Ты должен рубить, рубить и рубить, рубить безжалостно, пока не очистятся ряды деревьев и лес не сможет снова считаться здоровым.
Жан Ануй «Жаворонок»
Бывают собаки, при взгляде на которых можно довольно точно понять, что представляют собой их хозяева, и бывают автомобили, вид которых достаточно ясно отражает личность и характер их владельцев. «Мерседес» Пенчо Гавиры был темный, блестящий, огромный, с трехконечной звездой, угрожающе ощетинившейся на радиаторе и напоминающей прицел носового пулемета. Машина не успела остановиться, как Селестино Перехиль уже стоял на краю тротуара, придерживая открытую дверцу, чтобы шефу было удобнее выйти. Движение напротив «Ла Кампаны» было весьма оживленным, так что смог успел оставить заметный след на вороте розовой – точнее, цвета лососины – рубашке Перехиля, между двубортным пиджаком цвета морской волны и шелковым галстуком, усеянным красными, желтыми и зелеными цветами и горевшим на его груди подобно светофору. Струи выхлопных газов шевелили его редкие прямые волосы, разрушая камуфляжное сооружение, которое он каждое утро воздвигал со всем терпением, тщанием и немалым количеством лака, начиная с пробора над левым ухом.
– Ты еще больше облысел, – намеренно едко заметил Гавира, на ходу скользнув взглядом по испорченной прическе Перехиля. Он знал, что ничто так не задевает его телохранителя и помощника, как высказывания на эту тему, но считал, что периодическое использование шпор идет на благо скотине в его загонах, не давая ей слишком успокоиться. Кроме того, Гавира был человеком крутым, создавшим самого себя, и такого рода упражнения в христианском милосердии вполне соответствовали его натуре.
Несмотря на интенсивное движение и смог, день обещал быть прекрасным. Гавира окинул быстрым взглядом то, что окружало его; он стоял на тротуаре, очень прямой, оправляя манжеты рубашки так, чтобы они высовывались из‑под рукавов пиджака – ровно настолько, дабы майское солнце смогло поблистать на золотых (двадцать четыре карата) запонках, отягощавших двойные отвороты из бледно‑голубого шелка, – творение лучшего портного Севильи. Он выглядел как манекенщик из журнала мужских мод в ожидании фотографа, особенно когда поправил узел галстука и затем провел ладонью той же руки по виску, приглаживая свои густые черные, чуть вьющиеся за ушами волосы, зачесанные назад и блестящие от бриллиантина. Пенчо Гавира был смугл, строен, честолюбив, элегантен, любил побеждать, имел деньги и находился на пути к гораздо большему. Из этих семи определений или ситуаций четырьмя или пятью он был обязан исключительно собственным усилиям, что составляло предмет его гордости и его надежду. А также давало ему все основания для того уверенного, удовлетворенного взгляда, которым он обвел вокруг себя, прежде чем направиться к углу улицы Сьерпес вместе с Перехилем, который следовал за ним по пятам, с опущенной головой и видом раскаявшегося грешника.
Дон Октавио Мачука восседал за своим всегдашним столиком в кондитерской «Ла Кампана», просматривая бумаги, которые подкладывал ему Кановас, его секретарь. Вот уже несколько лет президент банка «Картухано» по утрам предпочитал своему кабинету в Аренале, отделанному дорогим деревом и украшенному картинами, столик и четыре стула на этой террасе, расположенной там, где билось самое сердце города. Здесь он читал «АБЦ», созерцал текущую мимо жизнь и делал свои дела от часа завтрака до часа аперитива, после чего отправлялся обедать в свой любимый ресторан «Каса Роблес». Теперь он почти никогда не появлялся в банке раньше четырех часов дня, так что у его служащих и клиентов, если дело требовало срочного решения, не оставалось иного выхода, кроме как приходить в «Ла Кампану». Это относилось также и к самому Гавире, который, как вице‑президент и генеральный директор банка, был вынужден проделывать этот путь почти каждый день.
