— Что ж, Маша, — сказал Иван Фёдорович, — нема часа ни мени, ни тоби… Спасибо тебе за все…
Он крепко обнял её и поцеловал прямо в губы. Она на мгновение притихла в руках его и не смогла ответить ему.
Одетая, как одевались самые бедные женщины в немецком тылу, она вздела торбу и вышла из хаты. Иван Фёдорович не вышел провожать её. И она пошла в свой дальний одинокий путь в этот ранний предрассветный час, поскрипывая по снежку, с лицом немолодым и в то же время таким ещё девическим, незаметная женщина с железной душою.
А спустя некоторое время выступил и Иван Фёдорович со своей небольшой группой. Утро занималось морозное, тихое. Ранняя суровая зимняя заря проступала сквозь мертвенную дымку. Ни малейшего движения — ни на земле, ни на небе, — ни звука, ни Даже шелеста ветра не чувствовалось в обширной, куда хватал глаз, белой пустыне с серевшими кое-где по низинам балок и скатам холмов пятнами кустарников. Все спало вокруг, прикрытое снегом. Все было такое неуютное, бедное, холодное, безлюдное и, казалось, останется таким навечно. А Иван Фёдорович шёл по этой бескрайной пустыне, и громы победы перекатывались в его распахнувшейся душе.
Немногим менее пяти суток прошло между этим тихим утром, когда Иван Фёдорович выступил к отряду, и тем поздним вечером, когда партизан в подбитом эрзац-мехом немецком капюшоне привёл к Ивану Фёдоровичу в заброшенную хату под Городищами его жену Катю. Чудовищно сотрясавшие воздух и землю громы как бы распавшейся на части гигантской битвы перекатывались по необъятным просторам этой земли. И сам Иван Фёдорович сидел и смотрел в прекрасное лицо жены своей, весь чёрный от пороха.
Все смешалось, заклокотало, заблистало вокруг. Ночами зарницы светящихся ракет и даже вспышки орудий можно было видеть за десятки километров. Грохотало на земле и на небе. Развёртывались гигантские танковые и воздушные бои. Люди из отряда Ивана Фёдоровича, знавшие уже, что навстречу им рвётся танковый корпус, только что получивший звание гвардейского, не могли избавиться от иллюзии: казалось, они физически слышат скрежет брони сшибавшихся танковых масс. Свои и вражеские самолёты прочерчивали в небе белые спирали, которые часами неподвижно стояли в морозном воздухе.
Смешавшиеся тылы немецких частей ползли по грейдерным дорогам на запад и юго-запад, а бесчисленные просёлки все были во власти Ивана Фёдоровича. Как это бывает во время сильного поражения, в условиях, когда победитель стремительно наступает, все силы немецкого оружия, ещё способные к сопротивлению, были поглощены отражением этой главной грозной опасности, — не до партизан им было!
В крупных и мелких населённых пунктах, а особенно по берегам рек Камышная, Деркул, Евсуг, впадающих в Северный Донец, где заранее были созданы долговременные укрепления, а теперь спешно возводились новые, сидели немецкие гарнизоны. Вокруг каждого из таких укреплённых пунктов, даже тогда, когда он оказывался обойдённым и оставался в расположении наступающих советских войск, развёртывались жестокие, затяжные бои. Немецкие гарнизоны сражались до последнего солдата: был получен приказ Гитлера — не отступать, не сдаваться. А бегущие по просёлкам разрозненные группы немецких солдат и офицеров — остатки ранее разбитых или пленённых частей — становились добычей партизан.
Насколько быстро развёртывалось наступление советских войск, можно было судить по тому, что за эти пять дней тыловые немецкие аэродромы, в течение нескольких месяцев почти пустовавшие, превратились в действующие аэродромы и на них обрушивалась вся мощь советской авиации. Немецкая бомбардировочная авиация дальнего действия спешно перебазировалась в глубокий тыл.
Они сидели одни в заброшенной избе — Катя, только что сбросившая деревенский полушубок, ещё румяная от мороза, и Иван Фёдорович, чёрный от бессонницы. Бесовские искры поскакивали из одного его глаза в другой, и Иван Фёдорович говорил:
— Усе робим, як указують нам с политотделу гвардейского танкового корпуса, и добре робим! — И он засмеялся. — Катя, вызвал я тебя, бо бильш никому не могу я доверить этого дела. Догадываешься, какого?
