Цифровую трансформацию («цифровизацию») экономики в настоящее время принято рассматривать как некий универсальный и в то же время инвариантный рецепт исправления всех диспропорций мировой хозяйственной системы – а равно и всех без исключения региональных и национальных её компонент. Между тотальной «цифровизацией» и устойчивым (а то даже и неким «перманентно ускоряющимся») экономическим ростом уверенно ставится знак равенства, и любые сомнения в наличии между тем и другим каузальной связи всё более позиционируется экспертным сообществом как нечто, лежащее за рамками научного дискурса.
При этом, однако, не отрицается, что цифровая трансформация должна с логической неизбежностью уничтожить многие миллионы рабочих мест и тем самым, по крайней мере, на ближайшую перспективу, весьма негативно сказаться на совокупной покупательной способности – тем более, что «под нож», как предполагается, преимущественно должны пойти должности, в настоящее время сравнительно хорошо оплачиваемые.
Существующие оценки величины, на которую цифровизация может обрушить показатели занятости, весьма варьируют методологически, но картину рисуют одинаково мрачную. Так по данным, опубликованным в 2017 г. в «Форсайте» – печатном органе структуры, цифровизацию не столько пропагандирующую, сколько проповедующую – только в ближайшие 2 года работы, под влиянием цифровизации лишатся минимум 29% занятых (что на треть выше пиковых значений безработицы в США в годы Великой Депрессии) и ещё 46.3% вынуждены будут перейти на хуже оплачиваемые должности. Ещё более пессимистический прогноз дают эксперты World Economic Forum (WEF) – по их расчётам, произведённым в 2016 г. на основе статистики, предоставленной 371 фирмой с совокупной занятостью в 13 млн. ч., потеря рабочих мест, напрямую обусловленная «цифровизацией», к 2020 году приблизится к 7.2 млн. (что из 13 млн. составляет >55%) – в т. ч. ок. 4.8 млн. офисных и административных работников и 1.6 млн. занятых в производстве. Правда, предполагается, что параллельно цифровизация создаст ещё около 2 млн. рабочих мест: в т. ч. 492 тыс. – в бизнес-секторе и секторе финансовых операций, 416 тыс. – менеджеров, 405 – математиков и работников ИТ-сектора, 339 тыс. – в архитектуре и инженерии, 303 тыс. – в торговле и 66 тыс. – в сфере образования. Чистая потеря рабочих мест, таким образом, должна оказаться несколько скромнее – «всего лишь» 5.1 млн., или 39.2%. Оценки компенсационного роста, при этом, выглядят менее убедительно. Хотя бы потому, что как раз начиная с 2015 года сокращение занятости, обусловленное цифровизацией, в банковском секторе идёт особенно интенсивно: шведский Nordea Bank Abp только за 2017 г. сократил ок. 13% штатных единиц для постоянных сотрудников: 4 тыс. из 31 596 + ещё 2 тыс. – для консультантов и др. частично-занятых, голландский банк ING Group в 2017 г. уменьшил свои штаты с 54.3 тыс. до 52 тыс. ед., а в 2018 г. – ещё на 5.8 тыс. рабочих мест и т. д. Возникает закономерный вопрос: за счёт чего будет расти – да ещё «устойчиво» – экономика, где более половины потребителей практически одномоментно лишится заработка, причём, в подавляющем большинстве (на 70 – 75%) – без внятных шансов когда-либо его найти? Напомним, что 39 – 43% – это на четверть больше, чем было безработных в Веймарской Германии накануне прихода к власти НСДАП; немецкий ВНП тогда сокращался на 7 – 8% в год, производственные мощности использовались не более, чем 35.7%, а производство предметов потребления упало на 25.3%.
Каким же образом «цифровизация» решит проблему избыточной рабсилы и восстановит платёжеспособный спрос? Наверное, лишних людей планируется на кого-то переучить? Но на кого?