Это, несомненно, являлось причиной того, что его победоносный взгляд все более омрачался по мере приближения к столику, за которым над чашкой кофе с молоком и половиной булки «Антекера», намазанной сливочным маслом, сидел человек, которому он, Пенчо Гавира, был обязан своим настоящим и будущим. И уж совсем омрачился взгляд финансиста, уловив среди газет и журналов, выставленных в соседнем киоске, обложку «Ку+С», красующуюся на самом видном месте. Глаза Гавиры лишь на мгновение задержались на ней; потом, затылком ощущая напряженный взгляд Перехиля, он как ни в чем не бывало продолжил свой путь. Но где‑то внутри у него возникла и стала разрастаться черная туча; от ярости у него даже свело желудок, закаленный ежедневными часовыми занятиями на тренажерах и сауной. Злополучный журнал уже два дня как лежал на столе его кабинета в Аренале, и Гавире были знакомы до последней мелочи – так, будто он сам делал их, – все и каждый из снимков, занимавших несколько страниц, а также фотография на обложке. В силу обстоятельств она получилась не слишком резкой, однако на ней можно было безошибочно узнать его, Гавиры, жену – Макарену Брунер де Лебриха, наследницу герцогского титула дель Нуэво Экстремо, происходящую из старинного аристократического рода, уступающего в знатности лишь герцогам Альба и Медина‑Сидония, – выходящую из отеля «Альфонсо XIII» в четыре часа утра вместе с тореадором Курро Маэстралем.
– Ты опоздал, – заметил старик.
Это была неправда, и Пенчо Гавира знал, что это неправда; ему не нужно было даже смотреть на часы. Поддерживать напряжение мелкими, но постоянными замечаниями – таков был и его стиль, перенятый как раз от дона Октавио Мачуки: он держал подчиненных в состоянии благотворной неопределенности, не давая им почить на лаврах. Перехиль, с его пробором над самым ухом и его более или менее скрытыми пороками, служил Гавире ближайшим подопытным кроликом.
– Не люблю, когда люди опаздывают, – повторил Мачука на сей раз громко, словно информируя об этом факте официанта в полосатом жилете, с латунным подносом в руках, ожидавшего указаний рядом со столиком и на лету ловившего каждое слово и движение дона Октавио. По уграм ему всегда оставляли один и тот же столик, рядом с дверью.
Гавира слегка кивнул, принимая слова шефа с полным спокойствием. Потом велел официанту принести пива, расстегнул пуговицу пиджака и сел на плетеный стул, на который президент банка «Картухано» жестом указал ему. Отвесив подобострастный поклон, Перехиль занял место за другим столиком, в сторонке, где уже сидел секретарь Кановас, складывая бумаги в черный кожаный портфель. Худой, похожий на крысу Кановас, отец девятерых детей и безупречный семьянин, служил дону Октавио Мачуке еще в те времена, когда тот занимался контрабандой желтого табака и духов через Гибралтар. Никто не помнил, чтобы Кановас когда‑либо улыбнулся, – может быть, потому, что его чувство юмора было погребено в пантеоне объемистого списка членов его семьи. Как бы то ни было, секретарь не вызывал симпатий у Гавиры, и он тайно вынашивал планы относительно его будущего: немедленное увольнение, как только старик решится освободить свой уже почти необитаемый кабинет в Аренале.
Не произнося ни слова и так же, как его шеф и покровитель, устремив взгляд на улицу, полную людей и машин, Гавира подождал, пока официант принесет пиво. Получив свой заказ, он отпил глоток, наклонившись вперед, стараясь, чтобы пена не капнула на безупречную складку его брюк, затем промокнул губы платком и откинулся на спинку стула.
– Алькальд наш, – наконец сообщил он.
На лице Октавио Мачуки не дрогнул ни один мускул. Он смотрел через дорогу, на бело‑зеленый рекламный транспарант Андалусского ломбарда (основан в 1935 году), вытянувшийся вдоль балкона второго этажа дома по соседству с выстроенным в неомавританском стиле зданием банка «Поньенте». Гавира перевел взгляд на костлявые руки старого финансиста с длинными, крючковатыми, словно когти, пальцами и старческими коричневыми пятнами на тыльной стороне. Мачука был очень худ, очень высок, с крупным носом, по сторонам которого пара черных глаз, всегда окруженных большими темными кругами, словно от постоянной бессонницы, смотрела острым, пронизывающим взглядом, похожим на взгляд хищной птицы, привыкшей охотиться где угодно и когда угодно, лишь бы наполнить желудок. Прожитые годы отражались в этих глазах не терпением, не милосердием: одной лишь усталостью. В молодости вор и контрабандист, позже ростовщик в Хересе, ставший севильским банкиром, когда ему не исполнилось еще сорока, основатель банка «Картухано» собирался уйти на заслуженный отдых, и единственным его желанием после этого (или, по крайней мере, единственным, о котором он говорил вслух) было так и продолжать завтракать каждое утро на террасе кондитерской на углу улицы Сьерпес, через дорогу от Андалусского ломбарда и здания конкурирующего банка, который «Картухано» только что прибрал к рукам, предварительно тщательно подготовив его падение.
– Давно пора, – отозвался Мачука.
Его взгляд был по‑прежнему устремлен на противоположную сторону улицы, и Гавира не понял, к чему относились эти слова: к банку «Поньенте» или к алькальду.