Ещё она чувствовала его первое порывистое объятие и поцелуи на глазах своих, и глаза её ещё были влажны и сияли оттого, что смотрели на него. А он уже не мог говорить ни о чем, кроме самого важного, что занимало его теперь. И она сразу догадалась, зачем он вызвал её. Нет, ей даже не надо было догадываться, она сразу узнала это, как только увидела его. Не пройдёт и нескольких часов, как ей придётся опять покинуть его и идти, — она знала куда. Почему она знала это, она не могла бы объяснить. Просто она любила его. И Екатерина Павловна в ответ на его вопрос только кивнула головой и снова подняла на него свои влажные, сияющие глаза, которые были так прекрасны на её резко очерченном, обветренном, немного даже суровом лице.
Он быстро вскочил, проверил, заперта ли дверь, и вынул из полевой сумки несколько листочков папиросной бумаги размером в четвертушку листа.
— Смотри… — Он бережно разложил листочки на столе. — Текст, как видишь, я весь зашифровал. Ну, а карту не зашифруешь.
Действительно, листочки были исписаны с обеих сторон остро отточенным карандашом, и так мелко, что трудно было представить, как смогла сделать это человеческая рука. А на одном из листочков была тонко вычерчена карта Ворошиловградской области, испещрённая квадратиками, кружочками и треугольничками. О том, какого труда стоила вся эта скрупулёзная работа, можно было судить по тому, что самые крупные из этих знаков были величиной с тлю, а самые мелкие — величиной с булавочную головку. Это были тщательно собираемые в течение пяти месяцев, проверенные и дополненные по самым последним данным сведения о расположении главных линий обороны, укреплённых пунктов, огневых позиций и расположении аэродромов, зенитных батарей, автопарков, ремонтных мастерских, о численности войск, гарнизонов, их вооружении и о многом другом.
— Скажи, что в Ворошиловграде и по Донцу многое изменится по сравнению с моими данными, изменится в пользу противника. А все, что перед Донцом, так и будет, как есть. Ещё скажи, что сильно укрепляют Миус. Выводы сделают сами, мне их не учить. А тебе скажу: коли воны укрепляють Миус — значит, нема у Гитлера веры, що воны смогут удержать Ростов. Поняла?
Иван Фёдорович засмеялся звонко, весело, — так он смеялся обычно в кругу семьи, особенно с детьми, в те редкие минуты, когда бывал совсем-совсем свободен. На мгновение они забыли, что предстоит им обоим. Иван Фёдорович обеими руками взял её за голову и чуть отстранил и, глазами, полными нежности, оглядывая лицо её, все повторял:
— Ах, ты ж ласточка моя, ласточка моя… Да! — воскликнул он. — Я ж самого главного тебе не сказал: наши вступили на украинскую землю. Дивись…
Он вынул из полевой сумки большую склеенную военную карту и расстелил её на столе. И первое, что бросилось Кате в глаза, — это были жирно очерченные синим и красным карандашом населённые пункты по северо-восточной окраине Ворошиловградской области, уже занятые советскими войсками. Горячая волна так и обдала сердце Кати: некоторые из этих пунктов были совсем близко от Городищ.
Встреча Ивана Фёдоровича и Кати произошла в те дни, когда ещё не завершились второй и третий этапы великой Сталинградской операции и вторая линия окружения ещё не замкнула навсегда сталинградскую группировку немцев. Но в эту ночь уже было известно, что немецкие войска, рвавшиеся на помощь сталинградской группировке в районе Котельниково, разгромлены и уже были получены первые сведения о наступлении наших войск на Северном Кавказе.
— Железную дорогу Лихая — Сталинград наши перерезали в двух местах: вот здесь, на Чернышевской и Тацинской, — весело говорил Иван Фёдорович, — а Морозовский ещё держат немцы. Тут вот, по реке Калитве, почти все населённые пункты заняты нашими. Железная дорога Миллерово — Воронеж форсирована от Миллерова вот до этого пункта севернее Кантемировки. А Миллерово ещё у немцев. Они его здорово укрепили. Да, похоже, наши его обошли, — видишь, куда танки вырвались… — Иван Фёдорович провёл пальцем по реке Камышной где-то западнее Миллерова и посмотрел на Катю.
Катя напряжённо всматривалась в карту, как раз в те места, где наши были наиболее близко к Городищам, и в выражении глаз её появилось что-то ястребиное. Иван Фёдорович понял, почему она так смотрит, и замолчал. Катя отвела глаза от карты и некоторое время смотрела прямо перед собой. Это был уже её обычный, умный, задумчивый, немного грустный взгляд. Иван Фёдорович вздохнул и переложил листочек папиросной бумаги с нарисованной на ней картой поверх большой карты.
