образом опрокидывая представление о гармонии. Механический Акакий Акакиевич не смеет отказать сослуживцам в примерке шинели, идет в гости, почему-то усмехается, и бежит «вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою» [с.179] и т.д. Та возможная полнота жизни, которая могла бы установиться с привнесением во внутреннюю жизнь героя временно́й координаты, осталась не реализованной. Возможно, ощущая это упущение, Башмачкин и испытывает чувство стыда, и даже пытается убедить себя и других в обратном: «Он уже минут через несколько, весь закрасневшись, начал было уверять довольно простодушно, что это совсем не новая шинель, что это так, что это старая шинель » [с.175-176]. Этот ирреальный мир призванный дополнить внутренний мир героя становится отражением его собственного механизированного мира, поэтому новая шинель сначала образно, а после уже и буквально становится «старой шинелью»: «На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своем, который сделался еще плачевнее» [с.182]. Раздвинув свое существование во вне, Акакий Акакиевич вдруг обнаруживает, что существует во времени, следовательно, открывает для себя конечность этого существования, а вместе с ним страх перед конечностью и упущенной возможность.
Уподобление ирреального/внешнего мира миру должности равнозначно его зеркальному отражению, удвоению, умножению пространственных координат и нивелирование временных, то есть попытка спастись от времени. Известный гоголевский мотив удвоения пространства персонифицируется в повести. В Акакии Акакиевиче отражается все то, с чем ему приходится сталкиваться: у Петровича мы видим «рябизну по всему лицу», а Акакий как помнится «несколько рябоват»; при переписывании «можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его» [с.160] и т.д. С одной стороны, зеркало-Башмачкин отражает (равно обнажает) реальность явленного ему «ирреального мира» и его незначительность (например, обнаруживает незначительность значительного лица «превращая его в типичное “не то”» [7, с.114]), с другой − множит пространство, отказываясь от времени, тем самым овнешняясь, принимая пространственную форму, сам становясь пространством, местом: «его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове» [с.158].
Отсутствие качественных изменений в герое так же важно для Н.В. Гоголя, как и их наличие. Изъяв себя из времени и посвятив всего себя переписыванию, Башмачкин закрыл себя для мира и для будущего. Все его чаяния сводятся к пустому механическому преумножению ограниченного алфавитом количества букв: «что-то бог пошлет переписывать завтра?» [с.162]. Поэтому в определении Башмачкина как «вечного титулярного советника» и видится отражение вечности, но не той, значимой для Гоголя вечности, к которой должен стремиться человек, преодолевая тяжесть пространства, а вечности в ее обыденном, сниженном понимании − существовании, которое противопоставлено бытию. Примечательно, что характеристику этому месту, в которое превратился Акакий Акакиевич, дает сам Н.В. Гоголь. Обратим внимание на описание героя в начале и конце повести. Акакий Акакиевич дается нам готовым от рождения и момента выбора имени до самой смерти, а появившаяся возможность изменения этой готовости, оказалась нереализованной вследствие страха перед изменением: «Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха» [с.158], «какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже “перепишите”» [там же]. «И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было» [с.189]. Как видим, здесь обыгрывается специфическая ситуация «пустого места», которое сотворено самим человеком и в котором нет ничего заколдованного; и хотя это место и стремится быть заполненным, в итоге получается одно безобразие: «И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор» [с.160-161] или «Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору» [с.161].
Здесь самое время вспомнить о «фантастическом» финале произведения, альтернативной (или, по Ю.В. Манну, «компенсирующей») концовки «Шинели». Вспомним, какое окончание повести предлагает герой «Бедных людей» Макар Девушкин: «А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это было: зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы, и канцеляристы-товарищи все бы ни с чем и остались. Я бы, например, так сделал; а то что тут у него особенного, что у него тут хорошего?» [11, с.90]. К другим объяснениям слов Девушкина касательно особенностей Гоголевской повести (как например, узнавание в Башмачкине себя или неприятие и непонимание «посмертного» бунта Акакия) можно прибавить еще и то, что герой Достоевского не понял трагедию Акакия Акакиевича, живущего в специфических условиях реального и ирреального пространств, каждое из которых губительно: одно своей тотальной пространственностью, другое − открытостью во время. Он сетует на то, что Гоголь не дал своему герою никакого оправдания: «Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, как ему бумажки на голову сыпали: что вот, дескать, при всем этом он был добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в Бога и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно умер) − оплаканный» [11, с.90]. А между тем, этого оправдания быть не могло, потому как герой «Шинели» по законам отражения оказался не-героем. Точно так новая шинель оказалась старой, а шумное появление Башмачкина в качестве чиновника, крадущего шинели, было тем же «перевернутым отражением», как и все другие явления этого ряда в повести. Более того, это появление было совершенно необходимо, так как Акакий Акакиевич, по Н.В. Гоголю, должен был умереть окончательно во всех своих качествах и во всех доступных ему пространствах: и в реальном, и в ирреальном.
