«Психология нищего»
— Ты что же, теперь каждое воскресенье в церковь ходишь?
— Да, в общем-то… и накануне… и другие праздники есть… и по будням стараюсь…
— Вот это да! Со всей семьей? А вы поститесь? Или поститься теперь не нужно? Исповедуешься священнику? А старшего вы в православную школу отдали? Ты и в Ангелов, и в бесов веришь или только в Бога? А с женой вы ругаетесь? Курить ты, что, бросил? А вина тебе можно? Библию читаете? А жития святых?..
Друзья недаром обстреливали Сергея вопросами. Собравшись вместе впервые за несколько лет, они не могли узнать своего старого приятеля. Сергей С., как и многие другие, был крещен в детстве благодаря настойчивости «отсталой» бабушки, но пионерские годы его прошли в полной изоляции от Церкви.
Позже, в девятом классе, когда душа, словно птенец, ломает тесную скорлупу детства и выходит в жизнь, что-то переменилось: пушкинская строка «Ум ищет Божества, а сердце не находит» засела у него в памяти. Как рассказывал Сергей, его особенно поразило, что поэт, написавший ее, был почти что его сверстником…
В те годы в школах еще невозможно было говорить о Боге, но учительница скорее молчанием, чем словами, дала ему понять, что он подошел к рубежу какой-то глубокой и удивительной тайны. Сергей обзавелся Евангелием и стал время от времени заходить в храм — прислушивался, приглядывался.
Прошло несколько лет; он узнал, как устроен круг богослужений, стал различать сюжеты икон, мелодии стихир и ирмосов, научился к месту (а иногда и не к месту) украшать свою речь цитатами из Священного Писания. Окружающим все это очень нравилось. В стране наступило время перемен, и Сергею было приятно, что он «попадает в струю», но не более того. Учеба, работа, женитьба, ребенок — дел и забот хватало с избытком.
— Ты ведь давно религией интересовался, еще со школы, помнится. Но всегда был как все, свой парень…
— Я и сейчас не чужой.
— Не обижайся, не в том дело. Мы сколько лет с тобой друзья? Странно смотреть на тебя: с виду ты как и был, а на самом деле что-то с тобой случилось. Событие, что ли, какое-нибудь редкостное? Или, может, чудо?
— Вся наша жизнь — чудо… — протянул Сергей, не замечая усмешки собеседника. — А событие, пожалуй, что и было, только не редкостное, а самое обычное: мы поспорили с Лилей о «психологии нищего». Помните Лилю?
— Еще бы… На первой парте сидела… Где она, кстати, кто-нибудь знает? Что-то ее не видно, не слышно…
— Были мы как-то у них в гостях: сидим, разговариваем о том о сем, все больше о делах. Муж у нее как раз стал серьезные деньги зарабатывать: купили, как водится, новую квартиру, мебель, всякую всячину… Да я и сам тогда на новую работу перешел, на жизнь хватало. Но тут я что-то сказал про магазин у нас на углу, где продукты попроще и подешевле, и Лиле это ужасно не понравилось. Она так через весь стол на меня посмотрела, будто я ей нахамил, и говорит: «Это что еще такое? По-моему, ты можешь себе позволить покупать продукты в дорогом магазине».
Я удивился и говорю: «А зачем?»
Тут ее прямо затрясло: «Стыдно, Сергей! У тебя психология нищего!»
Я, помнится, растерялся тогда. Никогда особо об этом не задумывался, а тут такой напор… Может быть, я не прав? Может, и впрямь есть чего стыдиться? Может, надо смотреть на вещи по-другому? И жить по-другому?.. Я хотел ей сказать, что нет у меня никакой психологии нищего, что я такой же, как все, и в магазин за продуктами хожу просто так, куда придется, открыл было рот, запнулся и сказал почти бессознательно: «Блаженны нищие духом, яко тех есть Царствие Небесное». Как она смеялась! И про Царствие Небесное кое-что добавила, чего я повторять не стану. Но зато от обиды не осталось и следа. Расстались мы в тот вечер друзьями, как всегда, и она обещала: «Обязательно с тобой еще поговорим про нищих духом и все такое прочее. Я тебе все-все объясню, вот увидишь!» И мне, признаться, самому не терпелось узнать, что она мне такое скажет.
