Питер Лейк, ощутив в то же мгновение прилив сил, задумался.
– Что ж, этим я и займусь, – сказал он, присаживаясь на краешек кровати.
Он осторожно обнял ее и принялся покачивать, целуя в лоб, в волосы. Сначала она вся сжалась, словно в предчувствии падения с неимоверной высоты. У нее даже сердце остановилось, до того она растерялась. Он целовал ее виски, щеки, поглаживал по спине, как котенка. Она закрыла глаза и заплакала. Слезы текли из под век, катились по лицу, и от этого ей становилось легче.
Беверли Пени всю свою короткую жизнь отважно боролась с непреодолимыми препятствиями и даже не подозревала, что в мире найдется человек ей под стать. Питер Лейк прикасался к ней с той нежностью, с какой она привыкла относиться ко всему, что было ей дорого и что она очень скоро могла потерять навсегда. Укачивая ее, он разговаривал с ней, и она слушала и удивлялась. Он говорил о городе, и город в его словах казался живым бледно‑розовым существом, по жилам которого текла настоящая кровь.
Он рассказывал ей о приходе весны на Принс‑стрит, об узком газоне, на котором в тени деревьев беззвучно распускаются цветы. Он рассказывал о прохожих, о разноцветных вывесках, уличных фонарях, о нескончаемом движении городской жизни.
– На улице все живет, – говорил он. – Дома такие румяные, и они дышат, я сам видел.
Он говорил не один час, удивляясь вместе с ней своему рассказу. Без умолку, без остановки. Она откинулась на подушки, обласканная его взглядом, спокойно улыбаясь. Он говорил о холмах, о садах, так нежно, так уверенно, не говорил, а пел, и задолго до того, как он кончил свой сказ, она поняла, что влюбилась в него бесповоротно.
Ее жар утих, и, когда он замолчал и от наступившей тишины легко зазвенело в ушах, он склонился и коснулся таким желанным поцелуем ее прохладной груди. Прохладной, потому что если она в мельчайших подробностях могла представить сцепления обстоятельств, из‑за которых они оказались вместе, то ничего из того, что сейчас с ними произойдет, она вообразить не могла. Тысячу лет ждали они этой встречи и, кто знает, может быть, тысячу лет будут ждать следующей. И, обнявшись, лицом к лицу, рука в руке они поднялись над облачной круговертью.
|
|
Мутфаул ведь не поверит, что, когда к ней вернулась лихорадка и речь стала путаться, она попросила Питера Лейка взять ее в жены, а он был на все готов и только боялся, что она передумает. Долго ей не жить, и потом, столько денег! Он заплакал. Она спала и не заметила его слез. Наутро, когда он уходил, она вышла проводить его на крыльцо и стояла совершенно опустошенная, отдав ему все силы, вложив в него за ночь, проведенную на бескрайних белых простынях, всю свою душу, без остатка. Он это чувствовал, но, уходя, думал по привычке о токарных станках, измерительных приборах в медных корпусах с циферблатами под стеклом.
Он полюбил ее вопреки тому, что она была дочерью Айзека Пенна. С такой мыслью ему было легче смириться. Мутфаул мог бы обрадоваться такому повороту дела, и чувство вины постепенно оставило Питера Лейка.
А потом он увидел необычное белое облако, скользящее над городом в золотых закатных лучах. Оно меняло очертания. Вдруг он понял, что это были сотни голубей, кружащихся в непрестанном полете в просвете между темнеющим небом и слепящей зеркальной линией горизонта. Издали они казались песком на ветру, косо летящим снегом, а в какой‑то момент голубиную стаю можно было принять за столб дыма, взметнувшийся над городом.
|
|
Питер Лейк решил, что городу грозит опасность. Каждому входящему в город сквозь волшебные врата следовало запастись чистыми помыслами, мечтой и отвагой. Отвага им пригодится, потому что город в опасности. Пока же он мог надеяться на чутье строителей, уверенно воплощавших свой план над закованными в лед водами залива.
Он начал думать о ней, силясь вспомнить цвет ее глаз. Он лежал, вспоминая, и тут его буквально подбросило, будто в спину ударили молнии и он вылетел в синее небо и видел только синеву, яркую, слепящую до рези, бесконечную синеву. Синеву, синеву. Ну да, у нее синие глаза.
