«Советский агент сдался некоторое время назад канадским властям и сознался в существовании гигантской русской шпионской сети в Соединенных Штатах и Канаде… У них были карты этой страны, которая соседствует с Сибирью. Но, возможно, ещё важнее то, что этот русский рассказал канадским властям о серии агентов, внедренных в американское и канадское правительства и работающих на Советы… Все это подтверждает убеждение части высокопоставленных американских чиновников, что небольшая группа милитаристски настроенных людей, стоящих у верхушки власти в России, явно полна решимости захватить не только Иран, Турцию и Балканы, но и, возможно, овладеть и другими районами мира».
О том, что Пирсону стало известно о деле Гузенко, знала кучка официальных лиц в Вашингтоне за три недели до его выхода в эфир с приведенной выше информацией. 10 января ФБР получило сообщения, что комментатор знает о Гузенко и Бентли больше, чем ему следовало бы знать. Возник вопрос: откуда утечка? После этого информатором Пирсона назвали сэра Уильяма Стивенсона – того самого человека, который стучал в дверь шифровальщика в ту самую ночь, когда он дрожал в страхе за свою жизнь.
Другим источником этой утечки мог быть сам Гувер. Мы уже знаем, что в ноябре он давил на президента, чтобы тот придал скандалу публичный характер и заставил русских уйти в оборону перед мировым общественным мнением. Но дело не только в психологическом эффекте. Глава ФБР в этот момент боролся за расширение собственной власти, пытаясь получить контроль над всей внешней разведывательной деятельностью, равно как и сохранить контроль над вопросами безопасности внутри страны. Эту борьбу он проиграет в следующем году, когда ЦРУ стало отдельной организацией, работающей за границей. Но в начале 1946 года этот вопрос ещё далек был от решения, и Гувер, это чувствовалось, возможно, снабжал Дрю Персона информацией об истории, которую он в любом случае хотел сделать гласной, чтобы переманить влиятельного вашингтонского комментатора на свою сторону. Безусловно, субъективный стиль утечки, включая подчеркивание необходимости срочных оперативных мер в различных зарубежных районах, точно отражал амбиции Гувера.
Разоблачение вызвало относительно небольшой интерес в обществе. Канадское посольство в Вашингтоне, например, получило только несколько вопросов по радио. От этого можно было легко отмахнуться прямым ответом, что оно никогда не комментирует сообщения мистера Пирсона. Но в мире западной политики и разведки смотрели на это иначе. Продолжая свои разоблачения, комментатор мог бы предупредить об опасности некоторых информаторов. В любом случае он заставил активно действовать западных лидеров. И программа, согласованная между ними в ноябре, была, введена в действие.
Гузенко начал давать официальные показания в Королевской канадской конной полиции. Наконец, ранним утром 15 февраля были арестованы все 12 канадских подозреваемых и одна британка – Кэтлин Уилшер. Операция была назначена на 17-е, воскресенье, но убоялись, что кое-кто может не вернуться домой после уик-энда. Из первой передачи Дрю Пирсона они получили прозрачный намек, что их ждут большие неприятности.
В тот же день в Лондоне к д-ру Мэю на службу явился полковник Бёрт и спросил его, известно ли ему «об утечке из Канады информации по атомной энергии». Чтобы усилить эффект, Мэя спросили, не сорвалась ли у него встреча «кое с кем в Лондоне». Мэй отрицал какие-либо нарушения со своей стороны и заверил Бёрта, что впервые слышит об утечке атомной информации и готов подписать письменное заявление о том, что он никогда не вступал в контакт ни с каким офицером русской разведки.
Спустя пять дней, когда ему представили более конкретные материалы из Оттавы, он внезапно поменял настрой и все тем же ровным тоном сообщил, что передал русским образцы урана. Он сделал так, поскольку считал, что Советский Союз «должен быть допущен к секрету». Надзор за ним усилился, но в тюрьму его заключили только 4 марта – в день, когда и в Канаде задержанным было предъявлено обвинение.
Услышав, что «Примула» признался, Маккензи Кинг сразу же подумал, что судить ученого надо на его родине, а не в Канаде, где преступление было. Кинг писал в своем дневнике 21 февраля 1945 года:
«Надо, чтобы не спихивали дело на канадцев. Когда его арестуют и будут судить, надо, чтобы стала ясной ответственность британцев, а это наверняка приведет и большой ответственности американцев».
