Север — Юг
https://ficbook.net/readfic/4541599
Автор: Гражданин Мира (https://ficbook.net/authors/495617)
Пейринг или персонажи: Ким Минсок/Лухан, Чен/Бён Бэкхён, Кай/ О Сехун, ДиО
Рейтинг: PG-13
Жанры: Романтика, Повседневность, POV, AU, ER (Established Relationship)
Предупреждения: Нецензурная лексика, ОЖП
Размер: Мини, 15 страниц
Описание:
От Сиэтла до Майами. (Путевые заметки До Кенсу).
Цвет Зелёный: Великие равнины
Минсок и Лу Хань
Kaleo — Way Down We Go
Они были из той категории попутчиков, которые не забываются. Я подобрал их в сельской глуши где-то между Шериданом и Каспером. Казалось, в тот день все двести человек местного населения собрались у заправки, где я тормознул, чтобы наполнить бак, и каждый хотел поделиться со мной последними новостями. Касались они моих будущих попутчиков и сводились к тому, что у парней буквально из-под носа увели тачку. Я посочувствовал им в той мере, в которой среднестатистический гражданин Соединенных Штатов сочувствует совершенно незнакомым людям, и расплатился за бензин наличкой: карточку автомат принять отказался. В кафешке через дорогу подавали нечто, отдаленно напоминавшее кофе, и я, уж не помню как, но оказался внутри, с пластиковым стаканчиком этого дрянного пойла в руках. Лу Хань и Минсок заняли единственный — пластиковый, в черных подпалинах и сколах — столик и сонными движениями закидывали в себя завтрак. Лу Ханю было семнадцать, и впереди у него был год старшей школы и слабая надежда поступить в денверский колледж. Он носил рваные джинсы и пропотевшую борцовку, которая не скрывала его подростковой худобы. Волосы он, казалось, не расчесывал недели две, и они придавали ему вид неуклюжий и немного комичный, что шло вразрез с его характером. Лу Хань был из тех счастливчиков, чьи гены лишь слегка подпортило смешение кровей. Китаец на три четверти, он выглядел одним из тех айдолов, от которых на моей давно потерянной родине сходили с ума девчонки от четырех до шестидесяти. Минсоку недавно исполнилось двадцать два, и он был настолько мужчиной, насколько это возможно, когда у тебя лицо ребенка, а душа старика. От Лу Ханя его отличало все: от аккуратной стрижки до стиля в одежде. Минсок выглядел дорого и вкусно, и официантка, подававшая мне кофе, не сводила с него глаз. Я пристроился за стойкой и наблюдал. По венам струился черный яд, утреннее солнце растекалось по рукам, золотя кожу, а в голове гудело от бессонной ночи. Хотелось забраться на заднее сидение и проспать до обеда, как минимум, но двое парнишек, у которых так нелепо (и от этого обидно до чертиков) угнали машину, заставляли думать лишь о них. Лу Хань первым заметил, что я смотрю. Он вскинул голову и заглянул мне в глаза с вызовом, на который способны лишь мальчишки, которых слишком часто задевают сверстники. Я оставил насиженное местечко и подошел к их столу. — Я здесь проездом, — сказал я, — слышал, что у вас увели машину. Если вам на юг, могу подкинуть. Минсок опустил вилку на тарелку, промокнул губы салфеткой и, смяв ее, поднял на меня глаза. Они были черные, как кофе на дне моего стакана, и взгляд, в них читавшийся, был таким же крепким и горьким. Мне понравилось, как он на меня смотрел. Понравилось, что он тут же ухватился за предложение, но при этом не потерял бдительности. Он оглядел меня с ног до головы, прикинул, сможет ли, при надобности, обезвредить и спросил, можно ли взглянуть на мои водительские права. Я улыбнулся ему и, вынув из кармана бумажник, показал удостоверение. Минсоку — парню с цепким, аналитическим умом и отличной памятью будущего инженера-конструктора — хватило десяти секунд, чтобы запомнить все мои данные и, протянув для приветствия руку, представиться. — Без обид, — закончил он, — но я отвечаю за него головой. Лу Хань при этих словах весь подобрался и — уверен, мне не показалось — слегка покраснел. По крайней мере, алое пятно на скуле горело еще долго. Я занял последний стул и, забив на остывший кофе, расспросил их о случившемся. Узнал, что вместе с машиной увели и все их вещи, и что налички у них — двадцатка на двоих. Мобильный Минсока тоже остался в машине, и по его местоположению копы пытались найти угонщиков, но то ли те телефон обнаружили и избавились от сим-карты, то ли в этой дьявольской глуши даже GPS не пахал, но прошло сорок восемь часов, а дело с места не сдвинулось. — Пора валить отсюда, — заключил Минсок, — но денег, как ты понимаешь, даже на пол-билета не хватит. — У меня заднее сидение свободно, — сказал