Озеро Кохирайс
Каждую зиму озеро Кохирайс переходило на осадное положение. Ни одно из хитроумных изрыгающих огонь или дробящих камень военных орудий эпохи Ренессанса не могло устоять перед мощным натиском нью‑йоркской зимы, неумолимым, как вращение гребного колеса одного из тех белых пароходов, которые ходили по озеру в давно забытую летнюю пору. Эскадрильи арктических облаков, идущие на бреющем полете с севера, подвергали земли штата ковровым снежным бомбардировкам, и доведенные до цвета слоновой кости поля отбеливались в ледяном известковом растворе с сентября по май. Затерянный посреди этой холодной пустыни городок Кохирайс казался по сравнению с необъятным озером, граничившим, как поговаривали некоторые местные жители, с Китаем, не больше спичечного коробка.
|
|
Начиная с середины декабря, когда озеро покрывалось льдом, над ним вырастали снежные горы, изрезанные лабиринтами широких долин, по которым скользили буера. Время от времени какой‑нибудь смельчак поднимался в воздух на воздушном шаре, с тем чтобы найти кратчайший путь по этим лабиринтам. Однако не проходило и недели, как ветер до неузнаваемости менял их форму, и тогда командам буеров вновь приходилось плутать, перекрикиваться и выбираться на берег, с тем чтобы получше осмотреться. Впрочем, в январе снег заметал уже все озеро, и тогда единственным средством передвижения становились лошади и сани.
В этом декабре лед был на удивление чистым и гладким, словно зеркало, и буeрa могли скользить по нему свободно, как рассекающие небесную высь ласточки или зимородки. Они носились по застывшей глади озера подобно стеклорезам. Пенны пересекли озеро со скоростью восемьдесят миль в час, что, конечно же, не могло не впечатлить Уиллу, которая сидела на коленях у Айзека Пенна. Буер был голландским (так сказал Айзек Пени), и этим объяснялась и его скорость, и форма его полозьев. Уилла сочла это объяснение исчерпывающим. Все понятно. Они ехали на голландском буере по голландскому лазурному льду бескрайнего голландского озера, и удивляться тут было нечему.
Телеграфист забирался на борт своего буера совсем с другим чувством. Он имел при себе телеграмму, адресованную Айзеку Пенну, и должен был в темноте перебраться на восточный берег озера, где поблескивал рождественскими огнями дом Пеннов. Сжимая в руках лини, шедшие к парусам, он вглядывался в темную гладь озера, пытаясь отыскать кратчайший путь к цели. Огни долгое время тускло поблескивали где‑то на горизонте, однако затем они засветились заметно ярче, и вскоре он уже несся к ним со скоростью, которая, как ему казалось, ничуть не уступала скорости света. Он поспешил спустить паруса и нажать на тормоз, и потому последние полмили его буер полз медленно, словно улитка. Время от времени телеграфист похлопывал себя по груди, желая убедиться в том, что телеграмма по‑прежнему находится в кармане его жилетки.
Айзек Пени был известен всем своими приступами уныния и черной меланхолии, сменяющими состояния небесной гармонии с безумными вспышками счастья и радости. Его настроение обычно тут же передавалось всем окружающим. Если Айзек Пени был не в духе, мир становился серым, как сырые стволы унылых лондонских парков. Если же сердце его исполнялось радости, во всех комнатах начинали звучать тимпаны и тарелки, вы оказывались на средневековой ярмарке или на расцвеченной майским солнцем лужайке где‑нибудь на Среднем Западе, видели огромных птиц, парящих в немыслимой выси, и слышали звонкий смех маленькой Уиллы. Этим вечером дом, стоявший на берегу озера Кохирайс, светился, словно свеча в бумажном стаканчике. Был канун рождественского сочельника, и Айзек Пени не забывал об этом ни на минуту. То он танцевал с Уиллой, то боксировал с Гарри, то вместе со слугами и семейством Геймли, жившим неподалеку, водил хороводы в зале, освещенном огнем огромного камина. Столы ломились от жаркого, пирогов, шампанского и рома. В доме было тепло и светло. В этот вечер здесь танцевали даже коты.
