Для меня этот план казался великолепным, но большинство моих товарищем с ним не согласились ввиду того, что наше мелкобуржуазное происхождение заставляло кое-кого из нас долго колебаться, прежде чем пойти на решительные действия, несмотря на то, что в мыслях и на словах мы были очень смелыми. Кроме того, пугала долгая и трудная работа по воспитанию масс. Нам не хватало веры в созидательные силы масс, хотя, разумеется, в то время мы этого не сознавали… Так что мы решили, что кто-нибудь из нас отправится за границу. А так как и оставался единственным из руководителей партии на свободе, меня и выбрали для этой миссии… Мои товарищи полагали, что в случае вторжения японцев в Бирму начнутся бои между ними и англичанами на границе и тогда у нас появятся шансы начать успешное восстание и добиться независимости… И хотя я не был полностью убежден в правильности таких предположений, в то время я допускал мысль, что мои товарищи могут быть правы. Сейчас, конечно, очень легко поднять на смех подобные расчеты, после того, чему нас научили последние годы. Но в то время не только мы, но и англичане и, возможно, люди в других странах мира недооценивали японцев и переоценивали силы англичан.
Но главное, как я уже сказал, — наше мелкобуржуазное происхождение подсознательно влияло на ход наших рассуждений. Нам хотелось действовать наверняка, мы не хотели идти на риск. Так и случилось, что мы приветствовали японское вторжение в Бирму, но случилось это не в силу наших профашистских наклонностей, а ввиду наивных ошибок и мелкобуржуазной опасливости».
Как ясно из этих слов, Аун Сан не намерен выгораживать себя.
Ряд причин — о них уже говорилось здесь — привел к тому, что антифашист и патриот Аун Сан, борясь за независимость своей страны, желая установить в ней справедливую республику трудящихся, борец за самые светлые идеалы человечества, оказался в лагере врагов людей, в лагере фашистов. Это была тяжелая ошибка, ошибка, стоившая жизни многим из борцов за свободу Бирмы, ошибка, которую так и не удалось полностью исправить, ошибка, проложившая глубокую, неизгладимую трещину между Аун Саном и бирманскими коммунистами, единственной силой в стране, не согласившейся пойти на сотрудничество с японцами.
Но не нам осуждать Аун Сана. Одно только стоит сказать, прежде чем продолжать рассказ.
Аун Сан стал вождем бирманского народа и был им именно потому, что выражал мысли и настроения его передовой части, разделяя и ее колебания. Сотрудничество с японцами не было идеей Аун Сана. Больше того, лично он еще противостоял этому сотрудничеству, когда многие из его товарищей уже пошли на него. А когда связал свою судьбу с японцами, сделал это не из личной выгоды, не из корыстных или честолюбивых побуждений, а потому, что считал: это единственный оставшийся для бирманского освободительного движения путь.
И если можно говорить об искуплении этой ошибки, то вся дальнейшая жизнь Аун Сана — пример этому.
Японские агенты подвезли такинов на машине к самому самолету. Машина стояла на поле, пока не закрылась дверь самолета, и только когда самолет вырулил на взлетную полосу, Аун Сан увидел в окно, что она развернулась и, поднимая струйку желтой пыли, умчалась к воротам.
— В Иокогаме пересядете на токийский поезд. Билеты у вас есть, и в Токио встретите полковника Судзуки. Он будет ждать вас на вокзале, — сказал на прощание представитель Кемпетаи.
Путешествие прошло благополучно, если не считать маленького инцидента на иокогамском аэродроме, где такинов опять задержали. Но Аун Сан сказал, что они едут в Токио к полковнику Судзуки, и дал полицейским телефон полковника. Тe проверили, и после короткого разговора угрожающий тон допроса резко изменился. Один из полицейских проводил такинов до поезда и сказал улыбнувшись:
— Мы уж решили, что вы грязные корейцы.