я. — Подброшу вас до Денвера. Правда, придется сделать крюк. Лу Хань и Минсок переглянулись. — Мы не против, — за двоих ответил Минсок. На том мы и сошлись. Я заказал пирог и полдюжины сандвичей с собой, прикупил минералки и сигарет и, закинув все это в машину, повез парней в участок. Они оставили свои данные шерифу, поулыбались невесело старым пердунам, с которыми успели познакомиться за последние два дня, и распрощались с последней надеждой покинуть эту дыру на своих колесах. Мы выбрались на трассу и, наблюдая отроги Биг-Хорна, покатили в сторону Шайена. Лу Хань оказался парнем молчаливым и до крайности стеснительным. Это вызывало улыбку и, по-честному, — недоумение. Обычно пацаны, смотрящие на незнакомцев дерзко и с вызовом, были еще теми мерзавцами. Заткнуть их мудацкие рты получалось лишь одним способом — кулаком. Но то ли я упустил нечто важное, то ли внешность, таки, бывает обманчива, но мальчишка угрюмо помалкивал и все пялился в окно, за котором, по правде сказать, и смотреть-то было не на что. Великие равнины в начале июня уже покрывал ржавый налет пыли, а редкие, но все равно мощные торнадо, прокатывающие по юго-восточной их части, прибивали бизонью траву к самому грунту. Минсок же был более словоохотливым, хоть и его назвать болтливым я бы не смог. Он рассказал о чужом для него Бозмене; об университете, где отучился три года; об отчиме, который преподавал там высшую математику, и матери, что председательствовала в читательском клубе. Рассказал он и об отце, что жил в Денвере, который Минсок считает своим городом и который любит до ломоты в каждой косточке своего тела. Сестра Лу Ханя тоже жила в Денвере, и с ее парнем Минсок познакомился, еще будучи школьником. Я вглядывался в их отражения в зеркале заднего вида, искал места соприкосновения, пазы, которыми бы они соединялись, но находил лишь странную холодность в жестах и взглядах Минсока, когда ему доводилось посмотреть на пацаненка, и отрешенность, что граничила с болезненным безразличием, — когда тот поглядывал на Минсока. Между ними что-то происходило, какая-то реакция, протекающая настолько медленно, что заметить ее без специальных приборов было невозможно. Обычно меня не заботили чужие отношения, но то ли ветер со Скалистых гор, то ли пыльная серость дорог и ночи без сна сделали меня слишком уж восприимчивым к чужим драмам, но я не смог не среагировать на этих двоих. Они пробуждали во мне какое-то седьмое чувство, а то заставляло каждый волосок на теле подниматься от колебаний невидимых токов, что они излучали. Это было волнительно, и мне это нравилось. На отрезке дороги между Кейси и Каспером я остановился, чтобы перекусить и размяться. Минсок выбрался из машины отлить, а мелкий перебрался на переднее сидение и спросил, есть ли у меня что-нибудь послушать? У моей старушки была встроенная магнитола, которая гоняла побитые временем кассеты. Тех было немного: «The Razorʼs Edge» AC/DC, «Dangerous» Джексона, какая-то бредовая подборка из старых хитов Мадонны и еще отцом записанный концерт Queen. Лу Хань повертел кассеты в руках, покривился, сунул в магнитолу Джексона и выкрутил звук на максимум. Я никогда не слушал музыку в дороге, разве что новости и погодные сводки на ближайшую пару дней, но промолчал. Парню, я видел, была в тягость тишина, а говорить со мной или Минсоком он не хотел. В голове у него квартировались чисто подростковые тараканы, а те были еще теми скотинами. Парень сомневался в собственных мыслях и чувствах, не контролировал эмоции, что было видно по тому, как яростно он натягивает на себя один защитный слой недоброжелательности за другим, и выстраивал внутри своего панциря подобие нового мира. Планировщик и архитектор он был так себе, и каждый его мир ждала прискорбная участь Атлантиды. Я бы мог сколупнуть чешуйку-другую и пробраться внутрь, бросить пару зерен, которые непременно бы дали всходы, но не стал. Знал, что единственный, кто будет желанным гостем в этом мрачном мире, — это Минсок, который попасть туда не торопился. Я понимал его. Понимал, что ему — парню, одной ногой вступившему во взрослую жизнь, — не нужны такие проблемы. Влюбленные школьники — та еще заноза в заднице. Особенно если школьники эти конфликтные, изломанные под немыслимыми углами и, в то же время, переполненные неконтролируемой нежностью. Она, эта нежность, читалась в каждом взгляде — лютом, как у самого дикого зверя, — в каждом дерганом движении плеч и повороте головы. В Лу Хане было