Телеграфист постучал в дверь. Слуги, открывшие ему, увидели перед собой человека, удивительно похожего на засыпанный снегом зимний куст. Он вошел в дом и тут же зажмурился, пытаясь защитить глаза от яркого света. В следующую минуту ему вручили чашку с горячим светло‑желтым пуншем. Когда с его оттаявших усов в чашку стали падать капельки воды, а громоздкий цирковой орган заиграл «Индюшку в кустах», он тихо, но внятно произнес:
– Телеграмма.
Как его поразила или, вернее будет сказать, как его испугала их реакция! Они радостно закружились в танце и бешено зааплодировали.
– Я не сказал «второе пришествие», – запротестовал работник телеграфа, – я сказал «телеграмма»!
– Дай вам бог здоровья! – дружно закричали все присутствовавшие, оглушив несчастного работника, который, словно бесплотный полуночный дух, в течение целого часа мчался сюда по застывшей водной глади. – Телеграмма! Телеграмма!
«Безумцы, – подумал разносчик телеграмм. – Типичные провинциальные безумцы». Он протянул им телеграмму. Гарри прочел вслух:
– «Не приеду на Рождество. Буду танцевать с Питером Лейком. Я люблю всех вас. Жизнь прекрасна. Поцелуйте от меня Уиллу. Беверли».
Айзек Пени застыл посреди залы, ему было уже не до музыки. Разве Беверли можно танцевать? Может быть, она сошла с ума? И что это еще за Питер Лейк?
Незадолго до Рождества Питер Лейк, обуреваемый недобрыми предчувствиями, отправился вместе с белым конем (он теперь звал его Антазором) к туманному холму в парке, на котором стоял дом Пеннов. Беверли запомнилась ему не мгновениями любви, не игрой на рояле, затронувшей потаенные струны в его душе, а прощальным взглядом. Она стояла на нижней ступеньке крыльца, и жесткий холодный свет, путаясь в золоте ее распущенных волос, становился мягче, теплее. Она смотрела на него неизбывно простым взглядом. Ее глаза ничего не выражали, ничего не отражали. В них не было ни желания, ни надежды, ни планов на будущее. В них не было даже любви. Может быть, она так сильно устала, что не могла ни о чем думать. Но и преград в тот миг между ними не было, и он запомнил ее стоящую на крыльце в волнах холодного света, застывшего брызгами в ее волосах. Такой она и была.
Дом же, в котором она жила, привык к капризам, к остроумию и смеху. Он был прочным, словно корпус корабля, неуязвимым, словно крепость, и привлекательным, как зеленая гирлянда, висевшая на входной двери. Сама эта дверь была выкрашена то ли в бледно‑голубой, то ли в сероватый цвет.
– Нет‑нет, конечно же, это невозможно, – пробормотал Питер Лейк, обращаясь к зеленой гирлянде. – Слишком уж быстро все произошло… Такие вещи добром не кончаются. Представляю, как она расстроится. Если она и откроет мне двери, то только для того, чтобы сказать, что она обо мне думает…
Дверь отворилась. Его поразило то, что она открывалась наружу, а не внутрь, как все обычные входные двери. Заметив его изумление, Джейга пояснила:
– Господин Пени считает, что двери должны открываться нараспашку, как в сарае. Ему так больше нравится. А вам‑то что за дело до нас? – Она смерила его взглядом. – Мы никого не звали.
– Я к Беверли.
Джейга презрительно фыркнула и повторила вновь:
– Что вам здесь нужно? Мы никого не звали.
– Я к Беверли, – спокойно повторил Питер Лейк.
– Какой такой Беверли?
– Беверли Пени.
– Мисс Беверли Пени? Мисс?!
– Я к мисс Беверли Пени – отозвался эхом Питер Лейк. – Мисс.
– Это вы‑то? – изумленно уставилась на него Джейга. – Не очень‑то вы похожи на джентльмена.
– Я вовсе не джентльмен. Я такой же, как ты.
Изумившись еще больше, Джейга повела его на крышу.
Лежа в своем защищенном от ветра шезлонге, Беверли следила за облаками. Она показалась Питеру Лейку отдохнувшей и набравшейся сил. Она была совершенно спокойна – словно небо, затянутое низкими серыми облаками. Спокойна и прекрасна. Она обладала такой силой и уверенностью, которой никогда не хватало ему самому. Он смотрел на нее, и ему казалось, что все его беды и битвы остались где‑то далеко‑далеко позади. «Как хорошо нам было бы вдвоем», – подумалось ему.