В Токио такинов ожидал сюрприз. Их встретил старый знакомый, секретарь общества Японо-Бирманской дружбы господин Минами. Был он в военной форме и представился полковником Кеджи Судзуки.
А в остальном Минами не изменился. Больше того, военная форма шла ему куда больше, чем штатский костюм или бирманские лоунджи, в которых был Минами, когда Аун Сан беседовал с ним в Рангуне меньше чем полгода назад.
Сначала Судзуки поместил такинов в гостиницу, потом перевез к себе домой. Японцы хотели произвести наилучшее впечатление на такинов и в то же время не выпускать их ни на минуту из-под наблюдения.
Судзуки не докладывал командованию, что настроение такинов оставляет желать лучшего. Аун Сан не хочет идти на сближение и откровенно признается, что собирался связаться с китайскими коммунистами или пробраться в коммунистическую Россию. Судзуки не докладывал всего начальству, потому что боялся провала своего плана сотрудничества с «Блоком свободы» и с такинами. Он понимал, что ставка на такинов единственно правильна для Японии. Генштаб же продолжал лелеять надежду на связь с У Со. Но У Со получил от англичан пост премьера колонии и моментально забыл о недавней дружбе с японцами.
Впоследствии Аун Сан признавался, что Япония и японцы на первых порах ему понравились. Такинов вежливо и дружелюбно встречали, давали в их честь завтраки и обеды. Такины ездили в деревню, разговаривали с крестьянами, побывали на заводе, и трудолюбие японцев, их гостеприимство, высокая техника и умение работать — все произвело на них впечатление.
Но параллельно с этим с каждым днем такины все больше понимали, что существует и другая Япония — милитаристское, фашистское государство, черты которого проявлялись все сильнее, все больше заслоняя собой традиционную Японию чайных домиков и изящных пагод. Да и некоторые черты тогдашней Японии, не связанные непосредственно с милитаризмом, претили бирманским революционерам.
Было это на третий день после приезда в Токио. Такины устроились в гостинице, и к ним с визитом пожаловал Судзуки.
— Все ли в порядке? Всем ли довольны гости?
— Все в порядке.
— Теперь осталось только… — Полковник нажал кнопку звонка.
Вошла молоденькая горничная. Судзуки задал ей какой-то вопрос. Девушка ответила, низко поклонившись.
— Хорошо. Иди. Вот видите, с этим вопросом улажено. Вечерком вам пришлют женщин.
— Вы с этой девушкой договаривались?.. — Аун Сан был вне себя от удивления и возмущения. — Ведь она совсем ребенок. У нас в стране никому и в голову не пришло бы осмелиться поднять такой грязный вопрос перед девушкой.
— Не надо изображать из себя святых. Вы же будете мыться каждый день. Для этого есть ванна. А для любви есть публичный дом. Не будьте идеалистами.
— Никаких женщин нам не надо.
— Жалко. Вы себя наказываете. — Полковник был явно расстроен.
Японская разведка искала путей, чтобы покрепче держать в руках такинов. Чем меньше было слабостей у них, тем хуже для разведки.
И еще был эпизод.
Однажды Судзуки предался воспоминаниям о своей военной карьере. Рассказывал о том, как был в России во время гражданской войны, побывал во Владивостоке.
— В одной деревне под городом пропал без вести наш солдат. Ну, конечно, его убили русские. Приехал я в эту деревню с приказом сжечь ее. Вижу: почти все успели сбежать в лес. Только в двух избах, изба — это русский дом, остались женщины с детьми. Ну мы их загнали в избы и подожгли. Неплохой получился факел.
— Детей? Живьем?
— Не просто детей, а детей коммунистов. Из них бы выросли наши враги. На войне не приходится проявлять жалость. Тем более идет великая борьба между белой и желтой расой. Китай и Корея — только репетиция. Главная война для нас — с Россией и Америкой. Вот вы будете уничтожать англичан. Неужели вы оставите в живых и женщин и детей? Никогда в это не поверю.
— И сделаете большую ошибку. Мы не расисты и не убийцы.
