История погребённой жизни

Томас Вулф родился 3 октября 1900 года в Эшвилле (Северная Каролина) — небольшом городке, окруженном горами. Мать Вулфа, Джулия Уэстолл, была местной уроженкой, выросла в огромной фермерской семье, которая вела жестокую борьбу за существование. Предки Джулии были выходцами из Ирландии и Шотландии; во время Гражданской войны мужчины из семейства Уэстоллов сражались против армии Севера. У. —О. Вулф, вдовец, за которого Джулия вышла замуж в 1884 году, был в Эшвилле человеком пришлым. Потомок иммигрантов из Германии и Голландии, Вулф родился в пенсильванском городке близ Геттисберга — места исторической битвы Гражданской войны, он видел отступление разгромленного войска южан. Скитаясь из штата в штат, Вулф стал искусным мастером-камнерезом, в Эшвилле он открыл мастерскую надгробий и памятников. Столь основательно смешанное — и в национальном и в историческом смысле — происхождение Томаса Вулфа сделало его наследником многих контрастных, враждующих между собой свойств и традиций. К тому же брак родителей Вулфа был, по выражению его биографа Тэрнбелла, «эпическим мезальянсом»; трудно было представить себе большую несовместимость не просто характеров — человеческих натур. Подобно Элизе Гант, миссис Вулф занималась скупкой и перепродажей земельных участков, постепенно забирая в свои руки все финансовые дела разраставшегося семейства. В 1906 году она открыла пансион для приезжавших в Эшвилл курортников, «Старый Кентукки», и перебралась в него с младшими детьми, — самым младшим был Томас; отец остался в прежнем их доме, и семья фактически раскололась. Томас Вулф рано обнаружил необычайные способности. Пяти лет он, по собственной инициативе, отправился в школу со старшими братьями и сестрами и оказался столь многообещающим учеником, что позже родителей уговорили отдать его в частную школу. Маргарет Робертс, жена директора этой школы, преподававшая литературу, сразу выделила двенадцатилетнего мальчика и горячо привязалась к нему. Нескольким людям суждено было сыграть особую, формирующую роль в жизни Томаса Вулфа, и Маргарет Робертс была первым таким человеком; привязанность к ней он сохранил до самой своей смерти. У Робертсов Вулф проучился около четырех лет, а затем родители, которым не терпелось вывести сына на практический путь, поспешили послать его (единственного из всех детей) в университет штата Северная Каролина в Чейпел-Хилле. Шестнадцати лет Вулф становится студентом. Мать хотела видеть Томаса юристом, а отец — крупной политической фигурой, но устремления молодого Вулфа были направлены совсем в другую сторону. Он продолжает жадно поглощать книги (чтением он увлекался с детства) и делает попытки писать пьесы. Последние два года в университете были тяжелыми для Вулфа. Он пережил сердечную драму, уехал на каникулах в Норфолк — портовый город, работал в доках учетчиком, бродяжничал, пил и явился домой перед самым началом учебного года, исхудавший и оборванный. Осенью 1918 года в семье произошло несчастье, глубоко потрясшее Вулфа. От воспаления легких умер его любимый брат Бен, человек, видимо, необычный, но «несостоявшийся». Миссис Вулф, поглощенная делами, всегда небрежно относилась к здоровью детей, а организм Бена был с юности подорван ночной работой в типографии. Томас Вулф не мог забыть и простить родным эту безвременную, нелепую смерть. Вулф стал студентом так рано, что окончание университета не внесло определенности в его жизненные планы; больше всего ему хотелось продолжать занятия литературой и драматургией в Гарварде, где вел семинар известный в то время профессор Дж. П. Бейкер. Очень трудно было убедить родителей выделить нужные для этого средства. В конце концов Джулия Вулф согласилась послать сына в Гарвард на год; проучился же он три года; за это время не раз возникали неприятности из-за невзноса платы, пока он не подписал бумагу об отказе от своей доли наследства в обмен на содержание в университете. Летом 1922 года умер У. —О. Вулф. Утрата отца оказалась гораздо менее