– Вчера мы ужинали вместе, – прибавил он, чтобы выяснить это, краем глаза держа в поле зрения профиль старика. – А сегодня утром у нас состоялся длинный и весьма сердечный разговор по телефону.
– Ох уж этот твой алькальд… – пробормотал Мачука, как будто пытаясь припомнить смутно знакомое лицо. Любой другой мог бы принять это за признак старческого склероза, но только не Пенчо Гавира, знавший своего президента слишком хорошо, чтобы делать поспешные выводы.
– Да, – подтвердил он, внутренне насторожившись, чтобы не упустить ни единой мелочи, ни единого жеста или оттенка речи: именно это помогло ему стать тем, кем он был. – Он согласен привести в порядок этот участок и немедленно продать его нам.
В его голосе не было торжествующих ноток, хотя он имел на них полное право. В том мире, в котором жили эти двое, одним из неписаных правил являлась сдержанность.
– Будет много шума, – заметил старый банкир.
– Ему все равно. Через месяц истекает срок его мандата, и он знает, что больше его не переизберут.
– А пресса?
– Прессу можно купить, дон Октавио. – Гавира сделал рукой движение, каким перелистывают страницы газеты. – Или кинуть ей пару костей повкуснее.
По тому, как кивнул в ответ Мачука, он увидел, что старик понял его намек. Кановас как раз только что спрятал в портфель собранное им, Гавирой, досье – настоящую бомбу – о злоупотреблениях при выплате правительством Андалусии пособий по безработице. План состоял в том, чтобы опубликовать эти материалы одновременно, в качестве защитного экрана.
– Городской совет противодействовать не будет, – продолжал он. – Совет по культурному наследию у нас в кармане, так что остается уладить только церковный аспект проблемы. – Он сделал паузу в ожидании комментариев, однако старик не разжал губ. – Что касается архиепископа…
Из осторожности он не закончил фразу, предоставив сделать следующий ход своему собеседнику. Ему нужны были подсказки, сигнальные огни, выражения соучастия.
– Архиепископ хочет получить свое, – наконец заговорил Мачука. – Ты же знаешь: Богу – Богово.
Гавира осторожно кивнул:
– Само собой.
Только тут старый банкир повернул голову и взглянул на него.
– Ну так дай ему что следует, и дело с концом.
Дело было нелегкое, и оба знали об этом. Старая скотина!
– Мне все ясно, дон Октавио, – подвел итог Гавира.
– Тогда не о чем больше и говорить.
Мачука помешал ложечкой в своей чашке кофе с молоком и снова погрузился в созерцание рекламы Андалусского ломбарда. Сидевшие за соседним столиком Кановас и Перехиль, глухие к разговору хозяев, враждебно уставились друг на друга. Гавира заговорил, тщательно выбирая тон и слова:
– При всем моем уважении, дон Октавио, нужно обсудить еще кое‑что. У нас в руках самый грандиозный градостроительный куш со времен Всемирной выставки девяносто второго года: три тысячи квадратных метров в самом сердце Севильи, в Санта‑Крус. И в связи с этим – покупка «Пуэрто‑Тарга» саудовцами. То есть от ста восьмидесяти до двухсот миллионов долларов. Но вы ведь позволите сэкономить по мере возможности… – Он отпил глоток пива, чтобы в воздухе подольше продержался отзвук слова «сэкономить». – Я не хочу платить десять за то, что мы можем получить за пять. А архиепископ слишком зарывается.
– Но ведь придется как‑то отблагодарить монсеньора Корво за то, что он умывает руки. – Мачука чуть сузил свои морщинистые веки, что должно было означать улыбку, хотя даже отдаленно не напоминало ее. – Как ты говоришь, предоставить льготы, диктуемые необходимостью. Не каждый же день архиепископы соглашаются отдать такой участок земли, выгнать священника и снести церковь… Тебе не кажется? – Перечисляя, он загибал костлявые пальцы поднятой руки, потом усталым движением уронил ее на стол. – Это называется высший пилотаж.
– Знаю. И это мне стоило немалого труда, если позволите заметить.
– Потому ты и сидишь в своем кресле. А теперь заплати архиепископу компенсацию, на которую он намекнул, и покончи с этой частью дела. В конце концов, деньги, с которыми ты работаешь, мои.
– Но они принадлежат также и другим акционерам, дон Октавио. Помнить об этом – мой долг. Если я чему‑то научился от вас, так это именно тому, как выполнять взятые на себя обязательства, не бросая денег на ветер.
Банкир пожал плечами:
– Смотри сам. В конце концов, это твоя операция.
Это действительно была его операция, со всеми вытекающими из данного обстоятельства плюсами и минусами, однако напоминание дона Октавио было далеко не достаточно, чтобы вывести Пенчо Гавиру из себя.