Аун Сан вышел из комнаты.
— Ну и попали мы в историю, — сказал присоединившийся к нему Хла Мьяин.
— Все-таки я не верю, что все они такие звери.
— Но с одним из них приходится работать. Может, откажемся от всего?
— И попадем в японскую тюрьму без пользы для дела? Нет. Мы выполняем решение ЦК, на нас надеются товарищи в Бирме. Мы приехали сюда получить оружие, и мы его получим. Мы приехали договориться о помощи в нашем деле. И мы ее добьемся. Но слугами Судзуки мы не станем.
Отношения между Судзуки и такинами изменились к худшему. Японец уже склонялся к мысли о том, чтобы отказаться от сотрудничества с ними, но в это время генштаб императорской армии принял решение о поддержке плана полковника Судзуки. Операция называлась «Минами Кикан», и Судзуки назначили руководителем бирманского отдела.
Отступать было поздно.
Беседы такинов с Судзуки стали все больше напоминать допросы. Аун Сан не признавался, что близок к коммунистам, но у японцев были на этот счет свои сведения, и они ему мало верили. Однако такины твердо держались своей версии, и японцам не удалось добиться ничего большего. Тем более что Судзуки предпочитал не информировать генштаб о всех своих догадках и подозрениях. Связь с коммунистом Аун Саном могла ему самому дорого обойтись.
— Мы приехали в Японию, потому что хотели добиться иностранной помощи. Мы не скрываем, что приехали сюда не потому, что нам нравится японский строй или японская политика. Мы приехали потому, что считаем — на данном этапе это отвечает интересам нашей страны, — говорил Аун Сан Судзуки.
Аун Сана попросили набросать план возможной кампании в Бирме, но план японцам не понравился, и они его переделали. Ни в оригинале плана, ни в переделанной версии не говорилось ничего о вторжении в Бирму. В то время такинов горячо уверяли, что ни один японский солдат не вступит на бирманскую землю.
После трехмесячных переговоров соглашение в общих чертах было достигнуто. Оно сводилось к тому, что Япония согласна поставить бирманским революционерам оружие и принять несколько молодых такинов для обучении в японском офицерском лагере. Это будет подготовкой командирского костяка будущей Бирманской освободительной армии.
Аун Сану предстояло вернуться в Бирму, чтобы начать практическое осуществление соглашения.
Судзуки связался с японской пароходной компанией, на один из кораблей которой устроили Аун Сана. На этом же корабле ехал японский раззедчик, который должен был следить за ним. Вторая подобная пара, такин — японский разведчик, отправлялась в Бирму на следующем пароходе.
Перед самым отъездом Судзуки отвел Аун Сана к зубному врачу, который снял слепок с челюсти такина, а потом сделал ему накладку на передние зубы. От накладки стало неудобно во рту, и, взглянув в зеркало, Аун Сан не узнал себя. Кожа на лице натянулась, обнаружились глубокие впадины на щеках, и выпяченные губы не могли прикрыть торчащих зубов. Нельзя сказать, что Аун Сан стал привлекательнее, но результат был разительным.
— Вы сможете спокойно пройти по улице Суле, по центру Рангуна, можете побывать в секретариате, и даже ваш старый друг не заподозрит, что вы и есть Аун Сан, — сказал Судзуки. — Я сам вставлял себе такие.
Где и когда — он промолчал.
Японский пароход пришел в Бассейн, порт в дельте Иравади, и марте 1941 года. Команду отпустили на берег вечером. Аун Сан ничем не отличался от других матросов с японского судна. Когда прошли ворота порта, японские моряки пошли направо, в известный им китайский ресторанчик. Аун Сан остался стоять на улице, вдыхая бирманский воздух, прислушиваясь к долетавшим обрывкам бирманской речи. Стоял и слушал. Он как будто никогда и не покидал этого родного, жаркого, пыльного города с веселыми торговками, которые разложили у ворот связки бананов и зеленые манго, тяжелые арбузы, вареную кукурузу, ананасы. На медном блюде грелись палочки шашлыка, и звенел ложкой о жестяной бидон продавец лимонада.
