Вся эта сцена, подобно причудливому бредовому видению, промелькнула перед Морисом. Опершись на эфес сабли, с которой не расставался, он видел, как один за другим падают в бездну, не возвращающую своих жертв, его друзья. И образ смерти настолько поразил его, что он спрашивал себя: почему он, товарищ этих несчастных, продолжает цепляться за край пропасти и не уступит головокружению, которое унесет его вместе с ними?
Перепрыгивая барьер, Лорен увидел мрачное и насмешливое лицо Диксмера. Женевьева, когда Лорен, как мы сказали, уселся рядом с ней, наклонилась к его уху.
— О Боже мой, — шепнула она. — Вы знаете, Морис здесь.
— Где?
— Только не смотрите сразу. Ваш взгляд может погубить его.
— Будьте спокойны.
— Позади нас, недалеко от двери. Как ему будет тяжело, если нас приговорят к смерти!
Лорен с нежным состраданием посмотрел на молодую женщину.
— Нас приговорят, и заклинаю вас не сомневаться в этом. Слишком жестоким было бы разочарование, если бы вы имели неосторожность надеяться.
— Боже мой! — вздохнула Женевьева. — Бедный друг, он останется совсем один на свете!
В этот момент Лорен повернулся в сторону Мориса, и Женевьева не удержалась, чтобы тоже не бросить быстрый взгляд на молодого человека. Морис не сводил с них глаз, прижав руку к сердцу.
— Есть средство вас спасти, — сказал Лорен.
— Надежное? — спросила Женевьева, и ее глаза засияли от радости.
— О, за это я ручаюсь.
— Лорен, если бы вы спасли меня, как бы я вас благословляла!
— Но это средство… — продолжал молодой человек.. Женевьева прочла в его глазах колебание.
— Вы, значит, тоже его видели? — спросила она.
— Да, я его видел. Вы хотите спастись? Тогда пусть он тоже сядет в железное кресло — и вы спасены.
|
|
Диксмер по выражению взгляда Лорена несомненно догадался о том, что тот говорил Женевьеве, и побледнел, но вскоре успокоился, и адская улыбка вновь заиграла на его губах.
— Это невозможно, — ответила Женевьева, — тогда я уже не смогла бы ненавидеть его.
— Скажите лучше, что он знает о вашем благородстве и не боится вас.
— Конечно, потому что он уверен в себе, во мне, во всех нас.
— Женевьева, Женевьева, я менее совершенное существо, чем вы. Позвольте мне вытащить его сюда, и пусть он погибнет.
— Нет, Лорен, заклинаю вас: ничего общего с этим человеком, даже смерти! Мне кажется, что я изменю Морису, если умру вместе с Диксмером.
— Но ведь в этом случае вы не умрете.
— А как же я смогу жить, когда он будет мертв?
— Ах! — вздохнул Лорен. — Как прав Морис, что любит вас! Вы ангел, а родина ангелов — на небесах. Бедный милый Морис!
Тем временем Симон, который не мог услышать, о чем говорят двое обвиняемых, пожирал глазами их лица в надежде догадаться об их словах.
— Гражданин жандарм, — сказал он, — запрети заговорщикам продолжать строить козни против Республики прямо в Революционном трибунале.
— Но, — возразил тот, — ты же хорошо знаешь, гражданин Симон, что здесь уже не составляют заговоров, а если и составляют, то совсем ненадолго. Эти граждане беседуют, и поскольку законы не запрещают разговаривать даже в повозке смертников, почему нужно запрещать им разговаривать в трибунале?
Этим жандармом был Жильбер. Узнав женщину, арестованную им в камере королевы, он со своей обычной честностью проявил к ней то сочувствие, что невольно вызывали у него ее мужество и преданность.
|
|
Председатель посоветовался с заседателями и по знаку Фукье-Тенвиля начал задавать подсудимым вопросы.
— Обвиняемый Лорен, — спросил он, — какого рода отношения были у вас с гражданкой Диксмер?
— Какого рода, гражданин председатель?
— Да.
— Нас дружба чистая соединяла свято;
Она была сестрой, я для нее был братом.
— Гражданин Лорен, — заметил Фукье-Тенвиль, — рифма не очень хорошая.
— Почему? — поинтересовался Лорен.
— Одна буква лишняя.
— Так отруби ее, гражданин обвинитель. Отруби, ведь это твоя работа.
От этой страшной шутки бесстрастное лицо Фукье-Тенвиля слегка побледнело.
— И как же, — поинтересовался председатель, — гражданин Диксмер смотрел на связь своей жены с человеком, считающимся республиканцем?
— Ничего не могу вам сказать по этому поводу, так как заявляю, что никогда не знал гражданина Диксмера и очень этим доволен.
— Но, — продолжал Фукье-Тенвиль, — ты не сказал, что твой друг, гражданин Морис Ленде, был узлом столь чистой дружбы между тобой и обвиняемой?
