У цирковых собак, исполняющих сложные трюки, которые требуют большой сообразительности, редко имеются родословные. И дело не в том, что бедным дрессировщикам не по карману породистые собаки – талантливые цирковые собаки стоят бешенных денег, – а в том, что животным‑артистам требуются не физические, а психические качества. Помеси подходят для этой работы не только потому, что они умнее, но главным образом потому, что они куда менее «нервны», поскольку их более крепкий организм позволяет им выдерживать значительное нервное напряжение. Из всех моих собак только одна была чистопородной и могла бы участвовать в выставках – немецкая овчарка Бинго. Это был очень благородный пёс, рыцарь без страха и упрёка, но по тонкости восприятия и сложности психики он не шёл ни в какое сравнение с Титой, весьма плебейской овчаркой, вообще не имевшей родословной. У моего французского бульдога родословная, правда, была, но он не пошёл в своих аристократических предков и не стал воплощением породистости – этому препятствовало крупное сложение, слишком вытянутая голова, слишком длинные ноги и слишком прямая спина. Короче говоря, для французского бульдога он слишком уж походил на нормальную собаку. Но одно я знал твёрдо: ни один чемпион его породы по умственным качествам не годился моему Булли и в подмётки.
Как ни грустно, но стремление поддерживать в породе строжайшие стандарты определённых физических данных несовместимо с развитием умственных качеств. Индивиды, отвечающие и тем и другим требованиям, настолько редки, что не в состоянии послужить основой для дальнейшего развития своей породы. При всем желании я не могу вспомнить ни одного великого мыслителя, который физически был бы сравним с Аполлоном, и ни одной настоящей красавицы хотя бы со средними умственными способностями, и точно так же мне не известен ни один собачий чемпион, которого я хотел бы получить в свою собственность. Нельзя сказать, что эти два разнонаправленных идеала обязательно должны исключать друг друга, и трудно понять, почему собака с безупречным физическим сложением не может быть и умственно столь же одарённой; однако и по отдельности эти идеалы настолько редки, что их объединение в одной особи крайне маловероятно.
|
|
Если даже кто‑нибудь поставит себе целью вывести такое совершенство, он убедится, что достигнуть его без какого‑либо компромисса невозможно. Для собак, как и для голубей, выход их этой дилеммы был найден в организации двух выставок разного типа, на которых животных судят либо по экстерьеру, либо по умению «работать». У голубей дело зашло уже так далеко, что функции декоративных и почтовых пород разграничены полностью. Тенденция к подобному разделению, на мой взгляд, намечается и в отношении немецких овчарок. Несомненно, некоторые нервные и злобные обладатели медалей за экстерьер отличаются характером, настолько далёким от идеала, что их следует отнести к совсем иной категории, чем настоящих «рабочих» овчарок, чьи исключительные качества позволяют человеку использовать их для самых различных целей. В прошлом, когда собаки больше использовались для дела, а не для забавы, при выборе производителя вряд ли пренебрегали его психическими способностями. С другой стороны, дефекты характера проявляются и у отдельных типов собак, которые используются только для рабочих целей. По мнению весьма видного авторитета в этом вопросе, отсутствие преданности одному хозяину у некоторых охотничьих собак объяснятся именно их специализацией. При выведении этих пород основное внимание обращалось на остроту чутья, и вполне возможно, что предпочтение отдавалось животным, которые не отличались преданность одному хозяину, поскольку богатые охотники‑любители нередко поручают поиски раненной дичи наёмным служителям, и хорошая охотничья собака должна уметь работать с ними не хуже, чем со своим владельцем.
|
|
Но проблема становится очень серьёзной, когда мода, эта глупейшая из глупейших особ женского пола, начинает диктовать бедной собаке, какой должна быть её внешность; и из всех вошедших в моду пород не найдётся ни единой, чьи первоначально прекрасные психические способности не были бы в результате погублены. Только там, где эту породу продолжали культивировать ради дела, без реверансов в сторону моды, она сохраняла свои первозданные достоинства.