Джейга, которая была явно недовольна своей госпожой, еще раз выразительно посмотрела на Питера Лейка и отправилась вниз. Питер Лейк сел напротив Беверли, одернув полы своего черного словно смоль плаща, топорщившегося на коленях. Будь на нем шляпа (он никогда не носил шляп), он, конечно же, снял бы ее перед Беверли. Город готовился к Рождеству. Они чувствовали это предпраздничное напряжение, которое, впрочем, было на удивление мирным.
И тут стало происходить что‑то совсем уж необычное. Не проронив ни слова, они совершенно непостижимым образом стали высказывать друг другу все, что было у них на душе, делиться своими чувствами, своими надеждами и планами. Их лица и глаза ожили и засверкали подобно свету, играющему в прозрачных волнах, гуляющих над песчаной косой. Питеру Лейку случалось похищать бриллианты – прозрачные, розовые и желтоватые. Прежде чем отправляться к скупщикам, он подолгу рассматривал их, любуясь игрой света на их гранях. Их безмолвие, подобно безмолвию Беверли и Питера Лейка, было красноречивее любых слов.
То, что они чувствовали, не казалось им странным. Им было радостно смотреть друг на друга при дневном свете. Они уже не нуждались в словах, потому что любили друг друга.
– Танцевать? – нарушил молчание Питер Лейк. – Мне нельзя!..
– Но я так хочу! – запротестовала Беверли, не желая слушать возражений Питера Лейка, помогавшего ей спускаться по лестнице. – Я надену мамино бальное платье. Такие наряды снова в моде. Шелковое платье – синее с белым.
– Все это хорошо, – согласился Питер Лейк. – Все это замечательно, но мне…
– Мы поедем в желтое деревянное здание, похожее на обычную гостиницу, внутри которого находится замечательный французский танцевальный зал с мраморными балюстрадами и с папоротниками в кадках. Там всегда играет музыка, и там всегда много людей! Они приходят туда для того, чтобы потанцевать. Я это знаю от папы. И еще он говорил мне, что там всегда немного грустно и потому там всегда хорошо!
– Что грустно, то грустно… – вздохнул Питер Лейк, усаживаясь на обтянутую коричневым бархатом кушетку, стоявшую в библиотеке. – Особенно для меня. Мне нельзя появляться на людях. Перли Соумз там днюет и ночует. – Он сказал Беверли о том, что Перли поклялся зарезать его, отметив, что тот, несмотря на свою неуклюжесть (он то и дело набивал шишки и прищемлял себе дверьми пальцы), обычно исполнял все свои обещания и был способен на любую подлость. – Я бывал там и должен сказать тебе, что там нет ничего особенного. Во всяком случае, умирать из‑за этого мне бы не хотелось.
Беверли откинулась на подушки коричневого бархата и прикрыла глаза. Тепло утомляло ее, наполняя тело приятной тягучей истомой. Джейга пыталась заняться делами на кухне, но не могла удержаться и то и дело выглядывала в темный коридор, на другом конце которого находилась залитая светом ламп библиотека.
Беверли думала о танцевальном зале, и он казался ей особенным миром, безмолвной заснеженной русской Пасхой, уместившейся в прозрачном стеклянном яйце, образом маленького рая на матовой подставке, где, стоит туда попасть, могут случиться любые чудеса. Она беспечно считала, что там болезнь уступит место танцу, музыка зальет зал немеркнущим светом и едва лишь она пройдет сквозь завесу времени и красоты и окажется на другой стороне, как лихорадка исчезнет, а любящие друг друга обретут вечную жизнь.
– Если ты будешь танцевать со мной, Перли не сможет причинить тебе никакого вреда, – улыбнулась она.
– Ты думаешь?
– Конечно. Я сама не знаю, почему я чувствую себя такой сильной, но рядом со мной ты можешь ничего не бояться, где бы ты ни находился – в танцевальном зале, в логове Перли или в кромешном мраке могилы.
Она говорила правду. Однако Питер Лейк вновь покачал головой.
– И все‑таки лучше не рисковать.
