Носитель духовной заразы

ПЯТАЯ КОЛОННА ИМПЕРИИ: XIX ВЕК

Предварение

В объяснениях российской катастрофы ХХ века господствуют две противоположные позиции. С одной стороны, бедственные итоги революционного эксперимента пытаются объяснить русским “азиатским” характером, не поддающимся общечеловеческому, то есть европейскому, просвещению. На российской “бескультурной” почве были, якобы, искажены высокие идеалы марксизма и воздвигнута очередная ступень традиционной российской деспотии: Грозный - Петр - Сталин. Эту русофобскую концепцию пытаются опровергнуть другой крайностью русские националисты: русская революция осуществлена международными “ландскнехтами” коммунизма, а все беды России объясняются действием тайного “мирового заговора”, “жидомасонства”.

Доля истины, содержащаяся в каждой из этих позиций, крайне гипертрофирована. Действительно, Россию нельзя целиком вписать в сферу европейской культуры. Но еще вопрос: так ли это плохо для России и мира, является ли европейская культура единственно возможным и общечеловеческим вариантом культуры?! С другой стороны, существует альянс антироссийских международных сил, но вряд ли только его действиями можно объяснить падение великого народа и разрушение великой цивилизации.

Основным для русских людей должен быть вопрос: почему российская почва оказалась беззащитной перед инородными идеями разлада, разорения, истребления традиционной культуры и органичных форм жизни? Как в российском обществе формировались сословия, оказавшиеся носителями враждебных для русской православной цивилизации идейных течений и проводниками гибельных для России революционных потрясений?

Носитель духовной заразы

На самосознание русской интеллигенции не мог не оказать влияния и национальный характер. Но экзистенциальная беспочвенность обрекала интеллигенцию на ущербность, многие достоинства русского народа не воспринимались образованными сословиями, а усвоенное – искажалось. Некоторые черты национального характера кривозеркально отразились в характере интеллигенции. В свою очередь трактовка характера русского народа представителями интеллигентского сообщества оказывалась предвзятой.

Генетическое тяготение русского человека к религиозному осмыслению жизни, с одной стороны, но отрыв от Православия – с другой расшатывали нравственно-волевой стержень национальной души, ослабляя ее перед идеологическими соблазнами Запада. Европеизированные сословия в течение двух предреволюционных столетий утрачивали остатки связей с почвенной культурой. Разлагалась органичная культурная атмосфера, где всякая нарождающаяся идея в контексте духовной традиции получает естественное раскрытие и соотносится с высшими ценностями. Иллюзия “русского Запада” манила, увлекала умы, вынуждала заимствовать отжившее и худшее в европейской цивилизации: “Все эти русские нигилисты, материалисты, марксисты, идеалисты, реалисты - только волны мертвой зыби, идущей с Немецкого моря в Балтийское. - Что ему книга последняя скажет, - То ему на душу сверху и ляжет” (Д.С.Мережковский). Интеллигенция, теряя национальную самобытность, оказывается в удушающей атмосфере идейных тупиков Европы. Русское образованное общество XIX века стремительно и остро переболело всеми формами европейских идеологических увлечений – от идеализма до марксизма: “Шеллинг и Кант, Ницше и Маркс, эротика и народовольчество, порнография и богоискательство. Все это выло, прыгало, кривлялось на всех перекрестках русской интеллигентской действительности” (И.Л.Солоневич).

Русских людей всегда волновали идеалы сами по себе. Мировоззрение интеллигенции было избыточно идеалистично, оторвано от исторической реальности, непонимание которой компенсировалось ее нигилистическим отрицанием. “Нигилизм... есть одно из проявлений напряженной идеальности русского ума и сердца” (Н.Н.Страхов).

Многое в русском мировоззрении определялось евразийским синдромом – связанным с серединным положением России осознанием проблемы “Россия и Запад”. Россия есть и Запад, и Восток одновременно. Христианская Россия открыта к Востоку больше, чем кто-либо на Западе, одновременно обращена к Западу больше, чем кто-либо на Востоке. В этом синтезе – своеобразие русской цивилизации. Стремясь обрести свой путь, Россия обращается к Западу и Востоку, но в то же время и отталкивается от них. Это своего рода восточное восприятие Запада и западная ориентация на Восток. Россия боялась пороков Запада, но, защищаясь от них, отгораживалась и от его достижений; открываясь же Западу, она воспринимала и его ложь.