Это была крайне резкая реакция. Ее можно объяснить (если не считать узкоместнической натуры самого Кинга) той духовной и политической изоляцией, в которой всё ещё находилась тогда послевоенная Канада, старавшаяся и держаться на расстоянии от Великобритании, и не попасть в руки Соединенных Штатов.
В своем письменном заявлении суду Мэй написал:
«Я много думал и пришел к выводу о правильности той точки зрения, что развитие атомной энергии не должно ограничиваться пределами США. Я принял болезненное решение, что необходимо передать общую информацию по атомной энергии и чтобы она была воспринята со всей серьезностью… Всё это очень болезненно для меня. И я решился на это только потому, что хотел обеспечить безопасность всего человечества». Я определенно не делал это с целью заработка»[28].
Это был единственный довод, который можно было использовать в его защиту, и, когда 1 мая 1946 года начался суд над Мэем, его адвокат Джералд Гардинер вовсю использовал его. Ученые, говорил он, как врачи, которые могут встать на такую позицию, что если они обнаружили нечто полезное для человечества, то чувствуют себя обязанными добиться, чтобы это использовалось в интересах человечества.
Но судья не разделял его мнения, в его глазах Мэй был бесчестным человеком, нарушившим клятву о сохранении тайны, в то время как продолжал получать деньги по контракту с его собственной страной. Мэю дали 10 лет тюрьмы (приговор был исключительно мягким, по обвинениям в измене обычно приговаривали к 14 годам). Мэй не стал подавать апелляцию. На самом деле он провел в тюрьме на три с половиной года меньше – был освобожден за примерное поведение. Однажды его в тюрьме посетили представители спецслужб, чтобы получить от него дополнительные сведения о его советских контактах, но он остался при прежних показаниях.
После освобождения этот лысеющий ученый с мягкими чертами лица вернулся к безвестности, из которой его неожиданно извлек Гузенко. Его жена, д-р Хильдегарде Брода (австрийки будут нередко упоминаться на Западе в шпионских делах), занимала медицинскую должность в Кембридже, и Мэй вернулся туда, чтобы жить с нею и их семилетним сыном. Он безуспешно подавал заявление на должность в Хартумском университете, но в 1962 году получил её в университете Ганы – ею стала бывшая британская колония Золотой Берег. Срок его контракта был потом продолжен частично потому, что молодому государству были весьма полезны медицинские знания его жены. Он совершенно исчез из вида после возвращения в Англию. Возможно, последний его след был замечен в 1982 году, когда в пекинском коммунистическом органе появилось небольшое письмо за подписью д-ра Мэя. Так что если автор письма был действительно когда-то советским агентом, то это письмо можно рассматривать как прощальный приветственный взмах руки.
Жизнь Игоря Гузенко пошла совсем по другой стезе. Он и члены его семьи жили в тайном месте и под другими фамилиями. Его фамилия вновь выплывала на первые полосы, когда появилась его автобиографическая повесть или когда к нему обращались за комментариями по поводу появления ещё большей, чем его собственная, шпионской сенсации.
Похоже на правду, что на написание своей автобиографии его вдохновило знакомство во время первых месяцев пребывания под охраной канадских спецслужб мемуаров другого советского перебежчика. Виктор Кравченко не был офицером разведки, и его побег произошел во время войны – вот две причины, по которым его дело удостаивается лишь почетного упоминания в этой книге, и то лишь в связи с делом Гузенко. Однако дело Кравченко[29]заслуживает быть приведенным хотя бы вкратце. 3 апреля 1944 года американская пресса сообщила, что «Виктор А. Кравченко, официальное лицо советской комиссии по закупкам в Вашингтоне, объявил вчера, что уходит со своего поста и отдает себя “под защиту американского народа”».