то таинственное и неукротимое, лишенное определения и четких границ, что отличало безумцев и потерянных ангелов. Минсок знал это и держался на расстоянии. При всей своей сдержанности и трезвой рассудительности, он оставался человеком, в чьем теле было слишком много уязвимых мест. Лу Хань не метил ни в одно из них, отчего каждое находилось под прицелом. Когда твой враг слепой, он бьет лишь раз и наверняка. Любви, я знал, зрячей не бывает, так что Минсок был обречен. Перекусив, я оставил Лу Ханя в машине, а сам выбрался наружу — размять ноги. Клонило в сон — погода стояла погранично-жаркая, липкая, когда облака едва ли не лопаются от зноя, но ветер несет отголоски прошедших дождей. План лежал в кармане, сложенный вчетверо. Я вынул его, проглядел пункт за пунктом, хоть и знал каждый наизусть, и, осмотревшись по сторонам, решил, что тебе бы здесь не понравилось. Ты всегда любил горы, а вокруг меня в тот миг простирались лишь жженные до сахарного хруста североамериканские равнины. Не хватало парочки диких лошадей у блеклого горизонта, чтобы поверить — ты стоишь на земле шайеннов, а не белых переселенцев. Минсок подошел неслышно, встал рядом; прикурил. Он был из тех курильщиков, которые курят для удовольствия, делая это тогда лишь, когда действительно захочется, а не по велению привычки. Он затягивался глубоко, смачно, выдыхал через нос и поглядывал на раздуваемый ветром огонек сигареты. Пальцы у него были аккуратные, но не красивые. Обычные пальцы обычного парня азиатской наружности. Таких по американским дорогам разбросано тысячи. Я смотрел на него и думал, что вот именно в таких — ничем не примечательных — и влюбляются до одури. Влюбляются с первого взгляда, первой, самой терпкой и беспощадной, любовью. Влюбляются в короткие, старательно приведенные в порядок волосы, прозрачные брови, чуть сощуренные глаза и наглые губы. Губы, привыкшие больше молчать, чем говорить. Губы, пахнущие последними сигаретами и холодным октябрем. Такие парни прямой наводкой попадают в сердце, и с этим остается лишь смириться и жить, подыхая вдох за вдохом, дальше. Я с трудом сдержал улыбку и через плечо посмотрел на Лу Ханя. Тот пялился в наши спины обиженным, по-детски злым взглядом, и губы его дрожали. Он чувствовал себя преданным каждую секунду, которую Минсок проводил не с ним, а их, секунд этих, уже набралось, я мог спорить, на добрую вечность. Минсок тоже оглянулся, и Лу Хань, скривившись капризно, потряс в воздухе телефоном. Минсок цыкнул, выбросил окурок и в два шага оказался у машины. Стекло со стороны пассажира опустилось, и я услышал грубое «Чондэ звонил», которым Лу Хань плюнул Минсоку в лицо. — Что случилось? — тот сделал вид, что не заметил, не утерся от этого меткого, в самую душу, плевка и выбил из мятой пачки «Л&М» предпоследнюю сигарету. Лу Хань посмотрел на нее с жадностью и облизнул обветренные губы. Я знал, ему хотелось не курить, но взять в рот смоченный слюной Минсока фильтр и почувствовать на языке вязкую горечь недопоцелуя. — Они с Винвин поссорились. — Снова? — Снова. Он, таки, укатил на концерт, хоть и обещал, что дождется нашего приезда. Дай затянуться… — последние слова заставили Минсока улыбнуться. Он пожал плечами и протянул мелкому сигарету, но из рук выпускать не стал. Лу Хань посмотрел на него обжигающим, вырывающим кишки взглядом, а затем губами прилип к фильтру. Минсок при всей своей правильности был тем парнем, которому подобные картины доставляют удовольствие. Он смотрел, как Лу Хань прикрывает глаза и втягивает щеки, и кайфовал. Я был уверен, в этот миг он представлял, как Хань отсасывает ему. Ненавидел себя за это, но представлял. Я шаркнул ногой, напоминая, что все еще здесь, обошел машину и занял свое место за рулем. Минсок докурил и присоединился к нам. По дороге к Касперу я узнал, что Чондэ был парнем Винвин, сестры Лу Ханя, и давним приятелем Минсока. — Играли вместе в футбол, — пояснил Минсок. Мне это было не интересно, а ему не следовало бы рассказывать о личной жизни приятеля, но серое полотно трассы располагало к разговорам на темы, которые никого не касаются. — Он неплохой, серьезно, просто иногда на него находит, и он срывается с места. Бросает все и на попутках отправляется через полстраны на выставку каких-нибудь доисторических хомячков или, вот как сейчас, — на концерт зачуханной инди-группы. Они выступают по задрипанным клубам в таких же задрипанных городках, и слушать их, не закинувшись чем-нибудь тяжелым, нереально. Но