Крайне восточную форму приобретали в России заимствованные ею заблуждения Европы. То, что в Европе носило характер детских инфекций, в России превращалось в опустошительные эпидемии. Отсюда двойственное отношение русских к Европе, ярко выраженное у Достоевского. Вслед за Хомяковым он повторяет, что Европа – это страна святых чудес, но, с другой стороны, католицизм, считает он, – это христианство без Христа, а европейская культура является приготовлением пришествия антихриста. В этом и чувство всеевропейской родственности, и ощущение исходящей из Европы опасности. Сложность взаимоотношений России с Западом задана объективно – в силу геополитического положения, исторической судьбы. Вместе с тем, эти отношения болезненно усугубляются определенными чертами русского национального характера, а также нездоровой западнической ориентацией образованных слоев – иллюзией “русского Запада”.

В отличие от русского ума и сердца западное сознание проникнуто здоровым скепсисом, тамошние крайности уравновешивают друг друга, на всякого увлеченного достаточно скептиков и циников. Поскольку западному человеку не свойственно страстное стремление к абсолютному, его интеллектуальные поиски носят частный и гипотетический характер. По мере нарастания заблуждений в обществе вырабатываются “противоядия”. Это позволяло западноевропейской цивилизации сохранять равновесие. Совершенно иначе у нас - духовное заражение привело Россию к катастрофе.

“Русская цельность стала причиной того, что западные идеи не привили русской душе западные нормы, а вскрыли разрушительные силы. Запад победил эгалитарно-социалистические идеи равнодушием; русский же максимализм, своеобразно проявившийся и в среде безбожной интеллигенции, превратил эти идеи в псевдорелигию. Западный плюралистический корабль со множеством внутренних переборок, получая пробоину в одном отсеке, держался на плаву благодаря другим. Русский же цельный корабль потонул от одной пробоины” (М.В.Назаров).

“Когда русский интеллигент делался дарвинистом, то дарвинизм был для него не биологической теорией, подлежащей спору, а догматом, и ко всякому, не принимавшему этого догмата... возникало морально подозрительное отношение... Тоталитарно и догматически были восприняты и пережиты русской интеллигенцией сен-симонизм, фурьеризм, гегельянство, материализм, марксизм, марксизм в особенности. Русские вообще плохо понимают значение относительного, ступенность исторического процесса, дифференциацию разных сфер культуры. С этим связан русский максимализм. Русская душа стремится к целостности, она не мирится с разделением всего по категориям, она стремится к Абсолютному и все хочет подчинить Абсолютному, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни” (Н.А.Бердяев).

Для русского человека идея имеет непосредственное отношение к действию, идеи – уже поступки. В силу русского максимализма западные гипотезы становились аксиомами действия, императивами политической воли. Маниакальные идеи европейских одиночек в России обращались в нравственный катехизис общества.

Помимо сказанного, это свидетельствует и о некоем надрыве в национальной душе. После Петра I в русской культуре шли два параллельных процесса, которые особенно обострились в XIX веке. С одной стороны - явление святости Серафима Саровского, Оптинских старцев, великая русская литература, государственное могущество, стремительный рост экономики, – все это говорило о духовном подъеме в России. Одновременно нарастала некая духовная болезнь, которая сказывалась в усилении влияния чужеродных и разрушительных для русской цивилизации радикальных западнических идей. Идеологический шквал обрушился на Россию в критический момент ее судьбы, когда душа нации оказалась перенапряженной, незащищенной и особенно ранимой. Оттого все идейные увлечения переживались крайне болезненно, приобретали все более острые формы. В течение XIX века накапливались идейные яды, каждое поколение наследовало все большую идеологическую интоксикацию.

Какой-то страшный рок преследовал в России всех вовлеченных в идеологический поток. Каждый мог чувствовать, подобно герою романа Достоевского: “Как будто его кто-то вел за руку, потянул за собой неотразимо, слепо, неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало втягивать”. Как и Раскольников, участники разворачивающейся трагедии “вдруг почувствовали, что нет у них более ни свободы рассудка, ни воли”. И вступившие на этот путь прошли его до гибельного конца, новые поколения передавали следующим эстафету помрачения и агрессии во все более острой форме.

