Геннадий Мартович Прашкевич
Шкатулка рыцаря
предоставлено автором https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=134080
Аннотация
В произведениях известного новосибирского писателя Геннадия Прашкевича грань между фантастичностью и реальностью почти неуловима. Тонкого стилиста, превосходно чувствующего язык, Прашкевича в первую очередь интересует психологическое развитие его героев – неважно, ведут ли они расследование в Дальнем Космосе или частное следствие в захолустном провинциальном городке.
Геннадий Прашкевич
Шкатулка рыцаря
Глава I. «Негр, румяный с мороза…»
Кипр. 15 июля 1085 года до н. э.
Уну‑Амон, торговец, отправленный Хирхором, верховным жрецом отца богов Амона, в Финикию закупать лес для закладки новой священной барки, с отвращением тянул из каменного бокала терпкое темное пиво и время от времени молитвенно складывал руки на груди, при этом его круглая, коротко стриженная голова непроизвольно дергалась – следствие глубокой раны, полученной в стычке с разбойниками где‑то под Танисом. Сирийское море набегало на плоские песчаные берега, занимало все окна огромного деревянного дворца и весь горизонт, нагоняло тоску своим смутным немолчным гулом. «Я брожу по улицам, от меня несет пивом, – Уну‑Амон, торговец, доверенный человек Хирхора, был уже пьян. – Запах выпитого отдаляет от меня людей и отдает мою душу на погибель. Я подобен сломанному рулю, наосу без бога, дому без хлеба и с шатающейся стеной. Люди бегут от меня, мой вид наносит им раны. Удались из чужого дворца, несчастный Уну‑Амон, забудь про горький напиток тилку!»
Так он думал и пил пиво.
Так он думал и клял судьбу.
«Я научился страдать, – так он клял судьбу. – Я научился петь под чужую флейту и под аккомпанемент чужих гуслей. Я научился сидеть с девицами, умащенный, с гирляндой на шее. Я колочу себя по жирному животу, переваливаюсь, как гусь, а потом падаю в грязь».
Уну‑Амон страдал.
Снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами к Смендесу, захватившему власть над севером Египта и назвавшемуся гордо Несубанебдедом, Уну‑Амон давно не имел ни указанных выше грамот, ни самого идола. А Египет, ввергнутый в ужасную смуту, пугал его. Разбойники на море, разбойники на суше, разбойники в пустыне пугали Уну‑Амона. Еще его пугали мор, болезни, выжженные пустыни, внезапные смерчи над тихими островами, водяные столбы, вдруг встающие над прогретыми прибрежными скалами.
Поставив перед собой тяжелую шкатулку, отнятую у какого‑то филистимлянина из Дора вместе с мешком серебра, Уну‑Амон громко заплакал. Буря прибила его корабль к Кипру. Уну‑Амона, как существо нежданное, хотели убить. Он с трудом нашел в свите царицы Хатибы старого человека, немного понимающего речь египтян. «Вот, царица, – сказал он через этого человека, – я слышал в Фивах, граде Амона, что все и всегда творят на свете неправду, только на Кипре у тебя – нет. Но теперь я вижу, что и на Кипре неправда тоже творится ежедневно, а, может, и ежечасно…»
Удивленная царица Хатиба сказала: «Расскажи».
Уну‑Амон рассказал.
Он так рассказал.
Хирхор, верховный жрец отца богов Амона, отправил его в Финикию. Он, Уну‑Амон, снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами, был хорошо принят Смендесом, назвавшимся Несубанебдедом, и в Танисе сел на деревянный корабль, чтобы плыть в Дор, где осели филистимляне Джаккара. Здесь царь Бадиль совсем хорошо принял Уну‑Амона, но несчастного египтянина обокрал собственный матрос – он унес все деньги, предназначенные для путешествия, и унес все деньги, доверенные Уну‑Амону для передачи в Сирии. В отчаянии Уну‑Амон пожаловался царю Бадилю на случившееся, но не получил никакой помощи, ибо вором оказался его собственный человек, а не туземец. Уну‑Амон, плача, уехал в Тир, а оттуда в Библ. На свое счастье он встретил в пути некоего филистимлянина из Дора и, восстанавливая справедливость, творя то, что подсказал ему сердечно наставляющий его великий Амон, отнял у филистимлянина мешок с тридцатью сиклями серебра, оправдывая себя тем, что у него в Доре украли столько же. Царь Библа Закарбаал, узнав о появлении египтянина, заставил Уну‑Амона девятнадцать дней сидеть на провонявшем корабле в гавани, не пускал его на берег и даже ежедневно передавал строгие приказания удалиться как можно быстрее. На двадцатый день, когда Закарбаал приносил жертвы своим богам, одно справедливое божество схватило главного помощника царя и заставило его дико плясать, выкрикивая при этом: «Пусть приведут Уну‑Амона! Пусть приведут сюда египтянина Уну‑Амона! Пусть предстанет перед царем Библа печальный посланник отца богов бога Амона!»
