Меню всегда держалось хозяйкой в секрете. Но из чего бы ни состояло это меню, недоеденная порция была делом невиданным и неслыханным в семье Платовых. В этом доме всё и всегда было вкусно. Если недоставало масла, сахару, чего угодно, хозяйка умела замаскировать недостаток. Она величественно появлялась из кухни с дымящейся миской в руках и односложно, торжественно и строго объявляла: «Суп!» – и затем, понизив голос, добавляла, как бы сообщая некую пленительную тайну: «С картофелем и… с морковью!»
Суп! Суп – одно из величайших изобретений человеческого гения и культуры. Горячий, дымящийся – как он хорош в холодный и ветреный зимний день, как согревает продрогшее тело! Летом – прохладный, в виде окрошки – как освежает и бодрит! Суп – это символ семейной устойчивой жизни, знак спокойного обихода, жизни неторопливой и скромной, свидетель экономии, заботы, достоинства хозяйки и ее добродетели. Избалованные, испорченные люди не едят супов, особенно, домашних супов. Они любят причудливую пищу. Богатые не едят супов, они могут позволить себе более изысканные блюда. Эстеты боятся пополнеть от супа. Ленивые хозяйки не варят супов, так как это отнимает, по меньшей мере, два часа их жизни – за ним, ведь, надо присматривать, пока он на плите. Суп давно развенчан в изысканном обществе. Современный повар‑карьерист не станет тратить своих талантов на изобретение новых или изготовление старых супов, потому что суп, как блюдо, не живописен. Суп остается в семье. Он остается гордостью, поддержкой и утешением матери многочисленной и бедной семьи.
Подумайте только о разновидностях, о потенциальных возможностях, о вариациях супа в отношении состава, густоты или прозрачности, температуры и способа сервировки! Вы можете, если они у вас есть, положить в суп мясо, рыбу, курочку, раков, овощей всех сортов, всякой крупы всего, что из муки, также яиц, сала и масла – всё вместе или в различных сочетаниях и комбинациях, или же только одно что‑нибудь – и у вас получается суп. Можете лить в него молоко, опускать кусочки черствого хлеба, всякие крошки, класть сметану – получается суп. Положите кусочки льда – опять суп. Короче, положите в кастрюлю всё, что есть в доме и что вам кажется съедобным, варите, кипятите, затем посолите, – но только умейте подать – и у вас выйдет прекрасный суп. И всякий раз это – новая разновидность супа, это обед. Ваша семья будет сыта. Какое счастье!
В доме Платовых всё было на счету: и кусочки сахара, и ломтики хлеба. Мать незаметно балансировала «предложение и спрос», имея свои соображения: отец и Мушка, он – кормилец и самый старший, она – самая младшая в семье – получали лучшие куски; мальчики – самые большие порции; девочки получали, что оставалось. Что же касается матери, она редко была голодна, она почти никогда не имела аппетита и оправдывалась перед семьей тем, что в процессе приготовления пробовала то одно, то другое, и ей не хотелось есть. Но – суп! Его всегда было достаточно для всех. Тут нечего было считать: стоило подлить кипятку, и увеличивалось количество супа на сколько угодно, до бесконечности. Себе, всегда последней, мать тоже наливала тарелку супа.
Все за столом крестились и начинали обед. Сначала ели молча, наслаждались, было не до разговоров. После супа возникал разговор. Тут же начинались сюрпризы, подавалось то, что «случалось», как второе блюдо. Оно случалось далеко не всегда, не поддавалось учету. Это мог быть кусок пирога, принесенный соседкой; рыба, пойманная в Сунгари Гришиным крёстным; коробка консервов, подаренная кем‑нибудь кому‑нибудь в семье в день Ангела и припрятанная матерью; соус из щавеля, собранного мальчиками на полянах за городом; малина, привезённая со станции крестницей госпожи Платовой. Словом, «сюрпризы» эти были разнообразны, но большей частью обед проходил без них.
Затем следовал чай.