Первыми идеоманами на русской почве были декабристы, которые превратили модные европейские идеи в повелевающие догмы. Одни из них хотели, чтобы общество (то есть, прежде всего, они сами) было освобождено от гнета власти немедленно, что несоизмеримо с органичным ходом истории. Революционные “реформаторы” подтачивали жизненные основы, будучи убежденными, что их совершенствуют. Другие все зло современности (а в какой современности нет зла?!) списывали на существующую власть и потому всячески стремились ее низвергнуть. Радикалы-революционеры рушили все устои во имя утопий. К ним присоединялись характеры авантюрные, существующие во все времена, которые стремились самоутвердиться на господствующих идеях, эгоистически воспользоваться революционной экзальтацией для своих неприглядных дел.

После декабристов атмосфера в обществе коренным образом меняется: органичное разномыслие начала XIX века болезненно заостряется и приводит к идейному расколу образованного слоя на непримиримые группы. Западники и славянофилы, христианин Аксаков и социалист Герцен, мистик Гоголь и атеист Белинский говорят на разных языках. “Прекраснодушный” идеалист Белинский перерождается в агрессивного атеиста (чуткая и неустойчивая душа Белинского была своего рода индикатором общественной атмосферы): “Он предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже русского марксизма... У Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной интеллигенции 60-х и 70-х годов” (Н.А.Бердяев). Идеалист Герцен становится социалистом. Славянофильство вырождается в непримиримый национализм. Идеалисты-западники эволюционируют в жестких реалистов, эмпиристы скатываются в нигилизм. Нигилисты начали с препарирования лягушек, а пришли к красному петуху и перебору людишек. Народовольцы пошли в народ с возвышенными идеалами, а кончили тем, что призвали Русь к топору. Идеалы свободы и братства как-то незаметно перетекали в призывы к насилию и крови. Мечтатели-фантазеры превращались в одержимых маньяков, образ мысли становился все более безапелляционным, а действия агрессивными. Каждое новое поколение “сбрасывало с корабля” сентиментальный идеализм отцов, чтобы заменить его действенным реализмом современности. Плеханов оказался “идеалистом” по отношению к Ленину, а ленинская гвардия слишком “идеалистична” на фоне сталинской. Каждый последующий этап все более ограничен в себе и враждебен по отношению к предыдущему и к “ренегатам”: марксисты агрессивнее народников, большевики агрессивнее меньшевиков, сталинцы агрессивнее ленинцев. Ограничивается сознание и ожесточается нравственный облик марксистов по отношению к народникам, большевиков по отношению к меньшевикам, сталинской “гвардии” по отношению к ленинской. Каждая воидеологизированная когорта отрицает предшествующую. Радикализация сознания интеллигенции окончательно подчиняет его агрессивным инстинктам – на сталинских соколов слова уже воздействуют бессознательно, как сигналы включения агрессивных аффектов.

От поколения к поколению сознание интеллигенции становилось все более ограниченным и примитивным – не улавливало сути проблем и “скользило” по поверхности. Мировоззренческий горизонт резко сужался. Но, вместе с тем, возрастали апломб и самонадеянность. Любомудры в начале XIX века искренне хотели знать все. Славянофилы и западники еще стремились понять многое. Но шестидесятники уже были убеждены, что знают все. Народники по сравнению с марксистами выглядят мудрецами. Либеральные марксисты в сравнении с ортодоксальными – просто энциклопедисты. Подобно - и меньшевики по отношению к большевикам, и ленинцы по отношению к сталинцам.

Прогрессирующая дегенерация сознания сопровождалась моральной деградацией. Из десятилетия в десятилетие общественное мнение раскрепощалось – освобождалось от “предрассудков” и становилось все более нетерпимым ко всему уравновешенному, тяготело к крайнему и агрессивному. В глазах общественности 70-х годов террорист выглядит героем, убийца – правдоискателем. Агрессивное большинство общества клеймит позором власть, которая робко пытается защититься от бомбометателей, воюющих за “справедливость”. Общественное мнение благосклонно к “героям”, создает для них щадящие условия. В атмосфере всеобщей терпимости террористам удается заминировать одну из комнат Зимнего дворца.