Чондэ от всего этого вставляет так, что никакой наркоты не надо. Он фанат кричащей безвкусицы и ярый коллекционер мусора. — А еще он спит и видит, как бы выебать своего приятеля, но ебет мою сестру, — добавил Лу Хань. Безразлично так, словно выбросил в урну обертку от протеинового батончика. Я обернулся, чтобы посмотреть на него, но парень глазел на свои кеды и клал привычный хер на то, что в машине кроме него есть и другие люди. Должно быть, он сказал это вслух ненамеренно и даже не заметил этого. Минсок лишь головой покачал и спросил, чем я занимаюсь по жизни. Я ответил честно, понимая, что парень хочет сменить тему. Рассказал о мастерской и об отце, о поддержанных тачках, которым мы даем второй шанс, и о подработке в журнале. Местами, я видел, Минсоку было интересно, местами он откровенно скучал. Впервые я слушал собственный голос так долго и понял, наконец-то, почему ты называешь его колыбельным. Пришлось тормознуть у небольшой заправочной, где в забитом консервами магазинчике мы с Минсоком прикупили кофе в жестянках, чтобы не уснуть. В Каспер въехали ближе к вечеру, когда солнце уже лежало на земле, поверженное предгрозовыми, самыми яркими, сумерками, и испускало последний вздох. Город напоминал каменную степь. Горячий асфальт прилипал к покрышкам, а дома шелестели гардинами распахнутых настежь окон. Я сверился с картой, убедился, что еду правильно, и уже за пять минут парковал старушку во дворе старенького мотеля. К ребятам у меня было два предложения: ехать и дальше со мной, но через Медисин Боу, куда я держал путь, или же взять взаймы и сесть на проходящий прямо до Денвера. Не знаю, что ими двигало — то ли нежелание занимать деньги у малознакомых людей, то ли острая потребность побыть в дороге, а значит — вдвоем, еще немного, — но в итоге они решили ехать со мной. Документов у них не было — остались в угнанной машине, — поэтому номер я оформил на себя. Минсок заверил, что ему будет комфортно и на заднем сидении машины, и раскошеливаться на двухместный мне не пришлось. Лу Ханю спать со мной явно не хотелось, но спорить с Минсоком или как-то открыто свое недовольство выражать он не стал. Сопел тихо на своей половине кровати, натянув одеяло до подбородка, и никак не мог уснуть. По крайней мере, все три раза, что я просыпался, он пялился в телефон. Залив раннее пробуждение невкусным кофе, мы выехали из города и по 220-му шоссе покатили на юг. Я вел на минимально допустимой и глядел по сторонам, надеясь, что на глаза попадется то, что заставит расчехлить камеру. Она лежала среди одеял, стопками сложенных на спинке заднего сидения, и не открывалась с тех пор, как я покинул Йеллоустонский парк. В том, чтобы взять ее и что-нибудь сфотографировать, не было ничего особенного, но отчего-то сделать это я не мог. Снимать для меня было чем-то сродни занятию сексом. Тем более что фотографировал я для тебя, и мне не хотелось, чтобы кто-то другой это увидел. Степень интимности этого процесса повышалась с каждым удачно пойманным кадром. У меня даже сердце билось быстрее, стоило навести объектив на то, что, я знал, вызовет у тебя восторг. Я чувствовал — всей кожей — твою улыбку, твой взгляд и робкое касание пальцев. Они были настолько явственными, настолько живыми, что у меня на миг перехватило дыхание. Я оглянулся на сидящего рядом Минсока, но тот читал бесплатный еженедельник, прихваченный в круглосуточном супермаркете, и на меня не смотрел. Лу Хань задрачивался в какую-то игрушку на мобильном, но его вязкий и терпкий, как мякоть айвы, взгляд въедался в обивку сиденья за спиной у Минсока. Минсок на это улыбался — глазами, скользящими между серых строк спортивных новостей. Я вел машину дальше. По 487-й трассе мы доехали до Медисин Боу, там пообедали, заправились и 30-й двинули в западном направлении. У Ханны свернули на 72-ую и в заповеднике оказались на закате. Я вытащил из-под одеял фотоаппарат, записал номер мобильного Лу Ханя и со словами «на всякий случай» сунул Минсоку измятые полсотни. Невзрачно-серые горы в лучах садящегося солнца преобразились. Словно карамелью облитые, они отражались в озере, неподалеку от которого мы оставили машину. Белые камни побережья напоминали глыбы льда, каждая из которых заключила в себе собственное солнце. Я снял их и озеро, и громаду скал над головой, и вековые сосны, настолько высокие и черные, что их верхушки, казалось, царапают брюшину сизых туч. Я был здесь сам, и это кратковременное уединение принесло