На родине шотландской овчарки все ещё имеются линии, в которых уцелели изначальные способности, но породистые экземпляры, бывшие в первые годы века «последним криком» по всей Европе, подверглись почти невероятному процессу умственной деградации. Точно так же пока ещё существуют настоящие сенбернары в монастыре Святого Бернара и на Тибете, но в Центральной Европе мне приходилось видеть только умственных недоносков. Когда практическая польза перестаёт быть целью «модернизации» какой‑нибудь породы, её можно считать обречённой. Даже щепетильно честные владельцы питомников, которые скорее умрут, чем используют собаку, не отвечающую всем необходимым требованиям, считают вполне этичным получать потомство от физически красивых, но умственно отсталых собак, а затем и продавать этих щенят.
|
|
Любящий животных читатель, для которого я и пишу эту книгу, поверь мне: ты довольно скоро перестанешь гордиться тем, что твоя собака почти точно соответствует идеальному физическому стандарту своей породы, а такие её психические недостатки, как нервность, злобность или трусость, будут раздражать тебя все сильнее и сильнее. Так что в конечном счёте ты, несомненно, извлёк бы больше радости из общества умной, верной и храброй собаки, не блещущей родословной, чем из обществе своего чемпиона, который, возможно, обошёлся тебе в целое состояние.
Как я уже упомянул, при отборе физических и психических черт возможны определённые компромиссы – это подтверждается тем фактором, что различные чистые породы собак долгое время сохраняли лучшие черты характера, пока не стали жертвой моды. И все‑таки собачьи выставки опасны уже сами по себе, так как сравнение чистопородных собак по экстерьеру неминуемо приводит к культивированию и гиперболизации тех черт, которые, собственно, и определяют каждую данную породу. Если просмотреть старинные рисунки, которые в Англии, например, восходят к средним векам, и сравнить эти изображения с современными представителями тех же пород, последние начинают казаться злыми карикатурами на своих отдалённых предков. Особенно это заметно на чау‑чау, вошедших в моду только в последние десятилетия. В двадцатых годах чау‑чау все ещё оставалась собакой, тесно связанной с дикими формами: её заострённая морда, раскосые глаза и острые уши придавали ей то чудесное выражение, которое отличает гренландских ездовых собак и других лаек – короче говоря, всех собак с сильной примесью волчьей крови.
Современное разведение чау‑чау привело к подчёркиванию тех черт, которые придают им сходство с толстым медведем: морда стала короткой и широкой, почти как у мастифа, глаза утратили раскосость, а уши почти исчезли в густой и длинной шерсти.
Шотландские терьеры – вот ещё одна порода, которую я очень любил и психическую деградацию которой оплакиваю. Лет тридцать пять назад, когда мой шотландский терьер, сука Эли. Она следовала за мной по пятам, собаки этой породы все без исключения обладали образцовым мужеством и преданностью. Никакая другая собака не защищала меня так доблестно, как Эли, ни одну из них мне не приходилось так часто выручать из схваток с намного более сильными противниками, ни от одной я не должен был спасать столько кошек, и ни одна из них, кроме Эли, не залезала за кошкой на дерево! Как‑то она загнала кошку на нижнюю развилку сливы, которая росла чуть наклонно. Развилка эта находилась на высоте плеч взрослого человека, но Эли одним прыжком взлетела на дерево. Затем Эли вскочила на довольно толстую ветку, на которой было расположилась кошка и загнала её ещё выше, но сама не удержалась и свалилась на нижний сук, зацепившись её заднюю лапу и помешавший упасть прямо на землю. Секунду Эли провисела вниз головой, потом с большим трудом кое‑как опять взобралась на развилку и принялась яростно лаять на кошку, которая примстилась на гибкой ветке всего в мере над ней. И вот тут произошло невероятное – Эли отчаянно напрягла все мышцы и взметнулась вверх.
Тонкие ветки, конечно, не могли выдержать её веса, но зато она успела ухватить кошку, которая ещё несколько секунд висела на дереве, изо всех сил цепляясь за свой сучок.
Затем они вместе пролетели добрых три метра и шлёпнулись на траву, а я бросился на помощь кошку, которую Эли не выпустила, хотя падение и оглушило её. Кошка осталась цела и невредима, но Эли несколько недель хромала из‑за разрыва мышцы плеча, которым она стукнулась об землю. В отличие от кошек собаки отнюдь не всегда падают на четыре лапы.
Такими были шотландские терьеры тридцать пять лет назад – ведь Эли вовсе не выделялась среди прочих. А теперь я испытываю гнетущую печаль, когда наблюдаю поведение нынешних изящных, словно вырезанных из чёрного дерева, представителей этой породы на улицах нашей Вены, издавна любившей собак. Я знаю, что моя косматая Эли с кривым ухом, которое пересекал шрам, не могла бы соперничать на выставке с этими холёными красавицами.
