Искусство будущего, главное – звучащее слово (аллитерация, окказионализмы, неологизмы, лесенка, акцентный стих)
Владимир Маяковский
«Облако в штанах», 1915 год –
Главное дореволюционное произведение Маяковского (впервые опубликовал Брик, в 1918 году – некастрированная версия в «Асис»)
Жанр: поэма (общественное и личное);
(авторский подзаголовок «тетраптих», т. е. 4 части):
Крика ДОЛОЙ: 1) любовь 2) искусство 3)строй 4)религию
Вступление
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
Как выжиревший лакей буду дразнить
На окровавленный сердца лоскут.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Чинная чиновница ангельской лиги
Губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
1 (любовь не камерна, а планетарная, масштабная)
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас не узнать:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Полночь, упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
Дождинки серые,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие!—
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
Двери вдруг заляскали,
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Дразните?
«Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
самое страшное
видели —
лицо мое,
когда я
абсолютно спокоен?
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Назначение поэта, поэт и толпа)
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil».
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.
Город дорогу мраком запер.
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
А во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется, «борщ».
Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек?»
А за поэтами —
студенты,
проститутки,
подрядчики.
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!
Мы сами творцы в горящем гимне —
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
Я,говорю вам:
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Люди,
и те, что обидели —
вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
Я, обсмеянный как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
В терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча.
Игорь Северянин – отжившая поэзия)
Вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом!
Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли».
От вас,
которые влюбленностью мокли,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вещи оживут —
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу.
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.