Рядом была стоянка рикш.
— Опять приехали девок портить, — услышал Аун Сан с той стороны.
Это относилось явно к японским матросам. Значит, и к нему. Он улыбнулся и подошел к стоянке. Рикша, не говоря ни слова, нажал на педали и поехал по улице.
— Знаешь, куда ехать? — на ломаном бирманском языке спросил Аун Сан.
Рикша вполне мог оказаться агентом полиции, так что еще рано было считать, что благополучно добрался до своих.
— Скажешь, довезу.
— Не слыхал о Ко Тине с Максвел-роуд? — это был конспиративный адрес в Бассейне, полученный в письме из Рангуна.
— Как же не знать? Все его знают.
Аун Сану показалось, что рикша улыбнулся. Но может это просто болезненная подозрительность, уже выработавшаяся привычка следить за каждым своим шагом?
Через несколько минут доехали до нужной улицы. Когда-то, перед войной, Аун Сан был здесь и даже бывал в нужном доме. Так что надеялся узнать этот дом, когда доберутся.
Но дом, перед которым остановился рикша, был незнаком Аун Сану. Нет, вряд ли он успел забыть его.
Рикша заметил, что пассажир колеблется. И сказал:
— Не сомневайся, это дом Ко Тина. Я знаю, не первого сюда вожу.
— Постой, — сказал Аун Сан. — А чем Ко Тин занимается?
— Чего шутить-то? Каждый знает — веселый дом держит.
Ну вот, оказывается, конспираторов подвел довольно ограниченный выбор бирманских имен. Надо было бы подумать, прежде чем посылать Аун Сану явку, зная, что на той же улице есть дом свиданий, который содержит тезка нужного Ко Тина.
Поехали дальше. Проехали всю улицу, но дома не нашли. Тогда Аун Сан вспомнил, что в городе живет один из университетских друзей — Мья Сейн. Заехал к нему. Дом заперт, никого нет. Что делать? В гостиницу Аун Сан ехать не хотел — в каждой были полицейские агенты. Он расплатился с рикшей и пошел без ясной цели по улицам Бассейна. Наступила ночь, а Аун Сан все шел, и с каждым шагом таяла радость. Он избегал оживленных центральных улиц. Переулки были темны, наполнены тенями бродячих собак, вспышками шумной грызни над костью, шуршанием крыс в помойных корзинах, жужжанием цикад, оглушительным мычанием лягушек и редкими шагами встречных прохожих. Прохожего можно было увидеть издали по колеблющемуся пятнышку керосинового фонаря. На улице нечего делать без огня — можно ногу сломать или наступить на скорпиона.
Вдруг впереди послышалась громкая музыка. Китайский балаган. Это уже было чистое везение. Значит, эта улица справляла ежегодный фестиваль. Аун Сан незаметно смешался со зрителями и пропал в толпе. Такие праздники продолжаются всю ночь, и до рассвета Аун Сан подремывал, устроившись на циновке неподалеку от сцены.
А с рассветом сел на первый же поезд в Рангун.
Когда Такин Мья вернулся домой, было это к вечеру того же дня, то обнаружил у себя дома гостя. Гость — Аун Сан — вел себя совершенно невыдержанно. Он без умолку смеялся, шутил с родными Такин Мья, показывал им, как вставлять фальшивые зубы, чем привел в полное изумление младшее поколение дома.
И когда после первых слов радости сдержанный Такин Мья начал корить Аун Сана за неосторожность, тот сказал, не сгоняя с лица счастливой улыбки:
— Не могу больше. Просто не могу больше таиться. Не опасности мне страшны и не лишения. Не могу больше быть один, сам по себе, среди чужих лиц, чужих мыслей, чужих голосов. Еще раз такое одиночество, и я, наверно, умру. Потеря моей индивидуальности, моего «я» уж очень напоминает по вкусу смерть. Я себя чувствовал призраком. А эта роль не для меня.