Уну‑Амона доставили к царю.
Царь Закарбаал сидел в верхней комнате высокого деревянного дворца, спиной к окну, так что теперь уже за его спиной разбивались нескончаемые, как жизнь, волны Сирийского моря. «Я прибыл за лесом для закладки новой священной барки Амона‑Ра, отца богов, – сказал ему Уну‑Амон. – Наши люди всегда брали лес в твоих землях. Твой отец давал моим фараонам нужный нам лес, и твой дед давал. Все давали нам лес, и ты дашь».
Царь Закарбаал засмеялся.
«Это верно, – сказал он. – Мой отец давал твоим фараонам лес, и мой дед давал. Но фараоны всегда платили за лес, это тоже верно, так сказано в книгах. И писцы говорят, что фараоны всегда платили за лес».
Царь Закарбаал усмехнулся и добавил: «Если бы царь Египта был моим царем, он бы не стал посылать мне серебро, не стал посылать мне золото, он бы просто сказал – выполняй повеления великого Амона! А я не слуга тебе, как не слуга тому, кто тебя послал. Стоит мне закричать к Ливану, и небо откроется, и бревна будут лежать на берегу моря. Но писцы говорят: фараоны всегда платили за лес. И сейчас пусть платят. Разве не так, жалкий червь?»
«Одумайся. Ты заставил девятнадцать дней ждать на рейде на провонявшем корабле самого Амона‑Ра, царя и отца богов, – смиренно, но твердо ответил Уну‑Амон. – Как было прежде, я дам тебе серебро, я дам тебе ценности, они придутся тебе по вкусу, но прикажи рубить лес».
И добавил негромко:
«Лев свое возьмет».
Царь Закарбаал долго думал, потом кивнул. Он взял египетское золото, взял серебро и приказал грузить корабль египтянина лесом. Правда, на прощание сказал: «Не испытывай больше, жалкий червь, ужасов моря. Если ты еще раз попадешь в Библ, я поступлю с тобой так, как поступил когда‑то с послами фараона Рамзеса, которые провели здесь семнадцать лет и умерли в одиночестве».
И вежливо спросил: «Показать тебе их могилы?»
Уну‑Амон отказался. «Лучше поставь памятную доску о своих заслугах перед отцом богов богом Амоном. Пусть последующие послы из Египта и других стран чтут твое имя, и пусть сам ты всегда будешь получить воду на Западе, подобно богам, находящимся там».
Простившись с Закарбаалом, Уну‑Амон собрался отчалить, но в этот момент в гавань вошли корабли джаккарцев, решивших задержать египтянина.
Уну‑Амон стал плакать. Он плакал громко. Услышав его плач, секретарь царя Закарбаала спросил: «В чем твоя беда?» Уну‑Амон, плача, ответил: «Видишь птиц, которые дважды спускаются к Египту? Один раз, а потом другой раз. Они всегда достигают цели, а я сколько времени теперь должен сидеть в Библе покинутым? Эти люди на кораблях пришли обидеть меня».
Утешая Уну‑Амона, царь Библа послал ему два сосуда с крепким пивом, жирного барана и египтянку Тентнут, которая пела у него при дворе. «Ешь, пей и не унывай», – передал он весело Уну‑Амону, и корабль египтянина, наконец, отчалил.
Джаккарцы его не преследовали, зато буря пригнала корабль к Кипру.
Теперь, поставив перед собой шкатулку, найденную в мешке ограбленного им филистимлянина, Уну‑Амон опять горестно и пьяно плакал. Потом медленно опустил палец на некий алый кружок, единственное украшение странной металлической шкатулки, не имеющей никаких внешних замков или запоров. Шкатулка поблескивала, как медная, но была необычайно тяжела. Не как медная, и даже не как золотая, а даже еще тяжелее. Уну‑Амон надеялся, что в шкатулке лежит большое богатство. Если это так, подумал он, плача, я выкуплю у царицы Хатибы корабль и доставлю верховному жрецу Хирхору лес для закладки священной барки. «Я смраден, я пьян, я нечист, – бормотал про себя Уну‑Амон. – Пусть Амон‑Ра, отец богов, пожалеет несчастного путешественника, пусть он вознаградит мое терпение большим богатством. Пусть он вознаградит мое терпение поистине большим богатством. Я был послан в Финикию, я сделал все, чтобы приобрести лес для закладки священной барки. Неужели великий Амон‑Ра, отец богов, не подарит мне сокровище?»
Палец египтянина коснулся алого кружка, мягко продавил металлическую крышку, как бы даже на мгновение погрузился в странный металл, но, понятно, так лишь показалось, хотя Уну‑Амон вдруг почувствовал: что‑то произошло! Не могли неизвестные красивые птицы запеть – в комнате было пусто, а за окнами ревело, разбиваясь на песках, Сирийское море. Не могла лопнуть туго натянутая металлическая струна – ничего такого в комнате не было. Но что‑то вдруг произошло, звук странный раздался. Он не заглушил морского прибоя, но раздался, раздался рядом, он точно раздался, и Уну‑Амон жадно протянул вперед руки: сейчас шкатулка раскроется!