— Если я не сказал об этом, — ответил Лорен, — то потому что, мне кажется, об этом говорить не следует, и даже думаю, что вы могли бы взять с меня пример.
— Граждане присяжные, — сказал Фукье-Тенвиль, — оценят этот странный союз двух республиканцев с аристократкой, притом в момент, когда эта аристократка изобличена в самом черном заговоре, какой когда-либо замышлялся против нации.
— Откуда же я мог знать о заговоре, про который ты говоришь, гражданин обвинитель? — спросил Лорен, скорее возмутившийся, чем испуганный грубостью аргумента.
|
|
— Вы знали эту женщину, были ее другом, она называла вас братом, вы называли ее сестрой и не знали о ее действиях? Возможно ли, как вы сами сказали, — задал вопрос председатель, — чтобы она одна задумала и учинила вменяемое ей деяние?
— Она учинила это деяние не одна, — продолжал Лорен, употребляя те же профессиональные слова, что и председатель, — потому что она вам сказала, и потому что я вам сказал и потому что я вам повторяю: ее вынудил муж.
— Почему же в таком случае ты не знаешь мужа? — спросил Фукье-Тенвиль. — Ведь муж был заодно с женой?
Лорену не оставалось ничего иного, как рассказать о первом исчезновении Диксмера, о любви Женевьевы и Мориса, наконец, о том, каким образом муж похитил и спрятал свою жену в недоступном месте, — рассказать все это для того, чтобы снять с себя всякую вину в соучастии и рассеять подозрения.
Но для этого ему надо было выдать тайну двух друзей; надо было заставить Женевьеву краснеть перед пятьюстами человек. Лорен покачал головой, как бы говоря «нет» самому себе.
— Итак, — обратился к нему председатель, — что вы ответите гражданину обвинителю?
— Что его логика сокрушительна, — ответил Лорен, — и что он убедил меня в том, о чем я даже не догадывался.
— В чем именно?
— В том, что я, по всему судя, один из самых ужасных заговорщиков, каких когда-либо видели.
Это заявление вызвало всеобщий смех. Даже сами присяжные не могли от него удержаться: с такой иронией молодой человек произнес эти слова.
Фукье хорошо понял насмешку и, поскольку благодаря своему неутомимому упорству достиг того, что знал все секреты обвиняемых так же хорошо, как сами обвиняемые, он не мог не испытывать к Лорену сочувственного восхищения.
— Ну, гражданин Лорен, — обратился он, — говори, защищайся. Трибунал выслушает тебя. Ему ведь известно твое прошлое, а это прошлое достойного республиканца.
Симон хотел что-то сказать; председатель знаком велел ему молчать.
— Говори, гражданин Лорен, — сказал он, — мы слушаем тебя.
Лорен снова покачал головой.
— Это молчание является признанием, — продолжал председатель.
— Вовсе нет, — ответил Лорен, — это молчание просто молчание, вот и все.
— Повторяю еще раз, — сказал Фукье-Тенвиль, — ты будешь говорить?
Лорен повернулся к залу, чтобы взглядом спросить у Мориса, что ему делать.
Морис не сделал ни малейшего знака, чтобы Лорен говорил, и тот промолчал.
Это значило приговорить самого себя к смерти.
Дальнейшее было выполнено быстро.
Фукье подвел итог обвинению, а председатель — прениям; присяжные удалились на совещание и вернулись с вердиктом о виновности Лорена и Женевьевы.
Председатель приговорил их обоих к смертной казни.
На больших часах Дворца пробило два.
Председателю потребовалось на произнесение приговора ровно столько времени, сколько длился бой часов.
Морис слушал слившиеся воедино звуки голоса и колокола; когда дрожание их в воздухе затихло, силы его были истощены.
Жандармы увели Женевьеву и Лорена, предложившего ей руку.
Каждый из них по-своему приветствовал Мориса: Лорен улыбнулся, а Женевьева, бледная и изнемогающая, кончиками пальцев, смоченных слезами, послала ему прощальный поцелуй.
До последнего момента она надеялась на то, что ей сохранят жизнь, и теперь оплакивала не ее, а свою любовь, что угаснет вместе с ее жизнью.
В полубезумном состоянии Морис не ответил на это прощание своих друзей. Бледный и ошеломленный, он поднялся со своей скамьи. Его друзья исчезли.
Он почувствовал, что в нем осталось только одно живое чувство — сжигающая сердце ненависть.
Морис бросил вокруг себя последний взгляд и увидел
Диксмера, который, выходя вместе с другими из зала, пригнулся под сводом двери, ведущей в коридор.
Со скоростью распрямляющейся пружины Морис прыгал со скамьи на скамью, пока не достиг этой двери.
Диксмер уже миновал ее и спускался в полутьму коридора.
Морис бросился за ним.
В тот момент, когда Диксмер ступил на плитки большого зала, его плеча коснулась рука Мориса.