В апреле 1944 года до конца войны с Гитлером оставался ещё целый год. Еще не укоренилось разочарование в сталинской России, если не считать кучки западных государственных деятелей, которые на тайных переговорах с советским диктатором пытались определить послевоенное устройство мира. Для массовой западной публики русские, медленно отвоевывавшие свои территории у германских захватчиков, были героями дня. Вспомогательная атака на атлантический фланг оккупированной Гитлером Европы – англо-американская высадка в Нормандии – ещё не началась. Чувство благодарности России было как никогда велико в западном общественном мнении. Выбрав такой момент для бегства, Кравченко сталкивался с серьезным риском быть выданным советским властям. Вместо этого его защитила та Америка, которая, несмотря на свой долг перед Россией, не забыла и более глубокого и давнего долга перед индивидуальной свободой.
В самом жизнеописании Кравченко Гузенко не нашел ничего нового для себя: детство в условиях бед Первой мировой войны, падение царизма и приход большевиков, воспитание в комсомоле, вступление в партию – элиту новой России, первые разочарования, вызванные жестоким уничтожением крестьянства и сталинскими чистками, паника и триумф войны с Гитлером, понимание того, что русский патриотизм, а не советская идеология побеждали на войне, затем назначение в Соединенные Штаты, где его, как и Гузенко, привлек с первого взгляда и глотка воздуха свободный, лишенный страха мир «капиталистического противника».
Русские поспешили дискредитировать Кравченко, инспирировав появление материала во французском коммунистическом еженедельнике «Леттр франсез» о том, что Кравченко не кто иной, как американский «агент-провокатор». Кравченко подал в суд и не только обелил свое имя, но представил в свою защиту ещё больше свидетельств, обличающих советский режим; он опубликовал их позже в виде книги («Я выбрал свободу», Лондон, 1951 год).
Но бывший шифровальщик кое-чему научился на разоблачениях Кравченко, на том, что его соотечественник неплохо заработал как автор бестселлера американского рынка на новую тему. Собственная книга Гузенко называлась «Мой выбор», вышла в 1948 году и имела коммерческий успех, хотя значительная её часть уже публиковалась по частям. Более того, Гузенко даже перещеголял Кравченко, потому что фильм «Железный занавес» был основан на его мемуарах. Последующие его попытки писать романы о России не имели успеха.
Позже его жизнь была омрачена болезнью, денежными проблемами, безысходностью. Он болел диабетом и к концу жизни ослеп. Его западные гостеприимные хозяева ничего не смогли поделать, разве что давали ему необходимое медицинское обслуживание. Что касается денег, то 17 марта 1947 года в монреальской прессе появилось объявление о том, что безымянный канадец выделяет 25 долларов в месяц в течение 20 лет для Гузенко или его жены и двух детей, если он умрет. «Безымянным канадцем» вполне могло быть канадское правительство. Но если в 1947 году 25 долларов были вполне адекватной суммой, то потом из-за инфляции эта сумма становилась все более неадекватной.
Не смог Гузенко приспособиться и к жизни в обществе свободы после жизни в обществе регламентации, которое он отверг – и это случилось со многими последующими перебежчиками. Существенным недостатком для него была невозможность свободно действовать и перемещаться. У него были и психологические проблемы адаптации к совершенно незнакомому экономическому и социальному укладу. Здесь была свободная инициатива, которая вознаграждает человека пропорционально затраченным усилиям или везению, и неслучайно, что когда он попытался выйти за пределы своей профессии и заняться фермерством, то дело провалилось.
Он умер в июне 1982 года – как писали, «под Торонто» – ещё относительно нестарым – в 63 года, и среди всех его бед самой сильной было, возможно, чувство бессилия. Благодаря его показаниям и горе документов удалось сделать многое. Подверглась удару и была разрушена мощная советская агентурная сеть в Канаде. Девять обвиняемых были упрятаны за решетку, а самая видная фигура – член парламента, коммунист Фред Роуз – получил шесть лет. В Соединенных Штатах «наводки» помогли, в частности, раскрыть шпионскую сеть Гольд – Грингласс – Розенберги, которая начала внедряться в западный атомный проект в 1944 году вне тех операций, которые проводил злосчастный полковник Заботин. Благодаря Гузенко был разоблачен самый опасный из агентов – Аллан Нанн Мэй, в признательность за что Гузенко и его семье было даровано британское подданство.