Но про филистимлян не зря говорят: если филистимлянин не вор, то он грабитель, а если он не грабитель, то уж точно вор!
Шкатулка, темная, отсвечивающая как медная, но тяжелая больше, чем если бы ее выковали из золота, странная, неведомо кому принадлежавшая до того, как попала в нечистые руки ограбленного филистимлянина, эта шкатулка вдруг просветлела, будто освещенная снаружи и изнутри. Она на глазах превращалась в нечто стеклянистое, в нечто полупрозрачное, каким бывает тело выброшенной на берег морской твари медузы, не теряя, впрочем, формы. Наверное, и содержимое шкатулки становилось невидимым и прозрачным, потому что изумленный Уну‑Амон ничего больше не увидел, кроме очень смутного, совсем неясно поблескивающего тумана…
А потом и туман растаял…
Июля 1993 года
Из офиса «Тринити» выносили мебель.
Один из грузчиков показался Шурику знакомым.
Лица Шурик не разглядел, но характерная сутулость, потертый плащ, затасканная, потерявшая вид кепка… Ерунда, конечно, никогда раньше он не видел этого человека… Обыкновенный бомж. Крикнули на улице, вот таскает мебель, зарабатывает копейки на бедную жизнь. Хотя похож, точно похож чем‑то на Данильцына… Похож, точно… Проходил такой по краже мебели… Но было бы смешно, займись Данильцын, отсидев, перевозками…
Закурив, Шурик прошел в подъезд.
Заберу у Роальда отпускные и уеду. Подальше от Города, от этого лже‑Данильцына, от Роальда. И уж в любом случае от Лерки. «Тебя скоро убьют, – беспощадно сказала ему жена Лерка, забирая свои вещи. – Сейчас перестройка. Сейчас каждое дерьмо таскает в карманах нож или пушку, а ты работаешь с дерьмом. Ты на помойке работаешь, на грязной свалке, среди вонючих свиней. Не хочу быть вдовой человека, работавшего на помойке!»
И ушла.
«Правильно сделала, – оценил поступок Лерки Роальд, человек, которого даже привокзальные грузчики держали за грубого. – Ты работаешь в дерьме, на помойке, среди свиней, и от оружия отказываешься. Все правда. Лерка права, зачем ей быть вдовой дурака?»
И подумав, добавил:
«Привыкай к оружию. Хочешь быть профессионалом, привыкай.»
Шурик отмахнулся. ПМ, пистолет Макарова, зарегистрированный на его имя, до сих пор хранился у Роальда. Отказывался от оружия Шурик не просто так. Он знал себя. Сострадание и ненависть – сильные штуки. Если не хватает сил на то и другое вместе, надо сознательно выбирать одно. Шурик не доверял себе. В ярости он бывал слепым. Поэтому лучше обходиться без оружия. Его даже не интересовало, где хранится его ПМ – не в кубическом же стальном сейфе, утвердившемся в самом просторном углу частного сыскного бюро, основанного Роальдом?
Стоял в сыскном бюро стол. Вызывающе торчала рогатая вешалка для верхней одежды. Промокшие под утренним дождем плащ и шляпа Роальда болтались на рогах, как повесившееся чучело. На широком подоконнике – газеты. Когда Роальд находился в бюро, комната не казалось запущенной. Стулья, по дешевке купленные у разорившегося СП «Альт», угрюмый кожаный диван времен давней хрущевской оттепели, полки со справочниками – был во всем этом некоторый старомодный шарм, бюро походило на консульство или посольство пусть крошечного, но активного государства, воющего со всеми окружающими его странами и народами.
Честно говоря, Шурик не знал, где Роальд хранит оружие и документацию. Особенно документацию. «Меня шлепнут – Лерка вдовой останется, – сказал однажды Шурик Роальду, – а вот если тебя шлепнут – бюро придется прикрыть. Как работать, если никто не знает, где ты хранишь оружие и документацию?»
«Злостный зирпич… Понадобится, найдете».
Обычно немногословный, Роальд время от времени разражался непонятными поэтическими цитатами. Набирался он их у Врача. Леня Врач (по профессии тоже врач), давний друг Роальда, время от времени наезжал в контору. Жил он в городке Т. почти в ста пятидесяти километрах от бюро, ходил в подчеркнуто демократичном (то есть, сильно поношенном) костюм, не признавал галстуков, и, по мнению Шурика, был чокнутым.
«Графиня хупалась в мирюзовой ванне, а злостный зирпич падал с карниза… »
Поначалу Шурик думал, что таких выражений Роальд нахватался в пограничных библиотечках, когда служил на Курилах, – чего только не найдешь в этих маленьких пограничных библиотечках! – но Роальд как‑то не укладывался в его представление о много читающем человеке.