Такая сложная игра пространствами неизбежно создает ситуацию, когда каждое из пространств, требует «своего» героя. «Первый» Акакий Акакиевич умирает с выходом из пространства должности, то есть с появлением необходимости в новой шинели («−Нет, нельзя поправить: худой гардероб! −У Акакия Акакиевича при этих словах екнуло сердце» [с.167]); «второй» умирает после кражи шинели («Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уж больше не чувствовал» [с.180]); «третий» Башмачкин, понявший не состоятельность прежнего существования и уразумевший его конечность, умирает в приемной значительного лица. Перед лицом этой внезапно открывшейся конечности Акакий Акакиевич, желая вернуться в свое безвременное состояние, совершает последнюю попытку отыскать шинель, идет к частному, «показывает характер» [с.182], решается на встречу со значительным лицом «Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без движения» [c.187]. Однако вполне очевидно, что шинель таким способом вернуть невозможно, потому что, имея способность к подражанию и повторению, своего характера у Башмачкина нет, что позже и проявляется в его первой встречи со значительным лицом. «Четвертый» Акакий умирает в своей постели, при этом смерть титулярного советника неслучайным образом напоминает смерть художника Чарткова (одному чудились везде страшные портреты, мысли же другого «ворочались около одной и той же шинели» [с.189]) и других «пространственных» героев Н.В. Гоголя (Петро, Хома Брут), утративших возможность одновременного существования в двух необходимых для полноценной жизни координатах.
И наконец, из Петербурга исчезает «пятый» − «фантастический», или «отраженный» Акакий Акакиевич. Этот фантасмагорический образ Башмачкина являет наивысшую форму воплощения героя в ирреальном пространстве, что объясняет не только само появление чиновника, крадущего шинели (пусть это появление и приняло форму слухов и сплетен), но и «слухи» о месте, где видели Башмачкина − «у Калинкина моста и далеко подальше» [с.190]. Упоминание о мертвеце и Калинкином мосте наводят на мысль о фольклорном Калиновом мосте, соединяющем миры живых и мертвых (Явь и Навь) [12]. Примечательно, что мертвец-чиновник стал появляться «даже за Калинкиным мостом, наводя немалый страх на всех робких людей» [с.191]. Это привязывание героя к определенной пространственной координате и уточняющее «даже» немаловажно для номинации пространственно-временного типа и определения его характеристик. Чиновничий мир Петербурга воспринимается автором как мир ирреальный, фантастический, так как только в условиях ирреального пространства мертвец может оставаться деятелем (как это ни парадоксально, но умерший Акакий Акакиевич оказался более «живым», нежели существовавший ранее), жизнь и смерть воспринимаются как явления друг друга не исключающие, а в приказе о поимке мертвеца «живым или мертвым» не наблюдается противоречия: «В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели» [с.190-191]. Таким образом, для читателя, уяснившего факт ирреальности мира Петербурга, появление «пятого» Акакия Акакиевича (окончательно понявшего и принявшего форму существования в этом типе пространства) в образе чиновника-мертвеца уже не столь неожиданно, как утверждает Н.А. Колосова. Это не только мир, в котором все возможно, но также мир мертвый и ложный, так как естественные природные границы отменяются и подменяются границами чина. Именно для обнажения сущности этого пространственно-временного типа писателю и понадобилось пять воплощений Акакия Акакиевича, которые презентуют постепенный переход героя в другой, изначально чужой ему тип пространства и являют каждое из возможных качеств этого нового мира: начиная с ремесленника (Петрович) и вора (человек, укравший шинель), заканчивая рядом служебных чинов, отличающимся определенной полнотой, как в иерархии, так и в сфере деятельности (штатский титулярный советник, частный пристав исполнительной полиции, значительное лицо в генеральском чине).