– Все под контролем, – уверенно ответил он.
Голова у старого Мачуки работала, как компьютер.
Гавира, знавший об этом слишком хорошо, увидел, как его хищные глаза скользнули с плаката Андалусского ломбарда на фасад банка «Поньенте». Операции в Санта‑Крус и «Пуэрто‑Тарга» были не просто хорошими сделками: в зависимости от их исхода Гавира мог либо сменить Мачуку на посту президента, либо остаться безоружным перед лицом административного совета, представляющего старейшие богатые семейства Севильи, весьма мало расположенные к молодым и честолюбивым адвокатам‑чужакам. Гавира ощутил в левом запястье, под золотым браслетом «Ролекса», пять лишних ударов в минуту.
– А что слышно насчет этого священника? – Взгляд старика снова переместился на Гавиру; под личиной безразличия мелькнула еле заметная искорка интереса. – Говорят, архиепископ до сих пор не слишком уверен в том, что он захочет сотрудничать.
– Похоже на то. – Гавира улыбнулся, чтобы рассеять недоверие шефа. – Но мы принимаем меры, чтобы решить эту проблему… – Он взглянул в сторону другого стола, за которым сидел Перехиль, и неуверенно замолчал, однако вовремя понял, что нужно добавить что‑то, привести какой‑нибудь аргумент. – В конце концов, это просто упрямый старик.
Это было его упущением и его ошибкой, и Гавира тут же мысленно раскаялся в своих последних словах. С явным удовольствием Мачука ринулся в атаку через брешь, открывшуюся в его обороне.
– Вот уж не похоже на тебя! – Он смотрел ему в глаза, как опытная змея, наслаждающаяся внушенным ею страхом. Гавира насчитал под браслетом «Ролекса» по крайней мере еще десять лишних ударов. – Я тоже старик, Пенчо. Но тебе известно лучше, чем кому бы то ни было: зубы у меня еще вполне крепкие, а уж кусаться я умею… Тебе опасно забывать об этом, верно? – Его веки хищной птицы снова сморщились. – Особенно сейчас, когда ты так близко от цели.
– Я и не забываю. – Трудно сглотнуть слюну так, чтобы собеседник этого не заметил, но Гавире удалось сделать это дважды. – Что касается этого священника, то между ним и вами не может быть никакого сравнения.
Банкир неодобрительно покачал головой:
– По‑моему, ты в плохой форме, Пенчо. Ты – и вдруг заделался льстецом.
– Вы не знаете меня, дон Октавио.
– Не говори глупостей. Я отлично знаю тебя, и именно поэтому тебе удалось оказаться там, где ты сейчас находишься. А также и там, где ты окажешься со дня на день.
– Я всегда искренен с вами. Даже тогда, когда вам это не по вкусу.
– Ошибаешься. Я всегда ценю твою искренность, так же хорошо рассчитанную, как и все остальное. Как и твое честолюбие и твое терпение… – Банкир заглянул в свою чашку, словно в надежде обнаружить там еще какие‑либо подробности о характере Гавиры. – А в том, что касается сравнений, возможно, ты и прав: возможно, у меня с этим священником и впрямь нет ничего общего – за исключением прожитых лет. Я не знаю этого, потому что не знаком с ним. Но я дам тебе хороший совет, Пенчо… Ты ведь ценишь мои советы?
– Вы же знаете, что да, дон Октавио.
– Я рад, потому что этот – один из самых лучших. Никогда не связывайся со стариком, цепляющимся за идею. Человек так редко доживает до старости с идеями, за которые стоит бороться, что те немногие, кому это удалось, готовы лечь за них костьми. – Он прервал сам себя, будто вспомнив о чем‑то. – Кроме того, похоже, дело‑то осложнилось, верно?.. Этот поп из Рима и все такое прочее.
Вздох Гавиры прозвучал вполне искренне. Возможно, он даже и был таковым.
– Вы всегда в курсе всего, дон Октавио.
Мачука обменялся взглядом с секретарем, неподвижно сидевшим за другим столиком напротив Перехиля, с черным кожаным портфелем на коленях и выражением лица крысы, играющей в покер. Он был слеп и нем до нового приказа. В отличие от него Перехиль нервно ерзал на стуле и искоса бросал беспокойные взгляды на Гавиру. Близость дона Октавио Мачуки, его беседа с шефом и присутствие невозмутимого Кановаса внушали ему робость и страх.
– Это мой город, Пенчо, – произнес Мачука. – Не знаю, чему ты удивляешься.
Гавира достал пачку сигарет и закурил. Сам президент не курил, и Гавира был единственным, кому дозволялось делать это в его присутствии.