– Я хочу танцевать! – закричала Беверли с такой силой, что Джейга, подскочив от испуга, больно ударилась головой о котел, висевший у нее над головой, и заплясала на месте, пытаясь унять боль. – Сколько раз тебе говорить – со мною ты в полной безопасности! Если кто‑то и рискует, так это я! Мне придется ехать в экипаже, пить вино, танцевать в душной людной зале. Перли не посмеет тебя тронуть!
Он верил ей. Когда она теряла силы, она походила на пророчицу, уверенно говорившую о вещах, ведомых ей одной. Беверли вновь улеглась на кушетку. Он слышал только ее дыхание, тиканье часов и странный топот, доносившийся из кухни. Да, если он будет танцевать с Беверли, Перли сойдет с ума от злости. Ну а для него самого этот танец будет последним. Он выпьет море шампанского, и весь этот бомонд, все это высшее и низшее общество, собравшееся на танцы, станет свидетелем его кончины. Впрочем, именно ради таких минут и стоит жить.
– Хорошо, – согласился он. – Я отправлюсь вместе с тобой. Только давай сделаем это в канун Нового года.
– Замечательно, – обрадовалась Беверли. – Значит, мы успеем побывать на озере Кохирайс, куда уехали все мои родные. Мне хотелось бы увидеться с папой и с Уиллой.
Она говорила теперь куда как тише, однако Питер Лейк даже и не пытался с ней спорить.
– Как скажешь, – вздохнул он. – На озеро так на озеро.
– Я так рада, – еле слышно отозвалась Беверли.
К высокой темной трубе парохода из Олбани была привязана маленькая сосенка. Ее ветви согнулись от постоянной борьбы с ветром, однако это не мешало ей играть роль рождественской елки. Питер Лейк и Беверли спустились в темный трюм, где находилось стойло и где стояли сани. В тот же миг над их головами ярко засветились электрические лампы, работавшие от генератора, приводимого в действие только что запущенными судовыми двигателями. Питер и Беверли – он в своем сером плаще, она в своей собольей накидке – вновь видели друг друга. Удостоверившись в том, что Атанзор хорошо устроен, он взял Беверли под руку и повел ее наверх, где должна была находиться их каюта. Беверли прекрасно знала этот путь, поскольку занимала эту каюту уже не раз и не два.
Питер Лейк подошел к поручням и увидел на пристани лотки, торговавшие горячим хлебом, каштанами, чаем и кофе.
– Куплю‑ка я нам хлеба и чая или даже не чая, а пива!
– В этом нет необходимости, – отозвалась Беверли.
– Это еще почему? Должны же мы что‑то есть.
– На пароходе есть ресторан, и при желании ты можешь вызвать в четыре утра стюарда и заказать у него запеченных омаров, горячий ром, баранью грудинку и все, что тебе заблагорассудится.
– В таком случае я не стану покупать каштаны.
Каюта занимала два уровня. Внизу находились огромный обеденный стол, над которым висела большая масляная лампа на шарнирах (оставленная по просьбе Айзека Пенна), капитанская кровать, двухъярусные койки, письменный стол, канапе и ванная комната. Наверху стояли еще одна койка и несколько кожаных кресел, перед которыми находился смотровой иллюминатор правого борта.
– Вот и наша каюта, – сказала Беверли. – «Брайтон Ив» возит газетную бумагу для «Сан» из Гленн‑Фоллз, и потому мы можем забронировать эту каюту в любое мгновение. Платим же мы за нее, как за обычную каюту. Хотя она и тесновата, мне она нравится. Когда мы были маленькими, мы спали здесь вместе с Гарри, потому что коек на всех не хватало.
Корабль отдал швартовы и поплыл по расчищенному ото льда узкому проходу. Несмотря на громкое урчание двигателей, они слышали музыку духовых оркестров и пение церковного хора, доносившееся со стороны Верхнего Вест‑Сайда. Когда пароход доплыл до Ривердейла, они поднялись на палубу. Они праздновали Рождество, глядя на занесенные снегом гряды холмов, поблескивающие инеем ветви деревьев и ширь Таппанского залива[29]и слушая рождественскую музыку корабельных двигателей.