Но зато они трепещут перед собаками, которые с визгом пустились бы наутёк, повстречай они Эли.
Ещё не поздно. Ещё найдутся шотландские терьеры, которые не отступят перед сенбернаром и вцепятся в ногу любого человека, посмевшего хотя бы повысить голос на их хозяина.
Но их осталось очень мало, и среди медалистов собачьих выставок вы их не найдёте. А потому я хотел бы задать следующий вопрос тем, кто занимается разведением собак и искренне интересуется их будущим: разве не стоило бы в виде исключения получить потомство от такой верной и мужественной собаки, даже если бы её экстерьер заметно уступал гармонично сложенным шедеврам современного парикмахерского искусства?
ПЕРЕМИРИЕ
Собаки, даже заядлые охотники, удивительно легко усваивают, что они не должны трогать других животных, обитающих в том же доме. Самые отпетые кошененавистники, которые, несмотря ни на какие наказания, продолжают гонятся за кошками в саду, не говоря уже об улице, без труда выучиваются не покушаться в доме ни на кошек, ни на других животных. Поэтому я всегда знакомлю собак с только что купленными животными у себя в кабинете. Почему собака в стенах дома становится менее кровожадной, я не знаю, но одно несомненно: внутри дома угасает только её страсть к охоте, но не к дракам. Все мои собаки вели себя очень агрессивно с любой чужой собакой, которая осмеливалась войти в наши комнаты. У меня не было случая проверить эти наблюдения на других собаках, так как я принципиально не беру своих псов с собой, когда идут к друзьям, у которых в доме есть собака. Мной руководит простая деликатность, и не только потому, что собачьи драки нервируют большинство людей (сам я отношусь к ним спокойно, так как мои псы обычно берут верх), но и потому, что у среднего кобеля появление в его владениях чужого представителя его вида вызывает реакцию, малоприятную для хозяйки дома. У собак задирание ноги имеет совершенно чёткий смысл – как ни парадоксально, точно тот же, что и соловьиная песня. Это способ обозначения границ своего участка, предупреждение все чужакам, что они вторгаются на территорию, которая уже кому‑то принадлежит. Почти все млекопитающие ставят на своих участках пахучие метки, так как воздух там и без того пропитан и её собственным запахом, и запахом её владельцев.
Но если чужой пёс или – что ещё хуже – давно известный заклятый враг хотя бы на несколько секунд переступит порог, тормозящее влияние всех этих моментов тотчас исчезает. В этом случае любая не совсем бесхарактерная собака сочтёт своим святым долгом уничтожить запах врага, оставив свой более пахучий знак. К негодованию своего хозяина (и особенно хозяйки), этот чистоплотный комнатный пёс отправится в обход дома, бесстыдно задирая ногу у каждого тола, стула или шкафа. Подумайте об этом, прежде чем вы решите навестить владельца собаки в сопровождении своего пса!
Таким образом, миролюбие собаки в её собственном доме обеспечивает безопасность только потенциальной добыче, но не другим собакам. Возможно, тут мы сталкивается с извечной и широко распространённой в мире животных особенностью поведения, а точнее сказать, запретом. Известно, что ястребы и другие хищные птицы не охотятся возле своего гнёзда. В непосредственной близости от их гнёзд не раз обнаруживали гнёзда вяхирей с полностью оперившимися птенцами; существуют подтверждённые сведения, что пеганки выводили утят в обитаемых лисьих норах. О волках сообщалось, что они не трогают ланей, выращивающих своё потомство в непосредственной близости от их логова. Мне представляется вполне возможным, что именно этот вековой закон «перемирия» и объясняет, почему наша домашняя собака у себя дома ведёт себя так сдержанно с самыми разными животными.
Однако запрет этот не является абсолютным, и требуются сильные меры воздействия, чтобы молодая собака, полная сил и к тому же азартный охотник, поняла, что кошка, барсук, дикие кролики, мыши и другие животные, с которыми она отныне должна делить внимание своего хозяина, не только не предназначаются для еды, но неприкасаемы, священны и вообще табу! В мою память навсегда врезалось, как много лет назад я принёс домой нашего первого котёнка (это был Томас I) и попытался внушить моему псу Булли, заядлому охотнику на кошек, что он должен оставить малыша в покое. Когда я вынул котёнка из корзинки, Булли бросился ко мне, исполненный радостного предвкушения, – он по‑особому басисто, с подвыванием повизгивал, что делал лишь в редких случаях, а стремительно виляющий обрубок его хвоста почти превратился в смутную полоску. Конечно, Булли не сомневался, что котёнка я принёс специально для него, чтобы он расправился с ним по‑свойски. Его уверенность имела под собой некоторые основания, так как в прошлом я не раз презентовал ему для расправы старых плюшевых мишек или тряпичных собачек, потому что он очень смешно терзал свою добычу. Но теперь, к большому разочарованию Булли, я совершенно ясно дал ему понять, что котёнка он трогать ни в коем случае не должен.