болезненной для Томаса Вулфа, чем смерть Бена, но и она вросла в плоть его писательской памяти. С отцом были связаны ярчайшие впечатления раннего детства, когда семья жила еще вместе, с отцом Вулфа роднила любовь к торжественной, празднично украшенной речи, любовь к поэзии (старый Вулф знал наизусть и часто декламировал целые куски из Шекспира), от отца он унаследовал отвращение к деловитости и скопидомству — черту, позднее определившую образ жизни Томаса Вулфа, когда он стал известным и хорошо оплачиваемым автором. В Гарварде Вулф выбрал для изучения несколько гуманитарных дисциплин, но все его помыслы были сосредоточены на драматургии. Дж. П. Бейкер становится для него в эти годы высочайшим авторитетом. Вулф еще не понимает, что театр противопоказан самой природе его дарования: четкая форма, сжатость, фабульность — все это были не его добродетели. Но эти ранние опыты — одноактные пьесы с фольклорными мотивами — говорили о художественном темпераменте и фантазии. Наиболее интересные пьесы студентов ставились на сцене университетского театра: в мае 1923 года этой чести была удостоена обличительная драма Вулфа «Добро пожаловать в наш город», на которую он возлагал большие надежды. «Теперь я знаю: я неизбежен, верю в это всецело, — патетично пишет Вулф матери из Гарварда. — Теперь меня может остановить лишь безумие, болезнь либо смерть…» «Мир не столь уж плох, но и не столь уж хорош, не так уж безобразен и не так уж прекрасен. Все это — жизнь, жизнь, жизнь, и это единственное, что имеет значение. Жизнь свирепая, жестокая, добрая, благородная, страстная, великодушная, тупая, уродливая, красивая, мучительная, радостная — все это есть в ней, и еще много другого, и все это я хочу узнать… Я готов пойти на край света, чтобы постичь ее, чтобы обрести ее. Я буду знать свою страну, как собственную ладонь, и все, что узнаю, перенесу на бумагу так, чтобы в этом была правда и красота». Наивный самозабвенный «гигантизм», прорывающийся в пылком послании студента, был неизменно присущ Вулфу, до конца он сохранил это жадное, ненасытное стремление вобрать в себя всю жизнь, всю Америку, воспринять ее и сердцем, и разумом, и всеми пятью чувствами писателя-великана. И он действительно видел жизнь крупным планом, — каждая деталь, каждая коллизия предстает на страницах его книг в телескопически увеличенных масштабах. Окончив Гарвард в 1923 году, Вулф сделал тщетную попытку поставить свою пьесу на профессиональной сцене и довольно скоро убедился, что драматургия его не прокормит. Скрепя сердце Вулф решает заняться преподаванием. Ему удалось найти место преподавателя литературы в нью-йоркском университете. Это было огромное учебное заведение с очень «плебейским», большей частью иммигрантским, составом студентов. Вулф мало годился в педагоги, и работа эта раздражала его, хотя порой он и увлекался, читая вслух отрывки из любимых своих поэтов: Шекспира, Бен Джонсона, романтиков. В Нью-Йорке Вулф сначала поселился с несколькими товарищами студенческих лет, затем снял себе дешевую отдельную комнату; в течение всего времени, что он прожил в Нью-Йорке, — а туда он возвращался после всех поездок и путешествий, — Вулф переменил много жилищ. Иногда это был номер в захудалом отеле, иногда — в конце жизни — двухкомнатная квартира, но всегда он жил один, и почти всегда обиталище его, заваленное рукописями и книгами, выглядело одинаково неуютно. Нью-Йорк занимает важнейшее место в «географии» писательских пристрастий Вулфа; осваивать город — в чисто топографическом, социальном, психологическом планах, вживаться в него как художник — он начал с первых же дней. По вечерам Вулф продолжает писать и постепенно переходит от драматургии к прозе. Возникают фрагменты воспоминаний об Эшвилле, о семье, — внутренняя связь с родиной ощущалась Вулфом тем сильнее, чем дальше и бесповоротнее он уходил от дома. Осенью 1924 года, получив от родных некоторую дотацию, Вулф взял отпуск и отправился в свою первую европейскую поездку, которая продолжалась почти