XXVII. ДУЭЛЬ
В то время прикосновение чьей-то руки к плечу означало что-то серьезное.
Повернувшись, Диксмер узнал Мориса.
— А, здравствуйте, гражданин республиканец, — произнес Диксмер, слегка вздрогнув, но тут же взял себя в руки, сумев скрыть свое волнение.
— Здравствуйте, гражданин подлец, — ответил Морис, — вы ждали меня, не так ли?
— Правильнее сказать наоборот — я вас больше не ждал.
— Отчего же?
— Оттого что ждал вас раньше.
— Я пришел к тебе еще слишком рано, убийца! — голос Мориса превратился в ужасающий шепот; полыхавшая в его сердце гроза проявлялась в гневном блеске глаз.
— Ваши глаза мечут пламя, гражданин, — усмехнулся Диксмер. — Нас сейчас опознают и последуют за нами.
— Вот оно что, ты боишься ареста, не так ли? Ты боишься, что тебя отправят на тот самый эшафот, куда ты отправляешь других? Пусть нас арестуют, тем лучше. Мне кажется, национальному правосудию сегодня не хватает одного виновного.
— Так же как не хватает одного имени в списке людей чести — не так ли? — с тех пор, как из него исчезло ваше имя.
— Хорошо, к этому мы, надеюсь, еще вернемся. Пока же, замечу, вы отомстили за себя — и подло отомстили — женщине. Почему, если вы ждали меня где-то, вы не дождались меня в моем доме в тот день, когда украли у меня Женевьеву?
— Я полагал, что первым вором были вы.
— Обойдемся без остроумия, сударь: я никогда его за вами не замечал. И слов не надо — я знаю, что вы куда сильнее в делах, чем в словах. Свидетелем тому день, когда вы хотели убить меня, когда говорила ваша натура.
— И я не раз упрекал себя за то, что не послушался ее, — спокойно ответил Диксмер.
— Что ж, — сказал Морис, хлопнув рукой по сабле, — предлагаю вам реванш.
— Если хотите — завтра, но только не сегодня.
— Почему завтра?
— Или сегодня вечером.
— Почему не сейчас?
— Потому что до пяти я занят.
— Еще какой-то гнусный план, — сказал Морис, — еще какая-нибудь западня.
— Ах, господин Морис, — с издевкой заметил Диксмер, — вы и в самом деле неблагодарный человек. Как! Целых шесть месяцев я предоставлял возможность вам и моей жене нежно любить друг друга; целых шесть месяцев я допускал ваши свидания, смотрел сквозь пальцы на ваши улыбки. Никогда еще мужчина, согласитесь, не был менее ревнив, чем я.
— Иными словами, ты думал, что я могу быть тебе полезен, и берег меня.
— Конечно, — подтвердил Диксмер, настолько же владея собой, насколько Морис выходил из себя. — Конечно! В то время как вы изменяли своей Республике, продавая ее мне за один взгляд моей жены; в то время как вы бесчестили себя изменой, а она — прелюбодеянием, я был умницей и героем. Я выжидал и торжествовал победу.
— Ужас! — не выдержал Морис.
— Да, не так ли? Вы сами оцениваете свое поведение, сударь. Оно ужасно! Оно позорно!
— Вы ошибаетесь, сударь; я называю ужасным и позорным поведение мужчины, которому была доверена честь женщины и который поклялся беречь эту честь чистой и безупречной, а сам, вместо того чтобы сдержать клятву, превратил ее красоту в постыдную приманку, поймав на нее слабое сердце. Вы, согласно священному долгу, прежде всего обязаны были защищать эту женщину, а вы не защитили ее, а предали.
— О моих обязанностях, сударь, — ответил Диксмер, — я сейчас вам скажу. Я должен был спасти своего друга, отстаивающего вместе со мной святое дело. Во имя этого дела я пожертвовал и своим состоянием, и своей честью. Я полностью забыл о себе, а если и вспоминал, то в последнюю очередь. Но у меня больше нет друга — он заколол себя кинжалом, у меня нет больше королевы — моя королева погибла на эшафоте. Теперь — что ж, теперь я думаю о своей мести.
— Скажите лучше, о своем убийстве.
— Когда наносят удар прелюбодейке, ее не убивают, а наказывают.
— Это прелюбодеяние вы внушили ей сами, поэтому оно было законным.
— Вы так считаете? — мрачная улыбка исказила лицо Диксмера. — Вряд ли она думает, что действовала законно; спросите об этом у ее совести.
— Тот, кто наказывает, поражает открыто. Ты же не наказываешь: бросив ее голову на гильотину, ты сам прячешься.
— Это я убегаю? Я прячусь? С чего ты это взял, недоумок? — спросил Диксмер. — Разве я прячусь, если присутствую при вынесении ей смертного приговора? Разве я убегаю, если иду даже в зал Мертвых, чтобы в последний раз попрощаться с нею?