Всё это, можно подумать, бывший шифровальщик мог бы считать своими большими достижениями и чувствовать себя удовлетворенным. Однако Гузенко умер с горьким сознанием, что ему не дали нанести Кремлю последний удар – возможности разоблачить советского агента, который действовал в высших эшелонах британской секретной службы. Побег британского шпионского дуэта Бёрджесс – Маклин в Советский Союз в 1951 году побудил Гузенко к действиям, ибо возникли противоречивые суждения, не утихшие и до нынешнего дня, насчет того, кто их надоумил бежать. В мае 1952 года он составил меморандум для канадских властей, где указал, что во время войны, работая в московской штаб-квартире, узнал, читая телеграммы и по разговорам с коллегой-шифровальщиком из ГРУ, неким лейтенантом Любимовым[30], что во время войны в британской контрразведке работал советский шпион. Согласно Любимову, «у этого человека было что-то русское в происхождении». В 1942–43 годах такое описание не подходило ни к одному из тех, кого потом стали подозревать в работе на Москву или которые, как Энтони Блант, сознались, что действительно работали на Москву.
Любопытно, что в своем заявлении 1952 года Гузенко не смог вспомнить кодовое имя шпиона, которого он в полной версии первых допросов, опубликованных в Оттаве примерно тридцать лет спустя, без колебаний назвал «Элли» – тем же кодовым именем, под которым действовала Кэтлин Уиллшер. Странно, что два британских шпиона проходили по московским книгам учета под одним именем, словно одноименные британские беговые лошади в реестре породы. Заключительный вклад Гузенко в разрешение тайны привел к тому, что за год до своей смерти он помог кое-кому указать пальцем на Роджера Холлиса, сотрудника Ми5, который был направлен из Лондона допрашивать его и который впоследствии вырос до генерального директора Ми5 (1956–65). Холлис, утверждал Гузенко, возможно, и есть ещё один «Элли», потому что доклад Ми5 о допросе Гузенко в 1945 году, который был продемонстрирован перебежчику в 1970 году, показался ему искаженным.
Последнее показание Гузенко представляет собой неразрешимую загадку, видимо, потому, что он хотел вернуть былую популярность при замутненной уже памяти. Если бы Холлис фальсифицировал показания Гузенко (а никаких доказательств этому нет), он лишь навлек бы на себя подозрения. В 1945 году Гузенко давал показания и Холлису, и в Королевской канадской конной полиции, и весьма въедливому сотруднику Ми5/Ми6 Питеру Двайеру. Грубое несоответствие в показаниях не могло бы не привлечь к себе внимания. Гузенко сделал многое, что ясно как день. Но в британский разброд по шпионским делам он внес свой вклад, добавив масла в огонь, за ярким пламенем которого так и не увидели четких образов.
И теперь мы переходим к самому могущественному шпиону-британцу, когда-либо работавшему на Москву, ибо следующий советский перебежчик, обратившийся к британской разведке, попал прямо на Кима Филби. Филби отделался сильным испугом, но последствия для беглеца оказались трагическими.
Разрушитель
В воспоминания, написанные после благополучного обоснования в Москве, Филби вставил невинную деталь, запутывающую драму Волкова. Его описание, как и вся книга, – это продолжение, теперь уже из вынужденной ссылки, войны, которую он всю жизнь вел против западной демократии. Как и многое другое из написанного им, это паутина лжи и полуправды, которой опутан скелет подлинных событий, причем и сам скелет событий местами подправлен. Ниже впервые приводится полная история дела Волкова, а основные выдумки Филби отмечены по ходу повествования.
Константин Петрович Волков приехал с женой Зоей в Стамбул из Москвы 19 мая 1945 года. Они ехали по советским дипломатическим паспортам номер 10408 и 10409, муж был назначен вице-консулом в советское генеральное консульство. На самом деле Волков, которому было чуть больше тридцати лет, являлся подполковником разведки НКВД, до этого работал в штаб-квартире НКВД в Москве и был направлен в Турцию в свою первую заграничную командировку. Из последующего ясно: он заранее решил для себя, что это будет его последняя командировка.