– Успокойтесь, – выдохнул он вместе с первой струей дыма. – Все под контролем. – Вторую он выпустил уже медленнее. – Все ниточки у меня в кулаке.
– А я и не боюсь. – Банкир покачал головой, рассеянно разглядывая проходивших мимо людей. – Повторяю: это твоя операция, Пенчо. Я выхожу на пенсию в октябре; хорошо ли, плохо ли у тебя все выйдет, на мою дальнейшую жизнь это уже никак не повлияет. А на твою – может.
И на этом старик, видимо, решил закрыть тему. Он допил свой кофе с молоком и лишь после этого снова повернулся к Гавире:
– Кстати, что тебе известно о Макарене?
Это был удар ниже пояса. Значительно ниже пояса. И было очевидно, что приберегался он напоследок. Если какая ниточка и не находилась в кулаке у Пенчо, так именно эта. Гавира взглянул на газетный киоск, и у него снова свело желудок от ярости. Потому что слишком уж нескладно все получилось: он как раз велел Перехилю аккуратно проследить за похождениями своей жены, а тут эти чертовы журналисты из «Ку+С» застукали ее с тореадором и нащелкали целую пачку фотографий. Проклятое невезение, проклятая Севилья!
На протяжении трехсот метров, отделяющих «Каса Куэстра» от Трианского моста, располагалось ровно одиннадцать баров. В среднем через каждые двадцать семь метров и двадцать семь сантиметров, мысленно подсчитал дон Ибраим, более своих друзей привычный к книгам и цифрам. Любой из членов троицы мог перечислить эти заведения от моста и обратно, подряд, вразбивку и в алфавитном порядке: «Ла Трианера», «Каса Маноло», «Ла Маринера», «Дульсинея», таверна «Альтосано», «Две сестры», «Ла Синта», «Ла Ибенсе», «Семейный приют», бар «Анхелес». И в самом конце, почти на берегу, «Лас Флорес», рядом с изразцовым изображением Девы Марии, надежду подающей, и бронзовой статуей тореадора Хуана Бельмонте. Троица останавливалась во всех и каждом из баров, чтобы обсудить стратегические вопросы, и вот теперь дон Ибраим, Удалец из Мантелете и Красотка Пуньялес брели по мосту в блаженном состоянии, целомудренно избегая смотреть налево, туда, где зловеще возвышались современные постройки острова Картуха, и наслаждаясь пейзажем, открывавшимся справа. Там раскинулась Севилья, прекрасная, как мавританская принцесса, с пальмами, выстроившимися вдоль другого берега, с Золотой башней, Ареналем и Хиральдой[32]. А совсем близко – так что можно добросить камнем – смотрелась в Гвадалквивир площадь Маэстранса со своей ареной для боя быков: вселенский собор, куда люди приходили помолиться храбрецам, о которых пела Красотка Пуньялес.
Троица шагала по тротуару моста, вдоль железных перил, плечом к плечу, как в старых американских фильмах: посередине Красотка, справа и слева от нее дон Ибраим и Удалец, эскортирующие ее, как верные рыцари. Утро отражалось в реке голубыми, золотистыми и белыми бликами, и в этом блеске, в качающемся мареве паров «Ла Ины», обильно напитавшей плоть, кровь и душу соратников, звучали переливы андалусской гитары, слышные им одним. Воображаемая, а может быть, и реальная музыка, придававшая их коротким, чуть торопливым шагам по мере удаления от знакомой до последнего уголка Трианы, чтобы перейти на другой берег Гвадалквивира, твердость и решимость прогулки, совершаемой в пять часов вечера, на границе солнца и тени. Дон Ибраим, Удалец и Красотка шли открывать боевые действия, углублялись во вражескую территорию, покидая безопасность своих привычных пастбищ. Ввиду всех этих обстоятельств было только логично, что в одном из баров – насколько им помнилось, в «Семейном приюте» – экс‑лжеадвокат приподнял свою широкополую панаму (которую ему однажды пришлось снять, чтобы влепить пощечину Хонхе Негрете, задавшему ехидный вопрос относительно наличия в Испании настоящих мужчин) и торжественно процитировал какого‑то Вергилия. А может быть, Горация. В общем, кого‑то из классиков:
Тогда, словно хищные волки во мраке ночном,
Мы путь пролагать себе начали к самому сердцу
Испалиса[33], пламенным жаром объятого…
Или что‑то вроде этого. Солнце отражалось бликами в спокойных водах реки. Под мостом девушка с длинными черными волосами гребла на узкой лодочке или пироге, и прямой как стрела след наискось пересекал эту искрящуюся гладь от берега до берега. Проходя мимо образа Девы Марии, надежду подающей, Красотка Пуньялес осенила себя крестом под агностическим, но исполненным уважения взглядом дона Ибраима, который ради такого случая даже вынул сигару изо рта. Что касается Удальца из Мантелете, он тоже перекрестился – склонив голову, торопливо, украдкой, как при звуке горна перед началом корриды на какой‑нибудь пыльной арене, воздух над которой наполнен жужжанием мух, запахом крови и страхом, или на ринге при ударе гонга, заставляющем его отлепиться от угла и выйти на середину, ощущая, как наготу, свою беззащитность и наступая на капли собственной крови. Однако Удалец отдавал дань почтения не образу Девы Марии; его жест был адресован бронзовому профилю, плащу и монтере[34]Хуана Бельмонте.