Ночью состоялось совещание рангунских такинов. Каждому хотелось узнать новости, узнать, что делать теперь. Партия фактически бездействовала в эти месяцы, растеряв связи, растеряв многих людей, была дезорганизована и расколота сложностью обстановки, интригами, японской и английской пропагандой. Правительство У Со продолжало бесчинствовать, каждый жил в ожидании грядущего ареста, и это ожидание было вполне оправданно. Каждая неделя приносила вести о том, что арестован тот-то и тот-то, разгромлена ячейка. А арестованных на волю не выпускали. До конца войны Англии с Германией. А когда она кончится, война, а как она будет развиваться дальше? Похоже, что конца ей не видно. Аун Сан доложил совещанию, что с японцами достигнута договоренность о практической помощи бирманским революционерам. Японцы согласны помочь оружием, согласны взять на себя обучение будущих командиров бирманской армии. Вот отбор этих курсантов и был главной задачей визита Аун Сана. Ну и, конечно, информации о положении дел.
— Японцы обещают, что вторгаться в Бирму не намерены.
— А им и не вторгнуться, — сказал кто-то из такинов. — Ты, Такин Аун Сан, отстал от жизни здесь и не представляешь, как сильны сейчас англичане. Полностью контролируют любую мысль в Бирме, любое собрание. Может, среди нас сейчас сидит их агент.
— Значит ли это, что они контролируют и твои мысли?
— Я не хотел этого сказать. Да и ты знаешь меня уже пять лет. Неужели я давал право заподозрить меня в измене?
— Но теперь ты даешь мне повод заподозрить тебя в трусости. А иногда это хуже измены. Если у некоторых из нас последние месяцы были каникулами — это плохо. Мы теряем связь с народом, теряем доверие его… Этого нам никто ие простит. Пришла пора работать. Причем работать быстро, день и ночь, не обращая внимания на ищеек У Со и англичан. Или мы не сможем сделать того, что считаем целью нашей жизни. Необходимо возродить национальный фронт, связаться с теми, кто в тюрьмах, с профсоюзами, крестьянами. Мы должны готовиться к настоящим боям, а они уже на пороге.
— Скоро война с японцами?
— Не знаю, но по тому, что я видел там, — скоро. То, что они делают, направлено к войне. Они предпочли бы разделаться с Советским Союзом, но полагают, что Азия более легкий кусок.
— Ты так говоришь о японцах, будто они не наши друзья.
— Нет, они не друзья. И я хочу, чтобы вы поняли это. Я это понял не сразу и жалею об этом. Но дело сделано. Мы договорились с ними, а теперь должны извлечь максимум выгоды из этого договора.
На совещании была выбрана секретная комиссия по отбору кандидатов на поездку в Японию. Рассчитывали набрать человек двадцать-тридцать. В основном среди студентов, членов официально распущенных, но фактически еще кое-где существующих дружин «Добама», партийной молодежи.
Утром следующего дня Аун Сан проснулся рано. И пока просыпался, нежился в знакомых и приятных звуках и запахах бирманского дома.
— Есть ли в этом доме кто-нибудь, кто может накормить несчастного странника куриным карри? — закричал он, пробегая с полотенцем к тазу умыться.
Такин Мья уже встал и читал газеты.
— Из Сингапура сообщают, что, возможно, на японском пароходе в Бирму проник известный террорист Такин Аун Сан. Это о тебе?
— Может, и обо мне. А все-таки как насчет карри?
— Сейчас пошлю кого-нибудь в индийский ресторан.
Вышел заспанный, невыспавшийся Такин Хла Пе.
— Не могу поверить, что Ко Аун Сан снова здесь, снова с нами.
— Не верь. Это мой дух, это нат Ко Аун Сана, убитого подлым Ксавьером.