— Ну и что же она тебе сказала?
— Она ничего не сказала. Она умерла.
— Да ты что?!
— А вы разве не знали? Рак. Всего четыре месяца. Тогда в крематории я в первый раз сознательно осенил себя крестом — не для вида, не вслед за другими, а от страшной ясности ее последнего безмолвного аргумента в нашем споре… Она весело смеялась над Небесным Царством — и что же предлагала она взамен? То немногое, что от нее осталось, лежало передо мной в открытом гробу. «Что убо чаю и на что надеюсь?..» Если в моей психологии было хоть крохотное зернышко евангельского духа, то настало время растить из него дерево новой жизни — простите меня за такие возвышенные слова.
Все молчали под впечатлением печальной новости.
Собеседник Сергея счел нужным продолжить дискуссию:
— Конечно, очень грустно… Я понимаю, что ее скоропостижная кончина толкнула тебя в религию. Но ведь это и есть необычайное событие: молодые здоровые женщины умирают совсем не часто.
— Не буду спорить. Обычных смертей, наверное, не бывает: любая смерть уникальна, как и любая жизнь. Но с другой-то стороны, — и Сергей обвел внимательным взглядом всех сидевших с нами за столом, — есть ли у нас в жизни что-нибудь более естественное, неизбежное и непоправимое, чем смерть?
Снова молчание. Слышно было, как дрожат, соприкасаясь, две хрустальные рюмки. Чей-то голос затянул «Во блаженном успении…» и тотчас осекся.
Сквозь метель
Что за удача, что за царская привилегия ехать на верхней полке! Словно жить в отдельной комнате: можешь сидеть себе внизу
у столика, читать, писать, пить чай, участвовать в дорожных разговорах, а нет — взлетаешь наверх под одеяло и будто затворяешь за собой невидимую дверь. Был — и исчез.
Именно так я и поступил, когда мои попутчики стали рыться в сумках и на столике среди прочих припасов появилась бутылка с бесцветной жидкостью. Попутчиков было двое — старший и младший. Младшего, впрочем, я как следует не разглядел: он сидел внизу под моей полкой, и я только слышал его голос, хрипловатый и неровный, будто у подростка, хотя, судя по разговору, он только что отслужил в армии. Старший по-отечески заботился о нем, что-то рассказывал, разъяснял, накладывал на хлеб колбасу, а сверху — ломтики помидоров и внимательно следил за уровнем жидкости у него в стакане. Я стал смотреть в окно.
Окно не замерзло — еще одна удача. За окном, вблизи и вдали, на земле и в воздухе, был снег, и земное пространство непрерывно поворачивалось под рокот колес, теряя скорость вращения и видимость за снежною мглой по мере удаления от железнодорожных путей к горизонту. Только что было утро, а уже вроде бы сгущались сумерки.
Я не заметил, как внизу добавилось компании. Женщина сидела чуть в стороне от столика, развязав платок и расстегнув пальто: ясно было, что она отогревается, наслаждаясь вагонным теплом после долгого стояния на платформе. Последовало приглашение к жидкости и колбасе, и ее ответ вывел меня из грустного полусна:
— Нет, спасибо. Сегодня сочельник.
— Рождество? — уточнил старший.
— Рождество завтра. То есть сегодня вечером, с первой звездой. А пока сочельник.
— Понятно, понятно. И что же полагается есть на сочельник?
— Вообще-то ничего. — Женщина замялась. -Ну, кому как, не в этом дело. В Рождество кончается пост и начинаются праздничные дни — Святки…
Я посмотрел на нее внимательнее. Она была гораздо моложе, чем показалось вначале, по возрасту куда ближе младшему, чем старшему: темно-русая коса под платком, на щеках — яркий морозный румянец. На коленях у нее я разглядел знакомую книгу: «Служба на праздник Рождества Христова». Но тут младший тоже решил проявить свою способность к сознательному разговору:
— А пить что надо на Рождество?
— Что пить? — Голос женщины дрогнул горькой смешинкой.
— Чай надо пить. Можно даже и кофе.