– Тебе надо было получше присматривать за женой.
Старый Мачука как бы в подтверждение своих слов покивал головой, по‑прежнему не отрывая взгляда от людей, проходивших перед террасой «Ла Кампаны». Вынув из кармана белый батистовый носовой платок со своими инициалами, вышитыми синим шелком, он рассеянно потирал им кончик носа. Пенчо Гавире бросились в глаза его руки, усеянные старческими пятнами и так похожие на когтистые лапы хищной птицы. Да и весь облик его напоминал хищную птицу. Старого, злобного орла, неподвижно наблюдающего за своими жертвами.
– С женщинами всегда сложно, дон Октавио. А уж особенно с вашей крестницей.
Банкир принялся аккуратно складывать платок, видимо обдумывая слова собеседника, потом медленно кивнул.
– Макарена, – произнес он, как будто это имя объясняло все.
И на этот раз Гавира кивнул в знак согласия.
Дружба между Октавио Мачукой и семейством герцогов дель Нуэво Экстремо завязалась добрых четыре десятка лет назад. Банк «Картухано» едва не понес убытки, финансируя несколько неудачных сделок покойного Рафаэля Гуардиола‑Фернандес‑Гарвея, герцога‑консорта и отца Макарены; они уничтожили то немногое, что оставалось от фамильного состояния. Позже, когда за смертью герцога (острый сердечный приступ в четыре часа утра, в самый разгар попойки с цыганами, причем сиятельный покойник оказался почти голым) последовало окончательное разорение, старик Мачука лично занялся расчетом с кредиторами и продажей еще чудом не заложенных остатков собственности. Собрав таким образом некоторую сумму наличными, он положил ее в банк под самый высокий процент. Так ему удалось сохранить для вдовы и дочери герцога их жилище – «Каса дель Постиго» и ежегодную ренту, которая, хотя и без излишней роскоши, позволила вдовствующей герцогине, Крус Брунер, стареть в обрамлении, достойном ее фамилии. В так называемом приличном обществе Севильи все знали друг друга, так что некоторые утверждали, что упомянутой ежегодной ренты не существует и что эти деньги происходят прямиком из личных фондов Октавио Мачуки. Вдобавок имелось подозрение, что таким путем банкир воздает должное отношениям, гораздо более близким, чем просто дружеские, зародившимся еще при жизни покойного герцога. И даже, что касается Макарены, некоторые высказывались в том плане, что, мол, бывают крестницы, которых любят больше, чем родных дочерей; однако никто никогда не доказал этого, и никто никогда не осмелился задать соответствующий вопрос самому старику. Верный же Кановас, в руках которого находились бумаги, секреты и частные счета банкира, бывал на эту тему – как и на многие другие – не более многословен, чем порция тушеного языка со сложным гарниром.
– Этот тореадор… – заговорил через некоторое время Мачука. – Как его – Маэстраль, что ли?
Гавира ощутил горечь во рту. Он уронил сигарету, взял свой стакан с пивом и сделал большой глоток, но положение дел не улучшилось. Он снова поставил стакан на стол и застыл, глядя на каплю пива, упавшую таки на складку его брюк. Ему безумно хотелось громко, со смаком выругаться.
Старик все так же разглядывал проходящих мимо людей, как будто надеясь высмотреть среди них знакомое лицо. Он держал над купелью маленькую Макарену Брунер во время ее крещения в соборе; он, в том же самом соборе, под руку вел ее, ослепительно красивую в своем белом атласном платье, к алтарю, где ее ждал Пенчо Гавира. Севильские злые языки называли этот брак делом рук самого старого банкира, поскольку он, с одной стороны, обеспечивал богатство и блестящее будущее его крестнице, а с другой – поддержку местного общества его протеже, в то время молодому, честолюбивому адвокату, стремительно поднимавшемуся по иерархической лестнице банка «Картухано».
– Придется что‑то делать, – задумчиво прибавил Мачука.