Ксавьер, один из самых опасных полицейских Бирмы, был известен всем такинам.
Принесли карри. Карри было так себе. Другие такины предпочли обойтись супом-мохингой. Аун Сан ел так, что гора риса на блюде таяла нa глазах.
— Вы и представить не можете, как дома все хорошо. Вот побываете в Японии, сами поймете.
И опять, как заговорит о Японии, за веселыми словами печаль и неуверенность в глазах. Но никто не замечает этого. Аун Сан вернулся, жизнь продолжается.
К вечеру начал приходить кое-кто из ребят, рекомендованных к поездке. Комиссия разговаривала с ними подолгу, присматривалась к каждому. Ведь этим ребятам через год, два, а может, даже через несколько месяцев придется встать во главе настоящей национальной бирманской армии. Не дай бог, попадется среди них трус или, что еще хуже, попадется агент У Со. За каждого кандидата отвечал руководитель ячейки, да и старались подбирать таких, кого лично знали члены ЦК.
Кандидаты направлялись в Японию разными путями. Часть морем, на японских и китайских кораблях под видом матросов, часть сушей через Таиланд.
Аун Сан возвращался в Японию на корабле по подложным документам. С ним в одной каюте ехали три такина. Уже третий раз Аун Сан становился матросом. Но на этот раз путешествие ему даже понравилось. Он был среди своих.
Аун Сан был хозяином, остальные такины — гостями. Он вспоминал любимые с детства кушания и готовил на всех. Кое-чему научился и в Японии. Ели когда-нибудь суп из водорослей? Сегодня попробуем.
Такины много говорили о проблемах, волновавших их, строили планы будущего устройства Бирмы. Это будет республика трудящихся, где не будет помещиков и капиталистов, где у каждого крестьянина будет своя земля и каждый рабочий будет сыт, а дети его обязательно будут ходить в школу. Тут они и придумали название для будущей Бирмы: Пьидота — страна изобилия.
Тун Шейн, один из такинов, хорошо пел. И Аун Сан с удовольствием слушал его. И даже сам начал подпевать. Когда он захотел сделать это и на следующий вечер, остальные взбунтовались и заявили, что слышать не могут скрипения, которое выдает за песню их генсек. Аун Сан обиделся. Но ненадолго. С тех пор не пел.
По мере того как корабль приближался к Японии, Аун Сан становился серьезнее и задумчивее. Настроение его передалось и остальным такинам.
— Веселиться больше не придется, — сказал он в последний вечер — Будет трудно. Но, как уже договаривались, чтобы никто не хныкал, не жаловался. Приказываю полностью подчиниться указаниям японских инструкторов. Нам есть чему у них учиться, и мы должны не упустить ни единой детали. И помните: все, что придется вынести, вынесем не ради себя, не ради кого бы то ни было, а ради Бирмы. Надеюсь, это всем понятно.
Всем все было понятно.
Неделю йебо провели в Токио. Йебо — по-бирмански «товарищ», «товарищ по оружию». Прошло уже больше двадцати лет с того дня, как тридцать бирманцев собрались в Японии, но и сейчас называют их йебо. Если тогда их объединяла борьба за независимость Бирмы, то теперь в независимой Бирме каждый пошел своим путем. Одни участвуют в политике, занимают государственные посты, другие отошли от политики и торгуют или молятся. Всякое бывает. В сорок первом году такинам было по двадцать, от силы по двадцать пять и вождю их не исполнилось двадцати шести.
Через неделю хозяин токийского дома, в котором остановились такины, вежливый и сладкий Ямашита, крупный торговец и бывший разведчик, накормил бирманцев вкусным ужином, последним «гражданским ужином». И такины перешли в ведение капитана Кавашимы. Капитан не собирался кормить их изысканной пищей и даже не предлагал им пойти к девочкам. Капитан командовал лагерем на Тайване, в его подчинении было десять японских лейтенантов и десять сержантов. Так что в первые дни в лагере, пока не съехались все йебо, на каждого из них приходилось по два-три инструктора.