год. Происходит знакомство с Парижем, также занимающим большое место в его поздних книгах. Возвращаясь в США в августе 1925 года, на борту парохода Томас Вулф познакомился с Алин Бернстайн — театральной художницей, женой богатого бизнесмена, матерью двух взрослых детей. Вулф и Алин сблизились, связь их продолжалась более пяти лет. Эта полная энергии и жизнелюбия женщина, поглощенная своей работой, имела огромное влияние на Вулфа, была убеждена в его таланте и относилась к нему с необыкновенной любовью и заботливостью. По удачному выражению Э. Тэрнбелла, «Алин Бернстайн и Максуэлл Перкинс, как два мотора, оторвали от земли тяжелый самолет творчества Томаса Вулфа». Не без воздействия Алин Вулф вплотную подошел к замыслу большого прозаического произведения, источником которого должны были стать воспоминания детства и юности. Будущий свой роман «Взгляни на дом свой, ангел» (первоначально называвшийся «О, затерянный» и написанный от первого лица) Вулф начал писать в Лондоне летом 1926 года. Почти два года спустя, в марте 1928 года, работа была завершена. Вулф предпослал рукописи «Пояснительные заметки для рецензента издательства», и начались странствия романа по редакциям, на первых порах безуспешные. Мучительно самолюбивый молодой автор бежал от этих испытаний характера за границу, но А. Бернстайн — энтузиастка книги — продолжала поиски издателя. Наконец роман приплыл к своей пристани: старший редактор издательства Скрибнерс Максуэлл Перкинс (на «личном счету» которого была публикация первых книг Хемингуэя и Фицджеральда), проявил самый горячий интерес к новому таланту. Человек точного вкуса, большой проницательности, бескорыстно преданный литературе, умевший скромно и ненавязчиво помогать писателям, Перкинс оказался тем самым вторым «мотором», который поднял ввысь Вулфа-художника. В январе 1929 года Вулф вернулся в Нью-Йорк, и началась повседневная работа автора и редактора над рукописью, заключавшаяся, главным образом, в сокращениях (что давалось Вулфу трудно) и перекомпановке. В августе того же года отрывок из романа был напечатан в журнале «Скрибнерс мэгезин». Сотрудничество Вулфа с Перкинсом, которое завершилось в октябре того же года выходом романа, положило начало их многолетней тесной дружбе. Критика отнеслась к «Ангелу», в общем, очень хорошо, но в Эшвилле, жители которого немедленно «обнаружили» прототипов чуть не всех персонажей и «припомнили» эпизоды, даже сочиненные автором, разыгрался скандал; Эшвилл воспринял книгу как пасквиль или сенсационно-разоблачительную хронику. Вулф стал получать множество писем, анонимных и подписанных: его стыдили, корили, порой грозили судом Линча и выражали глубокое соболезнование его несчастным родственникам. Горше всего было то, что и семья, и Робертсы, и другие близкие ему люди если и не разделяли злобы обывателей, то, во всяком случае, были глубоко огорчены «бесцеремонностью» и «жестокостью», с которой Вулф говорил о прошлом. Нельзя сказать, что все это было для него полной неожиданностью. Но Вулф не ожидал, что книгу сочтут оскорбительной. Совершенно искренне писал он в «Заметках для рецензента издательства»: «Мне, связанному с людьми, которые изображены в этой книге, страстными эмоциональными узами, всегда казалось, что это самые замечательные люди из всех, кого я знал, а сама ткань их бытия — самая богатая и необычная». До последних дней жизни Томас Вулф терзался памятью о своем моральном изгнании с родины в час первого своего писательского триумфа. Он не приезжал в Эшвилл семь лет, до весны 1937 года, когда многое в отношении к нему сгладилось или было пересмотрено; но осадок остался до конца. В 1930 году Вулф прекратил преподавательскую работу; гонорары от американского и английского изданий «Ангела» и премия Гуггенгейма на некоторое время обеспечили ему существование. Писатель снова покидает Америку. Во Франции Вулф познакомился с Фицджеральдом, в Лондоне — с Синклером Льюисом, который незадолго до того, принимая в Стокгольме Нобелевскую премию, восторженно