— Ты намерен снова увидеть ее? — воскликнул Морис. — Ты пойдешь попрощаться с нею?
— Полно, — ответил Диксмер, пожимая плечами, — решительно, ты несведущ в мщении, гражданин Морис. Таким образом, на моем месте ты всего-навсего предоставил бы события их естественному развитию, обстоятельства — их естественному течению. Например, по-твоему, если неверная жена заслуживает смерти, то, как только я наказал ее смертью, я в расчете с ней, вернее, она в расчете со мной. Нет, гражданин Морис, я нашел нечто лучшее: я нашел способ возвратить этой женщине все то зло, что она причинила мне. Она любит тебя — она умрет вдали от тебя; она ненавидит меня — и опять увидит меня. Вот, — добавил он, вынимая руку из кармана, — видишь этот бумажник? В нем находится пропуск, подписанный секретарем Дворца. С этим пропуском я могу пройти к осужденным; я пройду к Женевьеве и назову ее прелюбодейкой. Я увижу, как падают ее волосы под рукой палача. И когда они упадут, она услышит мой голос, повторяющий: «Прелюбодейка!» Я буду сопровождать ее до повозки, и, когда она ступит на эшафот, последнее слово, которое она услышит, будет «прелюбодейка».
— Берегись! У нее не хватит сил вынести столько подлости, она выдаст тебя.
— Нет, — запротестовал Диксмер, — для этого она слишком ненавидит меня. Если бы она могла меня выдать, то сделала бы уже, когда это ей советовал шепотом твой друг. Раз она не выдала меня ради спасения жизни, то теперь и вовсе не сделает: она не захочет умирать вместе со мной. Она хорошо знает, что если выдаст меня, то я продлю ее муки еще на день; она хорошо знает, что, если выдаст меня, то я буду с нею не только у подножия лестницы Дворца правосудия, но даже на эшафоте; она хорошо знает, что я не покину ее у подножки повозки, а сяду с ней рядом; она хорошо знает, что всю дорогу я буду повторять ей это ужасное слово «прелюбодейка», что и на эшафоте я буду ей повторять его и что, когда она канет в вечность, обвинение уйдет туда за ней.
Диксмер был ужасен в своем гневе и ненависти — он схватил руку Мориса и встряхнул ее с такой силой, какой молодой человек у него не предполагал. Но это произвело обратное действие: по мере того как распалялся Диксмер, успокаивался Морис.
— Послушай, — промолвил он, — в этой мести не хватает только одного.
— Чего же?
— Чтобы ты мог ей сказать: «Уходя из трибунала, я встретил твоего любовника и убил его!»
— Напротив, я предпочту сказать ей, что ты жив и что всю оставшуюся жизнь ты будешь страдать от зрелища ее смерти.
— Ты все-таки убьешь меня, — взорвался Морис. — Или, — добавил он, оглянувшись вокруг и чувствуя себя почти хозяином положения, — или я убью тебя.
И бледный от волнения, охваченный гневом, чувствуя, что силы его удвоились от того напряжения, с которым он заставил себя выслушать до конца Диксмера, развивавшего свой ужасный план, он схватил его за горло и притянул к себе, пятясь к лестнице, ведущей на берег реки.
От прикосновения этой руки Диксмер в свою очередь ощутил поднимающуюся, как лава, ненависть.
— Хорошо, — сказал он, — тебе незачем тащить меня силой, я иду сам.
— Так иди, ты же вооружен.
— Я последую за тобой.
— Нет, впереди. Но предупреждаю, при малейшем движении, при малейшем знаке, при малейшем жесте я раскрою тебе голову вот этой саблей.
— Ты же прекрасно знаешь: я не боюсь, — ответил Диксмер с улыбкой, выглядевшей страшной на его бледных губах.
— Ты не боишься моей сабли, нет, — пробормотал Морис, — но ты боишься лишиться своей мести. Однако, — добавил он, — теперь, когда мы стоим лицом к лицу, можешь с ней распрощаться.
Действительно, они были уже у реки; и если за ними можно было еще проследить взглядом, то никто не успел бы помешать дуэли.
К тому же гнев в одинаковой мере пожирал обоих.
Разговаривая таким образом, они спустились по маленькой лестнице, идущей от площади Дворца, и прошли на почти пустынную набережную; вынесение приговоров продолжалось (было всего лишь два часа), и толпа все еще заполняла Дворец — зал, коридоры и дворы. Диксмер, по-видимому, жаждал крови Мориса не меньше, чем Морис жаждал крови Диксмера.
Они углубились под один из сводов, выводящих темницы Консьержери к реке; эти ныне зловонные стоки в былые времена не раз окрашивались кровью, далеко унося трупы из подземных тюрем.
Морис стал между рекой и Диксмером.
— Я безусловно уверен, что убью тебя, Морис, — пригрозил Диксмер, — ты слишком дрожишь.