В Тэрритауне закатное солнце окрасило колокольни, башни и кирпичные здания, стоявшие на холме, в цвета тропических фруктов – в красный и оранжевый. К тому времени, когда они миновали Оссининг,[30]солнце уже скрылось за горизонтом, а заснеженные поля наполнились синим и фиолетовым цветом. Дома стоявшего на холмах Оссининга светились изнутри. Счастливые и несчастливые семьи уже собрались за праздничными столами. Впрочем, часть мальчишек все еще оставалась на катках и на узких, расчищенных от снега дорожках между дубами и зарослями рогоза. Река в Оссининге была так широка, прекрасна и величава, лед Кротонского залива[31]так крепок, горы так высоки, леса на восточном берегу так красивы, поля и сады, подсвеченные огнями кукольных домиков, так милы, что Питеру Лейку и Беверли совершенно не хотелось уходить с палубы.
Залив Хаверстроу был почти свободен ото льда, однако по нему плавали огромные ледяные глыбы, с которыми время от времени сталкивался обшитый сталью нос «Брайтон Ив». При каждом столкновении раздавался такой грохот, словно с лестницы разом скатывалось десять тысяч колоколов. Этот звук хорошо сочетался с напором ветра, ревом двигателей и звуками парового свистка. Питер Лейк и Беверли, не обращая внимания на пронизывающий ветер, с интересом наблюдали за тем, как корабль крушит льдину за льдиной.
Горы, среди которых текла река, становились все выше и выше. Сейчас их покрывал снег, летом же они утопали в пышной зелени, над которой вздымались бурые скалы с обугленными стволами пораженных молниями дерев, на ветвях которых стаи орлов свивали свои огромные гнезда. До Нью‑Йорка отсюда можно было добраться всего за полдня, и потому вид диких пустынных долин казался особенно странным. Севернее Хаверстроу и Верплэнка, где властвовали ледоколы, не было видно ни огонька: все уже либо легли спать, либо собрались возле каминов, погасив свет. Холмы становились все пустыннее, вода все чернее, льдины все тяжелее, что, впрочем, нисколько не смущало капитана «Брайтон Ив».
Они вернулись в каюту и тут же заснули, убаюканные мерной качкой. Им уже начинало казаться, что вся их жизнь прошла среди льдов. Им снилось, что они, подобно ангелам, кружат над землей, широко раскинув руки. Порой в открытый иллюминатор каюты влетал дым, который начинал есть им глаза, но тут же улетучивался невесть куда, и тогда им казалось, что они летят высоко‑высоко над океаном или над мрачным громадным хребтом, затерянным в пустынях Центральной Азии.
На заре их разбудили крики, доносившиеся с палубы.
– Какие у нас остались дрова? – крикнул капитан, стоявший за штурвалом.
– Дуб и горная сосна, сэр, – ответил палубный матрос с заледеневшего полубака и, немного подумав, добавил: – Есть и красное дерево.
– Начните с горной сосны. За ней пойдет дуб. Если же не хватит и его, подбросьте в топку этого самого красного дерева. Мы за него заплатим.
«Брайтон Ив» подошел к Конн‑Хук, где река становилась настолько узкой, что казалась мощенной мрамором дорогой. Корабль, словно огромная механическая утка, то и дело забирался с разгона на хрупкую кромку ледяного поля и продавливал ее своим весом. Зимняя навигация больше походила на войну.
Судно отступило назад на четверть мили, и матросы принялись загружать в топку новую партию дров. Рев пламени стал заметно громче. Давление поползло вверх. Главный инженер застыл над приборами. Три столбика подкрашенной воды уже поднялись над красной предупредительной отметкой. Инженер затаил дыхание: 1750–1800–1850–1900–1950‑1975‑2000! Он приказал дать полный ход, надеясь на то, что механизмы справятся и с давлением.
Шестеренки завращались с бешеной скоростью. Масло тут же утратило свою былую вязкость. Валы задымились, хотя матросы то и дело окатывали их из ведер холодной водой. Лопатки колеса завертелись, разрезая воду подобно циркулярной пиле. «Брайтон Ив» преодолел четверть мили за несколько секунд и, выехав на ледяное поле, к вящему изумлению стоявших на палубе капитана, матросов, Питера Лейка и Беверли, проехал по нему никак не меньше тысячи футов. Обезумевшее гребное колесо продолжало молотить по льду своими лопатками.