В середине XIX века в среде интеллигенции кристаллизуется некий “орден” единомышленников, или “Малый народ”, мировоззрение которого сводится к революционным догмам. Идеологизация сознания окончательно отторгает его от русской традиционной культуры и формирует установку на ее разрушение. В “ордене” русской интеллигенции – эпицентре идеологического сообщества – формируются “новые” идеалы: перевод интернациональных революционных догм на язык российской действительности. В интеллектуальных лабораториях – в спорах русских мальчиков в трактирах – разрабатываются идеология глобального переустройства России, что участники вполне сознавали с самого начала: “В сущности, дело тут шло об определении догматов для нравственности и для верований общества и о создании политической программы для будущего развития государства” (П.В.Анненков). Идеологическая когорта через публицистику распространяет поле заражения, разлагая традиционный жизненный уклад, ввергая общество в революционные потрясения. Постепенно в образованном обществе органичные жизненные идеалы девальвируются и вытесняются новыми идеями. При этом особую злобу вызывает Православие. Культурные, социально-политические, экономические, государственные скрепы общества, при видимой нерушимости, расшатываются, их ценностная очевидность угасает.

Предельная идеологическая одержимость выражена в “Катехизисе революционера” Нечаева – протоуставе будущих партийных уставов. У чутких людей это вызвало чувство ужаса, и появляются “Бесы” Достоевского. Но общество было уже глухо к этим предостережениям, события шли своим ходом, как по писанному. Догмы, выношенные маниакальными одиночками в лабораториях пораженного сознания, возбуждали критический накал общества и лихорадили умы.

К концу XIX века революционная интеллигенция разочаровывается в идеалах народничества, как недостаточно радикальных и слишком “почвенных”. Европейский марксизм - наиболее радикальная идеологическая доктрина - воспринимается как “свежий ветер с Запада” (С.Л.Франк), как неозападничество. Только расслабленному интеллигентскому сознанию марксистская утопия предстает новой “наукой”. Марксизм как концепция тотального исторического произвола несла систему жестких мер, которые требовались отсталой и усталой от своей непросвещенности России для “прогресса” и приобщения к достижениям мировой цивилизации. Пароксизм марксизма пережили лучшие представители интеллигенции - русские мыслители, которым затем предстояло проделать искупительный путь возврата в отчий дом: от марксизма к идеализму - и к Православию.

К началу XX века развитие идеомании приводит к новому типу человеческого сообщества – партии - “немногочисленной, но, безусловно, преданной группе сообщников” (Ленин). Партия и оказалась тем рычагом, которым перевернули Россию. Если люди не поддаются идеологии духовно, то их нужно подчинить насильственно. Власть захватывается для того, чтобы организовать общество всеобщей идеологической перековки.

Вековечные представления о том, чего делать нельзя и что делать должно, размывались постепенно. К сталинскому: для блага режима делать можно все – русское общество шло десятилетиями. На вопросы декабристов: можно ли для блага России уничтожить царствующую династию и вопрошания русских мальчиков: можно ли для счастья миллионов убить одну зловредную вошь – был дан окончательный ответ самой передовой в мире теорией в самой свободной в мире стране: уничтожать общественно необходимо миллионы и десятки миллионов людей. Идейная мания Белинского выражала атмосферу эпохи: “Во мне развивалась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которая возможна только при обществе, основанном на правде и доблести... Я теперь в новой крайности - это идея социализма, которая стала для меня идеей новой, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и к ней... Безумная жажда любви все более и более пожирает мою внутренность, тоска тяжелее и упорнее... Личность человеческая сделалась пунктом, на котором я боюсь сойти с ума... Я начинаю любить человечество по-маратовски, чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную... Социальность, социальность или смерть!”. Абстрактные “сто тысяч голов для спасения человечества” у Белинского превращаются во вполне реальную цифру - сто миллионов уничтоженных коммунистическим режимом.

Идеологические увлечения – не безобидная игра ума. Трудно установить историческую преемственность между идеалистическим прекраснодушием любомудров и каннибализмом советского коммунизма. Но Россия исторической практикой доказала наличие причинно-следственной связи всех идеологических форм. Безобидными некоторые виды идеологии кажутся при романтизированном к ним отношении. Даже увлечение мягкой формой этого умственного недуга перерождает сознание и неизбежно влечет к радикализму. Идеология есть род болезни духа, которая начинается с безобидных сомнений в Богочеловеческих основаниях бытия и приводит к прогрессирующему расчеловечиванию.