— А я, Диксмер, — отозвался Морис, беря в руку саблю и тщательно перекрывая возможность отступления противнику, — я, наоборот, уверен, что убью тебя, а убив, возьму из твоего бумажника пропуск секретаря Дворца. О, ты хорошо застегнулся; что ж, моя сабля расстегнет твою одежду, будь она даже из меди, как античная броня.
— Ты возьмешь пропуск? — вскричал Диксмер.
— Да, — подтвердил Морис, — это я им воспользуюсь, этим пропуском; это я благодаря ему пройду к Женевьеве; это я сяду рядом с ней в повозку; это я буду шептать ей на ухо: «Я люблю тебя», пока она будет жива, а когда упадет ее голова, шепну: «Я любил тебя».
Левой рукой Диксмер попытался выхватить бумажник и вместе с пропуском швырнуть его в реку. Но быстрая, как молния, острая, как секира, сабля Мориса обрушилась на руку и почти полностью отрубила кисть.
Раненый вскрикнул, тряся искалеченной рукой, и занял оборонительную позицию.
Под забытым и сумрачным сводом начался страшный бой. Два человека были заперты в таком тесном пространстве, что удары, если можно так сказать, совершенно не могли пройти мимо тела; противники скользили по влажным плитам, с трудом держась за стены стока; атаки становились все чаще, подгоняемые нетерпением обоих.
Диксмер чувствовал, как течет его кровь, и понимал, что с нею уходят и его силы. Он бросился на Мориса с такой яростью, что вынудил его сделать шаг назад. Левая нога Мориса поскользнулась, и сабля врага задела его грудь.
Но стремительным движением Морис, хотя он и стоял на коленях, перехватил оружие левой рукой и направил его навстречу Диксмеру, который, увлекаемый своей яростью, не сумел удержаться на покатом спуске и рухнул прямо на саблю соперника. Ее острие пронзило Диксмера.
Раздалось страшное проклятие, и оба противника покатились к выходу из-под свода.
Поднялся только один; это был Морис, покрытый кровью, но кровью врага.
Он вытащил свою саблю из груди Диксмера. Казалось, что лезвие вытягивает из еще нервно вздрагивающего тела последний остаток жизни.
Убедившись, что враг мертв, Морис наклонился над трупом, взял бумажник и быстро пошел прочь.
Оглядевшись, он понял, что не сделает и двух шагов по улице, как его арестуют: он был весь в крови.
Он подошел к реке и, склонившись над водой, вымыл руки и одежду.
Потом, быстро поднявшись по лестнице, бросил последний взгляд на место боя. Красная дымящаяся струйка выбегала из-под свода и стекала к реке.
Подойдя к Дворцу, он открыл бумажник и достал пропуск, подписанный секретарем.
— Боже праведный, благодарю тебя! — прошептал он.
И заторопился по ступеням, что вели в зал Мертвых.
Часы пробили три.
XXVIII. ЗАЛ МЕРТВЫХ
Как мы помним, секретарь Дворца раскрыл перед Диксмером свои регистрационные книги и установил с ним взаимоотношения, весьма приятные благодаря присутствию госпожи регистраторши.
Легко представить, какой немыслимый ужас охватил этого человека, когда заговор Диксмера был разоблачен.
В самом деле, речь для него шла не иначе как о том, чтобы оказаться сообщником своего мнимого коллеги и быть приговоренным к смерти вместе с Женевьевой.
Фукье-Тенвиль вызвал его к себе.
Можно понять, каких стараний стоило бедняге доказать общественному обвинителю свою непричастность к заговору. Но ему удалось это благодаря показаниям Женевьевы, подтвердившей, что он ничего не знал о планах ее мужа; благодаря бегству Диксмера, а в особенности благодаря заинтересованности Фукье-Тенвиля, хотевшего сохранить репутацию своего ведомства незапятнанной.
— Гражданин, — молил секретарь, бросаясь на колени, — прости меня, я позволил себя обмануть.
— Гражданин, — возразил общественный обвинитель, — человек, который находится на службе нации и позволяет обмануть себя в такое время, как наше, достоин гильотины.
— Но ведь бывают же дураки, гражданин, — продолжал секретарь, умирающий от желания назвать Фукье-Тенвиля монсеньером.
— Дурак или нет, значения не имеет, — заявил суровый обвинитель, — никто не должен позволять усыпить в себе любовь к Республике. Гуси Капитолия тоже были глупыми, тем не менее они проснулись и спасли Рим.
Секретарю нечего было возразить на подобный аргумент; он лишь стонал в ожидании своей участи.
— Я прощу тебя, — пообещал Фукье. — Я даже стану защищать тебя, поскольку не хочу, чтобы мой служащий оказался хоть под малейшим подозрением. Но помни: если до моих ушей дойдет хоть одно слово, хоть малейшее напоминание об этом деле — ты отправишься на гильотину.
Нет нужды говорить о том, с какой поспешностью и вниманием секретарь отправился листать газеты, всегда готовые сообщить то, что знают, а временами и то, чего не знают, хотя это могло стоить головы десятерым людям.
Он везде искал Диксмера, чтобы попросить его о молчании; но тот сменил жилище, и секретарь не нашел его.
Женевьеву отправили на скамью подсудимых; но она еще на следствии заявила, что ни у нее, ни у мужа не было никаких сообщников.
Как же он благодарил взглядом несчастную женщину, когда она проходила мимо него, отправляясь в трибунал!
Но как только она прошла и он на минуту вернулся в канцелярию, чтобы взять дело, затребованное гражданином Фукье-Тенвилем, он вдруг увидел Диксмера, направляющегося к нему ровным и спокойным шагом.
От этого видения секретарь окаменел.
— О! — только и сумел он выдавить из себя, словно перед ним был призрак.
— Разве ты не узнаешь меня? — удивился вошедший.
— Узнаю. Ты гражданин Дюран, точнее — гражданин Диксмер.
— Да, это я.
— Но ты же умер, гражданин?
— Как видишь, еще нет.
— Я хочу сказать, что сейчас тебя арестуют.
— И кто же? Меня никто не знает.
— Но я тебя знаю, и мне достаточно сказать лишь слово, чтобы тебя гильотинировали.
— А мне нужно сказать два слова, чтобы тебя гильотинировали вместе со мной.
— То, что ты говоришь, — мерзко.
— Нет, просто логично.
— Но в чем дело? Ну же, говори, да поскорее: чем меньше мы будем разговаривать, тем меньшей опасности оба подвергаемся.
— Хорошо. Мою жену приговорят, не так ли?
— Очень этого боюсь. Бедная женщина!
— Так вот, я хочу в последний раз увидеть ее, чтобы попрощаться.
— Где?
— В зале Мертвых.
— И ты осмелишься войти туда?
— Почему бы и нет?
— О! — простонал секретарь так, словно от одной этой мысли у него мороз пошел по коже.
— Ведь должен быть способ? — спросил Диксмер.
— Войти в зал Мертвых? Да, конечно.
— Какой?
— Воспользоваться пропуском.
— Где взять его?
Секретарь страшно побледнел и пробормотал:
— Этот пропуск… Вы спрашиваете, где его взять?
— Да; я спрашиваю, где взять пропуск, — не отступал Диксмер. — Мой вопрос, кажется, ясен.
— Его можно получить… здесь.
— Ах, в самом деле; и кто же их обычно подписывает?
— Секретарь.
— Но секретарь — это ты.
— Да, конечно, я.
— Смотри, как удачно! — усмехнулся Диксмер, усаживаясь, — ты мне и подпишешь его.
Секретарь подскочил.
— Ты просишь мою голову, гражданин.
— Нет! Я прошу лишь пропуск, вот и все.
— Несчастный, сейчас я арестую тебя! — пригрозил секретарь, собрав всю свою волю.
— Попробуй, — ответил Диксмер; я тут же донесу на тебя как на своего сообщника, и, вместо того чтобы пропустить в знаменитый зал меня одного, ты пойдешь туда вместе со мной.
Секретарь побледнел.
— Ах, злодей! — воскликнул он.
— Здесь нет ничего злодейского, — ответил Диксмер, — мне нужно поговорить с женой, поэтому я прошу у тебя пропуск, чтобы пройти к ней.
— Неужели для тебя так важно поговорить с нею?
— Очевидно, если для того, чтобы увидеть ее, я рискую головой.
Диксмер заметил, что секретарь заколебался: довод ему показался убедительным.
— Успокойся, — посоветовал он. — Уверяю тебя, никто ничего не узнает. Черт побери! У тебя же бывают случаи, подобные моему.
— Редко. Желающих мало. Ладно, постараемся все уладить другим способом.
— Если возможно, я не против.
— Вполне возможно. Войдешь в ту дверь, куда входят приговоренные — для этого пропуск не требуется. Потом, когда ты переговоришь с женой, позовешь меня, и я выведу тебя.
— Неплохо, — сказал Диксмер. — Но, к несчастью, в городе рассказывают очень схожую историю.
— Какую?
— Историю об одном бедном горбуне: он ошибся дверью и, думая, что вошел в архив, оказался в зале, о котором мы говорим. Но поскольку вошел он туда через дверь для приговоренных, вместо того чтобы войти через главную дверь, поскольку у него не было пропуска, чтобы удостоверить свою личность, назад его уже не захотели выпустить. Ему заявили, что, раз он вошел через дверь для приговоренных, значит, он тоже приговоренный. Напрасно горбун протестовал, клялся, звал на помощь — никто ему не поверил, никто не пришел на помощь, никто его не выпустил. Таким образом, несмотря на все его протесты, клятвы, крики, палач сначала отрезал ему волосы, а потом — голову. Ну как, анекдот правдоподобен, гражданин секретарь? Ты должен знать это лучше, чем кто-либо другой.
— Да, увы. Это правда! — весь дрожа, сказал секретарь.
— Ну вот, ты сам видишь, что после таких примеров я был бы сумасшедшим, если б вошел в подобное опасное место.
— Но я буду там, я же сказал!
— А вдруг тебя позовут, вдруг ты будешь занят где-то еще, вдруг ты забудешь?
Диксмер безжалостно повторил, сделав ударение на последнем слове:
— Если ты забудешь, что я там?
— Но я тебе обещаю…
— Нет. Впрочем, и тебя это скомпрометировало бы: увидят, что ты со мной разговаривал. И наконец, мне это не подходит. Поэтому я предпочитаю пропуск.
— Невозможно.
— Тогда, мой дорогой друг, я заговорю, и мы вместе прогуляемся на площадь Революции.
Растерянный, ошеломленный, полумертвый, секретарь подписал пропуск на одного гражданина.
Диксмер стремительно поднялся и вышел, чтобы занять, как мы видели, место в зале трибунала.
Остальное читателям известно.
Подписав пропуск, секретарь, чтобы избежать малейшего подозрения в соучастии, пошел в трибунал и сел рядом с Фукье-Тенвилем, предоставив управление канцелярией своему первому помощнику.
В три часа десять минут Морис, предъявив пропуск и пройдя сквозь двойной ряд тюремщиков и жандармов, без затруднений добрался до роковой двери.
Когда мы называем эту дверь роковой, то несколько преувеличиваем, потому что в помещение вели две двери. Через большую входили и выходили обладатели пропусков. А меньшая дверь была для приговоренных: в нее входили те, кому предстояло выйти, только чтобы отправиться на эшафот.
Комната, в которую вошел Морис, была разделена на две части.
В одной сидели служащие, регистрирующие приходящих. В другой, где стояло лишь несколько деревянных скамеек, размещали и тех, кого только что арестовали, и тех, кого только что приговорили; впрочем, это было почти одно и то же.
Зал был темным; свет в него проникал только через стекла перегородки, отделяющей тюремную канцелярию.
В углу зала, прислонившись к стене, сидела в полуобморочном состоянии женщина в белом.
Перед ней, скрестив руки на груди, стоял мужчина: время от времени он покачивал головой, не решаясь заговорить с женщиной из боязни вернуть ей сознание, которое, казалось, она утратила.
Вокруг них беспорядочно двигались приговоренные: одни рыдали или пели патриотические гимны, другие прохаживались широкими шагами, как будто хотели убежать от мучавших их мыслей.
Это была своеобразная прихожая смерти, и обстановка ее была достойна такого названия.
Виднелись гробы, застланные соломой и приоткрытые, будто приглашая живых. Это были кровати для отдыха, временные гробницы.
У стены напротив стеклянной перегородки возвышался большой шкаф.
Один арестант из любопытства открыл его и в ужасе отпрянул.
В этом шкафу была сложена окровавленная одежда казненных накануне. Повсюду свешивались длинные волосы — своеобразные чаевые палача: он продавал их родственникам жертв, если власти не приказывали ему сжечь эти дорогие реликвии.
С трепетом, едва не теряя рассудок, Морис открыл дверь и одним взглядом охватил всю эту картину.
Сделав три шага по залу, он упал к ногам Женевьевы.
Бедная женщина вскрикнула; Морис подавил готовый вырваться крик.
Лорен со слезами обнял друга: это были первые пролитые им слезы.
Странное дело: все эти несчастные, кому предстояло вместе умереть, едва обратили внимание на трогательную картину, которую являли собой трое подобных им несчастных.
У каждого было слишком много собственных переживаний, чтобы участвовать в переживаниях других.
Трое друзей на миг соединились в безмолвном, пылком и почти радостном объятии.
Лорен первым отделился от скорбной группы.
— Так ты тоже приговорен? — спросил он у Мориса.
— Да, — ответил тот.
— О! Какое счастье! — прошептала Женевьева.
Но радость людей, когда им осталось жить всего один час, не может длиться столько, сколько их жизнь.
Морис, посмотрев на Женевьеву с горячей и глубокой любовью, переполнявшей его сердце, и поблагодарив ее за эти слова, такие эгоистичные и в то же время такие нежные, повернулся к Лорену.
— А теперь, — сказал он, держа в своих руках руки Женевьевы, — поговорим.
— Да, поговорим, — согласился Лорен, — это правильно, раз у нас остается время. Так что ты хочешь мне сказать?
— Ты арестован из-за меня, приговорен из-за нее, не совершив ничего противозаконного. Если мы с Женевьевой платим наш долг, так зачем еще и тебя заставлять платить его вместе с нами?
— Не понимаю.
— Лорен, ты свободен.
— Свободен? Я? Да ты с ума сошел! — не удержался Лорен.
— Нет, я в своем уме. Я повторяю — ты свободен, вот пропуск. Тебя спросят, кто ты такой; ответишь, что работаешь в канцелярии тюрьмы кармелитского монастыря и пришел поговорить с гражданином секретарем Дворца; из любопытства попросил у него пропуск, чтобы взглянуть на приговоренных; ты их увидел, ты удовлетворен и теперь уходишь.
— Это шутка, не так ли?
— Нет, дорогой друг, вот тебе пропуск, воспользуйся им. Ты ведь не влюблен; тебе не нужно умирать ради того, чтобы провести еще хоть несколько минут с возлюбленной, не потерять ни одной секунды остающейся тебе жизни.
— Пусть так, Морис, — возразил Лорен, — если можно выйти отсюда, во что, клянусь, я никогда бы не поверил, то почему сначала не спасти Женевьеву? Что касается тебя, то мы посмотрим.
— Невозможно, — ответил Морис, и сердце его ужасно сжалось, — ты же видишь: в пропуске написано «гражданин», а не «гражданка». Да Женевьева и не захочет выйти, оставив меня здесь, и жить, зная, что я умру.
— Если она не хочет этого, то почему, ты считаешь, захочу я? Думаешь, у меня меньше мужества, чем у женщины?
— Нет, мой друг; наоборот, я знаю, что ты храбрейший из людей, но сейчас ничто на свете не могло бы оправдать твоего упрямства. Полно, Лорен, воспользуйся случаем и дай нам эту радость — знать, что ты свободен и счастлив!
— Счастлив! — воскликнул Лорен. — Да ты что, шутишь? Счастлив без вас?.. Да какого черта стану я делать на этом свете без вас, как буду жить в Париже без моих привычек? Не видеть вас больше, не докучать вам своими стихами? Ну нет, черт возьми, нет!
— Лорен, друг мой!..
— Вот именно потому, что я твой друг, я и настаиваю. Если бы у меня была надежда снова встретиться с вами обоими, то, будь я арестантом, как сейчас, я бы стены перевернул; но спастись отсюда одному; бродить по улицам, опустив голову под упреками совести, которая постоянно будет кричать мне в уши: «Морис! Женевьева!»; проходить по тем кварталам и перед теми домами, где я видел вас и где теперь увижу только ваши тени, и в конце концов возненавидеть Париж, который я так любил, — ну уж, клянусь честью, нет! Я нахожу, что правильно поступали, изгоняя королей, даже если речь идет о короле Дагобере.
— Да какое же отношение имеет король Дагобер к тому, что происходит между нами?
— Какое отношение? А разве этот ужасный тиран не говорил великому Элуа: «Нет такой хорошей компании, которую не нужно было бы покинуть»? Так вот, я республиканец, и я говорю: ничто не заставит нас покинуть хорошую компанию, даже гильотина. Мне здесь хорошо, и я здесь остаюсь.
— Бедный друг! Бедный друг! — вымолвил Морис. Женевьева молчала и только смотрела на него полными слез глазами.
— Ты сожалеешь о жизни? — спросил Лорен.
— Да, из-за Женевьевы.
— А я, я не сожалею ни из-за чего. Даже из-за богини Разума, которая — я забыл тебя уведомить об этом обстоятельстве — в последнее время серьезно провинилась передо мной, что, впрочем, не помешает ей утешиться, как той, древней Артемизии. Итак, я уйду очень спокойным и очень веселым; я позабавлю всех этих мерзавцев, когда они побегут за повозкой; я скажу красивый катрен господину Сансону и попрощаюсь со всей компанией. То есть… впрочем, подожди.
Лорен остановился.
— Ах, конечно, конечно! — продолжал он. — Конечно, мне надо уйти. Я хорошо знал, что никого не люблю, но совсем забыл, что я кое-кого ненавижу. Сколько времени, Морис, сколько времени?
— Половина четвертого.
— Мне хватит времени, черт возьми! Мне хватит.
— Конечно! — воскликнул Морис, — на сегодня осталось еще девять обвиняемых, это закончится не раньше пяти: у нас в запасе почти два часа.
— Этого вполне достаточно; дай мне твой пропуск и одолжи двадцать су.
— О, Боже мой! Что вы собираетесь делать? — прошептала Женевьева.
Морис пожал ему руку: для него самым важным было то, что Лорен уходит.
— Есть у меня одна мысль, — улыбнулся тот.
Морис достал из кармана кошелек и вложил его в руку друга.
— А теперь пропуск, именем Бога!.. Я хотел сказать именем Вечного существа!
Морис вручил ему пропуск.
Лорен поцеловал руку Женевьеве и, воспользовавшись тем, что в канцелярию привели очередную группу приговоренных, перепрыгнул через скамейки и оказался у большой двери.
— Эй! — крикнул жандарм. — Кажется, один из них хочет спастись.
Лорен принял гордый вид и предъявил пропуск.
— Смотри, — сказал он, — гражданин жандарм, и учись лучше распознавать людей.