«В горницу вошел негр, румяный с мороза! »
К черту! Получу деньги и уеду! Надоели сумасшедшие, дураки, ревнивцы, придурки, умницы и гении, кем бы там они на самом деле ни оказывались.
Роальд поднял голову:
– В горницу вошел негр, румяный с мороза…
Еще бы! Конечно, негр! Что еще мог сказать Роальд? Жаль, не с кем пари держать – Шурик запросто мог вычислить следующую цитату Роальда. Впрочем, черт с ним! Все равно через несколько часов он, Шурик, будет смотреть на мир из окна железнодорожного вагона и глотать баночное светлое пиво.
– Я в отпуске, – сразу предупредил он Роальда.
– Да ну? – удивился Роальд, впрочем, без особого интереса. – С какого числа?
Серые, крупные, холодные навылет глаза Роальда уперлись в лежащую перед ним топографическую карту.
– С тринадцатого, – ответил Шурик.
– Дерьмовое число, неудачное. – Роальд оторвался от карты и неодобрительно покосился на Шурика. – Не надо дразнить судьбу. Зачем тебе это? Тринадцатое! Плюнь. Так не делают.
И закончил:
– Уйдешь с шестнадцатого.
И зачем‑то добавил:
– С шестнадцатого хоть в Марий Эл.
– Это в Африке? – глупо спросил Шурик.
– Это в России. Географию отечества следует знать. – Роальд никогда не стеснялся подчеркивать интеллектуальную несостоятельность собеседника.
– Да ну? – не поверил Шурик. – Район такой?
– Республика.
– Богатая?
– Скорее молодая.
– И что там у них есть?
– Все, что полагается молодой республике, – пожал плечами Роальд. – Флаг, герб, гимн.
– А леса?
– А лесов почти нет. Свели.
– А рыбные озера? Горы? Моря?
– Брось! Все давно свели. Гимн есть, флаги пошиты, герб имеется. Чего еще?
– Не поеду. В Марий Эл не поеду. Даже с шестнадцатого не поеду. Зачем мне республика без рыбных озер? И не надо мне про числительные. Я, Роальд, в отпуске! С тринадцатого!
– Поздравляю, – рассеянно сказал Роальд. И поманил Шурика пальцем: – В городке Т. бывал?
Шурик ухмыльнулся.
В городке Т. (там жил Леня Врач) Шурик в свое время закончил среднюю школу (с определенными трудностями), работал в вагонном депо электросварщиком (много ума не надо), а позже поступил в железнодорожный техникум (помогла тетка, входившая в приемную комиссию). Ничего хорошего из учебы в техникуме не получилось – в таких тихих городках, как Т., молодые люди быстро набираются негативного опыта. Но Шурику повезло: со второго курса его забрали в армию. Сержант Инфантьев, внимательно изучив нагловато‑доверчивую физиономию Шурика, сразу проникся к нему симпатией: чуть ли не на полковом знамени сержант громко и принародно поклялся сделать из Шурика настоящего человека.
И слово сдержал.
Работа в милиции. Затем заочный юрфак.
Наконец, приглашение в частное сыскное бюро Роальда.
А толчок к такой стремительной карьере дал Шурику именно сержант Инфантьев. Теперь и Роальд оценил наблюдательность и настырность Шурика, правда, на силовые акции отправлял Сашку Скокова или Сашку Вельша. Наверное, правильно делал. Где Скоков работал до сыскного бюро, никто не знал, но кое‑кто догадывался, а вот Сашка Вельш вообще был здоровенный немец, не сильно любопытный, зато умеющий держать язык за зубами. Иногда с ними работал Коля Ежов, про которого в бюро не без гордости говорили – это не Абакумов! В местном отделе милиции служил молодой лейтенант Абакумов, его глупости были всем известны. Вот и говорили с гордостью: наш Ежов – это не Абакумов!
Понятно, исторический аспект тоже учитывался.
– Ну так, бывал в Т.?
– Я в Т. техникум мог закончить. Сейчас бы водил поезда, получал хорошие деньги, и в отпуск бы уходил по графику.
– В Т. тебе по твоей глупости три статьи, не меньше, светили.
Шурик обиделся:
– Я два года не отдыхал. У меня плечо выбито. От меня жена ушла.
– Все верно. Только почему у тебя голос злой? Прости всех, сразу полегчает.
– Как это простить всех? – не понял Шурик.
– А так, – грубо хмыкнул Роальд. – Дали тебе по морде – прости, не копи злость, ни к чему это. По логике вещей все равно кому‑то должны были дать по морде. Почему не тебе? – Роальд, без всякого сомнения, перелагал известные идеи Лени Врача. – Хулиганье всегда хулиганье. И мусор всегда мусор. Нет смысла злиться. У тебя рожа и без того перекошенная. Прости всех! Поймай очередного ублюдка, сдай его, куда следует, и тут же прости его. С ним разберутся, а тебе легче.
Шурик оторопел:
– Это что же? И Соловья простить?