облегчение. Я обошел озеро с севера, поснимал цветы у подножия скалы. Они выглядели чудом на фоне растрескавшегося снежного наста. Остатки ледника служили напоминанием о том, что все в нашей жизни изменчиво, и то, что прежде казалось незыблемым и вечным, разрушается и размывается так же легко, как песочный замок под напором приливной волны. Я выбрал место у воды, где комары были не настолько голодными, снял бурые водоросли, тянущие ко мне свои тощие руки, и собственные босые стопы. Я знал, что тебе это покажется милой глупостью, ты улыбнешься и посмотришь на меня с немым укором и той нежностью, которая способна растопить любой ледник на любой из планет любой планетарной системы любой из галактик нашей бесконечной вселенной. Я лег на траву, положил камеру на грудь и, прикрыв глаза, позволил себе улыбнуться небу, на котором загорались первые звезды. Каждая из них напоминала о тебе, но ни одна не сияла так же ярко, как сиял ты. Я вернулся к машине, когда над горами показался молодой месяц. Попутчиков заметил еще издали. В салоне горел свет, задняя дверь была открыта. Лу Хань сидел на краю сидения, выставив ноги в закатанных до колен джинсах наружу. Минсок стоял рядом, спиной прислонившись к двери, курил и свободной рукой, неосознанно, думаю, гладил Ханя по шее. Тот млел диким котенком, которого впервые угостили сосиской. Должно быть, он даже урчал, но стоило мне подойти ближе, как он весь напрягся, выпрямил спину и сжал губы в тонкую полоску. Я едва не рассмеялся, но, понимая, что это лишь усугубит ситуацию, сделал вид, что ничего не заметил. Минсок спросил, удачно ли я прогулялся, на что я ответил, что более чем. Показать снимки он не попросил, явно понимая, что не просто так я уединялся. Лу Ханю же в самом деле было наплевать. Его больше занимала ладонь Минсока, которая все еще лежала на его плече. Большая и горячая, она так и просилась, чтобы об нее потерлись щекой, прижались к ней губами, шепнули в ее жесткие складки пару сладких глупостей. Я был уверен — не будь меня рядом, Лу Хань бы так и поступил. Видимо, в мое отсутствие что-то случилось, надломилось — основательно, до самой сердцевины, — и развалилось на части, но никто не спешил вернуть все на место. Ладони Минсока было хорошо на плече Лу Ханя, так же, как плечу Ханя было просто замечательно под ладонью Минсока. Мы решили заночевать в машине, припарковав ее на стоянке недалеко от кемпинга. Я спал плохо — замучили комары и боль в пояснице, — просыпался через каждые час-полтора и, не открывая глаз, слушал, как Лу Хань с Минсоком целуются. Целуются так, как только те умеют целоваться, кто влюблен впервые. Мне было жарко и очень хорошо от того, как жарко и хорошо было им, но не в том, ожидаемо-сексуальном, плане. Я чувствовал себя так, как чувствовал себя лишь раз в жизни. В тот вечер, когда ты, сломав полку с моими коллекционными снежными шарами, пытался помочь убрать осколки, но, естественно, не мог и плакал: не от собственного бессилия, а от того, что это были мои любимые, с детских лет хранившиеся шары. Этими самыми слезами ты сказал, что любишь меня, и я плакал вместе с тобой, целовал твои колени и просил больше никогда не плакать из-за таких глупостей. Ты был первой моей любовью и, я уверен, станешь любовью последней. И эти двое мальчишек, что всю ночь целовались на заднем сидении моей старушки, я знал, проживут если не такую же историю любви, как мы с тобой, то очень на нее похожую. В Денвер мы попали уже на следующий день, в девятнадцать сорок пять по местному времени. Сестра Ханя жила на Кларксон-стрит, в доме под номером «2024». Она встретила нас на парковке: русые волосы, бледные плечи, платье с цветочным принтом, круглые щиколотки, легкие шлепанцы. Из таких девушек получаются отчаянные домохозяйки. Видимо, тот парень, Чондэ, понимал это как никто другой, отчего и сбегал от нее в соседние штаты на концерты никому не известных групп. Винвин улыбнулась мне, но не слишком убедительно. Я кивнул в ответ. Она предложила деньги, я отказался. Минсок еще на выезде из заповедника спросил номер моего счета, обещая, что рассчитается, как только получит доступ к своему банковскому аккаунту. Его слова мне было достаточно. Я пожелал ему успеха в деле с машиной, отсалютовал коротко и мягким ходом вывел старушку на дорогу. В зеркало заднего вида я заметил, как Винвин берет Лу Ханя под руку и, что-то взволнованно рассказывая, ведет его к дому, а Минсок вынимает из кармана брюк пачку «Л&М» и прикуривает.