Идеализм привлекает возвышенной красотой, рационализм – последовательностью и логичностью, эмпиризм – очевидностью, атеизм – принципиальностью, материализм – основательностью, позитивизм – здравомыслием. На всех стадиях пугаться вроде бы нечего, ибо не провозглашается ничего страшного. Окончательно успокаивает респектабельный позитивизм. Но когда происходят действительно страшные вещи, совесть уже настолько притуплена, а сознание ограниченно, что человек не улавливает смысла крайних лозунгов.

Уже в 1862 году Достоевский нашел в своей двери революционную листовку, которая распространяла умственные яды, погубившие Россию через несколько десятилетий: “Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя, знамя будущего, знамя красное и с громким криком: “Да здравствует социальная и демократическая республика русская!” – двинемся на Зимний дворец истребить живущих там... С полною верою в себя, в свои силы, сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: “В топоры”, – и тогда... бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!” Подобные призывы вызывали у либерального общества не содрогание, а симпатии за “смелость” и “принципиальность” в борьбе с “реакционным самодержавием”, в лучшем случае – равнодушие. Что и способствовало распространению и реализации этой патологической ненависти.

Идеологический маховик затягивает попавших в него хотя бы клочком одежды. Сначала: всемирная социалистическая революция для счастья всего человечества, отсюда – нравственно то, что служит революции, кто не служит – классовый враг, если враг не сдается – его уничтожают. Для тех же, кто призван уничтожать, – успокаивающее: революцию в перчатках не делают. Оправдание того факта, что в “колесо” революции попадают и не враги: лес рубят – щепки летят. Люди, так думающие, продолжают рожать детей и даже любить их, способны интенсивно работать, вроде бы по-человечески общаются, дружат, любят, но в чем-то они уже нелюди, ибо самоценность личности и ощущение неприкосновенности человеческой жизни ими утрачены. Всякий человек для них остается таковым только в той степени, в какой соответствует идеологической норме. Если не существуют незыблемые духовные основы бытия, то и нет абсолютно не дозволенного. Дегуманизация не знает пределов: идеологические критерии санитарного диагноза – свой или чужой – перманентно меняются вслед за изменением направления генеральной линии идеологической власти. Генеральная линия партии определяет сферы жизни и слои общества, назначенные к идеологической перековке либо к уничтожению. В мясорубку отправляются бесконечные ряды все новых врагов – вплоть до вчерашних соратников. Идейная одержимость не имеет ограничения, идеологическое истребление само остановиться не может. Конечный итог идеологической экспансии – самоистребление после истребления всего вокруг.

Роковую неотвратимость последствий духовного ослепления описывает современный ученый: “Десятилетия общепризнанного нигилизма и атеизма не прошли даром для массы, моральный уровень ее постепенно, но неуклонно понижался. В 1848 г. в кружке Петрашевского студенты кушают кулич на Страстной, а в 60-х уже Нечаев создает свой “Катехизис революционера”; в конце 70-х народовольцы охотятся на царя, а в начале ХХ в. убийства государственных чиновников становятся уже рядовым явлением; в конце XIX в. существование нелегальных партий и кружков порождает идеологию обособления и странную смесь из страстной привязанности и альтруизма, направленных на определенный круг лиц (и часто еще на абстрактно понимаемый “народ”), и презрения, подозрительности и прямой ненависти, направленных на всех остальных конкретных людей. Лицемерие, предательство, подозрительность становятся частью повседневной жизни; методы же межпартийной и политической борьбы, практикуемые в ХХ в., могут вызвать дрожь у всякого неподготовленного порядочного человека. И эта все более деморализующаяся масса разночинцев страстно желает руководить также постепенно деморализующимся народом, который в начале века переживает период бурного распадения общинных отношений и переполняет города, теснясь на фабриках, заводах и в мастерских. Вот этот-то неуклонно совершающийся процесс и определил в конечном счете основное направление развития нашей русской истории в первой половине ХХ в.” (К.Касьянова).

Российский государственный дом строился веками, трудно и медленно. К XX веку было многое достигнуто, с начала века Россия превращается в ведущую мировую державу. Но отрывающаяся все более от национальной почвы русская интеллигенция оболгала русскую историю и русскую жизнь, ибо не хотела видеть достижения России. Действия по искаженным представлениям подрывали созидание и разрушали духовный фундамент страны. В 1917 году и победили самые радикальные силы, взращенные образованным обществом в предшествующее столетие.