В производственной сфере ответ искать явно бесполезно. Размеренные ритмы промышленности задачам цифровой трансформации созвучны, пожалуй, в наибольшей степени: роботизированные технологические комплексы появились в индустрии уже в 1970 – 80-х, т. н. «гибкие производственные системы» – т. е. способные без вмешательства человека не только производить определённую номенклатуру продукции, но и в более или менее широких пределах её менять – стали реальностью ещё до наступления XXI в. Современные же технологии – и в особенности совершенствование интернета вещей – позволили тотально роботизировать любые отрасли производства – включая сельскохозяйственное, где уже существуют полноценные роботизированные агрокомплексы и комбинаты, функционирующие при минимальном участии человека.
Что касается сферы услуг, традиционно оттягивавшей на себя избыток рабочей силы при смене технологического уклада, то в ней цифровизация идёт, пожалуй, даже интенсивнее, чем в производстве: продавцов и кассиров вовсю теснят и в принципе готовы полностью заменить платёжные терминалы, подсобных рабочих – автоматизированные погрузочно-разгрузочные линии типа AS/RS, уборщиков и уборщиц – специальные роботизированные устройства, официантов – сетевые сервисы, а курьеров – автономные квадракоптеры. Элите сферы услуг цифровизация угрожает даже больше, чем низкоквалифицированным кадрам. Бухгалтера уже справедливо рассматривают как вымирающую профессию. «Умные» алгоритмы близки к полному вытеснению с биржевых площадок брокеров-людей и быстро осваивают профессию финансовых аналитиков: прогностические способности финансовых роботов – таких, как AIERA, разработки Wells Fargo или Warren от Kensho – уже сейчас превосходят средние показатели их коллег-людей, а рекомендации, оформленные в виде текста не всегда опознаются в качестве продукции искусственного интеллекта даже профильными специалистами.
В большинстве отраслей хозяйства цифровизацию, если что и сдерживает, то соображения сугубо правового свойства. Так, например, тотальной замене водителей-людей роботами на авто- и железнодорожном транспорте сдерживается исключительно (в основном вопросом распределения ответственности в случае аварии). Сами юристы, к слову сказать, также внесены отчётом WEF от 2016 г. в число главных жертв цифровизации: из 7.2 млн. рабочих мест, которые под её влиянием должны сократиться до 2020 г., 109 тыс. – как раз юристы. Если спроецировать расчёты экспертов на российские реалии: на 71 млн. занятых вместо 13 млн. в отчёте – то «под нож» пойдёт 5-летний выпуск всех российских юрфаков …
Причём, юрист – это профессия уже во многом творческая, требующая помимо чисто реферативной обработки больших массивов информации нормативно-правового характера, большой изворотливости ума – т. е. способности представить события совсем не так, как они видятся среднестатистическому человеку, или придать тексту смысл, совершенно отличный от буквального – глубоких познаний в психологии, умения пользоваться её уязвимостями – короче всего того, что предположительно a priori недоступно алгоритмизированному мышлению машины. Если даже в этой области человек теряет конкурентоспособность, то какие ещё навыки остается прививать людям, вытесненным с рынка труда цифровизацией? Всех поголовно переучивать на артистов большого балета? Насколько это реалистично? И может ли в принципе носить массовый характер профессия, если она не сводится к набору стандартных операций – и следовательно может быть не только освоена, но и более качественно выполнена машиной?
Может быть, цифровизация создаст массу новых, невиданных прежде рабочих мест, которых с лихвой хватит для трудоустройства всех ранее оставшихся без заработка? Вот ведь и эксперты WEF, неожиданно смягчившись, в 2018 г. представили – опираясь на данные 313 компаний с совокупной занятостью в 15 млн. ч. – смелую экстраполяцию, согласно которой в мире вместо 75 млн. рабочих мест, которые исчезнут до 2022 г., появится 133 млн. новых – итого чистый прирост 58 млн. ед. Однако, даже отвлекаясь от сомнений в методологической состоятельности предлагаемых расчётов, всё равно, остается принципиальный вопрос: если новые профессии будут настолько просты в освоении, что ими без труда и сколько-нибудь значительного временного лага сможет овладеть любой из миллионов «цифровых» безработных, то что помешает соответствующие функции немедленно «отцифровать» – т. е. передать машинам?