Здесь начинался самый интересный момент дня. Надолго ли, нет ли, но семья была сыта. Они были вместе. Отец был здоров. Они отдыхали. Непременно кто‑либо из них вспоминал Володю: «Интересно, что делает сейчас наш Володя?» Отцу наливалась первая чашка. Его чашка и самовар были единственными вещами, доехавшими с семьею в Харбин. Чашка была большая, пузатая, из хорошего фарфора, края – рубчиком, ручка – завитушкой. На ней золотыми буквами когда‑то было написано: «Ещё чашечку». Но буквы давно полиняли и стерлись. Это однако не мешало всем Платовым явственно видеть и читать надпись. Они даже показывали ее другим: «Посмотрите: это церковно‑славянские буквы». У остальных чайная посуда была сборная, случайная. После революции – кто же это мог покупать чайные сервизы?
Приносились книги. Собственно, семейных книг было две: полное собрание сочинений Пушкина и «Потерянный Рай» Мильтона. Господин Платов лично не снисходил до чтения какой‑либо другой литературы.
Затем все начинали заниматься различной мелкой работой: штопали, починяли, писали, мыли посуду, готовили уроки. Самовар же пребывал на столе, и, время от времени, то один из них, то другой наливал себе ещё одну чашечку чаю и выпивал ее с наслаждением. Самовар происходил из славного города Тулы, где делаются лучшие на свете самовары. Самовар был необыкновенный: он умел петь. Он пел на разные голоса: вдруг неожиданно заведет густым басом, хвастливо и вызывающе, а то затянет тончайшим детским дискантом, пронизывающе, свистяще; иногда же пробурчит что‑то застенчиво и поспешно – и тут же замолкнет. Отчего он пел – неизвестно. Причина была неясна, она не могла быть объяснена конструкцией самовара. Он пел, когда хотел и что хотел; заставить его петь было невозможно, как невозможно было и предвидеть, что он запоет и запоет ли сегодня. У него был такой репертуар мотивов, построений, он пел и пианиссимо и крещендо, скерцо, стакатто, ларго, аллегро – ему позавидовал бы любой симфонический оркестр. Его любили. Он был неразлучным другом семьи, одним из них. Платовых. Невозможно было и вообразить, как это лишиться его, как жить без самовара. Его чистили каждую неделю, он блестел, как золотой.
Услышав его голос, отец мог предсказать погоду назавтра; мать же по его голосу знала, как себя чувствует ее семья: самовар выражал настроения дома. Этому самовару не было цены.
И еще одна особенность была у Платовых: они умели создавать иллюзии и верить в них. Одной из них, самой постоянной, были их «небесные путешествия». Они начинались так:
Глафира, починяя носок, вдруг приостанавливала работу, глядя в изумлении на дыру:
– Как странно! Дыра имеет совершенно точные очертания Южной Америки!
– Южной Америки? – подымал голову от учебника Гриша. – Там сейчас не зима, как у нас, а лето.
– Лето? Но это ещё где и как. Если ближе к экватору… а если ближе к полюсу, то и не очень тепло. – И Котик раскрывал географическую карту.
– Мама! Мы же не были никогда в Южной Америке! – начинала Мушка, и ее голос дрожал от подозрений, что жизнь обидела их. – Мама, почему мы не едем в Южную Америку, если там лето, когда здесь зима?
– А разве можно получить туда визу?
Теперь уже вся семья подымалась, заинтересованная этим вопросом. – Как достать туда визу?
– Вот в чем наше несчастье… – и голова госпожи Платовой высовывалась из кухни. – Сначала мы узнаём – дают ли визу? – и сразу уже готовы ехать в ту страну. Надо бы сначала разузнать про все страны мира, выбрать, что самое лучшее, что нам более всего подходит – и потом уже всеми силами добиваться визы туда! Вот как надо поступать!
И голова ее опять исчезала в кухне.
– Всё зависит от удачи, – весело решала Глафира. – Уедем в Южную Америку и будем жить там все вместе, весело и счастливо.
– Не забудь Володю, – шептала Галя. – Володю надо обязательно увезти с нами.
– Конечно. Все будем работать. Построим свой собственный дом. Большой дом: каждому отдельная комната…
– Я буду жить на чердаке. – заявлял Котик, – и чтоб чердак был большой, а потолок высокий… у меня будут разные машины.
– И сад, – вздыхала болезненная Галя.
– И деревья? – волновалась Мушка. – Мама! Идите сюда: они не говорят мне, будут деревья?
– А как же? – и отец откладывал книгу в сторону. – Раз есть сад, то, конечно, и деревья будут.
– Но какие, какие деревья будут? – волновалась всё более Мушка. – Фруктовые? Ягодные? или просто овощи? Скажите мне! Скорее, скорее скажите!