Цвет Жёлтый: У берегов Рио-Гранде
Чондэ и Бэкхён
Sepiamusic — Prototype
Дождь начался, когда я выехал из Таос-Пуэбло. Скрытность жителей общины, их глинобитные дома с темными провалами окон и стальной блеск реки оставили гнетущее впечатление. Старушка жрала милю за милей, и я не заметил, как по обе стороны от дороги выросли вековые сосны. Запах слежавшейся земли, мокрого асфальта и хвои шибанул в голову, и первые пару миль казалось, что дышу я чистым озоном. Дорога шла в гору. От перепада высот закладывало уши, и шум дождя то стихал, то снова усиливался. Поначалу я хотел проскочить лес и ночь встретить в Санта-Фе, но когда между поредевшими соснами мелькнули размытые дождем отроги далеких гор, не выдержал и встал на обочине. Снимать по такой погоде было непривычно — экстремальный фотограф из меня бы вышел никудышный, — но твоя любовь к горам: вот таким, льдисто-синим, прочерчивающим жесткую линию горизонта, — заставила меня выбраться под проливной и, мотая головой, как ушастый пес, помчаться к деревьям. Снимки получились мутными, рябыми от дождя, с оттенком ртути и чернил. Сосны смотрелись призраками, и даже зелень хвои не придавала им жизни. Отсняв с два десятка кадров, я вернулся в машину, врубил печку и, стуча зубами, пообещал себе горячий душ в первом же мотеле, который попадется по пути. Я бы мог остановиться в кэмпинге, но не был уверен, что для этого не требуется предварительный заказ места. Мотать лишние мили не хотелось, и я двинул 518-й до ее пересечения с 75-й, которая должна была вывести меня к цивилизации. Вот там, на повороте, я их впервые и увидел. Мокрые, босые, пьяные от дождя и свободы, рукокрылые, совсем не в себе, они шли посреди трассы, цепляясь друг за друга пальцами. У каждого за спиной рос рюкзачный горб, а в свободной руке, сросшиеся шнурками, мотались стоптанные кеды. Выглядели пареньки теми сумасшедшими любителями природы, которых человек, привыкший к горячему душу и кофе из Старбакса, никогда не поймет. Я балансировал на тонкой грани между первыми и вторым, поэтому скорость убавил и, поравнявшись с экстремалами, предложил подкинуть, если по пути, хоть и понимал, что они откажутся. Они переглянулись, улыбнулись друг другу заговорщицки и слаженно замотали головой. Дождь бил их под зад, хлестал выбритые затылки, но парни были слишком счастливы, чтобы отказаться от этого. Я двинул дальше. Мимо проплывали одинокие фермерские дома и поселки на двадцать дворов, по которым в такую погоду разгуливали лишь гуси. Параллельно дороге свое извилистое русло проложила Пуэбло Рио. Мутная вода совсем не отражала облачного неба, а местами так густо поросла травой, что я терял ее из виду. Через час я был в Санта-Фе. Найти стойбище подешевле в городе, который кормится от туристов, было не так-то просто, но во мне проснулась вполне рассудительная жадность, и я потратил лишние сорок минут, чтобы отыскать самое неприглядное местечко. Принял душ, подъел все, что осталось от завтрака и, проглядев твои пометки в моем дневнике, завалился спать. Этой ночью мне снились наши с тобой каникулы в Ванкувере, когда мы вот так же гуляли под дождем, ели мороженое, которое было совсем не по сезону, и целовались, укрывшись твоим пледом вместо зонта. Я сидел у тебя на коленях, ты был таким же липким и мокрым, как и я, но отчего-то горячим, как печка. Ты говорил, что такие, как я, приходят в этот мир с дождем. Улыбался мне в байковой полутьме, и губы твои цвели ярче маков. Тогда я впервые загорелся желанием снять их на камеру, обвешать снимками стены своей еще студенческой комнатушки, смущая этим соседа, и плакать в измятую наволочку, благодаря Бога за то, что ты есть. Наутро дождь прекратился, и в Альбукерке меня настигла жара. Сухая, по-настоящему пустынная, с привкусом слюды и дикого мёда, она стелилась над городом, и ничего не указывало на то, что еще сутки назад здесь бушевал калифорнийский циклон. Горы Манзано зеленели на фоне утреннего неба, а против них, словно исхудалые, иссушенные западными ветрами старики, свои спины горбили каменистые берега Рио-Гранде. Не доезжая до города, я свернул на 556-ю и словно оказался на одном из тех фото, что выдает поисковик на запрос «Альбукерке». Северо-Восточная вела меня прямехонько к пику Сандиа Крест. У поворота я съехал на узкую, но довольно хорошую горную дорогу и остановил машину, только когда она уперлась в тупик. Дальше были лишь скалы, туристические тропы и груженное прозрачными облаками небо. Я выбрался наружу, оглядел усеянную домами и перекрестками долину и понял, что в это место ты бы точно влюбился. Песчано-каменное, бледное-травянистое, обворожительное в своей неприглядной красоте, полное людей и в то же время