Несмотря на стыд и унижение, испытываемые Гавирой в этот момент, он расхохотался:
– Не хотите же вы, чтобы я пошел к этому тореро и влепил ему пулю в лоб!
– Конечно, нет… – Банкир полуобернулся к нему, и его хитрые глаза блеснули что‑то слишком уж живым любопытством. – А ты что, способен влепить пулю в лоб любовнику своей жены?
– Фактически она моя бывшая жена, дон Октавио.
– Ну да. Это она так говорит.
Щелчком сбив капельки пива с брюк, Гавира поправил складку. Разумеется, он был способен сделать то, о чем говорил Мачука, и оба знали это. Но он не собирался убивать тореадора.
– Это ничего не изменило бы, – сказал он.
Это ничего не изменило бы. С тех пор как Макарена вернулась в «Каса дель Постиго», и до момента появления тореадора еще, так сказать, имели место крупный финансист из конкурирующего банка и известный винопромышленник из Хереса. Если воспользоваться методом, предложенным доном Октавио, потребовалось бы чересчур много пуль. А ведь Севилья – далеко не Палермо. Кроме того, и сам Гавира вот уже несколько недель находил себе утешение в обществе знаменитой севильской фотомодели, специализировавшейся на рекламе изящного белья. Так что старый Мачука дважды неторопливо кивнул в знак согласия. Ведь есть же и другие методы.
– Я знаком с парой директоров наших филиалов, – спокойно и зловеще улыбнулся Гавира, – а вы – кое с кем из владельцев арен… Возможно, следующий сезон окажется трудноватым для этого Маэстраля.
Веки старого грифа снова сморщились. На сей раз это выглядело почти как настоящая улыбка.
– Какая жалость, – вздохнул старик. – Ведь он, кажется, неплохой тореро.
– Он к тому же еще и красавчик, – возразил Гавира. – Так что у него всегда остается возможность пойти сниматься в телесериалах.
Потом его взгляд снова упал на газетный киоск, и черная туча, которую он ощущал внутри, казалось, заволокла картину прекрасного майского утра. Потому что проблема заключалась не в Курро Маэстрале. Существовало нечто более важное, чем обложка «Ку+С», на которой он сопровождал Макарену Брунер в рассветный час при выходе из отеля «Альфонсо XIII». И речь шла не об ущербе, нанесенном матримониальной чести Гавиры, а о том, удастся ли ему самому удержаться в «Картухано» и сменить старого Мачуку на посту президента совета. В маневре с недвижимостью, касающемся церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, было схвачено все, кроме одного: существовала некая старинная фамильная привилегия, документально оформленная в 1687 году, и в этом документе оговаривался ряд условий, невыполнение которых повлекло бы за собой возвращение семейству Брунер земли, отданной под храм. Однако согласно более позднему закону, принятому в XVIII веке при министре Мендисабале, в случае отчуждения этой земли от церкви она должна была отойти муниципалитету Севильи. С юридической точки зрения дело было сложное, так что, обратись герцогиня и ее дочь в суд, все застопорилось бы, и надолго. А между тем уже было проделано столько подготовительной работы, вложено столько денег и взято на себя столько обязательств, что провал вынудил бы Октавио Мачуку отдать своего протеже на растерзание административному совету (где у Гавиры имелись серьезные и могущественные противники) как раз в тот момент, когда молодому вице‑президенту банка «Картухано» оставался всего один шаг до обретения абсолютной власти. Это означало положить его голову на плаху. Но, как было известно журналу «Ку+С», половине Андалусии и всей Севилье, в последнее время голова Пенчо Гавиры не представляла особой ценности для Макарены Брунер.
