Кстати, я хочу позволить себе один маленький литературный розыгрыш. В одной из лавок, где торгуют книгами, я обнаружил книгу стихов Срединного царства в переводе на язык жителей Минхэня. Целое собрание стихотворений множества поэтов! И с глубоким удовлетворением убедился, что из этих напыщенных болванов, членов императорской Палаты поэтов, туда не попал ни один – даже относительно неглупый Ло Дэ-сань. Почти все стихотворения, написанные в наше время или до него, были мне знакомы.
Собрание включает также – обнаружив это, я вскочил с места и немедленно распростерся ниц, – стихотворение Его Высокочтимейшего Величества, Сына Неба, тебе тоже известное: «Тусклый месяц... Туман на цветы чуть заметную бросил прядь»[61]. Открывается все собрание стихами неизвестных поэтов эпохи Чжоу, а заканчивается теперешними, написанными в Срединном царстве уже в эпоху большеносых.
Из этой книги я узнал, что через двадцать четыре года после моего возвращения у нас в стране родится мальчик, который станет великим поэтом под именем Оуян Сю. Он умрет в возрасте шестидесяти лет. Одно из его стихотворений начинается так: «На небе облака, в душе тоска. Густые осень разбросала тени...»[62]. Я перевел все стихотворение обратно на наш язык. До рождения Оуян Сю – не могу сказать, узнаем ли мы о нем или нет, я не знаком с этой семьей, – мы еще доживем, до его смерти едва ли. Дома я перепишу эти стихи красивыми иероглифами и спрячу в своих бумагах. Возможно, когда-нибудь Оуян Сю найдет их... И очень удивится.
Несколько дней назад мы вместе с господином Ши-ми (госпожа Кай-кун тоже была с нами) присутствовали при публичном музицировании. Оно нисколько не походит на наши концерты, а напоминает скорее сложный религиозный ритуал.
Все участники ритуала облачаются в парадное платье. Эти любители музыки собираются в большом, ярко освещенном зале и рассаживаются в креслах, прибитых к полу. Им раздают тетради с краткими заметками о той музыке, которую будут играть. Музыканты, все до одного одетые в черное, усаживаются на особом помосте в передней части зала. Взяв тетрадь, я узнал, что сегодня они будут играть две пьесы, два «Божественных созвучия». Подбираются пьесы не по жанру и не по обстоятельствам, при которых их принято исполнять, а исключительно по принадлежности тому или иному композитору. Удивительно, но здесь практически о каждой из музыкальных пьес известно, кто ее сочинил. Видимо, это оттого, что исполняется только новая музыка, сочинителя которой еще не успели забыть. Я уже писал, что столь любимый мною мастер Бэй Тхо-вэнь (мне будет не хватать его музыки, когда я вернусь) жил всего двести лет назад, даже меньше. Так вот, это – почти самая старая музыка, которую можно здесь услышать. Пьесы, которым было бы более трехсот лет, исполняются крайне редко. Первое «Божественное созвучие» принадлежало мастеру Фань Шу-бэю, одну из пьес которого, «Форель», я уже знаю; второе сочинил мастер Шо-тао Го-ви, умерший совсем недавно[63].
Итак, мы уселись. Оркестр оказался необычайно многочисленным. В нем было никак не менее шестидесяти музыкантов. Там было много игравших на Ви-э Ло-чень, много С'Ли П'ка и А-ти, и еще были флейтисты, трубачи и даже один барабанщик. Руководить оркестром, сказал господин Ши-ми, будет знаменитый мастер по имени Гай-тин, но его пока нет, он поднимется на помост позже. Не успел он вымолвить это, как внезапно снова начался страшный шум. Я думал, что уже привык к дурацкому обычаю большеносых устраивать шум по любому поводу, но им всякий раз удается застать меня врасплох. Когда появился мастер Гай-тин (он не из Срединного царства, хоть имя и похоже), большеносые изо всех сил захлопали в ладоши. Поскольку госпожа Кай-кун и господин Ши-ми хлопали тоже, к ним присоединился и я. Так здесь принято выражать ликование. Мастер Гай-тин поднялся на помост, встал на скамейку, устроенную специально для него, и поклонился публике. Однако вслед за этим он крайне невежливо повернулся к публике спиной и погрозил музыкантам палкой. Те беспрекословно повиновались и начали играть. Видимо, музыканты здесь и понятия не имеют о дисциплине, ибо их начальнику все время приходилось размахивать палкой, а иногда даже очень сильно, чтобы они не бросили игру. После первой пьесы (состоящей из двух частей) был перерыв, и мы вместе со всеми – была даже небольшая давка – вышли в прихожую, где некоторое время ходили взад и вперед. Потом мы еще выпили по бокалу Шан-пань – там в одном месте его продавали. Пьеса, исполнявшаяся после перерыва, состояла из четырех частей. Когда она закончилась, все снова захлопали. Музыканты встали, мастер Гай-тин раскланялся, и все разошлись.
Музыка, которую играет господин Ши-ми в кругу друзей, нравится мне гораздо больше. Публичные оркестранты играют слишком «по-большеносому», то есть прежде всего слишком громко. Особенно это касается пьесы, звучавшей после перерыва. Этот недавно умерший мастер Шо-тао Го-ви сочинил, по словам господина Ши-ми, более дюжины таких «Божественных созвучий». То, которое я услышал, имело номер пять. Мне оно показалось чересчур воинственным, только третья часть была сдержаннее и спокойнее. Пьеса же, исполнявшаяся до перерыва – мастер Шу-бэй, хотя и скончавшийся в возрасте тридцати одного года, также сочинил несколько «Божественных созвучий», – порадовала меня больше. У него она – восьмая, и он ее не закончил, поэтому в ней вместо положенных четырех частей было только две.
Мне хотелось бы понять эту пьесу, хотя это очень трудно—в несколько раз труднее, чем музыку Небесной Чет-верицы; все время звучит сразу несколько тонов, создаваемых различными инструментами. Господин Ши-ми очень похвально отзывается об этой пьесе. Я же в этой путанице звуков так и не сумел различить гармонии. Не сомневаюсь, впрочем, что со временем я мог бы научить и этому. Если я и буду о чем-то сожалеть, покинув мир большеносых, то, наверное, только о том, что не успел овладеть искусством проникать в их гармонию.
Одна часть «Божественного созвучия» номер восемь мастера Шу-бэя быстрая и довольна живая, другая же, наоборот, медленная. Именно эта вторая часть как нельзя лучше подтверждает, что звуки зарождаются в сердце человека, как сказано в главе «Юй ли» трактата «Ли-цзи». В некоторых местах я ощущал тесную внутреннюю связь с духом мастера Шу-бэя, хоть он и родился через много веков после меня, а умер все же раньше меня. В его звуках тоже сокрыта тайна, но иная, чем в музыке несравненного Бэй Тхо-вэня. Мастер Бэй Тхо-вэнь внушает почтение, мастер же Шу-бэй – любовь. Если бы я знал все это раньше, я, возможно, так настроил бы свой компас, чтобы попасть во время мастера Шу-бэя. Может быть, я бы тогда встретился с ним. Может быть, он полюбил бы меня. А вот с мастером Бэй Тхо-вэнем, сколь ни велико мое к нему уважение, я бы, наверное, встретиться не решился.
На этом я, пожалуй, прерву свои размышления о музыке; тебя они, наверное, не слишком увлекают, ведь ты никогда не спрашиваешь меня об ощущениях, какие я здесь испытываю, зато все время интересуешься, как устроен этот мир и на чем зиждется его государственность. И ты прав, разумеется, ведь такова была цель моего путешествия. Иначе оно не отвечало бы духу учения великого Кун-цзы.
Должен признать, что я, особенно слушая музыку, часто и в самом деле забываю о своем ранге мандарина и даже о Срединном царстве. Но звуки умолкают, и я возвращаюсь к действительности, трезво напоминающей мне, что в мире большеносых можно найти все что угодно, даже таких замечательных мастеров, как Бэй Тхо-вэнь и Шубой, но у них никогда не было нашего великого Кун-цзы. На этом я прощаюсь с тобой, мой любезный друг; передай мои наилучшие пожелания Ло Дэ-саню. Стихотворение у него и в самом деле вышло неплохое. Возможно, я только потому не нашел его в упомянутом собрании, что за тысячу лет оно где-нибудь затерялось (этого ему, разумеется, передавать не надо). О твоих шариках я не забыл. Крепко обнимаю тебя и остаюсь —
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ
(среда, 1 декабря)
Дорогой Цзи-гу!
незадолго до отъезда мастера Юй Гэня – для меня уже окончательного, ибо теперь он приедет в Минхэнь лишь в следующем году, когда меня здесь уже не будет, – у нас состоялась долгая и очень содержательная беседа. Хоть он и таскал меня по разным сомнительным заведениям, хоть он и не умеет сдерживать приступов веселья и вообще отличается весьма бурным нравом, а выпив лишнего, может сморозить невероятную глупость, – все же он человек глубокого ума. Теперь, простившись с ним навсегда – он, конечно, надеется на нашу новую встречу и рад ей; я же страдаю от того, что не смогу оправдать его надежд, – теперь я имею право сказать об этом. Правда, он всего лишь мастер по выращиванию леса, но он много размышляет над той жизнью, которая его окружает, над жизнью большеносых, и мысли его, без сомнения, верны.
Жизнь большеносых и весь их мир неумолимо движутся к своему концу: таков общий вывод, сделанный мною не только из этой нашей беседы, ставшей естественным продолжением разговора о моих впечатлениях от гигантской кузницы, но и из всех моих здешних наблюдений в целом. Политическое устройство запутанно и создает благодатную почву для корыстолюбия политиков. Общественное устройство в беспорядке из-за того, что никто и ничто не обладает природным авторитетом. Семья как установление тоже почти отмерла. Религия – сплошное суеверие. Уцелела лишь торговля, которая в конечном итоге и определяет ход всех вещей.
Господин Юй Гэнь-цзы рассказал мне следующую притчу. Сам он из крестьян. У его отца был хутор – на равнине, простирающейся к северу от Ба Вай до самого моря. Однажды, получив деньги за хороший урожай, покойный господин Юй Гэнь-старший решил избавиться от старых шкафов и кроватей и завести новые. Так он и сделал, однако старые кровати и шкафы принадлежали еще бабке с дедом господина Юй Гэня-старшего, к тому же были украшены ценной резьбой (у нас бы никто и не подумал избавляться от таких вещей; большеносые же всегда предпочитают новое старому. Однако эту их нелепую привычку я уже описывал, и сейчас речь не о ней). Итак, из уважения к предкам, что само по себе похвально, эти шкафы и кровати не попали ни под топор, ни в печку, а были оставлены в одной из пустующих верхних комнат. Там-то на них и набросились червяки-древоточцы. Получилось так, сказал господин Юй Гэнь-цзы, что эта комната оказалась как раз настолько теплой и влажной, сколько требуется древоточцам для полного благоденствия. Червяки принялись размножаться, а поскольку шкафы и кровати снабжали их достаточным пропитанием, то они росли и размножались все быстрее. Их становилось все больше, и с каждым новым поколением они делались все толще, пока в конце концов кровати и шкафы не были съедены до последней крупинки, после чего эти огромные толстые червяки в одночасье издохли. Именно к этому моменту, к полному и окончательному краху и подходит сейчас жизнь большеносых.
Ход вещей в мире большеносых, сказал я, в конечном счете определяется торговлей. Однако эта торговля – а тем самым и денежная система, и налоги, и государство, и вообще вся жизнь большеносых – может существовать, лишь когда постоянно производится что-то новое, не важно, нужно оно кому-нибудь или нет. Такая экономика, как сказал господин Юй Гэнь-цзы, исправно работает до тех пор, пока рабочие не перестали приобретать повозки дороже тех, которые могут себе позволить. Большеносые живут в долг, они проедают свое будущее. И съедят его прежде, чем оно наконец наступит.
Я сказал тебе, что считаю религию большеносых суеверием? Если да, то я был не прав. Их религия была бы очень хороша – если бы они ей следовали. С ней произошло то же самое, что и с даосизмом. Утонченная философия премудрого Лао-цзы была бы просто прекрасна, если бы люди были в состоянии следовать ей. Учение же великого Кун-цзы, не столь утонченное в теории, оказывается гораздо лучшим на практике – именно потому, что ему возможно следовать. Религия большеносых очень хороша, но они следуют лишь внешним ее заветам, да и это делают слишком поверхностно. Сама по себе она – не суеверие, это они относятся к ней как к таковому. О вере же, которую они исповедуют на самом деле, я уже писал: это – Западное и Восточное учения. Причем «запад» и «восток» здесь следует понимать не в нашем смысле, ибо, противопоставляя запад востоку, большеносые не знают и не ищут середины.
Западное учение гласит, что счастье создается богатством. Обязанность каждого – стремиться к счастью по мере своих сил. Поэтому важнейшей заслугой человека Западное учение считает получение прибыли. При этом человек – чисто теоретически – должен руководствоваться определенными правилами морали. Эти правила могут выводиться как из суеверия, то есть религии, так и из общепринятых представлений о долге и добродетели. Но это теоретически. Практически же стоит прибыли только забрезжить на горизонте, как все моральные правила либо извращаются так, чтобы они не служили помехой, либо же, что гораздо проще, отбрасываются. Так, рассказывал мастер Юй Гэнь, сам столкнувшийся с этим в своем лесоводстве, известно, что уксусный дождь, разъедающий лес, зарождается из облаков дыма, того ядовитого пара, который уже в течение десятилетий, а кое-где и столетий испускают гигантские кузницы, и из тех смертоносных отходов, которые они же спускают в реки. Известны и имена виновных в том лиц. Однако если запретить кузницам испускать яды, они не смогут работать; если они не смогут работать, сократится прибыль (не только для высокопочтенного господина Начальника и таинственных хозяев руководимой им кузницы, но в первую очередь для самих рабочих); если же сократится прибыль, они сочтут, что лишились своего счастья. Поэтому мораль извращается, причем настолько, что даже разговор на эту тему считается неприличным. И вот министр Чжи, тот самый варвар с юга, выходит к народу и заявляет: ничего страшного! Того же, кто осмелится ему возразить, подвергают наказанию или по меньшей мере порицанию.
Самое интересное в том, говорит мастер Юй Гэнь, что министры-то и входят в число этих таинственных хозяев кузниц. Остальное тебе ясно.
Ты можешь подумать, что народ, устав дышать отравленным воздухом, однажды поднимет восстание. И ошибешься. Все рабочие кузниц состоят членами огромных ремесленных сообществ. Эти сообщества (они называются «Один раз дать», что звучит как насмешка; скорее их следовало бы называть «Десять тысяч раз отнять»[64], однако, тоже озабочены лишь тем, чтобы обеспечить своим членам как можно большую прибыль, то есть в конечном итоге преследуют те же цели, что и таинственные хозяева кузниц, и продажный верховный мандарин, даже если и уверяют всех в обратном. Кроме того, сообщил господин Юй Гэнь-цзы, богатые, и высокородные начальники этих обществ сами принадлежат к числу таинственных хозяев гигантских кузниц и даже открывают иногда собственные кузницы...
Таково вкратце Западное учение о благе прибыли. Восточное учение немногим лучше. Оно считает – и это показалось мне величайшей глупостью из всех, когда-либо слышанных мною, – что весь ход истории подчиняется нескольким совершенно незыблемым закономерностям. Хотя каждому, кто хоть раз дал себе труд задуматься над ходом истории, должно быть ясно, что роль всех (несомненно, имеющихся в ней) закономерностей вместе взятых значительно уступает роли случая. История подобна потоку, знающему лишь один закон: что течь ему положено с горы в долину. Но то, как он потечет, обойдет ли он эту скалу слева, а ту справа, или наоборот, часто зависит от крохотного камешка, случайно оказавшегося на пути его первой капли.
Но нет, Восточное учение кладет в основу истории закономерность, и мало того: его основатель имел смелость заявить, что умеет вычислить эту закономерность. Мне это напоминает самоуверенные заявления астрологов.
Далее, Восточное учение исходит из того, что народ глуп – мысль, сама по себе не лишенная остроумия, – и что его следует буквально за руку вести к своему счастью. Счастье же, согласно этому учению, ожидает людей в отдаленном будущем. В чем оно состоит и как выглядит, никто из создателей учения не знает. Один из них, правда, провозгласил, что счастье – это когда никто больше не голодает и не ночует на улице. Но если это – все, кому нужно такое счастье?
Что ж, пускай глупый народ – хотя на самом деле он не так уж глуп – поверил и устремился к этому далекому и неведомому счастью. Что же сторонники Восточного учения будут делать дальше? Правильно: им придется (и уже пришлось) всеми силами укреплять государство, так что теперь в странах Восточного учения рядом с каждым человеком из народа стоит стражник с обнаженной саблей, чтобы тот не сбился с пути к положенному ему счастью. Наши правнуки в Срединном царстве – какое счастье, что это произойдет лишь через тысячу лет! – тоже объявили себя приверженцами этого учения.
Самое удивительное в этом Восточном учении – то, что оно, обещая людям вещи столь туманные и неуловимые, что они кажутся скорее поэтическими образами, упорно называет себя «рациональным и материалистическим мировоззрением».
Ныне Западное и Восточное учения, как и следовало ожидать, противостоят друг другу, однако не как две разные философские школы, противоборство которых ограничивается лишь сферою духа, а потому способно даже быть плодотворным, а как две вполне реальные силы: их вооруженные до зубов солдаты грозят друг другу как могут. Войны же не случилось до сих пор только потому, считает господин Юй Гэнь-цзы, что ни одна из сторон не уверена в победе. Время от времени на окраинах их империй происходят вооруженные стычки, и тогда кому-то из противников удается наградить другого чувствительным пинком. Но на большее они не отваживаются. Мастер Юй Гэнь называет это равновесием страха. Ясно, что в таком мире ни о каком всеобщем процветании и речи быть не может. Впрочем, об этом я тоже уже писал, правда, в иной связи.
У Западного учения есть одно преимущество: счастье, отождествляемое с прибылью, выглядит не в пример доступнее счастья в отдаленном будущем. Преимущество же Восточного учения в том, что им проще пользоваться. Но ни одному из них не суждено когда-нибудь отпраздновать победу, говорит господин Юй Гэнь-цзы, и я не могу с ним не согласиться. И те, и другие уже доедают свои шкафы и кровати.
О том же беседовал я и с господином Май Ло, судьей. Он сказал мне: напишите книгу, изложите в ней свои мысли, пусть о них узнают все. Ибо лишь посторонний способен открыть большеносым глаза – не важно, придерживаются ли они Западного или Восточного учения (господин судья Мэй Ло даже не подозревает, насколько я для них посторонен и даже «потусторонен»). Он дал мне книгу, написанную одним большеносым, жившим почти три века назад. Этот большеносый был аристократом очень древнего рода из страны западнее Ба Вай; звали его Мо Тэ-кьо[65].
Книгу свою он написал от имени «постороннего наблюдателя» – некоего князя из далекой страны, весьма остроумно и нелицеприятно судящего о нравах большеносых. Кстати, страна, из которой прибыл этот князь, тоже была расположена где-то на Востоке... Можешь себе представить, как глубоко тронула меня эта книга. Возвращая ее господину Мэй Ло, я жалел, что не могу признаться ему в этом моем чувстве. Задал же я ему вопрос: нашла ли книга господина Мо Тэ-кьо хоть какой-то отклик в сердцах большеносых?
– Да, конечно, – ответил господин Мэй Ло, – но, увы, весьма небольшой.
Так что и я не стану тратить время на сочинение книги для большеносых, помня слова мудреца с Абрикосового холма: «Учитель сказал: опровергать теории глупцов – напрасная трата сил».
Сердечно приветствую и обнимаю тебя —
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ
(вторник, 7 декабря)
Дорогой Цзи-гу,
год большеносых подходит к концу – так же, как и мое пребывание в их мире. На улице холодно, идет снег. Госпожа Кай-кун и маленькая госпожа Чжун разругались. Этого я тоже не понимаю. Вероятно, все дело в том, что женщина здесь привыкла держать себя по-мужски. Ей хочется, чтобы мужчина дарил ей одной всю свою благосклонность: вот уж действительно странное воззрение! Мало того что это вредит здоровью: именно из-за этого, я уверен, в конце концов и распадается семья. Разве я не с равной нежностью и благодарностью принимал дары любви от обеих, от госпожи Кай-кун и маленькой госпожи Чжун? Разве не в равной мере я отдавал им свою мужскую силу, находя время для каждой?
Господин Юй Гэнь-цзы, мой добрый уехавший друг – он знал об обеих дамах, – предостерегал меня. Он говорил, что нынешние женщины присвоили себе право ревновать. Но что такое ревность? Всего лишь одна из форм зависти. Вот еще одна из странностей мира большеносых: зависть вообще считается у них дурным чувством – за исключением тех случаев, когда она выступает в форме ревности. На эту тему, говорит господин Юй Гэнь-цзы, у них существует обширнейшая литература – да, пожалуй, и вся литература большеносых так или иначе посвящена ревности.
Следуя предостережению господина Юй Гэнь-цзы, я по мере сил старался не допустить, чтобы обе дамы встретились, и ничего не говорил одной про другую. Сначала все шло хорошо, так как маленькая госпожа Чжун всегда прилетает в Минхэнь только на два-три дня, а у госпожи Кай-кун часто бывают самые разные дела, так что для меня у нее времени не остается.
Но вчера эта неприятность все же случилась. Маленькая госпожа Чжун приехала в Минхэнь неожиданно и решила навестить меня в то самое время, когда я ублажал госпожу Кай-кун. Я лишь повторял: тише, тише, потому что была ночь, и все соседи, наверное, уже спали. Не буду описывать тебе эту некрасивую сцену. Потоки слез – лишь самая малая ее часть. Мне пришлось выслушать много обидных слов, прежде чем обе они удалились. Точнее, собрались удалиться; однако вместе, по одной лестнице, они идти не желали. Поэтому каждая стояла и дожидалась, когда уйдет другая, продолжая тем временем осыпать меня упреками: одна – на языке жителей Минхэня, другая – на нашем языке. Лишь когда я сам сделал вид, что ухожу, они унеслись прочь, заявив, что ни ту, ни другую я больше никогда не увижу.
Я запер за ними дверь и откупорил бутылку Шан-пань. Как жаль, мой милый Цзи-гу, что я не могу прихватить для тебя бутылочку этого чудесного напитка. Сумка моя не очень велика – боюсь, что, перегрузив ее, я застряну где-нибудь на полдороге. Очень, очень жаль. Тебе Шан-пань наверняка бы понравился.
Поцелуй за меня мою верную и далеко не такую ревнивую Сяо-сяо. Утешь ее и скажи, что я вернусь уже совсем скоро. Не сомневаюсь, что она все поймет правильно,
по-прежнему твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ
(среда, 15 декабря)
Мой дорогой Цзи-гу,
сегодня – день последнего осеннего новолуния. Большеносые, как всегда, об этом даже не вспоминают (кстати, маленькая госпожа Чжун тоже не соблюдает – или теперь я уже должен говорить: не соблюдала? – древних обычаев; она живет по обычаям большеносых). И тем не менее в городе сейчас царит большое оживление. Этот месяц для большеносых – особый, они верят, что почитаемый ими бог родился в один из последних его дней, незадолго перед Новогодним праздником. Господин Ши-ми – я недавно снова был у него, слушал Небесную Четверицу – объяснил мне, что время перед праздником, посвященным рождению бога, называется Пришествием[66]и отводится благочестивым размышлениям; люди же, появляющиеся в Ящике Дальнего Видения, часто называют его «временем покоя». Однако звучит это, честно говоря, довольно странно, ибо такой страшной суеты на улицах, как в эти дни, мне до сих пор в мире большеносых никогда видеть не доводилось. (Кстати, писал ли я тебе о Ящике Дальнего Видения? Кажется, нет. Я уже плохо помню, о чем успел тебе рассказать, а о чем нет. Ящик Дальнего Видения – вещь в жизни большеносых очень важная. Прости, если я до сих пор ничего не говорил о ней. Я восполню этот пробел.)
К празднику рождения бога, именуемому здесь также «Святой ночью», как сообщил господин Ши-ми, у них принято делать подарки родственникам и друзьям. Это считается не просто обычаем, но священной обязанность каждого. Сын делает подарки родителям, родители – детям, сестра – брату, а также дядюшкам и тетушкам, причем не только родным, но и двоюродным, соседям, коллегам и деловым партнерам, подчиненные преподносят что-то начальнику, словом, все одаривают друг друга, даже если терпеть один другого не могут. Вспоминая, сколько подарков нужно заготовить, господин Ши-ми всякий раз едва сдерживает стоны. С начала месяца большеносые принимаются бегать по всему городу, покупая самые невероятные вещи, чтобы потом подарить их кому-нибудь. Торговцы, разумеется, потирают руки. Если бы, накупив подарков, люди просто оставляли их себе, говорит господин Ши-ми, никакой суеты не было бы – и кроме того, каждый точно знал бы, что именно он приобрел, потому что другие обычно дарят вам самые нелепые, некрасивые и ненужные вещи, от которых, однако, нельзя избавиться сразу, так как даривший может смертельно обидеться; лишь потом, желательно по прошествии нескольких лет, можно осторожно передарить их кому-нибудь. Все подарки передаются из рук в руки одновременно, вечером двадцать четвертого числа. Самое неприятное – получить подарок от кого-то, для кого вы сами не припасли подарка (по забывчивости или просто сочтя это ненужным). Поскольку все подарки вручаются одновременно, загладить этот промах невозможно, и несчастный одаренный ходит потом весь год, опустив голову и не смея взглянуть в глаза дарителю.
Вот большеносые и ломают себе головы, как бы не забыть какого-нибудь приемного дядюшку, и я все время вижу мужчин и женщин, мечущихся, точно одержимые демонами, по обледенелым и заснеженным улицам: обходя лавку за лавкой, они покупают подарки (и при этом нередко вынуждены залезать в долги), выше головы нагружая себя пакетами и пакетиками, и тащат их домой, чтобы сложить где-нибудь в углу и раздать всем, кому положено, вечером двадцать четвертого числа. Многие скользят на льду и падают. Мне все это хорошо видно из окна Го-ти Ни-цзя, ведь оно выходит прямо на улицу, где полным-полно лавок. Взбрыкнув ногами, люди выпускают свои пакеты из рук, и те летят прямо в физиономии прохожих. Или на мостовую, где колеса повозок Ma-шин расплющивают их в лепешку. Прохожие же, одержимые собственными демонами, безразлично перешагивают через упавших, долго и неловко собирающих разбросанное добро.