– Я буду поливать сад. Я сам буду всё копать, всё поливать и за всем смотреть в саду, – решал Гриша.
– А я? Что я? Что я буду делать? – волновалась Мушка.
– У меня в комнате будет кисейная занавеска, – тихо мечтала Галя. – Она будет раздуваться от ветра. Под окном – ящик с петуньей.
– Да, придется поставить электрический мотор, – решал Костя.
– Вода, свет, радио – папе, ледник для продуктов – маме, Гале – электрический веер…
– А мне веер? А мне электрический веер? – почти плакала Мушка. – Почему ты не сказал, что и мне электрический веер? Мне бы маленький, поменьше, но очень красивый такой веерок!
– Постойте, – появлялась из кухни голова. – Не устраивайте никакого радио в папиной комнате. Ставьте его подальше, где‑нибудь в конце дома. Помните: папе нужен покой.
– Нет, отчего же… – соглашался отец. – Если устану, можно и выключить. Но вообще будет приятно прилечь у себя на диване и послушать, что делается на свете…
– У папы будет широкий, большой и мягкий диван, – предлагала Галина. – Мы его покроем ковром.
– А мне? А у меня будет диван? – вопрошала Мушка. – Мама, мама! Они мне не дают никакого дивана. Мне надо хорошенький такой диванчик и поменьше…
– Как только папа придет с работы… – начинал Котик.
– Папа? С работы? – весело кричала Глафира, – с какой это работы? Папа уже не будет больше работать! Зачем тогда и ездить папе, если он везде будет на нас работать. Работать будем мы, а папа…
– Мы сложимся и купим папе лошадь и коляску, и он будет кататься!
– А я? А я? Я с ним? – уже плакала Мушка. – Мама! – звала она, и голос ее дрожал от слез. – Мне бы тоже лошадку, ну, хоть маленькую, и колясочку бы малюсенькую…
– У меня будет собака, – решал Котик. – Нет, лучше ружье. Нет, лучше и собака и ружье. Я буду ходить на охоту. Из меха будем делать пальто.
– А я куплю осла, – решал Гриша.
– Только чтоб он не кричал под моим окном, – просила Глафира.
Тут появлялась в комнате госпожа Платова и заявляла решительно и строго:
– Довольно! Что это – коляски, ружья, собаки, ослы… Прежде всего мы покупаем корову. Это прежде всего…
И когда заканчивалось «небесное путешествие», и все видели себя опять дома, на старом месте, никто не чувствовал разочарования. Казалось, они уже съездили, пожили там, насладились и вернулись. Все выпивали еще по чашечке чаю и, утомленные, счастливые, ложились спать.
В эту семью и вошла Лида, чтобы прожить с ней шесть недель. С первого же дня всем показалось, что Лида и всегда жила с ними, такое полное взаимное понимание установилось между нею и ими.
Для Лиды в бедности не было тайн. Она сразу поняла и оценила, чего стоило им гостеприимство: лишний человек – лишний расход. С какой радостью поэтому она в первый же вечер раскрыла коробку шоколада, подаренную ей мистером Райндом, и, улыбаясь смущенно, поставила ее после ужина на стол со словами:
– Пожалуйста! Это – десерт!
Глава двенадцатая
Первой заботой мистера Райнда было пойти в советское консульство. Он просил разрешения по дороге в западную Европу остановиться в двух‑трех городах России.
– А вы говорите по‑русски? – спросил его консул.
– Почти нет, – сознался мистер Райнд. – Пробовал говорить с русскими в Тяньцзине, но без особого успеха. С трудом понимаю самые простые фразы.
– Так вы подучитесь до поездки, иначе какой же вам интерес останавливаться в наших городах. Вы можете читать русские газеты? Здесь, в Харбине, нет газет на других европейских языках.
Мистер Райнд сознался, что и газет русских читать не может.
– Знаете, что, – посоветовал консул, – я пришлю вам кого‑нибудь и для занятий по языку и для чтения газет.
– Это будет отлично, – обрадовался было мистер Райнд, и тут только спохватился, что у консула, возможно, были и свои соображения, по которым он так любезно предлагал учителя. Возможно, он просто хотел побольше узнать об американском путешественнике, прежде чем выдать ему визу. Но отказываться было уже неудобно.