Размножив таким образом героя Н.В. Гоголя, мы, конечно же, отдаем себе отчет в том, что Башмачкиных было не пять, а один. Д.С. Мережковский считает, что за всеми «лицами» чиновника для письма стоит желание заявить о своей личности миру: «Человек старается быть не тем, что есть, потому что не хочет, не может, не должен быть ничем» [13, с.216]. С другой стороны, сам писатель изымает каждое из качеств Акакия Акакиевича из мира, потому как герой не смог пройти испытания пространством и не открыл ни в одном из этих качеств живого начала. Более того, оттягивая во внешнем времени окончательную смерть героя, в то время как в фактическом времени Петербурга Акакий Акакиевич мертв, а в своем внутреннем давно мертв, Н.В. Гоголь дает возможность еще одного понимания «лиц» Башмачкина. Появление героя в образе чиновника, крадущего шинели, свидетельствует о том, что все эти «лица» не являются лицами его самого. Будучи существом изначально безликим, Акакий Акакиевич отражает все те лица, с которыми ему приходилось встречаться, и для обнажения этого факта писатель оттягивает во времени каждое из отражений. Сначала безликий чиновник встречается с Петровичем, который бывает «крут, несговорчив и охотник заламывать черт знает какие цены» [с.166], и после разговора с ним делается «как-то живее, даже тверже характером» [с.172]. Потом он встречается с коллегами, уже в их личине идет домой и видит «каких-то людей с усами», которые предъявляют права на шинель и дают титулярному советнику пинка коленом. В этом новом качестве герой приходит на прием к частному и «проявляет характер» ему не свойственный: «Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер и сказал наотрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что они не смеют его не допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а что вот как на них пожалуется, так вот тогда они увидят. Против этого писаря ничего не посмели сказать, и один из них пошел вызвать частного» [с.182]. После частного он встречается со «значительным лицом» и ведет себя так, как вел бы себя перед ним, стоящий нижу по чину. И уже последнее явление героя случается после смерти Акакия Акакиевича, он встречается генералу в обличии самого генерала. Это отсрочка явления «лиц» Башмачкина во времени свидетельствует не только об отсутствии в любом из явленных качеств живого начала, как говорилось об этом выше, но и о невозможности найти это живое начало во всем мире Петербурга, всесторонне представленном чинами и сферой деятельности отражаемых лиц. Мотив отражения, так часто встречающийся в творчестве писателя, приобретает здесь более широкое значение, нежели формирование первоначального представления о пространственных характеристиках отраженного мира. Перерастая в повторяющийся мотив кривого зеркала,* он открывает ирреальный характер отражаемого: «зазеркалье», «ирреальную область», куда, по мнению А.И. Иваницкого, и перешла погибшая нечисть [14, с.123]. Становится ясно, что сущность всего окружения Башмачкина (равно заполнение «пустого места») − все та же дрянь, которая постоянно липнет к мундиру Акакия Акакиевича.
Таким образом, в повести Н.В. Гоголя «Шинель» читателю презентованы две реальности, ни одна из которых не отличается полнотой. Во внутреннем мире героя, воспринимаемом до фантастического финала как реальность, не хватает временной координаты, что изымает его из жизни и превращает его существование в «дурную бесконечность», а в мире Петербурга одновременное существование в пространстве и времени не гармонизировано, что создает ложное представление о живости и полноте этого мира. Ситуация двоемирия в «Шинели» предстает перед читателем в скрытом виде: идентификация и номинация ирреального пространства напрямую зависит от точки зрения идентифицирующего. Мотив зеркального отражения, постоянная перемена точек зрения, комплекс пространств, доступных Башмачкину для перемещения и действий, его бурная деятельность после смерти обнаруживают мысль писателя, согласно ирреальное пространство не противопоставляется реальному (как противоположное и несоотносимое по характеристикам), а является вариантом реального. При этом внешний и внутренний миры нуждаются как в пространственных координатах, так и временны́х, в гармонизации и взаимном дополнении, так как каждое их них не является самоценным и самодостаточным.