Вот что большеносые называют «временем покоя». Вот как празднуют они пришествие бога. То-то он, наверное, радуется. Боюсь, впрочем, что и мне, человеку более чем постороннему, придется очертя голову броситься в этот водоворот. Если я правильно понял намеки господина Ши-ми, он самым коварным образом припас мне подарок. Придется и мне купить ему что-нибудь.
Написать я, впрочем, хотел тебе вовсе не об этом. К празднику улицы, стены домов и окна лавок увешивают серебристыми звездочками и разными другими амулетами (еловыми ветками, фигурками младенцев в какой-то странной люльке; рядом с ними часто помещают фигурки быка и осла, но всегда только по одной от каждого), чтобы напомнить большеносым о памятной дате – и, конечно, о святой обязанности припасти как можно больше подарков; в Ящике Дальнего Видения все время говорят о приближении «Святой ночи», настойчиво называя ее всеобщим «Праздником мира». Я нарочно узнавал: да, действительно, с полудня двадцать четвертого до утра двадцать седьмого дня этого месяца царит всеобщий мир. Но только потому, что в эти дни не работают, лавки и конторы закрыты, отдыхают даже рабочие кузниц. Люди занимаются тем, что распаковывают полученные подарки, разглядывают со всех сторон и бранятся из-за их очевидной бесполезности. Да, действительно, в эти дни никого не судят, но только потому, что и судьи не выходят на службу. А если где-то идет война, спросил я господина Ши-ми, то в эти дни не воюют? Увы, отвечал он, до сих пор не нашлось военачальника, который бы прекратил военные действия на время «Праздника мира». В последнюю войну, бывшую не так давно – господин Ши-ми ребенком еще застал ее, – устраивались даже «военные Праздники мира». Только большеносые могут придумать такое. Никто и ничто не отучит их от привычки смешивать понятия.
В дни «Поаздника мира» случается больше всего самоубийств, мужья убивают жен (впрочем, бывает и наобо рот), детей выставляют на улицу, умирают с голоду старики. Это происходит оттого, считает господин Ши-ми, что у людей слишком тесные жилища. Они не выдерживают трехдневного совместного заточения в своих крохотных, низких комнатушках. Этого никто не выдерживает, и начинается ссора. Он сам помнит, говорит господин Ши-ми, какие жуткие ссоры устраивали его родители в дни «Праздника мира» – ни в какое иное время года между ними подобного не происходило. Однажды его отец даже сбежал из дома, когда мать запустила ему в голову жареным гусем – за то, что отец несколько часов подряд пенял ей, что гусь пережарен.
Едят в дни «Праздника мира» необычайно много – возможно, от скуки. Особой любовью пользуются «праздничные» гуси и карпы. Их повсюду уже выставили в лавках. Пьют, вероятно, тоже немало; когда же большеносые не едят и не ссорятся, они все, без сомнения, предаются одному и тому же занятию, которое любят больше еды и питья, больше сна и полового сношения: они смотрят в Ящик Видения.
Такие Ящики есть в каждом доме, в каждой квартире, почти в каждой комнате (в моей комнате на постоялом дворе он тоже есть). Стоят они очень дорого и часто ломаются. Тем не менее любой большеносый скорее откажется от повозки Ma-шин, он скорее предпочтет не обедать, лишится кровати и печки, чем останется без чудесного Ящика. Ящик есть у самого бедного большеносого; он заложит жену и детей, даже душу, будет ходить нагишом и жить на улице, лишь бы иметь Ящик.