Булли был на редкость добрым и послушным псом, и я не опасался, что он пренебрежёт моим приказом и все‑таки набросится на котёнка. Поэтому я не вмешался, когда он подошёл к малышу и тщательно его обнюхал, хотя пёс буквально дрожал от возбуждения, а гладкая глянцевидная шерсть на плечах и шее – там, где должна была бы дыбиться грива, – зловеще потемнела и потускнела.
Булли не тронул котёнка, но продолжал время от времени оглядываться на меня с басистым визгом, крутить хвостом, как лопастью электрического вентилятора, и пританцовывать на всех четырех лапах. Таким способом он упрашивал меня поскорее позволить ему начать желанную игру – погоняться за этой чудесной игрушкой, схватить её и встряхнуть так, чтобы она уже больше не шевелилась. Но я продолжал все более категорически отвечать «Нет!», грозя указательным пальцем, и в конце концов он посмотрел на меня так, словно сомневался в здравости моего рассудка, опустил уши, испустил самый глубокий вздох, на какой только способен французский бульдог, вспрыгнул на диван и свернулся калачиком. С этой минуты он просто перестал замечать котёнка, и в тот же день я оставил их наедине очень надолго, зная, что могу положиться на свою собаку. Однако, это вовсе не означало, что желание расправиться с котёнком у Булли полностью угасло. Наоборот, каждый раз, когда я занимался котёнком, и особенно когда брал его на руки, безразличие Були тотчас исчезало и он кидался ко мне, отчаянно вертя хвостом и так стуча лапами, что пол содрогался. При этом он смотрел на меня с тем же выражением напряжённо‑блаженного предвкушения, которое озаряло его морду, когда он изнывал от голода, и я вносил в комнату миску с ещё не остывшей едой.
В то время я был ещё очень молод, но тем не менее меня поразило простодушно‑весёлое выражение морды собаки, которая всем своим существом жаждала разорвать ив клочья крохотного котёнка. Я уже хорошо знал привычки собачьей злости, и мне были отлично знакомы те выразительный движения, какими собака демонстрирует ненависть, однако тут я впервые постиг истину, которая и огорчила и утешила меня, а именно: хищник убивает без всякой ненависти. Совершенно ясно (хотя в этой есть какой‑то парадокс), что хищник испытывает к животному, которое он намерен убить, примерно те же чувства, какие у меня вызывает предназначенная на ужин ветчина, когда я вдыхаю её доносящийся из кухни пленительный аромат – залог приятного вечера. Ведь для хищников его жертвы – залог вовсе не «ближние». Умудрись вы втолковать льву, что антилопа, на которую охотится, – его сестра, а лисе – что кролик её брат, они, без сомнения, удивились бы не меньше, чем мы, если бы нам заявили, что наш самый заклятый враг – это человек.
Только те существа, которые не сознают, что их добыча подобна им самим, могут убивать, не вызывая осуждения, и вот этой‑то безгрешности тщетно ищет человек, когда он пытается забыть, что его жертва – такое же живое существо, как и он сам, или внушает себе, что его враг – настоящий дьявол и заслуживает сострадания даже меньше, чем бешенная собака.
В одной из своих северных повестей Джек Лондон с жуткой реалистичностью описывает простодушную кровожадность хищников. Большая стая волков окружила стоянку путешественника, у которого не осталось больше патронов. По мере того как силы человека иссякают, волки становятся все более дерзкими и свирепыми. В конце концов, не выдержав усталости и долгой бессонницы, он ненадолго засыпает у своего догорающего костра. К счастью, он успевает вовремя проснуться и видит, что кольцо волков придвинулось ближе.
Теперь ему хорошо видны их морды, и он вдруг замечает, что их прежнее злобное, угрожающее выражение исчезло – носы не наморщены, глаза не прищурены жестоко, клыки не обнажены, уши не прижаты к голове. Рычание смолкло, воцарилась тишина, и повсюду вокруг себя он видит дружелюбные собачьи морды с торчащими ушами и широко раскрытыми глазами. И только когда один из волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу и облизывается, путешественник в ужасе осознает жуткое значение этой дружественной успокоенности: волки настолько утратили страх перед ним, что видят в нем уже не опасного врага, а лакомый обед. Я не сомневаюсь, что сфотографируй меня кто‑нибудь «с точки зрения» вышеупомянутой ветчины, моё лицо на снимке тоже источало бы одно благодушие.
Даже много недель спустя самого лёгкого знака с моей стороны было бы достаточно, чтобы Булли убил юную кошку.
Однако, не получая такого разрешения, он не только на неё не нападал, но, наоборот, мужественно защищал её от других собак. Объяснялось это отнюдь не тем, что он питал к ней симпатию, а, вероятнее всего, следующим взглядом на ситуацию: «Уж если мне не позволяют разделаться с этой мерзкой кошкой в моем собственном доме, так пусть же она и другой собаке не достанется!» С самого начала котёнок не проявлял в присутствии Булли ни малейших признаков страха – верное свидетельство того, что у кошек нет инстинкта, который помогал бы им понять выражение собачьей морды. Я бы – и всякий, кто в них разбирается, – насмерть перепугался этих взглядов, исполненных плохо сдерживаемого нетерпения. Но котёнок и в ус не дул. Не подозревая, как он рискует, малыш постоянно пытался затеять игру, то выдавая бульдогу дружеские авансы, то (что было гораздо опаснее) приглашая его побегать за собой. Он приближался к псу с вкрадчивой миной и тут же пускался наутёк в надежде, что тот бросится его догонять.
В подобные минуты моему бравому маленькому Булли требовалось все его самообладание, и по его напряжённому телу пробегала дрожь подавленной страсти. Я абсолютно убеждён, что кошки, если только у них нет предварительного индивидуального опыта, не понимают движений, которыми собаки выражают свои чувства, хотя эти движения очень сходны с их собственными. Кошки, находящиеся в дружеских отношениях с собаками, что может привести – а часто и приводит – к их гибели. Я много раз наблюдал, как такая кошка с бесстрашным простодушием смотрит прямо в глаза незнакомой собаке, хотя та явно вот‑вот на неё бросится.
Столь же редко и собака, которая дружит с кошкой, понимает смысл позы, принятой рассерженной кошкой, разве что она знает его по прежнему горькому опыту. Удивительно! Ведь, казалось бы, собака может понять ворчание кошки, так похожее на её собственное.
Как‑то мы с Сюзи (ей тогда было семь месяцев) пришли в гости к владельцам большой ангорской кошки, которая встречала мою юную чау‑чау выгнутой спиной и зловещим урчанием. Сюзи и ухом не повела, а направилась прямо к кошке и, повиливая хвостом и с любопытством подняв уши, потянулась к ней носом, точно к дружески настроенной собаке. Даже получив первый удар когтистой лапой, она, по‑видимому, сочла, что произошла ошибка, и не оставила попытки завязать знакомство. Следующий довольно сильный удар, который обрушился на её серебристо‑серый нос, тоже не обидел её по‑настоящему – она только чихнула, потёрла нос мохнатой щенячьей лапой и презрительно отвернулась от негостеприимной киски.
Через несколько недель отношение Булли к котёнку изменилось. Я не знаю, произошло ли это внезапно или дружба между ними крепла постепенно в моё отсутствие.
Как‑то я увидел, что Томас опять игриво подобрался к бульдогу и тотчас ударился в бегство. К моему удивлению и ужасу, Булли вскочил и кинулся за котёнком, который скрылся под диваном. Втиснув свою большую голову под диван, Булли продолжал лежать в этой позе и на все мои растерянные уговоры только бурно вилял коротким обрубком хвоста. Это отнюдь не означало дружеского расположения к кошке, так как Булли вилял бы с не меньшим пылом, если бы зубами, а хвостом выражал бы самые лучшие чувства. Какой это поразительно сложный механизм – мозг! Выразительные движения обрубка Булли следовало бы истолковать так: «Милый хозяин, пожалуйста, не сердись, но, к моему большому сожалению, в данную минуту я совершенно не способен отпустить эту мерзкую тварь, даже если ты сочтёшь нужным задать мне трёпку или – боже упаси! – окатить меня холодной водой». Но теперь Булли вилял не совсем так. А секунду спустя, когда, подчиняясь моей команде, он все‑таки выбрался из‑под дивана, Томас тоже вылетел оттуда, как пушечное ядро, прыгнул на бульдога, вцепился одной лапой ему в шею, другую запустил в шерсть над глазом и, немыслимым образом вывернув головёнку, попытался укусить его за горло. На мгновение передо мной застыла удивительно пластичная группа, точно воспроизводившая известную картину знаменитого художника‑анималиста Вильгельма Кунерта, на которой лев убивает буйвола этим же самым артистичным движением.
Булли немедленно подыграл Томасу, весьма убедительно изобразив движения сражённого буйвола. Он тяжело упал на грудь, подчиняясь рывку крохотных лапок, и перекатился на спину с таким убедительным предсмертным хрипом, какой способен испустить только счастливый бульдог или издыхающий буйвол. Когда Булли надоело быть жертвой, он перехватил инициативу, вскочил и стряхнул с себя котёнка. Тот пустился наутёк, но почти сразу же позволил себя догнать, перекувыркнувшись в воздухе особым способом, который я опишу позже. И я впервые в жизни стал свидетелем одной из наиболее очаровательных игр, какие только бывают в мире животных.
Контраст форм и движений толстого, глянцево‑чёрного мускулистого тела собаки и гибкой серой кошачьей фигуры, полосками и стремительностью точно подобной тигру, создавал изумительное зрелище. Такие игры кошек с животными крупнее их для науки интересны тем, что эта система движений пускается в ход для умерщвления добычи и никогда – в драках.
Мне приходилось видеть и притворные, и настоящие кошачьи драки, и, насколько я могу судить, дерущаяся кошка таких движений не делает. Добыча, в шею которой нападающий вонзает когти, стараясь перегрызть ей горло снизу, должна быть крупнее хищника, но ни наша домашняя кошка, ни её дикий предок за подобной добычей не охотились. Следовательно, этот очень интересный и, безусловно, вовсе не редкий феномен, вероятно, объясняется тем, что система движений, возникшая в незапамятные времена и широко распространённая у родственных групп животных, для данной группы утратила свою первоначальную функцию поддержания жизни вида. Однако она сохранила наследственный характер, хотя используется теперь только в игре.
После смерти Томаса I прошло много лет, прежде чем мне вновь довелось увидеть, как играющая кошка проделывает движения «убийства буйвола». На этот раз «львом» был серебристый полосатый кот, задушевный друг моей полуторагодовалой дочки Дагмары. Кот, вспыльчивый и менее всего добродушный, спускал девочке очень многое и покорно ей подчинялся, когда она принималась таскать его по комнате, хотя он был одного с ней роста, и его прекрасный, в серебристо‑чёрных кольцах хвост всегда волочился по полу, так что рано или поздно Дагмара на него наступала, спотыкалась и падала на свою кошку. Коту, несомненно, делает большую честь тот факт, что даже в этом положении он не кусался и не царапался. Однако он отыгрался, навязывая Дагмаре роль буйвола. Было на редкость интересно наблюдать, как он подстерегал девочку, а потом прыгал, крепко обхватывал её лапами и впивался зубами в ту или иную часть её тела. Но: разумеется, не всерьёз. Она принималась вопить, и тоже больше в шутку. Моя теория, что эти движения представляют собой реликт былых охотничьих привычек, подтверждается тем, что в игре им предшествует весьма реалистическое ожидание в засаде и подкрадывание.
Дружба между Булли и Томасов выходила далеко за рамки взаимной терпимости, которая повсеместно наблюдается у собак и кошек, живущих в одном доме, и прочность их привязанности доказывалась их встречами вне дома. В этих случаях они обменивались приветствиями – кот слегка урчал, а пёс вилял хвостом. Это вовсе не означает, что собаки, которые столь же терпимы с кошками по‑дружески, обязательно будут столь же терпимы с ними и на улице. У меня в кабинете наши нынешние собаки вполне мирятся с присутствием нашей довольно ленивой кошкой, а Сюзи даже нередко играет с ней, причём кошка совсем не боится собак, крадёт у них еду и ловит кончики их хвостов – она слишком апатична, чтобы играть в «льва и буйвола». Однако в других комнатах кошка держится более насторожённо и тщательно избегает собак, в лучшем случае дразня их из безопасного места под низким диваном или откуда‑нибудь со шкафа. Провоцировать же погоню за собой она всячески остерегается. Во дворе её поведение снова меняется – она проявляет явный страх перед собаками, причём у неё есть для этого все основания, так как Волчик, несомненно, изнывает от желания затравить какую‑нибудь кошку. Ещё более натянутые отношения существовали между суровым серебристым приятелем Дагмары и моей Стаси. В доме Стаси игнорировала кота, но на дворе начинала охотиться за ним с таким упорством, что, признаюсь, когда он однажды пропал, виновницей этого таинственного исчезновения я счёл Стаси.
Если под одной кровлей с собакой живут и другие четвероногие или пернатые, то, насколько трудно или легко будет ей справляться со своим охотничьим инстинктом, зависит от того, кто они такие. Даже самого азартного охотника можно быстро приучить к тому, чтобы он не трогал ручных птиц, как следует из ответа пса Красавчика его хозяину Куперу:
Когда твой чиж упал без сил,
Из клетки как‑то улетел,
Его я дерзко не схватил,
Дабы не пробудить твой гнев.
Священным был он для меня –
Никак не лакомым куском,
И только перья нежно я
Ему пригладил языком.
Но внушить ему такое же уважение к различным мелким зверькам – задача чрезвычайно сложная. Наиболее соблазнительными собаке, по‑видимому, представляются кролики, и тут не следует полагаться даже на тех собак, которые никогда не трогали кошек. Это относится и к моим собакам – Сюзи, например, непонятно почему не проявляет ни малейшего интереса к золотистым хомячкам, но даже не трудится скрывать, как ей хотелось бы прикончить очаровательного тушканчика, который скачет на свободе по моему кабинету и которого ей строго‑настрого запрещено трогать. Много лет назад я был несказанно удивлён, когда принёс домой молодого ручного барсука и познакомил его с тогдашними моими собаками – свирепыми немецкими овчарками.
Я полагал, что этот незнакомый дикий зверь пробудит в них худшие охотничьи инстинкты, но случилось обратное: барсук, который прежде жил у лесника и, несомненно, привык к собакам, бесстрашно пошёл на овчарок, и те, хотя обнюхивали его с непривычной осторожностью, с самого начала признали в нем не добычу, а несколько странного члена собачьего племени. Уже через два‑три часа они увлечённо играли с ним, и любопытно, что приёмы мохнатого новичка оказались слишком грубыми для его тонкокожих товарищей, которые то и дело взвизгивали от боли. И все‑таки игра ни разу не перешла в драку. Собаки сразу же положились на осведомлённость барсука в соответствующих запретах и позволяли ему валить себя на спину, хватать за горло и «душить» в соответствии с правилами игры, как позволили бы это приятелям‑собакам.
Поведение всех моих собак по отношению к приматам было весьма своеобразным. Мне пришлось как следует их вышколить, чтобы сберечь лемуров, и особенно очаровательную самочку Макси, за которой собаки, застав её в саду, продолжали охотиться даже после всех преподанных уроков. Впрочем, её это только забавляло, да и они были не так уж виноваты, потому что Макси обожала подкрадываться к ним, щипать за зад или дёргать за хвост, чтобы потом удирать на дерево и, расположившись на безопасной высоте, провокационно болтать хвостом над головами разъярённых псов. Ещё более двусмысленными были отношения Макси с кошками, и в частности с Пусси, хотя я дважды находил ей женихов, замуж она так и не вышла. Её первый поклонник ослеп почти сразу же после того, как я его купил, жизнь же второго безвременно оборвал несчастный случай. А потому Макси оставалась бездетной и, как часто бывает в подобных ситуациях, завидовала счастливым матерям, обременённым потомством; Пусси же обзаводилась потомством дважды в год. Макси прониклась к котятам такой же нежной любовью, какую питает к нашим детям моя незамужняя тётушка, но, если жена бывала только рада поручать малышей заботам тёти Гедвиги, Пусси смотрела на такие вещи иначе. Она испытывала к Макси глубочайшее недоверие, и та, когда её охватывало делание ласкать и баловать котёнка, должна была прибегать к особой тактике, обычно приносившей ей победу. Как бы тщательно ни прятала Пусси своих детей, как бы бдительно ни сторожила их, Макси все‑таки их разыскивала и, бесшумно подкравшись сзади, похищала котёнка. Ей было совершенно достаточно одного – двух она никогда не брала. Малыша она держала так, как держат маленьких лемуров их матери – прижимала его к животу задней лапой. Трех свободных лап ей вполне хватало для того, чтобы убежать от кошки и раньше неё вскарабкаться на дерево, даже если та сразу же замечала похитительницу и бросалась в погоню немедленно. Обычно преследование завершалось тем, что Макси с котёнком устраивалась на самых верхних ветках, куда кошка не могла за ней следовать, и принималась упоённо его нянчить. Наиболее важную часть церемонии составляли врождённые инстинктивные движения, которыми она приводила в порядок шёрстку малыша. Макси самозабвенно вылизывала котёнка – ему эта процедура очень нравилась – и главное внимание обращала на те части тела, которые у всех младенцев требуют особо тщательного ухода.
Конечно, мы старались как можно скорее отобрать у неё котёнка, опасаясь, как бы она не уронила его на землю, но этого, по правде говоря, ни разу не произошло.
Возникает любопытный вопрос, ответа на который я так и не нашёл: каким образом Макси узнавала в котёнке «младенца»? Дело было не в величине: к столь же маленьким, но взрослым зверькам она относилась с полнейшим равнодушием, а когда позже Тита принесла щенят, любвеобильная «тётушка» прониклась к ним такой же нежностью, какой она прежде пылала к котятам, и её чувства нисколько не остыли и после того, как быстро развивающиеся овчарки переросли её вдвое. По моему настоянию Тита – хотя или с большой неохотой – позволяла Макси изливать на щенят её неудовлетворённую потребность в материнстве. Какие разыгрывались забавные сцены и какие восхитительные игры завязывались между лемуром и молодыми собаками!
Когда родился мой старший сын Томас, Макси восприняла его как наиболее подходящий объект для своих забот и часами просиживала на краю коляски. Люди, не привыкшие к виду лемуров, вероятно, испытывали жутковатое чувство – ведь не всякий сумеет отгадать по далеко не обычному облику этих странных существ, как они на самом деле милы и привлекательны. Непосвящённые усматривают что‑то призрачное в этих чёрных личиках с «человеческими ушами», узким носом, слегка торчащими собачьими зубами и огромными янтарно‑жёлтыми глазами, зрачки которых, как у всех ночных животных, днём сужаются в крохотную чернильно‑чёрную точку.
В прошлом зоологи объединяли эту группу животных под название «лемуры‑привидения». Но я поручил бы своего ребёнка заботам лемура так же спокойно, как и собственной тёте. Макси была способна причинить ему вред не больше, чем та. Однако именно любовь Макси к ребёнку и привела к трагическому конфликту – она ревновала его к законным няням и вела себя с ними настолько агрессивно, что пришлось ограничить её свободу. Ведь когда Макси «присматривала за ребёнком», она не подпускала к нему никого, кроме меня.
Совсем не так, как с лемуром, держались мои собаки и кошки с настоящими обезьянами, была ли то крохотная мармозетка или самка‑капуцин Глория, которая была чуть побольше домашней кошки.
Существует широко распространённое заблуждение, будто человеческий взгляд обладает странной силой. Маугли волки изгнали из своей стаи именно потому, что не выдерживали его взгляда, и даже пантера, его лучший друг, не могла смотреть ему прямо в глаза. Это суеверие, как и многое другое, хотя и не все, содержит зерно истины. Для птиц и млекопитающих, безусловно, можно считать характерным, что они не смотрят прямо друг на друга или на человека, которому доверяют, то есть не смотрят пристально. Лишь очень немногие животные обладают теми особенностями строения сетчатки, которые позволяют человеку видеть предметы отчётливо. У человека центральный участок видеть сетчатки даёт отчётливое изображение, а периферическое – размытое; потому то наши глаза все время переходят с одной точки на другую, по очереди фиксируя на каждой центральную часть сетчатки (центральную ямку). Мы вовсе не видим всю охватываемую нашим взглядом картину одинаково чётко, как она получается на фотографии. У подавляющего большинства животных функции центрального и периферических участков сетчатки разделяются не так резко, как у человека. Другими словами, первые дают менее, а вторые – более чёткое изображение.
Поэтому животные, как правило, сосредоточивают взгляд на одной точке гораздо реже и на гораздо более короткое время, чем человек. Отправьтесь в длительную прогулку со своей собакой и понаблюдайте, часто ли она смотрит на вас прямо. Вы обнаружите, что за несколько часов это произойдёт раза два, не больше – и по одной с вами дороге она идёт словно бы случайно. На самом же деле собака прекрасно видит хозяина периферическим зрением.