— Смотри сюда, все это ты должна запомнить, в пути смотреть на эту картинку тебе уже не придётся, — сказал он. — Листки заховай так, чтобы в случае чего… Одним словом, проглотишь. И хорошо продумай: кто ты? Сдаётся мне, ты беженка. Беженка, учителька, — ну, скажем, с Чира. Уходишь от красных. Так ты будешь немцам и полицаям говорить. А местным жителям… Местным жителям скажешь: иду с Чира к родным в Старобельск, — тяжело жить одной. Хороший человек пожалеет и пригреет, а дурному тоже придраться не к чему, — говорил Иван Фёдорович тихим, глуховатым голосом, не глядя на жену.
— Запомни: фронта — так, как его здесь понимают, — нет. Наступают наши танки
— там, здесь… Немецкие укреплённые пункты обходи так, чтобы не видели тебя. Но везде могут быть немцы случайные, проходные, этих бойся пуще всего. А как дойдёшь вот до этого рубежа, дальше уже не двигайся, жди наших. Видишь, здесь у меня и на карту ничего не нанесено, здесь мы ничего не знаем, а расспрашивать тебе нельзя, — опасно. Найди якую-небудь одинокую старушку або жинку и оставайся у неё. Завяжется бой, залезайте у погреб и сидите…
Все это он мог бы и не говорить Кате, но ему так хотелось помочь ей хотя бы советом. С какой радостью пошёл бы он сам вместо неё!
— Как только выйдешь, я сразу передам туда, что вышла. Если не встретят, объявляйся первому нашему толковому человеку и проси сопроводить в политотдел танкового корпуса… — Вдруг резвая искорка скакнула в его глазу, и он сказал: — А как попадёшь в политотдел, не забудь от радости, что у тебя все ж таки муж есть, и попроси, чтоб мне передали: «Пришла, мол, — все благополучно…»
— Ещё и не так скажу. Скажу: или наступайте швидче, выручайте моего чоловика, или пустыть мене до его обратно, — сказала Катя и засмеялась.
Иван Фёдорович вдруг смутился.
— Хотел я обойти этот вопрос, да, видно, его не обойти, — сказал он, и лицо его стало серьёзным. — Як бы швидко ни наступали наши, да я ведь их ждать не буду. Наше дело отступать вместе с немцами. Наши — сюда, а мы с немцами — туда. Нас теперь с немцами водой не разлить. Пока последний немецкий солдат не уйдёт с нашей ворошиловградской территории, буду я их бить по сю сторону. Иначе что ж бы обо мне подумали наши старобельские, ворошиловградские, краснодонские, рубежанские, краснолучские партизаны да подпольщики?.. А вертаться тебе до меня безрассудно: не будет уже в этом никакой нужды. Послухай меня… — Он склонился к ней и положил свою плотную ладонь на тонкие пальцы её руки и сжал их. — Ты при корпусе не оставайся, делать тебе там нечего, просись в распоряжение Военного совета фронта. Увидишь Никиту Сергеевича, просись на побывку к детям. Зазорного в том ничего нет, заслужила. А дети? Ведь мы даже не знаем, где они теперь, — в Саратове ли, где ли? Живы ли, здоровы ли?
Катя смотрела на него и ничего не отвечала. Грохот далёкого ночного боя сотрясал эту отбитую от хутора маленькую хатенку.
Душа Ивана Фёдоровича была переполнена любовью и жалостью к ней, его подруге, любимой женщине. Ведь только он один знал, как она на самом деле ласкова, добра, какой нечеловеческой силой характера преодолевала она, его Катя, все опасности и лишения, унижение, смерть и гибель близких людей. Ивану Фёдоровичу хотелось поскорей унести свою Катю туда, где были свободные люди, где был свет, тепло, где были дети. Но не об этом думала его Катя.
Она все смотрела, смотрела на Ивана Фёдоровича, потом высвободила свою руку и ласково провела по его русым зачёсанным волосам, которые за эти месяцы ещё дальше отступили от висков, отчего высокий лоб его казался ещё выше. Она провела своей ласковой рукой по этим мягким русым волосам и сказала:
— Не говори, не говори мне ничего… Не говори, я все сама знаю. Пусть используют меня, как надо, а проситься я никуда не буду. Пока ты будешь здесь, я всегда буду так близко от тебя, как только мне позволят…
Он хотел ещё возразить ей, но вдруг все лицо его распустилось. Он схватил обе её руки и уткнул своё лицо ей в ладони и задержался так некоторое время. Потом он поднял на неё синие глаза свои и сказал очень тихо:
— Катя…
— Да, пора, — сказала она и встала.