Выйдя из отеля «Донья Мария», Лоренсо Куарт, вместо того чтобы пройти тридцать метров, отделявших его от дверей Архиепископского дворца, вышел на середину площади Вирхенделос‑Рейес и остановился, оглядывая то, что его окружало. Это был перекресток трех религий: за спиной у него находился старый еврейский квартал, с одной стороны – белые стены монастыря Воплощения Господня, с другой – Архиепископский дворец, а в глубине, возле стены старинной арабской мечети, – минарет, превращенный в колокольню христианского собора: Хиральда. Тут были конные экипажи, продавцы открыток, цыганки с бубнами, клянчащие милостыню «на молочко для ребенка», и туристы, ждущие своей очереди посетить башню и с изумлением глядящие вверх, на венчающую ее фигуру, плывущую в синеве неба. Молоденькая иностранка – судя по выговору, американка – отделилась от своей группы, чтобы задать Куарту банальный вопрос относительно какого‑то адреса в окрестностях площади: удобный предлог, чтобы поближе рассмотреть его спокойное загорелое лицо, так контрастировавшее с коротко подстриженными, с густой проседью волосами и стоячим черно‑белым воротничком священнослужителя. Куарт вежливо, не слишком обстоятельно ответил на вопрос, и девушка вернулась к искоса наблюдавшим за ней подругам под целый хор сдержанных смешков и перешептываний. До его слуха донеслись слова: «He’s gorgeous», то есть «он просто красавчик». Что, несомненно, крайне развеселило бы монсеньора Спаду. Воспоминание о директоре ИВД и о технических советах, данных им в Риме, на площади Испании, во время их последней беседы, вызвало улыбку на лице Куарта. Так, с улыбкой, он и принялся оглядывать Хиральду от самого основания до фигуры с флажком‑флюгером, давшей название всей башне. Пожалуй, он не совсем обычно выглядел в качестве туриста: серо‑голубые глаза подняты к небу, руки в карманах черного костюма, шитого на заказ превосходным римским портным, почти таким же престижным, как Кавалледжери и сыновья. Только в таких местах, как это, можно ощутить Испанию, юг, старинную культуру средиземноморской Европы. В Севилье истории разных народов накладываются одна на другую, и связи между ними невозможно объяснить, если обойти вниманием хотя бы одну из них. Нанизанные на одну нить, подобно четкам, время, кровь, моления на различных языках, звучавшие некогда под этим синим небом, под этим мудрым солнцем, за века уравнявшими все. Дошедшие из прошлого камни, чей голос можно услышать до сих пор. Нужно только на мгновение забыть о видеокамерах, открытках, автокарах, заполненных туристами и нахальными девушками, и приблизить ухо к этим камням.
До назначенной встречи в Архиепископском дворце оставалось еще полчаса, так что Куарт поднялся по улице Матеос Гаго, чтобы выпить кофе в пивной «Хиральда». Ему хотелось, как в прошлый свой приезд в Севилью, усесться неподалеку от стойки, чтобы иметь возможность спокойно рассматривать белые и черные квадраты пола, изразцы и старинные гравюры с изображением города, украшавшие стены. Он вынул из кармана «Похвальное слово новому воинству рыцарей храма» Бернарда Клервоского и раскрыл его наугад. Древний томик этот, форматом в одну восьмую листа, он читал ежедневно; это было для него чем‑то вроде обряда, такого же привычного, как чтение молитвенника, и выполнявшегося с той же неукоснительностью, порожденной не столько благочестием, сколько гордыней. Зачастую это происходило в каком‑нибудь отеле, кафе или аэропорту, в ожидании деловой встречи или перерывах между ними, а такие встречи и командировки были в жизни Куарта явлением постоянным. И он открывал эту средневековую книгу, в течение двух столетий служившую духовным наставлением воинствующим монахам, сражавшимся в Святой земле, открывал, чтобы уйти от одиночества, с которым была сопряжена его работа. Иногда, поддаваясь настроению, навеваемому чтением «Слова», он представлял самого себя последним из переживших разгром при Гаттине, проклятую Акрскую башню, застенки Шинона и костры Парижа: одиноким, усталым тамплиером, все друзья которого уже так или иначе покинули этот мир[35].
Он прочел строки, давно знакомые наизусть: «Главы их острижены, покрыты пылью, лики черны от палящего солнца, как те кольчуги, что защищают их тела…», затем поднял лицо, чтобы взглянуть на льющийся с улицы свет, на людей, неторопливо проходящих под зеленью апельсиновых деревьев. Молодая женщина, по виду иностранка, на минутку задержалась, чтобы подобрать волосы, смотрясь, как в зеркало, в бликующее стекло полуоткрытого окна. Грациозным движением подняв свои обнаженные руки к затылку, она стояла, стройная, красивая, сосредоточенно вглядываясь в собственное отражение, пока ее глаза не встретились через стекло с глазами Куарта. Мгновение она смотрела на него с удивлением и любопытством, потом отвела глаза, но естественность позы и движений уже исчезла. В это время к ней подошел молодой человек с фотоаппаратом на шее и планом города в руке и, обняв за талию, увлек ее за собой.
Может быть, тому, что испытал Куарт, наблюдая за этой маленькой сценкой, в большей мере, чем «зависть», соответствовало определение «грусть». Нет термина, способного точно назвать ощущение тоскливой пустоты, знакомое каждому служителю Церкви, оказавшемуся свидетелем проявлений теплоты и близости между мужчиной и женщиной – между всеми теми, для кого не является запретным этот древний ритуал, эти прикосновения рук, ласкающих волосы и плечи, обнимающих талию, скользящих по бедрам. А для Куарта, которому в принципе не составило бы особого труда сократить дистанцию между собой и большинством красивых женщин, встречающихся на его пути, это ощущение