Японский генштаб перешел уже к детальной разработке планов войны в Азии, и генералы не собирались растрачивать деньги зря. Бирманцы должны были стать хорошо подготовленными офицерами и, главное, верными офицерами.
Хорошими офицерами они стали. Верными — нет.
Капитан Кавашима построил бирманцев перед бамбуковым бараком. Было семь утра, прохладно и влажно. Капитан говорил по-английски. Его трудно было понять, и ему приходилось повторять некоторые фразы дважды. Но переводчиком он пользоваться не хотел. Капитан готовился к боям с американцами и не упускал случая потренироваться в английском.
— С сегодняшнего дня вы солдаты его величества императора. Подчинение полное. За нарушение дисциплины будем взыскивать по всей строгости уставов японской армии.
Такины вставали на рассвете и занимались до темноты, с перерывом только на обед. Инструкторы сменялись, устав, но бирманцам сменяться было никак невозможно. Если в первые дни в Японии их встречали вежливо, ласково, как дорогих гостей, то теперь они почувствовали себя в шкуре японского солдата. Шкура побаливала от царапин и ссадин — сколько высот одолели такины за эти месяцы! — и от зуботычин сержантов. Правда, с зуботычинами удалось покончить. Но для этого Аун Сан должен был пожаловаться в Токио самому полковнику Судзуки.
Отношения с японцами портились изо дня в день. Бирманцы не привыкли к грубости, презрению, которое прорывалось у офицеров, к жестокости, пронизывающей всю жизнь в лагере.
Но уже весной случилось так, что даже самые упорные из японских инструкторов признали в Аун Сане настоящего военного, достойного соперника. А это далось ему нелегко.
Проводили ночные маневры. Бирманскому взводу надо было захватить холм, который удерживала японская рота. Ночь прорезывали только лучи фонариков — японские инструкторы наблюдали за ходом боя. К двум часам продвижение бирманцев остановилось. Взвод потерял уже треть состава, и десять неудачников сидели в стороне, ожидая исхода атаки.
А потом бирманцы пропали. Как сквозь землю провалились. Инструкторы шарили фонарями. Никого.
А еще через полчаса холм был взят неожиданным штурмом с фланга, с такого крутого склона, что никто и не ждал атаки именно оттуда.
На вершине холма Аун Сан потерял сознание от усталости и истощения.
Жили они впроголодь, как и солдаты соседних частей. И украсть чего-нибудь из офицерской кухни было верхом доблести. Офицеры знали об этом и, больше того, сознательно допускали эти мелкие кражи. Если ловили — наказывали и бирманца и японца. Скудный паек был даже составлен с учетом «нелегальной добычи». Бирманцы, которые все эти месяцы сохранили дружный коллектив во всем, проводили эту операцию по очереди. Аун Сан всегда отказывался от своей доли, уверяя, что не голоден. и, зная его скрупулезную честность, товарищи не настаивали. Но в кражах была очередность. Аун Сан знал о ней. Дошла она и до него. Все уже ходили к кухне, все рисковали трехдневной гауптвахтой.
И вот вечером — ночных занятий не было, бирманцы вернулись из бани и занимались каждый своим делом — открылась дверь в барак, и вошел Аун Сан. Расстегнул мундир и вынул из-за пазухи пакет с горячими пышками.
— Из кухни?
— Да.
Аун Сан явно был расстроен своей собственной непоследовательностью.
— Наш генерал пал! — засмеялся кто-то из такинов помладше.
Пышки поделили на всех — досталось по половине. Аун Сан не взял своей доли и под общий смех забрался на нары.
— Желудок не принимает такой нищи.
— Чего же ты тогда?
— Во-первых, показать, что умею делать это не хуже вас. Повар, кстати, даже не догадался до сих пор, что пышек у него не хватает. А во-вторых, все вы шли на риск ради товарищей. И я не хочу быть сам по себе. Лучше спели бы.