– В конце концов, чего мне опасаться? – размышлял мистер Райнд, возвращаясь к себе в отель. – Я – не политический деятель. Меня никто не знает. Со мной нет ничего такого… У меня нет слепых политических предрассудков. Мое дело поехать, посмотреть и составить честное мнение о жизни в советской стране.
И все же он беспокоился. Тревога в нём росла, становилась огромной, уже без всякого разумного отношения к вызвавшему ее факту. И ночь его была полна тревоги. Он увидел во сне большого, похожего на медведя, косматого человека. Они спорили о чем‑то, и великан наступал на мистера Райнда, яростно стуча кулаком по столу. Предмет спора был неясен. Мистеру Райнду совсем и не хотелось спорить, но его заставляла какая‑то посторонняя воля. Он пытался вести спор в пределах разумных доводов и хороших манер. Но его противник не вслушивался в мудрые доводы, он лишь страшно вращал злобными кругленькими медвежьими глазками и, топнув ногой, отвечал: «Нет!» Дело уже грозило дракой. Мистеру Райнду совсем не хотелось заходить так далеко. Вдруг его противник схватил стул и стал размахивать им, разбивая, кроша в щепки окружающие его вещи. Мистер Райнд чувствовал, что разбиваемые вещи были его собственностью. Великан наносил ему убытки. Он задрожал от приступа негодования и… проснулся.
Первым же делом, после завтрака, я напишу письмо консулу и в вежливой форме откажусь от его предложения, решил он.
Но едва только он сел писать этот любезный отказ, как в дверь постучали. Принесли письмо от консула с сообщением, что учитель придет к нему в отель сегодня же, в десять часов.
Что ж, мрачно решил мистер Райнд, на сегодня отступление отрезано. Но дня через два‑три я найду предлог избавиться от этого учителя.
Но утро было испорчено.
– Коммунист придет, конечно, к тому же, торжествующий коммунист, – внутренне кипел мистер Райнд. – Будет ли у него достаточно такта не навязывать свои идеи мне?
Смутное воспоминание о страшном сне всё более портило его настроение.
– Скорее всего, это и не учитель вовсе, а самый настоящий бандит… с кровью на руках…
В десять часов в дверь постучали.
– Войдите, – сказал мистер Райнд самым ледяным голосом.
Дверь открылась. Он обернулся. На пороге стояла девочка.
Она поклонилась и как‑то особенно, не застенчиво, а скромно, вошла в комнату. Ее небольшое, бледное личико было обрамлено коротко остриженными волосами. Ее глаза – серые, наивные и чистые, смотрели на него с глубоким вниманием. Ее белая кофточка, черная юбка – всё из самого дешевого материала, – ее тяжелые, грубые ботинки выглядели какой‑то форменной одеждой, делали ее похожей на воспитанницу детского приюта. От нее веяло сиротством. Жизнь, проведенная среди тяжелых лишений, уже была запечатлена в каждой черте ее лица, одежде, движениях. Но глаза ее были полны света. Их выражение отдаленно напоминало взгляд животного, птицы, малого ребенка, в прошлом жестоко страдавшего – в них было понимание неизбежности страдания, покорность, доверие, надежда – и готовность еще страдать.
Мистер Райнд взглянул на девочку и растерялся.
– Здравствуйте, – произнес он медленно, и они познакомились.
Она назвала себя: товарищ Даша. Она сообщила, что знает русский и английский языки, что может бегло говорить на местном китайском наречии и читать газеты, но классического китайского языка она не изучала.
Мистер Райнд как‑то упустил из вида, что последнее и могло бы послужить предлогом для отказа от уроков.
Было ли это результатом несходства того, что он увидел, с тем, чего ожидал, или же свет в глазах Даши и ее сиротский облик были тому причиной, но, войдя в комнату мистера Райнда, она вошла и в его сердце: без всякого разумного, логического основания он почувствовал к ней и жалость, и нежность, какое‑то глубокое слепое родственное чувство. Как будто за то, что было отнято у этой девочки, он, мистер Райнд, отвечал, отчасти был тому виною. В нем смутно подымалось желание заботиться о ней, защищать ее от невзгод, увидеть веселую улыбку на ее лице.
– Садитесь, пожалуйста, – попросил он кротко. Он взял газету и объяснил ей, что ему нужно. Она быстро пробежала глазами передовую статью и потом кратко и дельно передала ее содержание. Ее изложение было строго логично, язык прост, без всяких прикрас.