Молчание. Надо полагать, она решила сгладить свою резкость:
— Ну, прежде всего надо не пить и есть, а молиться Богу, славить Рождество Спасителя. Если возможно, быть в церкви на праздничных службах…
Старшего, однако, всерьез задело. Голосом угрюмым, чтобы не сказать — грубым, он прервал ее:
— Молиться? А зачем? Какой смысл кому-то молиться? Выпрашивать что-то там такое? Надоело выпрашивать.
— А водку вам пить не надоело? — ответила та, не поднимая голоса. — Отчего люди пьянствуют? Только не обижайтесь, я не про вас говорю. Оттого, что душа стремится к небу, а небо закрыто, загорожено всяким барахлом. Вот они и травят себя, убивают в себе душу, будто нерв в больном зубе. А молитва воскрешает душу, возвращает смысл всей нашей жизни…
Тут младший засобирался выходить. Старший прощался с ним печально и как-то скованно, словно стеснялся своей попутчицы. Когда тот вышел на платформу, он проводил его глазами и тихо сказал ей:
— На сына моего похож.
— Потому вы его и спаиваете?
У молодости много замечательных черт, но чувство такта не в их числе. Мужчина сидел за столиком, подперев голову рукой, и смотрел в окно. Поезд тронулся. Снова быстрее и быстрее полетели снежные хлопья в окне, снова пришел в движение заснеженный простор, уже еле различимый в серой мгле. Тогда он вдруг повернулся к женщине и сказал, продолжая прерванный разговор:
— Смысл нашей жизни… Какой там в ней смысл? Наша жизнь — это поезд. Вы понимате? Поезд… мчится сквозь метель. Мы сидим себе в вагоне, знакомимся, выпиваем-закусываем, разговоры разговариваем, а тут — бац! — кому-то сходить. Был человек, и нет его. Только место пустое осталось. Вы понимаете или нет? — повторил он с нажимом.
— Понимаю, — ответила женщина совсем другим тоном, чем прежде, и на секунду запнулась. — А Бог?
— Бог? Бог там. — Мужчина стукнул пальцем по стеклу, за которым все плотнее колыхалась стена летящего снега: казалось, небо торопится высыпать весь свой груз к Рождеству. — Бог свое дело знает: сыплет снежок и все такое. А мы свое: сиди, не дури, не ерепенься, жди своей станции — и давай место другим. Что, скажете, не так?
— Допустим, так. — Она сидела, свесив голову, словно глядя в лежащую у нее на коленях книгу.
— Но куда-то ведь этот поезд везет нас? Пускай каждый сходит на своей станции… но с какой-то целью?
— Нет никакой цели. Одна тьма кругом, —
и он указал рукою в небо за окном, словно призывая его в свидетели. Спрыгнул с подножки и пропал в снегу — только тебя и видели. Бог-то, конечно, в курсе, да от этого не легче.
— Бог, конечно, в курсе… — медленно и глухо повторила за ним женщина, — но Он вовсе не где-то там, невесть где, в другом измерении. Бог — с нами.
— Вы так думаете? — равнодушно спросил мужчина.
— Я это знаю. И вы ведь тоже знаете не хуже других: сердце-то у вас живое.
Он ничего не ответил. Она продолжала говорить, набирая темп и тембр:
— Бог стал Человеком. Он родился две тысячи лет назад в вифлеемском хлеву, семь километров на юг от Иерусалима, сел в этот самый поезд жизни. Его убили, но Он воскрес. Чтобы мы добрались до цели, сквозь метель — к весне, чтобы мы воскресли вместе с Ним, Он едет с нами в нашем поезде. В этом самом поезде.
Потом было долгое молчание: только стук колес и набегающий вой встречных составов. Мужчина сидел, откинувшись головой в угол, закрыв глаза. Женщина пересела на полку подо мной, и я уже не видел ее. За окном стемнело совершенно. Где-то далеко, за тучами, зажглись звезды, и я услышал, как она стала вполголоса читать по книге праздничную службу. Я хотел было к ней присоединиться, но что-то удерживало меня в неподвижности. Когда она дошла по первой паремии из книги Бытия: «В начале сотворил Господь небо и землю…» — мужчина открыл глаза.
— Я вам, наверное, мешаю? — полуутвердительно сказала женщина.
— Вы извините… — отозвался тот, — если можно, читайте погромче. И помедленнее.