словно безлюдное, — таким оно казался с высоты трех сотен метров. Я сделал фотографии города и горной гряды, заснял старушку, обласканную утренним солнцем, и свои желтые скулы под провалами глаз. На тот миг я уже так устал от бесконечности дорог, что представить себе не мог, как доживу до Майями. В городе я первым делом заскочил в Dunkin' Donuts, заказал себе пару донатов с кремом и один — с яблоком, запасся черным без сахара и отправился искать какой-нибудь парк, чтобы не душится кондиционированным воздухом кафе. Тех двоих я узнал сразу. Сидели под деревом, на непросохшей еще земле, и жевали одну булку от хот-дога на двоих, запивая ее молочным коктейлем из МакДака. Они смеялись беспрестанно, пачкали друг друга горчицей и осыпали крошками волосы и дергающиеся плечи. Они были так поглощены друг другом, что не обращали внимания на направленные на них взгляды. Я посмотрел на них дважды и занялся пончиками. Яблочный мне понравился больше, и я съел его целиком. От крема же слиплись пальцы, и вскоре все пчелы парка вились вокруг моего стола. Устроившееся неподалеку семейство тяжеловесов — трехцентнерный отец семейства, его крупногабаритная супруга и квадратнобокий сынок — замахали руками, пытаясь отогнать насекомых. Те заметили в их корзине для пикника синнабоны и тут же вошли в крутое пике. Я уничтожил остатки крема салфетками, допил кофе и, вычеркнув из памяти все, что было связано с этим парком, вернулся к машине. Добраться к монументу удалось лишь к полудню. Очередь из туристов, которые желали всенепременно взглянуть на изрисованные антропоморфными рисунками камни, растянулась на добрую сотню метров. Я представил, что здесь творится, когда в городе проходит фестиваль воздушных шаров, и решил, что выбрал удачное время для посещения американских достопримечательностей. Очередь продвигалась живо, и я, не успев толком заскучать, оказался на территории заповедника. Солнце жгло немилосердно, и я, обливаясь потом и прикрывая голову буклетом, завидовал тем опытным туристам, которые нацепили панамки и очки. Рубашка, связанная по рукавам, болталась на бедрах, футболка липла к спине, а шея, должно быть, обгорела до волдырей. Я бродил по голым камням, изредка заглядывал в объектив камеры и жал лениво на пуск, забивая флэшку памятниками многовековой американской культуры. Пара петроглифов показалась мне интересной, я снял их с нескольких ракурсов и решил, что ты уж точно придумаешь для них забавную историю. Индейцы, испанцы, пришельцы из других миров, которыми Нью-Мексико мог по праву гордиться, — все они собрались здесь, на тридцати квадратных километрах прожженной июньским солнцем пустыни. Художники из них были так себе, разве что какой-нибудь Генри Дарджер* мог оценить их творчество по достоинству. Прогулка меня утомила, как утомили и альбукерковские — слишком пыльные — пейзажи. Я плюнул на все, вернулся к машине и, уже проезжая мимо магазина автозапчастей, увидел их снова. Может, они узнали старушку, может, улыбались всякому встречному, но стоило мне поравняться с ними, как по обгорелым лицам расползлись шальные, полные радушия и доброжелательности улыбки. Совсем разные на первый взгляд, эти двое выглядели неделимым целым. Было сложно представить, что существует вселенная, где они ходят разными дорогами, и жизнь их не пересекается ни в единой точке. Они больше не держались за руки, но локти их — острые, грубо срубленные под закатанными рукавами рубашек — соприкасались при каждом шаге. Парни шли в ногу, пружиня тонкими подошвами дешевых кед. Шли не спеша, так, как ходят люди, которые никогда в жизни не видели часов. Один из них вскинул руку и козырнул мне. Я усмехнулся и кивнул в ответ. Пути наши разошлись, и я укатил на восток, к центру города, а они, щипая друг друга за бока, поковыляли дальше, к монументу. Я был уверен, что им там обязательно понравится. Они будут обниматься с камнями, делать памятные снимки, нахлобучивая растянутые временем бейсболки на самые примечательные из петроглифов, и забивать этим Инстаграм, о существовании которого знают лишь они одни. Я остановился в мотеле, который бы мог стать декорацией для неплохого фильма ужасов, соскреб с кожи пахнущую дикой степью грязь и, завалившись в чем мать родила на кровать, отыскал на карте адрес ближайшей пиццерии. Выбираться под палючее солнце не хотелось, так что я, завернувшись в простынь, заставил себя уснуть. Пицца от Фарина оказалась недурственной, так что я умял пепперони с двойным сыром и болгарским перчиком за один присест. Набрал тебе сообщение и решил, что ближе к полуночи прокачусь к Уэллс-Фарго-Плаза и отсниму там последние кадры. Забитых снимками флэшек по мере продвижения к югу становилось