Мистер Райнд выразил свое удовольствие и похвалу. Она подняла на него сияющие, благодарные глаза и объяснила, что только что окончила специальную школу, подготовлявшую к работе в чужих краях, главным образом, в Китае.
– Какого рода работе? – спросил мистер Райнд.
– Пропаганда, – ответила она просто.
Вдруг поднявшийся на улице и приближающийся к отелю шум прервал разговор.
– Что это? – воскликнул мистер Райнд, направляясь к окну. Еще не успел он дойти до окна, как Даша уже ответила:
– Китайская демонстрация. – Она как бы знала о ней заранее.
Огромная, многотысячная толпа медленно текла по улице.
Она состояла из беднейших, оборванных китайцев. Некоторые из них несли плакаты, длинные куски материй с иероглифами, прикрепленные к длинным бамбуковым шестам. Но временам, как бы по данному кем‑то сигналу, они колыхали свои плакаты и яростно громко кричали в унисон.
– Это – политическая манифестация, – объяснила Даша. – Они выражают сочувствие Японии и Новому Порядку.
– Значит, китайцам нравится Новый Порядок?
– Этим китайцам? – спросила Даша, показывая пальцем на двигавшуюся внизу толпу. – Они голодны. Их наняли. Они зарабатывают деньги. Политически они – слепые. Они неграмотны. Пожалуй, ни один из них не мог бы прочесть иероглифов на этих плакатах, да их это и не интересует. Если они не заработают, то умрут от голода, возможно, сегодня же. У каждого есть семья. У многих нет даже жилищ. Каждую ночь в декабре замерзает в городе на улицах не менее двадцати человек. Вы можете нанять этих людей для чего угодно. Такой голодный и темный народ делается послушным орудием в любых руках. Пойдемте на улицу и посмотрим на них поближе.
В своем пальто и берете товарищ Даша выглядела еще более бедной, еще большей сиротой. Она была странным спутником для высокого, элегантного мистера Райнда. Публика отеля удивленно глядела им вслед.
Улица была совершенно запружена толпой демонстрантов, тротуары – зрителями. Продвигаться казалось совершенно невозможным.
Подождите тут! – сказала Даша и нырнула в движущуюся толпу. Она вновь появилась через несколько минут, запыхавшись. Берет ее сполз на бок, волосы растрепались.
– Прочитала плакаты. Расспросила. Девиз: благодарность Японии за освобождение от прежнего ига и за Новый Счастливый Порядок. Платит Японский Муниципальный Совет.
– Что платит? – не понял мистер Райнд.
– Деньги платит. Каждый человек в толпе нанят за десять центов. Идти от берега Сунгари до Зеленого Базара в Новом Городе, т. е. через весь Харбин. Остановки перед всеми официальными учреждениями. Кричать – через каждые десять минут, по две‑три минуты. Один «старшина» на каждые сто человек в толпе. Он получит двадцать центов и по 2 цента от каждого демонстранта, как взятку, в свою пользу. Фотографы – японцы, снимают для газет наиболее драматические моменты «благодарности». За выполнением «условий» наблюдает японская полиция.
– Какая гадость! – возмутился мистер Райнд. – Ведь, они продают родину за эти десять центов.
– Не судите! – строго сказала Даша. – Вы были когда‑нибудь очень голодны? Вы видели, как ваши дети замерзают на улице?
– Нет, – неохотно сознался мистер Райнд, – но это не значит…
– Это значит! – холодно и почти враждебно перебила Даша. – Не судите человека, пока вы не дали ему возможности жить по‑человечески. Его обратили в голодное животное, и он действует, как голодное животное.
Мистер Райнд поспешил переменить тему.
– Но какой интерес Японии устраивать эту комедию?
– Она старается влиять на общественное мнение в свою пользу. Здесь она никого не обманет, тут очевидцы, но в Японии, да и во всем остальном мире…
Процессия вдруг остановилась. Нестройные крики негодования и протеста наполнили всё вокруг.
– Подождите тут. Я сейчас! – И Даша снова нырнула в толпу.
Крики становились сильнее. Кое‑кто из несших плакаты начал срывать полотнище с бамбуковых шестов. Они угрожающе размахивали этими шестами и, казалось, требовали чего‑то.
Даша появилась из толпы.