ЛИТЕРАТУРА
1. Эйхенбаум Б. Как сделана «Шинель» Гоголя // Эйхенбаум Б. О прозе: Сб. ст. / Сост. и подгот. текста И. Ямпольского. − Л., 1969. − С. 306-326.
2. Колосова Н.А. От противоположения реального и ирреального мира к «фантастической реальности» («Петербургские» повести Н.В. Гоголя) // Поетика творів М. Гоголя: збірник наукових праць/ [ред. кол. О.М. Ніколенко (голов. ред.) та ін.]. − Полтава, 2009. − С.73-81
3. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя // Манн Ю.В. Творчество гоголя: смысл и форма. − СПб., 2007.
4. Гоголь Н.В. Шинель // Гоголь Н.В. Собрание сочинений. В 5 кн. и 7 т. − Т. 3. − М., 2006-2007. (В дальнейшем, кроме оговоренных случаев, цитируем по этому изданию, указывая в скобках страницу; ссылки на другие произведения сопровождаем указанием номера тома римскими цифрами).
5. Новикова М.А., Шама И.Н. Символика в художественном тексте. Символика пространства (на материале «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя и их английских переводов): Учеб. пособие. − Запорожье, 1996.
6. Вайскопф М.Я. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст. – М., 2002.
7. Кривонос В.Ш. Трудные места «Шинели» Гоголя // Нові гоголезнавчі студії: Вип.. 2 (13). − Сімферополь, 2005. − С.99-123
8. Зарецкий В.А. Петербургские повести Н.В. Гоголя. Художественная система и приговор действительности. − Саратов, 1976.
9. Гоголь Н. В. Повесть о чиновнике, крадущем шинели // Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений. В 14 т. / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Гл. ред. Н. Л. Мещеряков; Ред.: В. В. Гиппиус (зам. гл. ред.), В. А. Десницкий, В. Я. Кирпотин, Н. Л. Мещеряков, Н. К. Пиксанов, Б. М. Эйхенбаум. − Т. 3.− М.; Л., 1937—1952.
10. Манн Ю.В. Метаморфозы литературного героя: от Акакия Акакиевича Башмачкина к Макару Девушкину // Манн Ю.В. Творчество гоголя: смысл и форма. − СПб., 2007.
11. Достоевский Ф.М. Бедные люди // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 т. − Т. 1. − Л., 1988.
12. Фатеев Д. Мифологемы “Калинов мост” и “речка Смородинка” в устном народном творчестве и произведениях русских писателей XX века // https://km.untitled.ru/litera/fateev2.htm
13. Мережковский Д.С. Гоголь и черт: (Исследование) // Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. − М., 1991.
14. Иваницкий А.И. Гоголь. Морфология земли и власти. – М., 2000
* См.: Платонова Н.А. «Страх-страсть-страдание» (Н.В.Гоголь и онтологическая сущность языка)// Мова і культура. – К.: Видавничий Дім Дмитра Бураго, 2008.–Вип.10.–Т.VII (107). – 296 с. – С. 14-19; Платонова Н.А. Роль повести «Портрет» Н.В. Гоголя в становлении теории художественного пространства и времени // Материалы XV Международной научной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов». Секция «Филология».– М.: МАКС Пресс, 2008.– 660с.– С.433-436; Платонова Н.А. Реальность ирреального в повести Н.В. Гоголя «Портрет» // Літературознавчий збірник. Вип.33-34.− Донецьк, 2008. −С. 75-85.
* Есть еще некоторые приметы, идентифицирующие внешнее пространство Петербурга как ирреальное, но коснемся мы их позже.
* В.Ш. Кривонос в статье «Трудные места “Шинели” Гоголя» [7] даёт опровержение тезиса о мертворожденности, которое мы склонны разделять. Однако, об определенной мертвенности Башмачкина говорить все же возможно, так как упоминаемый нами в статье мотив кукольности и автоматизма противопоставлен жизни как механическое/несвободное живому/свободному.
* Например, кривое зеркало в «Женитьбе» («Знаю я эти другие зеркала. Целым десятком кажет старее, и рожа выходит косяком» [IV, с.423]), «Мертвых душах» («…зеркало, показавшее вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку» [V, с.78] или эпиграф в «Ревизоре» («На зеркало неча пенять, коли рожа крива» [V, с.291]).