– А ты поймай его сначала.
– Как это – поймай? – наконец, до Шурика что‑то дошло. – Зачем Соловья ловить? Соловей в зоне.
Банду Соловья (он же Костя‑Пуза) они взяли в прошлом году. В перестрелке (Соловей всегда пользовался оружием) ранили Сашку Скокова. Сам Соловей (особые приметы: на пальцах левой руки татуировка – Костя, на пальцах правой соответственно – Пуза) хорошо повалял в картофельной ботве Шурика. Не приди на помощь Роальд, может, и завалял бы.
– Разве Соловей не в зоне?
– Сбежал, скотина, – холодные глаза Роальда омрачились. – Теперь вот всплыл в Т. с обрезом, и обрез этот уже дважды выстрелил.
– Я в отпуске.
– Да ты не волнуйся, я не за Соловьем тебя посылаю.
– Я в отпуске, – уже не столь уверенно повторил Шурик.
– С шестнадцатого, – согласился Роальд.
– Почему с шестнадцатого?
– Потому что работы в Т. как раз на три дня. Не больше. Сам увидишь. Сегодня уедешь, шестнадцатого вернешься. И прямо хоть в Марий Эл.
Шурика передернуло:
– Что это за работа – на три дня?
Роальд усмехнулся:
– Двойное убийство.
– Двойное убийство? – Шурик не всегда понимал Роальда. – Раскрыть двойное убийство? За три дня?
Роальд оторвался от карты:
– Не раскрыть. Что их раскрывать, о них все знают. Твое дело, не допустить третьего.
– Круто, – присвистнул Шурик. – А трупы чьи?
– Не торопись. Нет трупов.
– То есть как?
– А так…
В тихом, незаметном железнодорожном городке Т., ныне с головой погрузившемся вдруг в диковатую рыночную экономику, объяснил Роальд, тихо и незаметно жил бульдозерист Иван Лигуша. Лигушей он был не только по прозвищу, но и по фамилии – получил ее по наследству. Здоровый, как бык, неприхотливый в быту, Лигуша во всем был безотказен – выкопать ров, засыпать канаву, снести старое здание, пробить грунтовую дорогу, просто помочь соседу. Жил одиноко – в частном домике, не имел жены, не имел детей, близких родственников повыбило еще в войну, соответственно не пил, не курил, не гулял, на работе рвением не отличался, правда, и не бегал от работы. Некоторое скудоумие делало его оптимистом.
Да и как иначе? Потрясись в кабине бульдозера!
Но полгода назад с Иваном Лигушей начались странности. Он вдруг попал под машину. Не под «Запорожец», не под «Москвич», даже не под «Волгу», а под тяжело груженный КАМАЗ. Крепыш от рождения, бульдозерист, как это ни странно, выжил, врачи перебрали его буквально по косточкам, только вот с памятью Лигуши получилась какая‑то чепуха: имя, домашний адрес, место работы, имена соседей помнит, а спроси его: «Иван! Ты в отпуске был?» – он лоб наморщит, но не вспомнит. «Картошку посадил?» – пока в окошко на огород не глянет, не ответит. Спросишь, к примеру, ну, как там нынче в Березовке (он в деревню ездил за мясом), он радуется: «Рона разлилась!» – «Какая Рона?» – «Ну, река». – «Там же речка безымянная». – «Ну, может». «А мясо‑то привез? Почем в Березовке свинина?» – Лигуша посчитает в уме и выдаст: «А вот столько‑то франков», будто Березовка уже отделилась от России.
Пристрастился бульдозерист бывать в кафе «Тайга» при одноименной гостинице. Раньше, до встречи с тем КАМАЗом, совсем не пил, а сейчас и к выпивке пристрастился – большой вес мог взять за вечер. Глаза блестящие, на первый взгляд туповатые, с оптимизмом, вроде, не смотрит ни на кого, а все равно всех видит, понимает. Сидит, помалкивает, петрушит что‑то свое, а потом прогудит незнакомой, случайно оказавшейся за его столиком женщине: «Что? Опять была у Синцова? Зря, говорю тебе…» – Женщина, может, соседка его по улице, иногда блондинка, иногда брюнетка, неважно, скромница или задира, в кудряшках или с затейливой прической на голове, непременно краснела. Бросала недопитый кофе и бежала от пытливого бульдозериста.
А Лигуша действительно каким‑то образом чувствовал, чье мясо кошка съела.
Сядет, скажем, напротив Лигуши некий Ванька Матрос, кочегар. Винишко свое Матрос давно вылакал, в голове темно, душно. К Свете хочется. Давно Матрос оставил жену, никого не любит, скучал этим, и от скуки и нелюбви всегда приходили в его душную голову скучные недалекие мысли. «Вот вмажу сейчас Лигуше!» Сидит, медитирует. «Вмажу скоту, чего лыбится?»
Сидит, готовится.
А Лигуша вдруг поднимает голову и, как бы в ответ на паскудные мысли кочегара Ваньки Матроса, выдает вслух: «Ты, мол, пока беды не случилось, пока не въехали тебе пивной кружкой в череп, пока не обмакнули дурной головой в сточную канаву, катись домой, и поскорее, и не переулками, а Зеленой улицей, а то в переулках тебе морду набьют и карманы обчистят!» И все такое прочее.
Не каждый такое терпел, но все знали: Лигуша точно говорит. Мало ли, что у него странности. Мало ли, что не все помнит. Мало ли, что на первомайскую демонстрацию вышел с портретом Дарвина. Если уж Лигуша сказал иди по Зеленой, а не переулками, то и иди Зеленой. Кто шел переулками, тех и били, и обирали, и окунали в канаву, так что со временем Лигушины рекомендации принимались беспрекословно. И если уж кто‑то терял бумажник, то не в милицию шли, время тратить, а к Лигуше: вот, дескать, жизнь сильно не удалась!
Лигуша кивал: ничего, уладим!
И указывал, где и у кого искать.
Было время, когда мужики всерьез подозревали – может, Лигуша с этим ворьем в сговоре? – но ничем такое не подтвердилось. В конце концов, дошло до людей: дар у него такой. Бывает такое. В газетах не раз писали: одну доярку молнией трахнуло, так она сразу стала сквозь толстые стены видеть, и по запаху определяла, кто чего съел.
А тут тяжелогруженый КАМАЗ!
Чем это хуже молнии?
– Помнишь анекдот? – грубо спросил Роальд. – Мужика несли хоронить, понятно, народ простой, перепились, покойника потеряли. Он выпал на дорогу, там его в пыли грузовик переехал. Водитель, понятно, не знал, что перееханный был уже неживым, взял да сплавил труп в озеро, а там браконьеры взрывчаткой рыбу глушили. Труп всплыл. Испугались, конечно. Дело происходило в пограничной зоне, бросили несчастного на контрольно‑следовую полосу, пограничники труп засекли, приняли за нарушителя и шваркнули из гранатомета. Хирург операционной провел над нарушителем пять часов. Вышел, стянул с рук перчатки, устало выдохнул: «Жить будет!» Считай, это все о Лигуше. Одна Анечка Кошкина в городке Т., многолетняя сотрудница местной библиотеки, привечает Лигушу, остальные побаиваются.
– К чему ты это рассказал?
– Да к тому, что Лигушу убили.
– Насмерть?
– Ну да. Оба раза насмерть.
– Как это оба раза? – хмуро возразил Шурик. – Нельзя отсидеть два пожизненных срока. Нельзя получить два трупа одного и того же человека.
– Получается, что можно.
Роальд объяснил.
Анечка Кошкина дама не из простых.
Она маленькая, рыжая, голос у нее большой проникающей силы, глаза зеленые, болотного цвета и вразлет. До того, как Лигуша побывал под КАМАЗом, Анечка Кошкина активно пыталась сделать бульдозериста своим мужем. Дело почти сложилось, но тут выкатился этот КАМАЗ. В общем, Анечку Иван узнал уже после того, как его спасли из мертвых. Он в клинической смерти был, объяснил Роальд грубо. Мертвец мертвецом. После лечения Анечку вспомнил, но прежнего тесного общения как‑то не получалось. Например, начисто забыл, что обещал жениться на Анечке. Понятно, Кошкину это раздражало. Чем сильней она пыталась ускорить естественные, на ее взгляд, решения, тем сильней упирался Лигуша. Короче, где‑то в мае обиженная Анечка заявилась в кафе не одна, а с новым кавалером. Мордастый наглый придурок, моложе на год, на пальцах левой руки наколка – Костя, а на пальцах правой – Пуза. Сечешь? Но разговор правильный, грамотный, это Соловей всегда умел. Он даже из зоны слинял грамотно, без особого шума. Числится в розыске, а поди найди его! Вот и явились, значит, Соловей и Анечка, пара сладкая, в кафе, и стал Соловей обращать внимание на Ивана. Может, из ревности. Может, слышал что. Сидит рядом с Анечкой, а целится в Лигушу, выговаривает каждое слово так, чтобы дошло до его ушей. Тупой, понятно. Это он о Лигуше. Как с таким говорить о звездном небе, правда, Анечка? Свидетели подтверждают, что Соловей специально так себя вел. Т. городок небольшой, но старинный. В нем особняков купеческих со стенами толщиною в метр осталось довольно. Когда такие дома ломают, золотишко находят в прогнивших кожаных кисетах, старинные документы. Однажды скелет нашли, видать, замуровали кого‑то. А мало ли что еще может попасть в руки тупому бульдозеристу? Соловей много чего там плел. Может, правда, наслушался от Анечки о странностях бульдозериста.
Ну, а финал…
Финал прост, как цифра пять.
Соловей поет, Соловей глазки строит, у Соловья счастливое будущее в глазах читается, а Лигуша что? – он и есть Лигуша. Он свой обязательный вес взял и Соловья не слушал. Точнее, прикидывался, что не слушал, потому что одному знакомому, сказал, сплюнув: «Вон Пуза мою Анечку завлекает, а зря. Завлекать ему ее – до июля. Ни днем больше. В июле сядет Пуза ».
Тут Соловей и сорвался.
Видать, сильно хотел чего‑то от Лигуши.
Выхватил из‑под плаща обрез и пальнул картечью – сразу из двух стволов.
Это он профессионально делал. Когда за Лигушей приехали, пульс у бульдозериста исчез, давление упало до нуля, зрачки на свет никак не реагировали. Свезли Лигушу в морг. Но чуть не помер в ту ночь смотритель морга: на него под утро выполз со стонами застреленный бульдозерист. На нем даже открытые раны затянулись. Медики уверяют: такое природе не под силу. А вот под силу. Только Пуза исчез. Затаился, скот. Лег в Т. на дно, лежит с обрезом в обнимку.
– Так что, смотри, Шурик. Обрез опять может выстрелить.
– А с Анечкой как?
А с Анечкой Соловей познакомился в библиотеке. Она сама рассказала подробности. Красивый мужчина долго выбирал полезное чтение, выбрал книжку русского классического писателя Тургенева, очень хвалил роман «Вешние воды». Потом пообещал богатого спонсора. Не Тургеневу, а библиотеке. Вот, сказал, сделаем хорошую библиотеку! Анечку Кошкину это не могло не восхитить, отсюда внезапное презрение к придурошному Лигуше, обманувшему ее женские ожидания. Сам суди. Майским нежным вечером, выйдя из местного магазина, Кошкина встретила на крыльце Лигушу. Несла Анечка в руках большой хрустальный подарочный рог. Безумные деньги по нашим временам. А Лигуша, как и следовало ожидать, ухмыльнулся: вот, дескать, Анька, дура ты, и на роду у тебя написано: рог хрустальный подарочный такой не дешевый ты бездарно разобьешь, дура! Анечка Кошкина утверждает, что все это Лигуша сказал совсем простыми словами, приличных среди них не было. В итоге, тем самым рогом Анечка и отделала Лигушу. Маленькая, рыжая, ей до головы Лигуши еще надо допрыгнуть, а вот допрыгнула. И не один раз. Так отделала бывшего бульдозериста, что он замертво свалился в лужу, всегда летом гниющую у магазина. Когда приехала скорая, Лигуша собственно уже захлебнулся, можно было уезжать, его даже не в реанимацию отправили, а обратно в морг. Ну, а дальше все, как полагается: ночь… стоны… ползущий Лигуша… обмерший смотритель… Так что, надо тебе с этим разобраться.
– За три дня?
– Тебе помогут.
– Кто с этим может помочь? Какой еще врач? Они и Лигуше‑то не помогли.
– Лежу и греюсь близ свиньи, – загадочно произнес Роальд и объяснил: – Не врач, а Леня Врач. Он в Т. человек известный. К нему, как к Лигуше, всяк идет. Он сильными средствами лечит.
– От чего?
– С чем придешь, от того и вылечит.
– Он экстрасенс?
– Смеешься? Он психиатр.
– У него диплом? Лицензия?
– У него большой опыт и интуиция.
– Веселенькое дело, – пробормотал Шурик.
– Ты ведь любишь веселенькие дела, – грубо польстил Роальд.
– Знаешь, – без всякого энтузиазма ответил Шурик. – Есть чудаки, которые утверждают, будто параллельные линии пересекаются в пространстве. Но это для извращенцев. Я в такое не верю. Какой вид у этого Лигуши?
Роальд пожал плечами:
– Умственно отсталый, наверное.
– На что живет? На какие средства?
– Ну, свой огород. Ясный хрен. Пенсия по инвалидности. Опять же, возврат потерянных документов, вещей, денег.
– Каких документов, каких вещей, денег?
– Я же сказал. Потерянных. Не видел, что ли, объявлений в газетах? Потерялся, мол, любимый кобель, ноги кривые, прикус неправильный. Вернуть за вознаграждение. А еще люди сами теряют вещи. Еще у людей воруют кошельки. Я же объяснил тебе, в Т. так заведено: попал в беду, шагай к Лигуше. Он выручит.
– Ну, один раз выручит. Ну, два раза, – заинтересовался Шурик. – А потом?
– А ты потеряй что‑нибудь и проверь.
– У него это началось после наезда на КАМАЗ?
– Это КАМАЗ на него наехал.
– Ну, пусть. Но почему шестнадцатого? – Шурик уже не знал, к чему придраться. – С чего ты взял, что все можно решить в три дня?
Роальд неторопливо полез в карман и извлек записку. На листке, вырванном из школьной тетради, крупными корявыми буквами было выведено: «Пятнадцатого меня убьют ».
– Видишь? Шестнадцатого ты свободен.
– А кто это написал?
– Лигуша.
– Да с чего он взял, что его убьют?
Роальд задумчиво прошелся по комнате.
Он был крепкий мужик. Волосы на висках поседели, кулак не казался крупным, но это ничего не значило. Шурик не хотел бы попасть под удар Роальда, что левой, что правой. Еще меньше Шурику хотелось бы попасть в сферу внимания Роальда, имея за душой какой‑нибудь грех. Совсем недавно в этой же комнате заламывала руки перед Роальдом холеная дама лет тридцати, ну, от силы тридцати трех. У меня муж подонок! – заламывала она холеные руки. У меня муж говнюк! Приходит поздно, говорит о внеурочной работе, а несет от него коньяком и дорогими духами. Никогда раньше от внеурочных работ не несло коньяком и дорогими духами, а теперь несет. Она (дама) готова отдать все свои сбережения, лишь бы застукать говнюка с поличным.
Тяжелая сцена.
Роальд тогда так сказал. «Мадам, вы умная и симпатичная женщина. Ваш возраст оставляет вам перспективу. У вас, вы утверждаете, хорошая квартира, хорошая работа, у вас даже есть определенные накопления. Вот я и спрашиваю: зачем вам говнюк?»
Дама оторопела:
«Вы это о ком?»
«Ну, не о любовнике вашем, конечно, – проницательно заметил Роальд. – Это я о человеке, которого вы называете мужем и говнюком. Почему вам не бросить его? Может, такой вариант наиболее экономичен?»
Широко раскрыв глаза, дама глянула в зеркальце, извлеченное из изящной французской косметички, и привела себя в чувство.
«Почему вы отказываетесь от хорошего гонорара? – спросила она почти спокойно. – Трудно вам, что ли, застукать с поличным этого, как вы правильно сумели расслышать, говнюка?»
«Нетрудно, – заметил Роальд. – Но я хочу вернуть вам уверенность».
Мы все тут сумасшедшие, подумал Шурик. Роальд – точно сумасшедший. И Врач – сумасшедший. Но вслух сказал:
– Ладно, поеду. Но с шестнадцатого я в отпуске.
– Злюстра зияет над графом заиндевелым, мороз его задымил, взнуздал… – уклончиво заметил Роальд.
– Нет, ты скажи прямо.
– Я и говорю. С шестнадцатого хоть в Марий Эл.
Роальд ухмыльнулся и выложил на стол пачку газетных вырезок.
– Это еще что? – удивился Шурик.
– Материал для раздумий. Информация к размышлению.
– Газета «Шанс»? Зачем мне вырезки?
– Так я же еще не объяснил тебе твою задачу.
– А чего тут объяснять? – опять насторожился Шурик. – И так все понятно. Окружить гражданина Лигушу вниманием. Пресечь попытки покушений. Прозондировать темные закоулки провинциального городка Т. – не бугрятся ли где‑нибудь поганые очертания Кости‑Пузы. А шестнадцатого выпить чашку кофе, слупить с убитого Лигуши гонорар и вернуться. Только, черт побери, Роальд, почему Лигушу не могут убить ну, скажем, на день раньше?
– Не знаю.
– Неубедительно.
– Наверное. Но ты помни еще о том, что Соловей – в Т. И обрез там. И Соловью явно что‑то надо узнать от бульдозериста, значит, он не оступится.
– Почему ты так думаешь? Что может знать Лягуша такого, что Соловей за ним хвостиком?
– Поясняю. Две недели назад Лигуша приезжал в Город. С его собственных слов известно, что при нем была некая ценная вещь. Он за нее боялся, поэтому привез в город и поместил в надежное место. Вот только, – Роальд недовольно поджал губы, – он не помнит, что за ценная вещь была при нем, и в каком надежном месте он ее спрятал.
– Неужели никаких зацепок?
– Зацепка есть.
– Ну, так выкладывай.
– Перед тем, как упрятать свою ценную вещь в надежное место, глупый Лигуша дал бесплатное объявление в газете «Шанс». Платные объявления фиксируются, всегда можно отыскать подателя, а в разделе бесплатных объявлений помещается всякая чепуха. Понимаешь? Так сказать, отдел для дураков и нищих. Вот Лигуша и думает, что он надежно застраховался от случайностей. Правда, помнить только сам факт: ездил в город, спрятал вещь ценную. Я, понятно, навел справки в редакции, но по бесплатным объявлениям у них ничего не фиксируется. Это как бы их благотворительность. К примеру, приходит стеснительный человек, говорит: «Хочу напомнить жене, что я вернулся». – «И долго вас не было?» – «Три года!. – „Вот обрадуется!“ Или приходит согбенный старик: „Сын у меня загулял. Третий месяц гуляет, хочу о себе напомнить“. – „Думаете, он читает газеты?“ – „Вашу газету читают все“. Так что, забирай вырезки. У меня два комплекта, параллельно будем искать. В этой пачке все бесплатные объявления, напечатанные в газете за последние две недели. Вчитывайся внимательно, вдруг сработает и