Но пышками Аун Сана дразнили еще долго.
Как-то вечером все йебо собрались в своем бараке, мрачные и усталые. Только что инструктор опять обругал последними слонами одного из них за мелкую провинность. Хорошо еще, драться не полез.
— Нет, больше терпеть нельзя, — шумел теперь пострадавший. — С этим надо кончать.
— А что ты предлагаешь?
— Поднять сегодня ночью восстание, связать часовых, прорваться с боем к морю, захватить катер — и домой!
— А оружие ты сдал?
— Конечно, всегда сдаем по вечерам.
— А чем же ты будешь часовых разоружать?
— Не в этом дело. Ко Аун Сан. Мы и с голыми руками их одолеем. Ведь нас все-таки тридцать человек и на нашей стороне внезапность.
— Опять неправильно. Внезапности на нашей стороне нет. Неужели ты думаешь, что японцы нам доверяют? Да и не это главное. Даже если мы и доберемся до моря, пожертвовав половиной товарищей, и даже если мы захватим катер, что дальше? В море нас задержит первый же японский сторожевик. А не задержит — горючее кончится. И какую пользу принесешь ты своей стране?
— Но ведь больше терпеть невозможно!
— Если наша страна терпит уже пятьдесят лет, то нам, на которых надеется страна, можно потерпеть немного.
Спор как-то заглох после этого, но настроение йебо не улучшилось. Сидели по углам, пили чай, и каждый думал о своем.
— Считайте, что мы на войне, — сказал вдруг Аун Сан. — И поэтому на нас распространяются все законы ее.
— Но на войне видишь противника перед собой, и он знает, что ты его враг.
— А если ты со специальным заданием ушел в тыл врагу?
— Все равно, там все справедливее. Мы же вынуждены кланяться им, слушать их приказания. Это лицемерие.
— Нет, — быстро сказал Аун Сан. Он был недоволен. — Это не лицемерие. Это военная хитрость, вполне допустимая военная хитрость.
— Мы, бирманцы, предпочитаем бороться лицом к лицу…
— А если враг сильнее? А если сегодня у нас нет шансов победить его в открытом бою? Знаете ли вы про хитрость, с помощью которой наши предки победили китайцев? Дело было давно. Очень давно. Сильная китайская армия перешла границу Бирмы. Китайцы хотели завоевать нашу страну и покорить ее. В северных шанских княжествах бирманская армия остановила захватчиков, но у нас не было сил, чтобы выгнать их обратно. Тогда мы договорились с китайцами о том, что обе армии построят по пагоде. Строить можно будет только одну ночь. Те, чья пагода будет выше, считаются победителями. Другие же признают себя побежденными и отступают. Китайцы согласились на это, потому что не были уверены в победе и потому что очень трудно завоевывать страну, где даже побежденные не покоряются и даже женщины и дети идут защищать свою землю.
Понемногу слушатели все ближе пододвигались к своему командиру. Некоторые слышали уже, и не раз, эту историю, но от этого интерес их не уменьшился.
— Так вот, всю ночь в обоих лагерях кипела работа. Бирманцы построили свою пагоду из тростниковых циновок, сверху обмазали их грязью и побелили. И сделали пагоду так, что даже вблизи ее трудно было отличить от настоящей, каменной. Китайцы же строили пагоду, как обычно. Каждый солдат принес по камню или кирпичу и положил на пагоду. А так как солдат у китайцев было очень много, то к утру они построили половину пагоды. Если бы они успели построить ее, то, конечно, победили бы бирманцев, — ведь китайцев было втрое больше. Но они не успели. И утром солнце осветило две пагоды. Одну, уже готовую, белую, — бирманскую и другую, громоздкую, недостроенную — китайскую. Очень испугались китайцы, увиден, что бирманцы обогнали их. И китайская армия отступила. А развалины китайской недостроенной пагоды и сегодня можно увидеть на севере, на границе с Лаосом, и называется она — Ку Хо.