все больше и больше, и я с усмешкой легкого злорадства представлял, как ты будешь, насупившись, их сортировать. Ты всегда любил порядок — боги, ты даже носки раскладываешь по размеру и цветам! — а мне доставляло удовольствие сбоить все твои системы. Ты называл меня вредоносным вирусом и грозился разлюбить, но шантажист из тебя был так себе, поэтому я продолжал дразниться, а ты — меня любить. Эти парнишки нашлись у «Финикса». Синие и красные огни подсветки, зашторенные окна номеров, источающие, казалось, свой собственный неоновый свет, и уличные фонари были в сговоре с этой безлунной ночью и привлекали к себе самых взбалмошных бабочек Альбукерке. Здание банка, что размещалось в тридцати ярдах от отеля, напоминало граненый стакан с шартрезом. Парнишки щелкали его на телефон, который грозился вот-вот разрядиться, и жались друг к другу, как жмутся новорожденные котята, стоит кошке оставить их одних. Пустынный климат играл на контрастах, когда температуры полудня и полуночи отличались друг от друга десятками градусов по цельсиям и фаренгейтам. Выросшие в северных или центральных штатах, эти дети никак не могли к этому привыкнуть, стучали зубами, обматывались всем, что наспех запихали в рюкзаки, и норовили — невзначай — забраться друг другу под кожу. Я подошел к ним и спросил прикурить. В машине, оставленной на стоянке в полуквартале отсюда, валялась пачка «Мальборо», курить особо не хотелось, но что-то заставило меня подойти и заговорить с ними первым. Смутно, на уровне интуиции, которой природа так скупо наделила мужчин, я чувствовал, что эти двое мне знакомы. Не мимолетными встречами на дорогах Нью-Мексико, но чем-то более глубоким, значительным и личным. Словно бы я уже знал все их тайны и самые потаенные желания души. Они оба выглядели пьяными, хоть и капли в рот не брали, и любой другой обошел бы их стороной, но меня примагнитило к ним намертво, и я истаптывал асфальт тротуара своими кроссовками, пока один их парней рылся в рюкзаке, выискивая непочатую пачку «Верблюда». — Мы решили бросить, — улыбаясь, пояснял парнишка, пока возился с замками и молниями. — Две недели уже не курим, — добавил второй, притираясь к другу плечом, что тому явно мешало, но было очень даже по душе, — а сигареты выбросить рука не поднялась: три доллара за пачку. Одеты они были не бедно и на бродяг походили разве что образом жизни, но курить в Штатах, все же, было дорого, да и здоровью это пользы не приносило, так что их стремление бросить я одобрял. Сам пытался это сделать, но через пять дней максимум ломался и лез за заначкой. Ты ругался страшно, ломал сигареты, отмачивал их в молоке и показывал мне ужасающие видео о раке легких, но легче не становилось: курить хотелось до тошноты. — Держи, приятель, — я не успел впаяться в реальность, как мне уже сунули в руки пачку песочного цвета и гладкую — из тех, что не очень дешевые, но и на коллекционные не тянут — зажигалку. Я прикурил с благодарностью, хоть «Кэмел» никогда не были моей любимой маркой. — Куда дальше? — спросил я, стараясь не выдавать интереса. Так получилось, что по жизни я был мастером держать лицо, поэтому парнишки не поняли, как волнует меня их ответ. — В Розуэлл, конечно же, — ответил тот, второй, что любил трогать и ластиться. Он был ниже парня с «Кэмелом» на дюйм или два, с худым лицом и крепкой грудью. Бедра его, должно быть, совсем недавно утратили свою полноватую округлость, на что указывали джинсы на пару размеров больше. Если малый планировал сбросить вес, то идея прокатиться по стране автостопом оказалась для него очень удачной. — Я тоже туда, — ответил я, — составите компанию? Они переглянулись, обменялись короткими, глаза в глаза, взглядами и ответили: один пожатием плеч, другой — сказав: — Почему бы и нет? Я видел, что интересен им. Тем, должно быть, что они были интересны мне. Мы познакомились. Парня, что носил джинсы на два размера больше, звали Бэкхёном. Он служил крохотной, никем неприметной шестеренкой на многоотраслевом предприятии, что имело свои активы едва ли не в каждом штате, на досуге читал готические романы, влюблялся в книжных героев крепче, чем в героев собственной жизни, мечтал пройтись по расцвеченному карнавальными огнями Французскому кварталу босиком и встретить рассвет на берегу марктвеновской реки. Чондэ — парнишка с курчавыми волосами, шальной улыбкой и пачкой «Кэмел» на дне рюкзака — был тем самым Чондэ, но говорить об этом я не стал. То ли излишняя откровенность Лу Ханя меня остановила, то ли желание самому — со всех сторон, как диковинную ракушку — разглядеть его, но я не подал виду, что имя его, как и он сам, мне знакомо. Втроем мы прошлись по широким улицам центра, выпили по пиву,