– Они просят прибавки. Иначе не пойдут дальше. Они просят добавить по пять центов на человека. Японцы пока согласны на два.
– Не лучше ли нам вернуться в отель? – предложил мистер Райнд, – Возможно, есть опасность…
– Да что вы? – удивилась Даша. – Это всё напоказ, то есть крики и ярость. Они сами, хоть и кричат, дрожат от страха. Это очень мирные люди. Только такие голодные, без работы.
Громкий, но уже радостный крик волною прошел по толпе. Наскоро поправив плакаты, демонстранты снова двинулись дальше. На их лицах сияло удовольствие. Совсем искренне, сердечно звучали выкрики, прославлявшие Новый Счастливый Порядок.
Обменявшись несколькими фразами по‑китайски, Даша объяснила мистеру Райнду:
– Японцы прибавили по три цента на человека. Толпа действовала наверняка, зная, что не допустят провала демонстрации, да еще в самом центре города. – Затем она вздохнула печально и добавила:
– Из этих трех центов один пойдет «старшине», как добавочная взятка.
Глава тринадцатая
Мистер Райнд начал знакомиться с харбинским обществом. Первый званый вечер он провел у супругов Питчер. Чета эта производила странное впечатление.
Они жили в собственном доме, большом и комфортабельном. Дом был полон китайской прислуги. В шелковых халатах и туфлях на мягкой подошве слуги появлялись и исчезали бесшумно, как тени. Коллекции китайского фарфора, изделий из слоновой кости, японских вещиц из лакированного дерева украшали гостиную. Мистер Питчер был высок, сух, корректен, немногословен; если говорил, то исключительно в категорической форме: «Да, конечно». Казалось, где‑то на нем должна была иметься надпись: «made in England», и затем, более мелким шрифтом – «довоенного производства».
Жена его была русской по происхождению, из хорошей семьи, с прекрасными манерами, спокойной и тоже немногословной речью, всегда просто, но прекрасно одетая. Но всё это было в ней как‑то старомодно, и в обществе она производила даже несколько комическое впечатление. Впрочем, оба Питчеры казались чужими везде. Их появление всегда производило впечатление холодного душа – хотелось отодвинуться и поискать уголок потеплее. В обществе, уже потрясенном политическими событиями, экономической разрухой, личными несчастьями – богатые, благополучные, занятые исключительно собою Питчеры были странным, раздражающим нервы, явлением; их ничто не касалось. Они никогда не волновались. Они были от всего застрахованы. К происходящему вокруг у них не было интереса.
Их гости произвели на мистера Райнда не менее странное впечатление. Это было «порядочное», т. е. высшее интернациональное общество Харбина.
Был очень разговорчивый итальянец – мистер Капелла – маленький, темный, беспокойный, врывавшийся во всякий разговор с противоположным мнением. Была дама загадочной наружности и неизвестной национальности – вся в бриллиантах; возможно, что только они и давали ей возможность бывать в порядочном обществе. Ее темные, нависшие брови, очень заметные усы и способность говорить на всех языках придавали ей зловещий оттенок.
Был здесь и известный шведский путешественник, который всё в мире видел, и еврей‑журналист, который все в мире знал. Был норвежский проповедник, не имевший, собственно, никакого отношения к Норвегии, так как мать его была датчанка, а отец – бельгиец, а сам он родился на острове Борнео. Был румяный и толстый доктор‑немец, все время довольно смеявшийся, и его тяжелая, бесформенная безжизненная жена. Последняя казалась старой, по виду годилась в матери своему мужу; в городе она славилась в качестве самой экономной хозяйки. На ней было платье, искусно заштопанное на локтях и удлиненное другой материей, не подходившей ни по цвету, ни по качеству. Однако же, она являлась одной из самых богатых дам города. Было несколько моднейших девиц, с торчащими из‑под платья коленями и приглашающими приблизиться улыбками.
Звездой среди них была американка мисс Кларк. Она путешествовала с отцом, жизнерадостным и благодушным господином. Тридцать лет он только и знал, что «делал деньги», и вот, сделав и поместив их, наслаждаясь прибылями, он выполнял свою заветную, еще мальчишескую мечту – «объехать свет». Исполняющаяся мечта повергла его в давно забытое состояние десятилетнего мальчика.
Но мисс Кларк… Мисс Ива Кларк была высока, тонка, чрезвычайно модна и элегантна и очень шумна. Она была продуктом системы «прогрессивного воспитания», т. е. никогда не сидела, сгорбившись над книгой или согнувшись над тетрадью, а занималась спортом; знания же ловила на лету. Все замечательные открытия и новейшие теории века были уже применены к ней, начиная с порции непосоленного шпината, холодной электрической завивки и кончая психоанализом. Благодаря своему крепкому здоровью, унаследованному от отца, она всё перенесла и осталась красивой и здоровой. Но главная цель воспитания – «the pursuit of happiness», то есть умение «гоняться за счастьем» – не была достигнута. Гоняться то она гонялась, а счастливой не была. Ей постоянно чего‑то для этого недоставало. Здоровье пока еще помогало ей переносить легко эту погоню, но в будущем – увы! она это знала, видела примеры – ее ждал «nervous breakdown»[10]и его последствия. Но это – потом, а сейчас она была красива и поражала своей внешней элегантностью – это было всё, и этим ей приходилось кое‑как утешаться. Отец был вдов, в ней он души не чаял, да и она была хорошей, приятной дочерью. Ей ни в чем не было отказа. В общем, мисс Ива Кларк походила на чудный отшлифованный бриллиант в художественной оправе. Он сияет, когда на него падает свет. Но, подвергнутый испытанию большим огнем, он превращается в щепотку каменноугольной пыли, не имеющей никакой цены, и совершенно схожей с пылью от других, совсем не драгоценных предметов.
Мисс Кларк одна могла наполнить любую гостиную шумом, суетой, беспокойством. Она везде держала себя так, будто прием делался исключительно ради нее, в её честь, роль же остальных гостей была в том, чтоб смотреть, слушать и любоваться ею.
В другой комнате, в малой гостиной, три господина вели оживленную, глубоко волновавшую их беседу. Это были три русских профессора, отчасти известные и за границей. Говорил один из них – с лицом смуглым, большими темными глазами, очень заметной и привлекательной внешности. Он говорил с жаром и с болью. Со стороны могло показаться, что он произносил надгробное слово перед открытой могилой дорогого ему существа. Время от времени второй профессор сочувственно похлопывал его по плечу и вставлял два‑три слова, как бы выражая соболезнование. У этого профессора была замечательная наружность. Его очень бледное, почти прозрачное овальное лицо носило аскетический отпечаток. Небольшая темная бородка еще более оттеняла его бледность. Глаза, серо‑зеленого цвета, положительно излучали свет. Они светились, но казалось, что он ими не видел – такая в них была отрешенность от мира. Казалось, если он даже и видел, то не то, что все другие, а какой‑то иной мир, лежащий за пределами нашего, и куда за ним никто не мог следовать. Его руки, прозрачные, тонкие, были необыкновенной красоты.
Третий профессор очень внимательно слушал и не говорил ничего. Он был неприятен, некрасив по наружности: короткий, полный, неуклюжий, с тяжелой головой, широким лицом и вздернутым носом. Он очень походил на Сократа, но эта мысль едва ли кому приходила в голову при взгляде на него. Одет он был не только очень бедно, но и очень грязно, неряшливо, почти в лохмотья. И все же он держал себя с непринужденностью светского человека, не испытывая, по‑видимому, никакого стеснения от контраста своей одежды и окружающей его роскоши.
Хозяйка подошла к этой группе и представила мистера Райнда.
Профессор Петров, едва поклонившись, продолжал свою речь, лишь из вежливости к новому гостю перейдя на английский.
– Каково же мое положение теперь? – начал он с горечью. – Самое основание науки, которой я отдал жизнь, потеряно. Поскольку я принимаю принцип, что пространство и материя – одно, физика, как точная наука, прекращает для меня существовать. Закон Ньютона меняет смысл. Подумайте, вся красота, вся гармония мироздания для меня разрушена… А электричество? Свет? Мы снова ничего не знаем о них, мы ими пользуемся, но уже как дикари, не зная их сущности. Ученый превращается в невежду. Мы – представители точных наук – должны объявить миру, что точных наук нет, что наверное мы ничего не знаем… – и, сделав трагический жест рукой, он поник головою.
Профессор Волошин сострадательно похлопал его по руке:
– Это не в первый раз случается с точным человеческим знанием, – произнес он мягким тоном, каким успокаивают дитя.