Надо сказать, что все, сделанные до сих пор попытки конкретизировать, какие конкретно профессии массово породит цифровизация, выглядят довольно расплывчато и особенного доверия не внушают. В том же отчёте WEF от 2018 г. в таблице 3, где перечисляются профессиональные области, признанные «перспективными» в условиях цифровизации, из 21 наименования 7 – т. е. треть – фигурируют также и в одной из двух других колонок: среди «стабильных» и «лишних» профессий. Из оставшихся 14 позиций – так сказать, безоговорочно «перспективных» – некоторые вызывают серьёзные сомнения. Это и «специалисты по инновациям», связь которых с ИТК-вооружённостью скорее отрицательная. Или, например, «специалисты по обработке больших массивов данных (БМД)» – хотя бы потому, что самое понятие БМД подразумевает принципиальную невозможность их ручной – т. е. человеческой – обработки. Какова может быть роль человека в процессе оптимизации алгоритмов обработки цифровых данных применительно к системе, которая ровно для этого и создана? Столь же спорной представляется «перспективность» «специалистов по электронной торговле и социальным СМИ» и тем более – «специалистов по цифровому маркетингу и стратегии», если «излишними» признаются категории «работников отдела информации и обслуживания клиентов», «агентов по продажам и закупкам», «торговцев вразнос и коммивояжеров», а также «специалистов по телемаркетингу»? Учитывая практически полное совпадение функционала «перспективных» и «излишних» профессий, речь скорее всего идёт о простой смене технической базы – а значит и сокращении потребности в рабочей силе … Востребованность даже таких, на первый взгляд, бесспорно созвучных задачам цифровизации профессиональных категория как «специалисты и инженеры-робототехники» может на поверку оказаться сильно преувеличенной – учитывая, что в Лету параллельно должны кануть все «(авто)механики» и «специалисты по настройке и ремонту телекоммуникационного оборудования». В обоих случаях имеет место один и тот же принцип – машины ремонтируют и обслуживают другие машины. Вся разница в том, что применительно к роботам реализовать его и проще, и надёжнее.
Безусловно, цифровизация не обязательно – или точнее не сразу и не во всех областях одновременно – будет носить тотальный характер. До какого-то момента она не будет выходить за рамки «дополнительности» – роста эффективности труда на новой технологической базе. Однако, практически эта оговорка мало что меняет. Если при переводе «на цифру» условного агрокомбината всех 2.5 тыс. прежних сотрудников заменят 2 – 4 инженерами-технологами или уволят «только» 2.4 тыс., а остальных обучат работать на новом оборудовании, и технолога на полную занятость возьмут только одного, социальный эффект получится «сходным до степени смешения», а вероятность, что для каждого уволенного построят по новому комбинату – исчезающе малой. По сути цифровизация с исключительной наглядностью иллюстрирует одновременно и марксисткий тезис о повышающей тенденции в органическом строении капитала – с неизбежным снижением спроса на рабсилу – и кейнсианский – об императивном характере стимуляции покупательского спроса – даже вопреки узко-«коммерческой», или в данном случае технологической целесообразности. Решение проблемы социально-экономических диспропорций, обусловленных цифровизацией, лежит, таким образом, в области перераспределения общественного богатства. Им, вероятно, могло бы стать установление гарантированного базового дохода – с возможностями его превышения за счёт творческой, высокоинтеллектуальной или общественно-значимой деятельности. Исследование данной опции, впрочем, выходит далеко за рамки хозяйственных последствий цифровой трансформации экономики.