– Сейчас взорвемся! – вскричал главный инженер, выдергивая предохранительный клапан.
Струя пара взмыла ввысь с оглушительным свистом, который был слышен на северных берегах озера Чемплейн. Через несколько мгновений свист стих и рабочие колеса остановились. Открытые воды остались далеко позади. «Брайтон Ив» казался сейчас игрушечным пароходиком, лежащим на витрине.
Матрос, стоявший возле носа, хотел было двинуться, но капитан тут же остановил его жестом. Он стоял, воздев руки к небу, и напряженно к чему‑то прислушивался. Прошла минута, другая, третья, четвертая. Когда минуло пять минут, маловеры решили, что капитан снова спустит свой корабль на воду только после того, как сюда доставят из Уэст‑Пойнта кессон с динамитом. Однако капитан по‑прежнему недвижно стоял на своем мостике.
– Смотри, – прошептала Беверли, – он улыбается!
И действительно, капитан довольно усмехнулся и опустил руки. Матросы, стоявшие на палубе, решили, что он относится к своему поражению с юмором, и начали посмеиваться. Он погрозил им пальцем и стал всматриваться вдаль.
Все тут же повернулись на север, откуда послышался странный звук, напоминавший растянутый во времени щелчок хлыста. К ним стремительно приближалась черная линия, делившая ледяное поле на две половины. Капитан, судя по всему, ни минуты не сомневался в ее появлении (он был настоящим капитаном). Трещина тем временем начала стремительно шириться, и вскоре корабль с шумом опустился в свободные ото льда воды. Тут же заработали двигатели, и судно вновь поплыло на казавшийся совершенно необитаемым север, где были только горы, озера, бескрайние заснеженные поля и боги зимы и стужи, игравшие ветрами и звездами.
Питер Лейк и Беверли погрузили вещи в сани, запрягли в них Атанзора и отъехали от дома. Выждав минуту‑другую, Джейга помчалась в полицейский участок, с тем чтобы потрясти дежурного сержанта своим рассказом, напоминавшим эпизод из шекспировской трагедии, услышанной ею в одном из пивных залов. Трагедия эта представляла собой нечто среднее между «Отелло», «Королем Лиром», «Гамлетом» и «Когда мы были молодыми в Килларни, Молли» и сражала слушателей наповал.
– Юная мисс и ее хахаль сделали ноги, – выпалила Джейга, оказавшись перед дежурным сержантом. – Он ей, знаете ли, не пара! Он всю ночь там болтался, чтоб мне сдохнуть! Целую вечность! А все эти накидки и пуховики, они‑то им на что? Это же бандитизм какой‑то выходит!
– Простите, – остановил ее полицейский. – Вы что, хотите сообщить нам о каком‑то преступлении?
– Ясное дело, а то зачем бы я сюда шла!
Она представляла здесь интересы семейства Пеннов и потому должна была держать марку. Сержанту не оставалось ничего иного, как только приступить к записи деталей происшедшего, которые, надо сказать, поражали его все больше и больше, и он наваливался животом на стол, как гиппопотам – на карманную Библию. Глаза Питера Лейка были налиты кровью. Когда он размахивал хлыстом, на небе начинали сверкать молнии. Его конь умел летать (она уверяла сержанта, что конь летал над их домом все то время, пока его хозяин находился внутри). Она умоляла свою госпожу остаться дома и даже упала на колени перед ее санями, но та уже явно была не в себе. Примерно через полчаса Джейга совершенно неожиданно взвизгнула и с криком «мой бисквит!» вылетела из дверей полицейского участка с такой скоростью, что полицейские стали подумывать, уж не привиделась ли она им.
Меж редакцией газеты «Сан» и озером Кохирайс залетали телеграммы. Буер, на котором перебирался на другой берег озера телеграфист, проторил путь, нисколько не уступавший в прямолинейности стволу снайперской винтовки.
