(Мизена, Римская империя)
…«Жарко… как жарко… почти… невозможно… дышать…»
– Ливий! – хрипло зовёт Тиберий. – Где ты, я не вижу тебя?..
Он лежит на груде цветастых тряпок – ковров, свёрнутых вдвое туник, просто кусков шёлка. Обессиленный. На лбу дрожат капли пота – белёсого, смешанного с гноем. Тень отделяется от стены, неслышно скользя к его ложу. Начальник тайных ликторов не выходит из спальни – даже на пару минут. Когда он ест, спит и посещает отхожее место – загадка и для самого Тиберия. Ливий – как бесплотный дух, возникающий по первому зову дряхлого императора.
– Я тут, пятикратно пресветлый цезарь.
– Страшная жара. Мне душно… прикажи открыть окна!
Ливий молчит. Середина марта, пусть и юг, но вечерами прохладно. Нараспашку открыты двери и окна на вилле, а цезарю жарче и жарче. Он умирает – но кто осмелится сказать ему это в глаза? Скоро всё кончится. Ливий скользит взглядом по старческому лицу, испещрённому гноящимися язвами, видит слёзы на щеках цезаря.
– Сейчас откроем. Не беспокойтесь, imperator.
Кровати в спальне нет. Сначала цезарь велел убрать балдахин – вдруг обрушится ночью? Потом и саму кровать – заговорщики подпилят ножки, он упадёт, переломает себе кости. Помпезный зал с красочными фресками совокуплений[11]без мебели – а ну как кто‑то из гостей заслан врагами, возьмёт и обрушит на голову стул. По груде промокших от предсмертного пота тряпок, заменивших цезарю ложе, ползают мухи. Тиберий берет одеяло, проверяет, не пропитана ли ткань ядом, отбрасывает, хватает другое. Снаружи у каждого окна виллы преторианец, слуга префекта Макрона: хитрец Макрон управляет империей, пока цезарь чахнет на вилле в Мизене.
|
|
Охрану меняют каждую ночь, чтобы не успели вступить в заговор. Кругом враги, ведьмы, отравители. Скорее бы он умер. Уж скорее бы.
– Ливий… – задыхаясь, спрашивает цезарь. – Что говорят сенаторы?
– Плачут, о пятикратно пресветлый, – кланяется Ливий. – Говорят, не хотим другого цезаря, только этого – на веки вечные. Ляжем в бронзовую ванну, вскроем вены и жизни лишимся, если уйдёт от нас.
Тиберий удовлетворённо закрывает глаза. Веки белые, как у курицы.
– А народ… он сожалеет о моей болезни?
Начальник тайных ликторов не меняется в лице.
– Если собрать все слёзы, что они проливают, – в Риме появится новая река, шире и глубже Тибра, – кланяется Ливий. – Но никто не усомнится – боги подарят цезарю множество долгих лет жизни…
«Почему… так… тяжело… дышать»…
– Выйди… – слабо машет рукой цезарь. – От тебя идёт жар…
Смятение. Как? Оставить повелителя? ОДНОГО? Но это… Однако только безумный осмелится спорить с императором, даже если его приказ еще более безумен. Закрыв за собой створки дверей зала, Ливий едва не сталкивается с двумя людьми – префектом претория[12]Макроном и наследником трона Гаем – вздорным парнем, любимцем плебса и преторианцев. Друзья звали его Сапожок, то есть Caligula.
– Как здоровье цезаря? – с надеждой осведомился Гай.
– Как обычно – ему лучше, – ответил Ливий без тени улыбки.
– Хвала богам, – вздохнул Калигула и заметно помрачнел.
– Мы молимся им неустанно… – дополнил Макрон.
«Да, уж ты‑то молишься, – подумал Ливий. – Любая собака в римской подворотне знает: ты спихнул красотку‑жену в постель к наследнику Гаю, дабы сохранить бразды правления империей. Ну да ладно… мы ещё посмотрим, кто подомнет под себя Калигулу…»
|
|
Рабыни поднесли им воду с кусочками льда и лепестками роз.