Хотя дело Волкова прогремело лишь пару недель спустя после дела Гузенко и должно располагаться по хронологии после него, на самом деле оно началось двенадцатью днями раньше, 27 августа 1945 года. В этот день мистер Пейдж, британский вице-консул в Стамбуле, то есть ровня Волкову в дипломатической иерархии, получил письмо от своего советского коллеги с просьбой принять его в 22 часа того же дня или на следующее утро «по срочному и важному делу». К письму Волков приложил визитную карточку и попросил, чтобы на встрече присутствовал переводчик, предпочтительно англичанин. В знак согласия Волков просил Пейджа прислать в советское генконсульство свою визитную карточку или позвонить и попросить сотрудника консульства, чтобы приехал кто-нибудь «для обсуждения вопроса об одном советском гражданине».
Чтобы понять слоновью тонкость этого подхода, нам нужно вернуться в атмосферу первых послевоенных месяцев. Бегство было тогда в новинку как идея и как практика. Как Гузенко потратил часы на походы в редакцию газеты, так и Волков потратил несколько дней, когда послал свою визитную карточку непонятно для чего. Так, во всяком случае, воспринял его «послание» Пейдж. Он обсудил вопрос с генконсулом Л. С. Херстом, и оба пришли к выводу не отвечать.
И снова вернемся к обстановке того времени. Никто из этих двух чиновников не имел никакого отношения к британским спецслужбам, которые в 1945 году и сами не сталкивались с явлением бегства из другого лагеря. Последний советский офицер разведки, который просил в Британии политического убежища, был, видимо, Георгий Агабеков[31]. Он в 1930 году пришел и обещал рассказать все, если Уайтхолл (улица в Лондоне, на которой находятся правительственные учреждения, синоним правительства. – Примеч. перев.) поможет ему жениться на английской девушке Исабель Стритер, в которую он безумно влюблен. В той истории тоже был турецкий элемент, потому что девушка была дочерью бывшего британского консула в Стамбуле. Но Херсту и Пейджу можно простить незнание той истории. Необычное дело Агабекова нельзя назвать прецедентом, ибо ничего такого в мире шпионажа не случалось ни после, ни до.
Итак, первая попытка подхода была проигнорирована. Русский напрасно прождал две недели, когда его терпение иссякло и он решил поднять уровень и ставок, и риска. 4 сентября он без предупреждения пришел в британское генконсульство. Нашелся и переводчик в лице сотрудника британского посольства Дж. Л. Рида, который неплохо говорил по-русски.
Когда Волков начал говорить, Пейдж сразу понял, что зря он не пошел навстречу Волкову в августе. Волков с порога заявил, что он не вице-консул, а заместитель резидента советской разведки в Турции и что у него есть важная информация для Британии, при условии что британское правительство соответственно вознаградит его за труды.
Он с самого начала предложил имена 314 советских агентов в Турции и не менее 250 – в Великобритании (эти имена, сказал он, заперты в чемоданчике, который находится в пустой квартире в Москве, что, если это правда, доказывало, что он готовился к своему шагу задолго). Двое из агентов в Британии, утверждал он, работают в Министерстве иностранных дел, ещё семь в британской разведывательной системе, и один из них «выполняет обязанности главы отдела британской контрразведки в Лондоне» (двое в МИДе, как потом выяснилось, были Бёрджесс и Маклин, а сотрудником контрразведки – скорее всего Филби, хотя описание подходило и к Роджеру Холлису). В качестве дополнения Волков предложил рассказать подробно о московской штаб-квартире разведки и о нынешних операциях советской разведки на Ближнем Востоке и в Иране, а также предоставить образцы печатей, штампов и удостоверений личности.
Был ещё один сногсшибательный элемент в рассказе Волкова, и он сильно затруднял процесс заключения сделки. В последние два с половиной года, уверял Волков своих слушателей, русские читают все шифрограммы между британским посольством в Москве и Лондоном, как идущие по дипломатическим каналам, так и по линии спецслужб. (Эта информация не была впоследствии ни разу не подтверждена, но, учитывая службу Волкова в московском Центре, она была воспринята весьма серьезно. Это могло означать, например, что перед встречами в верхах в Тегеране, Ялте и Потсдаме Кремль мог заранее знать позицию Запада на переговорах.)