БЕВЕРЛИ ИСЧЕЗЛА ТОЧКА ДЖЕЙГА ГОВОРИТ ОНА СБЕЖАЛА НЕ ОДНА ТОЧКА ЧТО ДЕЛАТЬ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК
ЧТО ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК МАРК ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЙ ЗНАК РАЗЫЩИ ЕЕ ТОЧКА ПРОВЕРЬ КРЫШУ ТОЧКА ИЩИ ЕЕ ВСЮДУ ТОЧКА
ОБЫСКАЛИ ВСЕ ТОЧКА ЕЕ НИГДЕ НЕТ ТОЧКА ЧТО ДЕЛАТЬ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК
ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСКИ ТОЧКА
БЕВЕРЛИ НИГДЕ НЕТ ТОЧКА
ИЩИТЕ ВСЮДУ ТОЧКА
ГДЕ НАХОДИТСЯ ЭТО ВСЮДУ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК МАРК ТОЧКА
ВЫХОТИТЕ ЧТОБЫЯ ВЫРАЗИЛСЯ ТОЧНЕЕ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК
ДА ТОЧКА
ГОСПИТАЛИ ОТЕЛИ МАГАЗИНЫРЕСТОРАНЫБУЛОЧНЫЕ КАНАТНЫЕ ДВОРЫКОНЮШНИ ГРУЗОВЫЕ СУДА СЫРОВАРНИ ТРАМВАЙНЫЕ ПАРКИ ТЕРМИНАЛЫПИВОВАРНИ ОРАНЖЕРЕИ АББАТСТВА БАНИ ПТИЧЬИ РЫНКИ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ ЗДАНИЯ ЗАВЕДЕНИЯ РОЗНИЧНОЙ ТОРГОВЛИ СВАРОЧНЫЕ ЦЕХА ГАРАЖИ ГИМНАЗИИ КУЗНИЦЫШКОЛЫСТУДИИ ПУНКТЫПРОКАТА ТАНЦЕВАЛЬНЫЕ ЗАЛЫБИБЛИОТЕКИ ТЕАТРЫЗАВЕДЕНИЯ В КОТОРЫХ ПОДАЮТ УСТРИЦ ГОНЧАРНЫЕ МАСТЕРСКИЕ ЛЮДНЫЕ МЕСТА ИЗДАТЕЛЬСТВА АУКЦИОНЫЛАБОРАТОРИИ ТЕЛЕФОННЫЕ СТАНЦИИ ПУНКТЫОБМЕНА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ СТАНЦИИ КОСМЕТИЧЕСКИЕ КАБИНЕТЫМОРГИ ПРИЧАЛЫАРСЕНАЛЫКОФЕЙНИ КЛУБЫПРОМЫШЛЕННЫЕ ПЕЧИ МУЗЕИ ПОЛИЦЕЙСКИЕ УЧАСТКИ ВЕЛОСИПЕДНЫЕ ДОРОЖКИ СЫРОМЯТНИ ТЮРЬМЫПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕПЕТИЦИОННЫЕ ЗАЛЫБАНКИ БАРЫМОНАСТЫРИ КУХОННЫЕ БУФЕТЫЦЕРКВИ ГАЛЕРЕИ КОНФЕРЕНЦ‑ЗАЛЫБОРДЕЛИ МУЗЫКАЛЬНЫЕ ШКОЛЫАВИААНГАРЫСМОТРОВЫЕ ПЛОЩАДКИ ТОЧКА
ВЫОСМОТРЕЛИ ПОДВАЛ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК
ДА ТОЧКА
«Брайтон Ив» остановился возле обрывистого западного берега реки, после чего на лед был выброшен трап. На какое‑то время все смолкло, слышалось лишь шипение судовых двигателей. Однако вскоре раздался стук копыт и на палубе появился Атанзор, тянувший за собой сани, в которых сидели Питер Лейк и Беверли. Матросы не успели еще убрать сходни, а Атанзор уже скакал по заснеженной дороге, поднимавшейся в гору, единственными ограждениями которой были убеленные инеем деревья и наполовину занесенные снегом кустарники. Дорога уходила все дальше и дальше, все выше и выше. Наконец они добрались до перевала, и Питер Лейк увидел под безоблачными полярными небесами плато совершенно немыслимых размеров. Оно простиралось на сотни миль и было покрыто лесами, полями, реками и городами. В двадцати милях к северу виднелось недвижное и безмолвное озеро Кохирайс, за которым сверкали белоснежные вершины иных миров. Атанзор послушно поскакал к лежавшему вдали озеру.