…Тиберию послышался шум. Тихий вскрик, удар у окна. Звон упавшего оружия. Рот императора открыт – он хочет позвать на помощь. Но не может. Только слабый свист и тихие хрипы. Воздух колеблется, расчёрчиваясь белыми линиями… словно рисует. Он видит этот рисунок всё ярче – женщина, лет тридцати… Завернута в пурпурную материю, по плечам рассыпались длинные чёрные волосы.
– Прошу, осторожнее. – Призрачный голос говорит мягко, но настойчиво. – У нас десять минут… потом я снова введу тебя в невидимость. Успеем ли, мама? Посмотри, он ведь совсем слаб.
Женщина присаживается на груду тряпок… цезарь хочет отодвинуться, но нет сил. Незнакомка трогает пальцем его щёку.
– Где банщик из ерушалаимских терм? – тихо спрашивает она. – Почему он исчез из города? Что ты задумал, о цезарь?
Зрачки Тиберия мутнеют, но он ещё способен говорить.
– Я знал, что вы придёте. – Он делает усилие, вымучивая слова. – Кудеснику не править этим миром. Храмы в его честь рухнут, как храмы в честь Юпитера. Мне не увидеть краха… но мой план сработает. Банщик в надёжном месте… вам его не найти.
Женщина оборачивается к пустому пространству.
– Что же с ним делать? – Её шепот плавится между колонн. – Ты не знаешь, случайно… ангелам не разрешается применять пытки?
Воздух напротив сгущается, будто его разбавили водой.
– Разве что во имя добра, – сообщает ответный шепот. – И с молитвой.
|
|
Тиберий раскрывает беззубый рот, пытаясь смеяться.
– Пытка? Я ничего не чувствую. Вам придется к у п и т ь то, что вы ищете. Я хочу жить. Исцелите меня… и я назову город, куда отправил банщика. Вы служите Кудеснику… он всё может… прошу… помогите…
Воздух темнеет. Тиберий пытается понять: ему кажется или он действительно видит очертания юноши с крыльями за плечами.
– Я способен исцелять… но зачем тебе жизнь, цезарь? Рим ненавидит тебя. Разве не слышишь, как кричат на площадях: «Тиберия в Тибр!»? Ты правишь империей двадцать три года… неужели недостаточно?
Мир вокруг блекнет. Смерть держит цезаря за горло.
– Кто будет лизать землю, попробовав сахар? – почти в агонии сипит Тиберий. – Власти, как и денег, всегда мало. Сделай, как я сказал… вам пора найти банщика… иначе будет поздно.
Женщина и ангел переглядываются. Она закрывает рот тканью.
Пространство рассыпается осколками.
На лоб Тиберия ложится невидимая рука. Холодная, как лёд.
– Хорошо, цезарь. Твоя болезнь исчезнет. Ты уснёшь, а когда проснёшься, почувствуешь облегчение: будешь слаб, однако – жив. Но знай – это не делает тебя бессмертным… Спасённый от одной смерти, как ты можешь знать, когда придёт вторая? Говори и не вздумай обмануть меня. Я узнаю сразу, если рискнёшь ложью.
По телу Тиберия разливается блаженная прохлада. Прикосновение ангела вдыхает в сердце жизнь. Голову не жжёт, веки тяжелеют. Женщина склоняется над ним… он шепчет ей на ухо несколько слов… и засыпает – полудетским, спокойным сном.
Лицо ангела растворяется в воздухе.
Женщина тоже исчезает. Они покидают виллу так же, как и вошли, – через окно. Цезарь этого уже не видит, сладко улыбаясь во сне.
…Через четверть часа Ливий всё же осмеливается открыть двери. Тиберий недвижим, раскинувшись посреди груды тряпок. Достав из складок тоги начищенную медную пластинку, ликтор прикладывет её к вялым губам императора. Ждёт. Дыхания нет.
– Пятикратно пресветлый цезарь беседует с богами. – Макрон вальяжно выплывает из‑за спины Ливия. – Горе, постигшее нас, так же велико, как и счастье… счастье лицезреть принцепса Сената, первого среди равных… цезаря – Гая Юлия Цезаря Августа Германика!
Рот Калигулы подергивается. Нос заостряется, щеки бледнеют. Не в силах сдерживаться, он падает перед телом на колени, хватая старческую, сморщенную руку. Не для поцелуя. Обдирая с пальца кожу, Гай стаскивает золотой перстень с орлом – символ верховной власти Рима.
Секунду – и перстень на его руке.
Калигула отставляет палец в сторону, любуясь блеском орла.
– Ave Ceasar, – слаженно говорят обступившие Макрона сенаторы. В глубине души они ненавидят 25‑летнего выскочку – и он это знает.
– Как нам поступить с покойным цезарем? – произносит тучный бородач с кольцом всадника[13]. – Наверное, по прежней схеме – воздать ему почести и причислить к богам?
– Ну скажете тоже… – брезгливо вскидывает брови его сосед. – Прямо уж и к богам. Мелкий, заурядный, скучный цезарь – а мы его сразу в боги. Эдак, да простит меня Юпитер, мы и центуриона богом сделаем. Ещё неизвестно, во сколько Риму обойдутся похороны. Моё мнение – хоронить надо как можно скромнее, без помпезной пышности. Экономические проблемы империи, падение сестерция перед парфянской драхмой – народ определенно нас не поймёт.
В потолке открываются ниши – сыплются лепестки роз.
– Ты совершенно прав, Сатурний, – медовым голосом тянет третий сенатор. – У нас есть настоящий бог, с коим не может сравниться ни один из смертных римлян… пятикратно пресветлый цезарь Гай.
Калигула, кажется, не верит в своё счастье. Он приближает и отстраняет перстень, смотрит в тусклые глаза золотого орла. Гремя оружием, в зал входят преторианцы: их позвал дальновидный Макрон на случай, если кто‑то из сенаторов вспомнит о завещании Тиберия.
Ведь там указаны два наследника[14].
– ДАЙ СЮДА ПЕРСТЕНЬ.
…Калигула, да и сами сенаторы, замирают от ужаса. Тиберий открывает глаза. Он все ещё слаб, но зрачки ясны, руки не дрожат – от болезни не осталось и следа. Взгляд осмыслен, и каждому понятно: он слышал всё. Всё, что говорилось каждым в этом зале… людьми, думавшими, что император мёртв. Слова цезаря налиты ненавистью.
– Нет, похороны определенно надо попышнее, – в ужасе лепечет второй сенатор. – Я ошибся. Сатир с ним, с народом… такой великий цезарь, для чего скупиться? Лично я последние деньги отдам, а вы?
Молчание.
Тиберий ощеривает рот – лицо перекашивает злобная гримаса.
– СНИМАЙ, УБЛЮДОК.
Калигула вдруг сжимает кулак. Так, что белеют пальцы. Он упрямо мотает головой, прикусив губу, – на подбородок течёт струйка крови. Пятится к фрескам: туда, где две женщины ублажают мужчину.
– ВАМ ВСЕМ КОНЕЦ.
Макрон выходит вперёд. Вскидывает руку – она не дрожит.
– Эй, преторианец. Подойди сюда. Ты, ты и вот ещё ты…
Солдаты окружают своего префекта. Личная охрана императора, дворцовая гвардия – каждого он подбирал персонально.
– Цезарю холодно, – чеканит Макрон, и в глазах его – пустота. – Помогите ему согреться. Укройте одеялами. Быстро, я сказал!
Преторианцы не колеблются. Префект приказывает – ему за всё отвечать. Лицо цезаря закрывает толстая шерстяная попона. Сверху кладут солдатские накидки… сверток из ткани… стопку простыней.
Тиберий хрипит. Он задыхается. Ему нечем дышать.
Старческие руки пытаются столкнуть ворох тяжёлой одежды, но Тиберий ещё слаб, слишком слаб… пальцы не слушаются… в глазах темно… в ушах пульсирует боль… ЧТО ЭТО… ЧТО ЭТО… ЧТО ЭТО…
– Ливий… кто‑нибудь… помогите… я ваш импера… аааааа…
Никто из сенаторов не двигается с места.
– Ave Ceasar, – улыбается Макрон, целуя перстень Калигулы.
…И он, и сенаторы, и преторианцы терпеливо ждут окончания. Руки Тиберия сжимаются и разжимаются, бессильно колотя по груде одежды, хрипы из‑под тряпья слышатся всё слабее и слабее.
…Ливий отворачивается – чтобы не видеть последнюю судорогу…