Возникшее затруднение состояло в том, что, зная об утечке шифра на линии Москва – Лондон, Волков опасался, что шифротелеграммы могут перехватываться и на линии между британским посольством в Стамбуле и Министерством иностранных дел в Лондоне. Поэтому он настаивал на том, чтобы его предложения были отправлены в Лондон медленным, но верным путем – диппочтой. Что же касается вознаграждения, то Волков требовал гарантию убежища в Великобритании и безопасности там. Он также требовал 50 тысяч фунтов стерлингов в качестве компенсации за потерянную работу (некоторые источники приводят совсем точную, но неправильную цифру в 27 500 фунтов). Хотя в нынешних ценах это составляло бы один миллион, товар стоил денег. Сделав свое предложение, которое он оставил письменно на русском языке, Волков весело удалился. Он сказал двум британцам, что придет через несколько дней. При этом он заверил их, что чувствует себя в полной безопасности, потому что только жена знает о его деле. В конечном итоге это оказалось катастрофической ошибкой, но в то время Волкова винить в этой ошибке было нельзя.
Совершенно очевидно, что в руках британского генконсульства оказалось нечто экстраординарное, и так же очевидно было, что следовало поторапливаться. Тогдашний посол в Турции сэр Морис Питерсон на тот момент был в отъезде, и консульские работники известили о случае советника и временного поверенного Александера Нокс-Хелма. То, что он сделал, было равным образом экстраординарно. Хотя британские спецслужбы имели свою резидентуру в Стамбуле, которую возглавлял Сирил Макрей, в посольстве и не подумали сообщить ему или посоветоваться с ним о случае чисто разведывательного характера. Вместо этого предложение Волкова направилось медленным путем, диппочтой, с сопроводительным письмом от Нокс-Хелма на имя Уильяма Мелвилла Кодрингтона, исполнявшего обязанности вице-секретаря в МИДе Великобритании. Дорога заняла примерно две недели, затем письмо было передано обычными каналами канцелярии постоянного замминистра тогдашнему главе Ми6. Это состоялось не раньше 19 сентября (а не, как Филби утверждает, «августовским утром»). Сэр Стюарт Мензис вскрыл документ с предложением Волкова и немедленно послал за начальником русского отдела, чтобы проконсультироваться с ним.
Надо помнить, что, когда – лишь за девять дней до этого – стала очевидной вся серьезность последствий бегства Гузенко, Филби специально уклонился от поездки в Оттаву (сделав так, что вместо него поехал Роджер Холлис), чтобы остаться в центре событий в своем лондонском кабинете, откуда мог сообщать своим советским хозяевам, что сообщил шифровальщик и что в этой связи собирается предпринимать Запад. Гузенко назвал нескольких канадцев, британскую женщину из секретариата высокого комиссара и британского физика-атомщика – но никого из мира разведки. А вот снаряд, начиненный информацией Волкова, мог взорваться в совсем другом месте. Волков, как со всей очевидностью вытекало из бумаг на столе Мензиса, указывал как предателей высокопоставленных британских чиновников, и под эти описания мог подойти и сам Филби. Он также показывал пальцем в сторону двух агентов в МИДе. Филби было необходимо сделать две вещи: во-первых, срочно поднять тревогу в Москве, а во-вторых, во что бы то ни стало самому отправиться в Стамбул, чтобы предотвратить опасность на месте.
Бывают моменты, когда кажется, будто шпионов оберегает ангел-хранитель. Скорее, он один из свиты сатаны, тот же самый хранитель, который не дает пьяницам свалиться в реку или упасть под поезд. Во всяком случае, Филби оказался спасен чудесным образом. Надо же было фортуне так повернуться, что Мензис с неохотой, но согласился, чтобы Филби взял досье Волкова с собой домой – изучить его «на досуге» и «на утро дать рекомендации». Филби пишет: «В тот вечер я работал допоздна. Ситуация требовала срочных действий необычного содержания». О чем Филби не указывает, так это о мерах, которые он предпринял. На самом деле в этот вечер у него была одна из редких экстренных встреч с офицером из советского посольства, у которого он был на связи – теперь известно, что это был Борис Михайлович Кротов. Все детали дела Волкова в тот же вечер были направлены в Москву.