отозвался о романе «Взгляни на дом свой, ангел». Что заставляло Томаса Вулфа часто и надолго оставлять родину? Ответить на этот вопрос не так просто. Тянуло в иные края ненасытное, лихорадочное любопытство художника, выталкивала из Америки вечная беспокойная неприкаянность, личные неурядицы (отношения с А. Бернстайн складывались драматично, приближался разрыв, которого она не хотела). Но, помимо всего, Вулфу нужно было периодически отдаляться от Америки, чтобы приблизиться к ней. «Я жил один в чужой стране до тех пор, пока не перестал спать из-за мыслей об Америке, ее пространствах, и звучании, и красках, из-за непереносимой памяти об Америке — ее неистовстве, дикости, необъятности, красоте, уродстве и великолепии…» Это строки из письма 1930 года, — и таких строк у него много. В автобиографическом эссе «История романа» (1936) — откровеннейшем писательском документе — Вулф пытается разобраться в причинах характерного тогда явления, бегства писателя «из дома» (он ведь был в этом смысле совсем не одинок) и приходит к суровому выводу, что, по сути, это было бегством от себя, попыткой уйти от решения насущных проблем — человеческих и писательских. И все же он повторяет: «В те годы я понял: чтобы открыть свою страну, надо покинуть ее; чтобы найти Америку, надо найти ее в своем сердце, памяти и духе, находясь в чужой стране». Память — интенсивное, чувственное, детальнейшее воссоздание виденного и пережитого — работала у Вулфа с чудовищной нагрузкой, бесперебойно подавая энергию этому творческому динамо. Сидя в парижском уличном кафе, он припоминал «…железные перила вдоль тротуара в Атлантик-сити… тяжелую железную трубу, ее шероховатую гальванизированную поверхность…», или «…старый мост, переброшенный через реку в Америке, шум проходящего поезда… глинистые склоны, медленное, густое, желтоватое движение американской реки…», или «…самый одинокий, самый щемящий звук из всех, что я слышал, — стук колес молочного фургона, въезжающего на улицу американского городка на сером рассвете, неторопливое одинокое цоканье копыт по мостовой…». Около пяти лет продолжалась работа Вулфа над второй его книгой «О времени и о реке». Большую часть этого времени он прожил в Бруклине — пролетарском, иммигрантском районе Нью-Йорка, ставшем в годы кризиса средоточием нищеты, безработицы и отчаяния. Выбираясь из своей подвальной комнаты после многочасового напряженнейшего труда, Вулф начинал бродить по улицам. Он видел голод, деградацию, отупение исстрадавшихся, потерявших надежду людей, которые коротали зимние ночи на платформах метро и в общественных уборных. Повседневность этого горя и ужаса не просто ложилась грузом на сердце, она заставляла размышлять о том, что раньше было очень далеко от писателя. Роман вышел в марте 1935 года. Положение Вулфа упрочилось, снова появились деньги, пожалуй ничего не изменившие существенно в его образе жизни. Последние годы Томаса Вулфа были омрачены разрывом с издательством Скрибнерс и связанным с этим расхождением с Максуэллом Перкинсом, которое тяжело переживалось обоими. Статья критика Б. Де Вото «Гениальности недостаточно», появившаяся в 1936 году в «Сатердей ревью», сыграла здесь поистине роковую роль. В каких-то моментах проницательная и точная статья эта вместе с тем обнаруживала ограниченность критической мысли Де Вото, неспособного воспринять художественное явление в его целостности. Критик настойчиво рекомендовал писателю «отделить» в своем творчестве «объективный» реализм от «персонального» поэтического пафоса и выбросить последний за борт. Вулфу всегда давали много советов: на посторонний взгляд, все его слабости, источником которых была чрезмерная сила, безудержность творческой энергии, бушевавшей в нем всю жизнь, казались легко устранимыми. Любопытен в этом смысле его обмен письмами с Ф. —С. Фицджеральдом, советовавшим Вулфу учиться у Флобера и вообще у писателей, которые как можно больше «убирают». Вулф, вполне резонно, называет в своем ответе писателей, которые как можно больше «вбирают» — Достоевского, Стерна, Сервантеса… Но в статье Де Вото содержалось отравленное зерно: недвусмысленное утверждение, что романы Вулфа «собираются» в редакционных комнатах, издательства из отдельных фрагментов-деталей, как изделия на поточной линии, и что сам автор имеет к этому очень мало отношения. Это было сказано зло и несправедливо; для такого ранимого автора, как Томас Вулф, обвинение в художественной несамостоятельности звучало убийственно и требовало немедленного действия. Вулф должен был доказать, что он существует как писатель без Скрибнерса и Максуэлла Перкинса. Конечно, не одна лишь инсинуация Де Вото была здесь причиной; скорее она оказалась поводом, придавшим определенность настроениям, характерным для Вулфа; его тянет к независимости, все усиливается желание «избавиться от опеки», «вырваться на волю». Он начинает переговоры с несколькими издательствами и в декабре 1937 года подписывает договор с Харпером; редактор Э. Эсуэлл, не столь опытный, как Перкинс, но с энтузиазмом относившийся к книгам Вулфа, был выделен для работы с ним. Отправляясь в июне 1938 года в длительную поездку по стране, Вулф передал Эсуэллу несколько ящиков с рукописями «книги», — все, что он написал за последние два-три года, и все, что было отсечено в свое время, по совету Перкинса, от первоначального варианта романа «О времени и о реке». За месяц с небольшим, — пока Вулф выступал в университете Пардью и совершил, в обществе приятелей, автомобильное путешествие по всем национальным паркам-заповедникам Запада США, — Эсуэлл внимательно познакомился с материалом. Было условлено, что как только писатель вернется, они приступят к совместной работе над рукописями, придерживаясь авторского плана, который уже находился у редактора. Но этому не суждено было осуществиться. На обратном пути, близ Сиэттла, Томас Вулф заболел гриппом, перешедшим в воспаление легких; затем активизировался перенесенный когда-то туберкулез, начались страшные головные боли, — инфекция проникла в мозг. В начале сентября ему попытались сделать операцию, но положение было безнадежным. 15 сентября Томас Вулф скончался от туберкулезного менингита в балтиморском госпитале Джона Гопкинса. Вместе с родными, дежурившими в эти последние дни и часы возле его палаты, был и Максуэлл Перкинс. Они давно не виделись, но последнее письмо, которое написал Вулф (15 августа, из больницы, вопреки запрету врачей), было адресовано Перкинсу, — короткие строки, полные печали, смирения и любви. Э. Эсуэлл довел до конца огромный труд, завещанный ему писателем; под его редакцией вышли в свет романы «Паутина и скала», «Домой возврата нет», «Там, за холмами» — главы из задуманной Вулфом исторической хроники о Пентлендах, предках Элизы Гант, вместе с не опубликованными еще рассказами и этюдами (сборник рассказов Вулфа «От смерти до утра» вышел в 1935 г.). Позже, уже после войны, были изданы два тома писем, — эту работу осуществлял М. Перкинс, назначенный литературным душеприказчиком Вулфа, — и полный текст речи в университете Пардью. На протяжении последующих десятилетий в американской и европейской критике стало складываться более четкое и целостное, чем прежде, представление о месте Томаса Вулфа в истории литературы США. Сейчас библиографическая вулфиана насчитывает десятки книг и многие сотни статей. Появились фундаментальные биографии писателя, авторы которых использовали богатейший материал — опубликованный, рукописный, изустный. И вот когда отчетливо выявилось, какую огромную художественную трансформацию претерпел жизненный материал даже в самом автобиографичном произведении Вулфа — в романе «Взгляни на дом свой, ангел».1 «Самым автобиографичным» назвал его автор в 1938 году, выступая перед студентами университета Пардью, и в этом видел его «главную слабость». Но имел он в виду нечто иное. Вулф вообще был убежден, что каждое серьезное художественное произведение автобиографично. Слабость своего первого романа он видел в том, что реальный человеческий облик автора-героя «…вырастал не только из действительно пережитого, но был и основательно расцвечен романтическим эстетизмом… Короче говоря, герой был «художником» — необыкновенным, страдающим сверхчувствительным существом в конфликте со всем окружением, с Бэббитом, с мещанином, с провинцией, с семьей». Все это были настроения, усвоенные Вулфом-студентом в его гарвардские дни, когда «…существо, фигурировавшее в нашем воображении в качестве «художника», было своего рода эстетическим Франкенштейном. Уж во всяком случае, не живым человеком». Вулф здесь, несомненно, слишком суров к первой своей книге, что не мешает ему с добрым чувством добавить: «В замысле и его воплощении было нечто от пылающей интенсивности юности». «Ангел» — книга, созданная Вулфом, каким он был, но еще больше — каким он будет. И хотя герой, изменив имя и облик, становится взрослее, умудреннее жизненным опытом, по существу он остается прежним. Джордж Уэббер — это подросший Юджин Гант, он одержим той же «фаустианской» жаждой познания мира. Ощущая всегда и каждой клеточкой, что он ведет неравный поединок со Временем, герой Вулфа яростно спешил объять весь мир, остановить все мгновенья, выйти за рубежи памяти, за пределы отпущенных человеку природой возможностей, словом — подчинить ошеломляющий поток жизни гигантскому «чувствилищу» художника. Таким образом, сама концепция образа, романтическая в своей основе, остается неизменной во всех четырех книгах Вулфа. И все же он имел основания говорить о первой своей книге «с пригорка», — не только и не столько из-за юношеской ее неровности и незрелости (оба эти качества есть и в поздних произведениях писателя), но и потому, что этот роман вобрал в себя впечатления самой важной, формирующей эпохи жизни Томаса Вулфа, и когда он писал его, эпоха эта бесповоротно ушла в прошлое. Все остальное писалось по горячим следам, автор продолжал жить проблемами своего героя, даже отделенный от него несколькими годами. Здесь же — на это обращает внимание американский критик А. Кэйзин — есть особая дистанция между автором и героем, и этот пафос дистанции, ощущение полностью изжитой полосы определяет и патетику, и ностальгический лиризм, и великодушный юмор повествования о Юджине Ганте — мальчике и юноше. В «Заметках для рецензента издательства», которые Вулф предпослал рукописи, он четко определил свои писательские цели; автор понимал, что не так-то легко будет продраться сквозь эту чащу: «Быть может, в книге отсутствует фабула, но нельзя сказать, что в ней отсутствует план. Этому плотно построенному плану строго следует все повествование. Рассказ движется в двух основных направлениях: одно ведет наружу, другое — вглубь. Движение наружу связано с усилиями ребенка, мальчика, юноши вырваться на волю, обрести одиночество и независимость в чужих краях. Движение вглубь воплощено в непрерывных раскопках погребенной жизни группы людей и проходит по циклической кривой истории семьи — ее возникновения, союза, упадка и разрушения». Первая линия — сквозная и главенствующая. «Взгляни на дом свой, ангел» прежде всего «роман воспитания» в самой классической его форме. Характер героя складывается и обрастает подробностями на наших глазах, от первых смутных впечатлений и порывов ребенка, почти младенца (романтическая исключительность Юджина подчеркнута его невероятно далеко уходящей, чуть не утробной, осмысленной памятью), до сложнейшего внутреннего мира юноши — талантливого и, на посторонний взгляд, весьма странного. Раблезианская, чувственная жадность к жизни соседствует в Юджине с душевной брезгливостью недотроги, с деликатностью почти болезненной; насмешливая, злая подчас наблюдательность, физическое отвращение к мелким уродствам быта — с детской доверчивостью; жажда тепла и людского признания — с высокомерной замкнутостью мечтателя. Внутренний мир Юджина — словно бесконечный туннель, пробивающийся сквозь житейскую толщу. Но туннель этот совсем не герметичен, и общение героя с другими людьми обычно сопровождается коллизиями, иногда комического, чаще — драматического свойства. Не один лишь закон отталкивания действует в отношениях Юджина с теми, кто его окружает. Этот странный мальчик связан с лоном обширной, по-своему столь же странной, семьи Гантов узами не просто кровного, но и сердечного родства. Семья действительно необычная, взрывчато темпераментная, полная конфликтов, несчастливая, одаренная, и до корней американская — перед нами проходит как бы спектр самых разнородных, но характерно «национальных» свойств, показанных крупно, гиперболизированно и в то же время по-человечески проникновенно. Юджин Гант ведет непрерывный поединок с семьей, рвется из домашних пут, но семья завораживает его, притягивает, в доме вершится бесконечное театральное действо, которое мальчик впитывает с неосознанной жадностью художника. Широкий размах, мужественность, актерская праздничность старого Ганта, перемежаемая приступами пьяного буйства, ребяческого эгоизма и малодушия; Элиза со своей алчной хлопотливостью, с терпением ломовой лошади, со своим невыносимым «официальным оптимизмом», потоками пустых речей, пошлой «житейской мудростью» — и скрытой где-то на дне этой очерствевшей в корысти и работе души робкой добротой, неумелой и мучительной любовью к детям. Ничтожный, рано развращенный «коммерческим духом» Стив; грубоватый, полный юмора Люк; истеричная, деятельная, одаренная Хелен; благонравная и безликая Дейзи и, наконец, Бен — одинокая душа, самый лучший и чуждый им всем, кроме Юджина. Бен как будто бы хочет быть «человеком как все», идти по той же проторенной стезе, ведущей (но так редко приводящей) к успеху и процветанию, однако внутренне он остается «вне игры». Смерть Бена, окруженного всей семьей, которая лишь на какие-то мгновенья сумела подняться над дрязгами и распрями и ощутить весь трагизм гибели благородного, ничего не успевшего сделать со своей жизнью юноши, описана Вулфом поразительно, с той мерой «правды и красоты», о которой он мечтал еще в начале своего писательского пути. Семья — теплая и душная раковина, первая арена, на которой пробует свои силы Юджин, его первая миниатюрная вселенная. Эта раковина заключена в другую, большую — пансион Элизы Гант «Диксиленд», с его разношерстными обитателями, иным из которых довелось сыграть роль в жизни Юджина. Следующая, еще большая раковина — Алтамонт, патриархальный пока городок, надежно упрятанный среди гор, существующий в спокойном, несколько сонном ритме, — ажиотаж послевоенного бума и катастрофа тридцатых годов далеко впереди. И, наконец, университетский Пулпит-Хилл, студенческий быт, первое каникулярное бродяжничество Юджина, которому изменила возлюбленная; его работа в доках… Все это изображено с добротной реалистичностью. Различные стилистические пласты повествования обычно связаны с несколькими планами действия. Нетрудно заметить, что почти вся линия Юджина вызывает у автора желание говорить языком приподнятым, метафоричным, вычурно патетичным. Разрядка наступает лишь в комических ситуациях, которые Вулф чувствует и передает великолепно. Комизм этот бывает груб и подчас жесток в своей жизненной основе (описание визита Бена и Юджина к старому врачу Макгайру), а иногда — добродушно ироничен (рассказ об участии Юджина в городском шекспировском празднестве, о его «киномечтах», о его первом знакомстве с «божеством в бутылке»). А когда речь идет о городе и его нравах, происходит резкое и вместе с тем естественное переключение в иную тональность — поэтический пафос уступает место приземленному, лапидарному языку наблюдателя-реалиста. Но многостильность романа не всегда органична. В бурлящем повествовательском потоке обнаруживаются и наносные течения. Приверженность Вулфа к пышной, торжественной речи «елизаветинцев» нередко оборачивается архаизацией; стремление к романтической широте — попыткой «объять необъятное» в рамках одного предложения. Отчетливо проступает в первом романе Вулфа и влияние его современника Джеймса Джойса, которого молодой писатель горячо почитал. Оно чувствуется и в технике рассказа (вну