Еще бо́льшая удача случилась при решении вопроса о том, кому ехать в Стамбул. Первоначальный выбор Мензиса пал на Дугласа Робертса, главу R5 службы контрразведки по Ближнему Востоку, который бегло говорил по-русски. Он приехал из командировки в отпуск, Но Робертс в прошлом был летчиком, самолет его трижды падал, и, что бы ни сказал ему Мензис о важности стамбульского дела, ничто не заставило бы его снова забираться в самолет. Он собирался возвращаться к месту командировки морем. И Филби ничто теперь не мешало предложить для поездки себя. 22 сентября его шеф согласился, и четыре дня спустя (ввиду бюрократических проволочек) он вылетел через Каир в Стамбул. Он имел с собой рекомендательное письмо от сэра Александера Кэдогена, постоянного замминистра иностранных дел того времени, к Нокс-Хелму, где говорилось, что в Лондоне склонны считать Волкова искренним и способным передать информацию весьма важного значения. На самом деле хозяева Филби уже делали все, чтобы Волков ничего не смог передать.
В своих мемуарах Филби описывает предложенный им план действий следующими словами: «Следовало встретиться с Волковым, устроить его с женой в одном из наших надежных домов в Стамбуле, а затем вывести его при потворстве турок или без него на контролируемую британцами территорию в Египте». На самом деле Филби уже принял меры, чтобы «устроить» Волковых совсем иначе.
Позже выяснилось (к сожалению, гораздо позже, иначе обратная дорожка привела бы прямо к Филби), что уже через двое суток после получения тревожного сообщения из Лондона в Москве начали реализовывать энергичный план по предотвращению угрозы. 21 сентября 1945 года турецкое консульство в Москве выдало визы для двух советских «дипкурьеров» для следования в Стамбул. Согласно данным предъявленных ими паспортов их звали: Андрей Байко и Александр Данилов. Турки были озадачены, ибо ни один из названных не значился в списке регулярных дипкурьеров советского МИДа. И неудивительно. Оба были тайными заплечных дел мастерами. «Байко» на самом деле, возможно, был сам Андрей Михайлович Отрощенко (Otroschenko), начальник службы, занимавшейся убийствами и похищениями людей. Этот человек известен по некоторым скользким делам на Ближнем Востоке.
Четыре дня спустя, 25 сентября, эти два головореза прибыли на советском самолете типа DC-47 № 800 25640 рейсом через Болгарию в стамбульский аэропорт Йешилкой. С ними был высокопоставленный армейский представитель медслужбы некий полковник Петриных (Petriny). Самолет был военный, прилетел без предупреждения, и турки чуть не обстреляли его. На следующий день в 4.50 он улетел обратно. А до этого на борт на носилках внесли двух забинтованных человек. Волкова, несмотря на бинты, узнал Джон Беннетт, помощник советника по прессе британского посольства, случайно оказавшийся поблизости, потому что его самолет только что прибыл из Каира. Он хорошо знал советского вице-консула в лицо и был уверен, что мужчина на носилках был именно он. Беннетт почти не сомневался, что Волков, хотя и находился под действием седативных препаратов (работа того полковника от медицины), был ещё живой. Этого и следовало ожидать. Потом сталинская тайная полиция выбьет из него в Москве все, что он передал Лондону, а когда выжмет из него, то пустит в расход, вероятно вместе с женой.
Неизвестно, рискнули ли русские передать Филби, что ему теперь нечего бояться, но Филби продолжал свое дело как ни в чём не бывало, словно его задачей было и впрямь, как он пишет, «организовать безопасный уход Волкова». Он использовал все возможности потянуть время, занимаясь беседами с британским послом, с сотрудниками консульства и с коллегами из разведки в Стамбуле (ему задним числом рассказали подробности дела). И вот числа 29-го, три дня спустя после того, как Волкова вывезли, британцы впервые навели справки о Волкове. По согласованию с Филби вице-консул Пейдж позвонил в советское генконсульство и попросил к телефону Волкова. Ему ответили, что «Волкова нет». Пейдж позвонил позже. Ему ответили по-английски с русским акцентом. Теперь Пейдж понял, что что-то тут не так. Ему ответили по-английски, а Волков по-английски не говорил. Через два дня, 1 октября, Пейджу ответили по телефону, что вице-консул Волков сейчас в Москве.
Изображая удивление и разочарование, Филби вернулся в Лондон, где составил отчет о «неудачной командировке». Волков, предположил он в отчете, мог выдать себя своей нервозностью, или его комната прослушивалась. Он мог также раскаяться и признаться во всем. В его мемуарах отчет об этом заканчивается так: