Михаил Николаевич Загоскин
Стихотворения
Михаил Николаевич Загоскин
СТИХОТВОРЕНИЯ
ПОСЛАНИЕ К Н. И. ГНЕДИЧУ
Расстался я надолго с вами,
Брега священные Невы!
Уже исчезли пред глазами,
Среди туманной синевы,
Небес Петрополя унылых
Последние главы церквей.
И я как вихрь лечу, друзей оставя милых,
На тройке удалых коней,
И в первый раз, живя досель с весельем в дружбе,
Узнал я горе не шутя.
А ты, товарищ мой по чувствам и по службе,
Бессмертных дев любимое дитя.
О Гнедич, может быть, с тобою
Навек, мой друг, простился я!
Увы! Сей грустною мечтою
Полна теперь душа моя!
Кто знает, что в своем совете
Творец небесный мне предрек?
Слепые смертные на этом жалком свете,
Играем в жмурки мы весь век!
Грядущего никто не знает –
Оно сокрыто от людей:
Таясь во мраке, как злодей,
Судьба удар свой совершает.
Сегодня я здоров, а завтра бил мой час!
И часто, может быть, забыв, о друг мой милый,
Что жизнь зависит не от нас,
Мы пляшем над своей могилой!
Так думал я, и дух невольно унывал,
Предчувствием во мне таинственным смущенный;
Казалось мне, что я, на скорби обреченный,
И счастье и друзей навеки покидал.
Далёко уж за мной роскошная столица;
И я, сквозь легкий сон, закутавшись в шинель,
Мечтаю о тебе, о севера царица,
О юных дней моя вторая колыбель!
В тебе я начал жить, в тебе я встретил друга;
В тебе я в первый раз знаком с любовью стал
И счастие в тебе ж семейственно познал,
Название приняв священное супруга.
Ты скрылася, но мне осталися мечты:
Средь их ищу я утешенья.
И вдруг, о чудо вображенья!
Моим глазам явилась снова ты.
В тебе опять с друзьями я встречаюсь,
|
|
Иду опять бродить по улицам твоим;
Любуюсь снова всем и молча восхищаюсь
Или спешу с утра к занятиям моим
И, свой окончив труд, народное теченье
Иду смотреть на Невский тротуар.
Какая пестрота и чудное смешенье!
Тут вижу персиян, бухарцев и татар,
Французов ветреных и англичан степенных;
Там храбры воины, отечества сыны,
В одеждах, златом испещренных,
И мирный квакер здесь, не знающий войны.
Или окрестности градские посещаю.
Вот в Царском я Селе, в волшебных сих местах,
Где всякий раз певца Торквато вспоминаю,
Мечтая быть в его Армидиных садах.
Иль, в шумном жить наскуча в мире,
Я мыслями лечу в унылый Петергоф,
И там на берегу морском я в Монплезире,
Дремлю под шум седых валов,
Гляжу, как бледная Геката
Верхи дерев сребрит в саду.
Или, в час солнечна заката,
В обитель Невскую иду;
Люблю смотреть я там на чудное сближенье
Предметов двух, столь разных меж собой.
Вот здесь в моих глазах, теряясь в отдаленье,
Та улица, куда веселою толпой
Стремятся все, где роскошью все дышит,
Где пышность дивную – причудницу творца
Волшебное перо едва ли нам опишет,
Где вечной суете и шуму нет конца,
Где все сулит нам век счастливый
Среди приятных жизни снов!
И что ж в конце сей гордой перспективы?
Жилище смерти, ряд гробов!
Невольно здесь душой я возвышаюсь,
Мирскую суету ничтожность всю узрев.
Но день уже протек; я дале отправляюсь.
С холодным чувством осмотрев
Умерших пышные могилы,
Предмет тщеславия и роскоши живых.
Теперь я на мосту, склонившись на перилы.
Встречаю сумерки. Вот шум градской затих:
Вечерние мольбы уж кончились во храмах,
|
|
И я смотрю, ночной любуясь тишиной.
Как светится Нева в своих прозрачных рамах.
Чуть‑чуть волнуяся, течет передо мной:
Луна и ряд планет, как будто бы в картине,
На гладком зеркале ее прозрачных вод.
«Давно ль, – подумал я, – в ужасной здесь пустыне
Лишь ветер выл? Теперь кишит везде народ.
Давно ли здесь, среди болот, лесов дремучих,
Не смел и дикий зверь прокладывать следа?
Явился град Петров, краса царей могучих,
Прошли немногие года,
И слава уж его вселенну наполняет!
О русский царь, ты был воистину велик!
Ты восхотел – и флот твой море покрывает;
Сказал – и новый Рим на севере возник!»
Вот так‑то, милый друг, мечтою обольщенный,
На краткий миг я горе забывал.
«О, если б, – я сказал, – восторгом увлеченный,
Небес священный дар, тобой я обладал!
Когда б я мог, певец Омирова рожденья,
Вослед тебе, на лире золотой,
Воспеть душевны наслажденья,
Беседы все с волшебною мечтой;
Когда бы мог...» Но вдруг, незнаемый дотоле,
По членам трепет пробежал;
Уста сомкнулись поневоле,
В груди священный огнь вспылал;
Все стало для меня приятней:
Свежее зелень на лугах,
И воздух чистый ароматней,
И тень прохладнее в лесах;
Всей, всей природы обновленной
Казался мне прелестней вид!
О, радость... наконец, восторгом упоенный,
Познал я в первый раз бессмертных Пиерид;
Познал небесно наслажденье,
Поэтов счастливых кумир,
Тебя, святое вдохновенье!
И новый мне открылся мир;
И новым озарилась светом
Моя душа и друг твой стал поэтом!
АВТОРСКАЯ КЛЯТВА
Как часто я слыхал, что главный наш порок –
|
|
Любовны клятвы все и нежны уверенья
Писать лишь на песке: повеет ветерок,
И мигом страстные исчезнут выраженья,
А с ними и любовь. Так точно иногда
Поэт, обиженный судом несправедливым,
Клянется с музами расстаться навсегда,
Навек прости сказать мечтам любимым,
И, чтоб верней свой выполнить обет,
Об этом он друзьям в посланье объявляет,
И, разругав путем коварный злобный свет,
Стихов он не писать... стихами обещает.
Что эту истину не трудно доказать,
В том спора нет нимало,
Лишь только б в вас, друзья, терпения достало
То выслушать, что вам хочу я рассказать.
Однажды в скуке я (тому назад неделю)
Дремал у камелька, десятый час пробил,
И я сбирался на постелю,
Как вдруг вбежал ко мне Людмил,
Старинный мой приятель,
Изрядный малый и с умом!
А ремеслом
Комический писатель.
«Что вижу, – я вскричал, – ты бледен и смущен!
Взглянувши на тебя, нельзя не испугаться». –
«Ах, дай прийти в себя и с мыслями собраться:
Я так замучен, разбешен!» –
«Да сказывай скорей, что сделалось с тобою?» –
«Ничтожный вздор; к чему рассказывать его?
Я только в дураках – и больше ничего! –
Осмеян, посрамлен – и сам тому виною!
Какой нечистый дух...» – «Да полно, не тужи!
Садись‑ка лучше здесь – и все мне расскажи!» –
«Ты хочешь знать?» – «Весьма желаю». –
«Так слушай же, мой друг, и смейся надо мной!
От Вельского вчера письмо я получаю,
В котором просит он – любовию одной
К моим талантам побужденный –
Прочесть в кругу его лишь искренних друзей
Мой новый труд и что, заране восхищенный,
Творца он завтра ждет с супругою своей.
Попутал грех меня: подумал, соблазнился
И, давши мой ответ на сей проклятый зов,
Сегодня вечером я ровно в семь часов
С пиесою моей у Вельского явился.
Вхожу – и что ж? Полна гостиная людей.
«Кой черт, – подумал я, поклоны раздавая, –
Как много искренних у Вельского друзей!»
Меж тем хозяйка пожилая,
Известная своим умом,
Ужасно суетилась
Вокруг стола, покрытого сукном.
И вот толпа гостей по креслам разместилась,
Умолкли все – и начал я читать.
Увы! Язык гостей не долго был спокоен!
Чтоб тонкий вкус вполне свой оказать,
Знаток прямой ничем не должен быть доволен.
Хвалить! И кстати ли себя унизить так,
Хвалить ведь может и дурак;
Но тот, кто смело все бранит и осуждает,
Уж верно умница и все на свете знает.
Едва лишь первый акт окончить я успел,
Как вдруг один, словесности любитель,
Известный меценат, талантов покровитель,
Своим блеснуть умом и вкусом захотел.
Окинув взором всех надменно,
«Я вам,– сказал он мне,– признаюсь откровенно,
Что экспозиция ужасно не ловка». –
«Быть может, что долга?» – «О нет! Ее бы можно
Еще порастянуть». – «Что, вижу, коротка?» –
«И этого в ней нет, признаться должно». –
«Скучна?» – «Нимало, нет!» – «Так, видно, не верна,
Фальшива, сбивчива?» – «О нет, совсем другое!
И лучше б быть могла, конечно, вдвое...» –
«Позвольте мне сказать,– пристала тут одна
Премудрая жена,
Которая везде по городу считалась
Игрицей первою в бостон и модный вист, –
Мне кажется, у вас язык не очень чист:
Я это замечать, по чести, не старалась,
Но, признаюсь, мой слух давно уже отвык
От всех тяжелых выражений.
В комедии у вас слуга совсем мужик,
Везде он говорит без всяких украшений
Таким преподлым языком;
Признайтесь сами в том!
Ведь я не вовсе виновата,
И если критика вам кажется строга...» –
«Помилуйте! Да он не принц – простой слуга!» –
«Так что ж, не важная утрата –
Могли б и выкинуть его!
А впрочем, – знаете ль, прочтите Мариво!
Вот истинный талант – везде в нем превосходство!
Какой прелестный тон, какое благородство!
Служанка, госпожа, лакей и господин». –
«А я совсем не то заметить вам желаю, –
Прервал с улыбкою и нюхая табак
Мудрец, которого назло везде встречаю,
Педант несносный и чудак, –
Искусством вы меня своим не обманули:
Сюжет в Теренции вы точно почерпнули». –
«В Теренции?» – «Ну да! Я вздора не скажу:
Поверьте, сходство есть большое;
Вы спросите, какое? –
Постойте, докажу:
У вас...» – «Нет сил терпеть, – хозяйка закричала, –
Вы только спорите, а время все идет!» –
«Позвольте доказать!» – «Нет, нет! уж я устала,
И этот долгий спор тоску лишь наведет.
Прошу вас, продолжайте!
Успеем, может быть... Ахти, десятый час!
Что, если б вы... иль нет, послушайте, для вас,
Конечно, все равно, вы все‑таки читайте,
А я меж тем могу гостей занять в бостон!»
Хотя терпеньем я изрядным одарен,
Однако ж, черт возьми, всему ведь есть граница:
Я вышел из себя, вскочил, схватил тетрадь –
И прежде, чем могла проклятая игрица
Опомниться путем, ударился бежать,
Кой‑как до улицы добрался;
Забывши о гостях, не помня о себе.
Прыгнýл в карету и помчался
Прямехонько к тебе.
И вот, мой милый друг, судьи, которых мненья,
Везде всеобщего достойные презренья,
Оракулом, законом чтут,
Которые, к стыду нас всех, признаться должно,
Хваля без толку все иль все браня безбожно,
Бесславие и славу раздают!
И после этого за славою гоняйся!
Забудь веселье и покой.
Пиши комедии – будь мученик – старайся,
Но льстить себя не смей наградой никакой!
Читать в домах – беда! Отдать играть – другая;
Да что и говорить, скажу без дальних слов:
Театр, где царствует посредственность златая,
Страшнее для меня и самых знатоков.
У нас хоть не пройдет без новости недели,
Зато уж ничего, не езди под качели,
Играют мастерски – ну, любо посмотреть!
А если примутся артисты наши петь
Иль станут в опере при всех менять кулисы,
То вон беги!
И, словом, от царя до самого слуги
Певицы и певцы, актеры и актрисы,
И даже самая суфлера западня
Терзает все и мучит лишь меня.
Нет, кончено! Писать я больше не намерен,
Клянусь – и клятве сей, конечно, буду верен!
Да, да, мой друг! Клянусь... а жаль! Ведь есть сюжет,
И если б только я решиться мог... да нет!
Все кончено!.. А план и сцены уж готовы –
Придумал и конец,
И все характеры так новы!
Прекрасный резонер – чувствительный отец;
Контрасты резкие – с природы, а не с сказки!
Тут будет все: и плут, и честный человек,
Интрига чудная... а веселей развязки
Нельзя придумать ввек,
И интересных сцен, конечно, будет с двадцать!
Да впрочем... почему ж... ага, уж бьет двенадцать!
Пора домой!» – «Так ты решился не шутя?» –
«Прощай!» – «Да погоди, карета не готова!»
Но мой Людмил в ответ ни слова;
Поклон и, шляпу ухватя,
Отправился домой. Домой? Конечно, спать?
Ах, нет, мои друзья: комедию писать!
ВЫБОР ЖЕНЫ
В дурачествах своих нам трудно сознаваться:
Мы все помешаны на том,
Что сами никогда ни в чем
Не можем ошибаться.
Причиной неудач, всех горестей и бед –
Иль случай, иль судьба, иль что‑нибудь другое,
Но только уж не мы. Один несчастье злое
Клянет, с дурной игрой поставивши лабет;
Другой, хотя блеснуть с умеренным доходом,
Вступает с богачом в неравную борьбу
И после, не сведя никак приход с расходом,
Винит во всем жестокую судьбу,
Как будто бы она и в том уж виновата,
Что бедный человек не должен жить богато,
А с взяткою одной бостон нельзя играть.
Но чтобы вы, друзья, не начали дремать
От сих преважных поучений,
Не лучше ль мне наместо рассуждений
От скуки вам кой‑что порассказать?
Сюда, друзья, в кружок – я сказку начинаю;
В одной из двух столиц, – а точно где, не знаю,
Положим, что в Москве – для сказки все равно, –
Тому назад не так чтобы давно,
Среди веселья жил счастливец,
Фортуны баловень, по имени Клеон.
И подлинно был счастлив он:
Красот московских всех любимец,
Душа их общества и зависти предмет;
Все маменьки его ласкали
И часто дружеский совет
Без умысла ему давали
(Хваля своих любезных дочерей)
Жениться поскорей.
И после этого – кому поверить можно –
Счастливец сей, признаться должно,
Природой был не слишком одарен:
Красавцем он не мог назваться,
Отлично не был и умен,
И даже – я стыжусь по чести вам признаться
И даже не умел в мазурке рисоваться,
А несмотря на то, как будто б наподряд,
Невесты скромные его ловили взгляд.
За что, вы спросите, Клеона уважали?
Хотите знать? Он был... я вижу – отгадали!
Да, да, друзья, он был богат.
Но участью своей кто в мире сем доволен?
Клеон вдруг сделался задумчив, беспокоен;
Стал редко ездить со двора,
Вздыхать, грустить, томиться,
Иль, попросту сказать, ему пришла пора жениться.
Поверьте, в тридцать лет приятней жить вдвоем!
Итак, счастливец наш, обдумав все путем,
Решился общему последовать закону
И, чтоб сомненья все вернее истребить,
Отправился тотчас к приятелю Честону
И так с ним начал говорить:
«Жениться никогда, мой друг, шутить не должно!
Уж надо поступать отменно осторожно:
Ты опытен и знаешь свет,
Так в этом можешь дать полезный мне совет!
Из всех невест я двух сестер предпочитаю;
Послушай, я тебе точь‑в‑точь их опишу:
Знать мнение твое, Честон, весьма желаю,
Но только, милый друг, быть искренним прошу!
Они фамилии не знатной, но известной:
Аглая, старшая сестра, тиха, скромна,
Имеет нрав прелестный
И даже, говорят, умна,
Но только утверждать я этого не смею:
С тех пор, как езжу я к ним в дом,
Едва ли удалось, как помнится, о том
Сказать слов шесть мне с нею,
Что время скверное и дождь идет с утра.
Какая разница, мой друг, ее сестра!
Представь себе,Честон, Киприду для примера:
Как слабо и тогда сравнение твое!
Нет, нет! Эмилия, конечно, не Венера,
А лучше во сто раз ее!
Остра, умна, талантов бездна,
А как ловка, мила, любезна!
Пускай иной в ней слабости найдет:
Она, не спорю я, как будто бы спесива,
Немножко ветрена, немножко прихотлива,
Да только вот беда: все это к ней идет;
Насмешлива – нельзя и в этом не признаться,
И если уж над кем она шутить начнет,
То мертвого заставит рассмеяться!» –
«Все это хорошо, да только не в жене –
Ведь сердцу доброму таланты не замена!
Поверь, Клеон, как другу, мне:
Коварство, злоба и измена
Всегда насмешников удел!» –
«И, милый друг, ну что за преступленье!
Как будто бы грешно
Над тем смеяться, что смешно?
Да где же взять терпенья
С глупцом без смеха говорить?
Притом же – с клятвою могу я утвердить –
Чувствительней ее не может быть;
Она добрее, чем Аглая:
Та любит лишь людей,
А эта даже и зверей.
Эмилия на днях, лишившись попугая.
Почти иссохла от тоски...
Нет, нет, мой друг, она совсем не злоречива,
А любит изредка глупцам давать щелчки!
Сестра ж ее уж слишком молчалива.
Ты скажешь, что она скромна.
Что ж толку в том? Зато ведь вовсе не видна;
А я хочу, чтобы жена моя блистала,
Чтоб свет не только красотой –
Талантами, умом и всем обворожала,
Чтоб праздник тот считался за пустой,
Который ей самой украсить не угодно.
А если ж вздумаю явиться всенародно,
Пущусь в собранье с ней...
Какое торжество! Среди толпы людей,
В глазах у всех она как грация танцует;
Не только что умы – сердца у всех волнует:
Того‑то и хочу.
Все вкруг нее теснятся,
Все ахают, дивятся.
А я – стою спокойно и молчу;
Гляжу на всех с улыбкой сожаленья
И думаю: «Ей дань платите удивленья,
А мне – завидуйте, друзья!»
И вот уж шепчут, слышу я:
«Вот муж ее, вот он», – и вкруг меня народу
Ужасная толпа, и мне уж нет проходу!» –
«Умерь его, мой друг, – сказал Честон, вставая, –
И выслушай совет – я в двух словах скажу:
Супругой доброй быть способнее Аглая.
Поверь, блистать всю жизнь не может человек –
С женою жить не год, не два, а целый век.
Теперь прощай, – в деревню еду,
Мне хочется поспеть на станцию к обеду;
Смотри ж, Клеон, держи совет мой в голове!»
Простился; а Клеон подумать обещался...
И на Эмилии спустя недели две
С большим парадом обвенчался.
Три года минуло, и вот опять Честон
В столицу возвратился;
Оправиться едва успел с дороги он
И тот же час к приятелю пустился.
«Ну вот, Клеон, опять в Москве я наконец:
Куда, мой друг, давно с тобой мы не видались!
Ты был жених, когда расстались,
Теперь любовник, муж и счастливый отец...
Но ты нахмурил лоб, молчишь, не отвечаешь?
Какой ужасный взгляд – ты стал совсем другим,
Тебя, по чести, не узнаешь!
Давно ли чудаком ты сделался таким?» –
«Давно ль? С тобой на что таиться...
С тех пор, как за грехи задумал я жениться!» –
«Возможно ли, Клеон? Да разве уж жена
Твоя в собраньях не блистает?» –
«По‑прежнему всегда окружена
И всех собой обворожает». –
«Талантов, что ль, убавилось число?» –
«О нет... ведь нравиться желанье не прошло:
В мазурке и пенье она весьма успела!» –
«Так что ж? Неýжели богиня подурнела?» –
«Богиня, скажешь, красоты?..» –
«Да это говорил не я, мой друг, а ты!» –
«Не может быть! Я толк немного в этом знаю!
И что в ней нравится – никак не понимаю,
У ней во всем лице нет правильной черты». –
«Скажи же наконец, что сделалось такое?» –
«А то, Честон, что добрая моя жена
Долг матери считает за пустое:
По балам каждый день, в гостях разряжена!
Супружеской любви в ней даже нет и тени:
Со всеми страх мила, но только не со мной;
И если я когда останусь с ней одной,
Тотчас пойдут и спазмы и мигрени...
И сверх того, злодейка так хитра,
Что в свете прослыла предоброю женою,
Я мученик – и все ж смеются надо мною!» –
«А где теперь ее сестра?» –
«Давно уж замужем, Людмил на ней женился:
Ну, видно, богу он молился!
Как счастливо живет он с ней!
Она всегда с детьми, всегда в семье своей.
В женитьбе испытал Людмил одно блаженство;
За что ж такое неравéнство?
Один счастлив, другой судьбою угнетен;
За что ж не он, а я жить должен несчастливо?
Куда, подумаешь, судьба несправедлива!» –
«Напрасно ты винишь судьбу,– прервал Честон,–
Вини себя в своей печали:
С Людмилом оба вы нашли, чего искали!
Аглая попросту без пышных всех затей
Живет для мужа и детей;
Зато твоя ловка, по моде разодета,
Пленяет всех, а мучит лишь тебя;
Но кто же виноват? Ты взял жену для света,
А он женился для себя».
ПОСЛАНИЕ К ЛЮДМИЛУ
С каким торжественным и радостным лицом,
С каким восторгом мне, Людмил, ты объявляешь,
Что, резвой Талии решившись быть жрецом,
Досуги ты свои театру посвящаешь.
Поверь, в том жалости, мой друг, нимало нет,
Кто вздумал дать тебе столь пагубный совет!
Скажи, какой злой дух, конечно в наказанье
За тяжкие грехи, внушил тебе желанье
На этом поприще твоих изведать сил?
Иль участь горькую не знаешь ты, Людмил,
В удел сужденную комическим поэтам?
Веселья все забыв, расставшись с целым светом,
Трудам всю жизнь свою ты должен посвятить,
С терпеньем слушать вздор, без ропота сносить
Насмешки остряков, нападки журналистов,
Суждения купцов, лакеев, копиистов, –
И словом, всей Москве отдав себя на суд,
За милость почитать, когда из снисхожденья,
Порядком осмеяв твое произведенье,
С ним вместе и тебя забвенью предадут.
Все это б доказать я мог легко примером, –
Но участи тебе других не можно ждать,
Уж верно, будешь ты у нас вторым Мольером;
Все станут и должны тебе рукоплескать.
Согласен и на то. Не скажем мы ни слова,
Как много ты ночей провел совсем без сна;
Положим, что твоя комедия готова,
Отдать ее в театр – забота лишь одна
Осталася тебе, – и вот из доброй воли,
Мытарства все пройдя, успеешь наконец;
Пиеса принята, расписаны все роли,
Друзья заранее плетут тебе венец,
Враги до времени свою скрывают злобу,
И ты, довольный всем, являешься на пробу,
Спешишь ее начать... О, бедный мой Людмил!
Крепись, мой друг, терпи! Час бедствий наступил.
Каких ты перенесть не должен испытаний,
Препятствий и досад, несносных истязаний...
Ты, верно, скажешь мне: «Все это не беда,
Награду приобресть не можно без труда».
Она перед тобой – твоя, в том нет сомненья!
И вот настал уж день желанный представленья;
На сцене ты давно – в ужасных суетах,
С смущеньем на челе, с улыбкой на устах.
К актерам всем в глаза с поклоном забегаешь,
Здесь руку жмешь слуге, там дядю обнимаешь,
И даже сам суфлер, попав к тебе в друзья,
Бросает вкруг себя взгляд важный и спесивый.
Но вот шумит партер – сей грозный судия,
В суждениях своих нередко торопливый;
Пробило шесть часов – знак подан роковой;
Хлопочет режиссер, актеров всех сзывая,
Оркестр гремит, и ты, с поникшей головой,
Смятение свое и страх едва скрывая,
Спешишь среди кулис прижаться в уголок.
Хоть скромность лишняя – не авторский порок.
Поверь, Людмил, в сии минуты ожиданья
Исчезнут все твои надменные мечтанья,
Надежда пропадет – твой труд, в котором ты
Доселе находил одни лишь красоты,
Представится тебе столь мелким и ничтожным,
Что, всякий уж успех считая невозможным,
Предвидишь торжество завистников твоих,
Погрешности забыть стараешься напрасно,
Ошибка каждая и каждый слабый стих –
Все‑все придет на ум теперь; ты видишь ясно:
Завязка сбивчива, интрига не верна, –
Так точно – боже мой! комедия дурна!
Все зрители должны дремать, заснуть от скуки...
Уже ты чувствуешь начало адской муки –
Ты слышишь злобный смех, и шиканье, и свист;
Ты видишь пред собой – о, страшное явленье! –
Как сердцем ледяным холодный журналист
Подробно описав постыдное паденье
И подписью скрепив твой смертный приговор,
В листах своих тебя выводит на позор!
Тогда, Людмил, с каким душевным сокрушеньем
Ты вспомнишь мой совет – винишь, клянешь себя.
Но вдруг затихнет все, и вместе с представленьем
Мученья новые начнутся для тебя.
Ты с трепетом глядишь на каждого актера...
Недаром за себя боишься и за них.
Тот выйти опоздал, тот скушал целый стих.
А здесь другой, отстать не смея от суфлера,
Без точки с запятой не скажет ничего.
Терпи, Людмил! Терпи, а более всего
Показывать не смей ни гнева, ни досады.
Но вот уж наступил желанный час награды:
Могущество свое доказывать любя,
Партер шумит, кричит и требует тебя.
Все эти вызовы между собой похожи:
С приличной скромностью, согнувшись весь в кольцо,
Приятелям своим покажешь ты из ложи
Давно уже для них знакомое лицо –
Доволен, счастлив ты! Не спорю я с тобою,
Но знаешь ли, какой ужасною ценою
За этот счастья миг ты должен заплатить?
Жрец истины святой, всегдашний бич порока,
Поэт комический льстецом не может быть,
И если не успел хорошего урока
Он дать насмешникам, надменным богачам,
Иль, кистью верною изображая нам
Бесстыдного ханжи смиренную личину,
Не смел сорвать с него обманчивый наряд,
Не смел сказать в глаза большому господину,
Что гордость есть порок, что славных предков ряд
Без собственных заслуг да тайны уваженья
Есть для него и стыд и поношенье;
Коль хитрость и обман, злословье и вражда
Судью не строгого найдут в тебе – тогда
Напрасно ты себя поэтом называешь;
Но если ты сей долг священный исполняешь
И смело обличать порок везде готов,
То знай, мой друг: полки бесчисленных врагов
Восстанут на тебя всеобщим ополченьем,
Весь ум свой изострят над бедным сочиненьем,
Найдут погрешности, не сыщут в нем красот
И, чтоб верней убить едва возникший гений,
Творение твое, прекрасный, зрелый плод
Ужаснейших трудов, глубоких размышлений,
О, стыд, с каким‑нибудь посланием сравнят!
Проснется клевета – зоилы зашипят.
Тогда, при помощи услужливых журналов,
Презренная толпа новейших ювеналов,
Тяжелых, как свинец, педантов и вралей,
И, словом, сборище парнасских всех шмелей,
Как туча над тобой разверзнется и грянет;
Под тяжким, желчью их напитанным пером
Твой юный, свежий лавр безвременно завянет.
И ты, Людмил, поверь, согласен будешь в том,
Что лучше век не быть комическим поэтом,
Без славы умереть, чем сделаться предметом
Злословья, и клевет, и злобных эпиграмм.
Ты хочешь мне сказать: – Я знаю это сам,
Поэтам истинным прилична ль боязливость?
Что значит в их глазах врагов пристрастный суд? –
И рано ль, поздно ли, а верность, справедливость
Таланту твоему потомки отдадут:
Забвение твоим не может быть уделом;
Оставя за собой в твоем полете смелом
Ничтожных всех певцов, театр украсив наш,
Творения свои векам ты передашь! –
Прекрасно, милый мой! Большое утешенье,
Награда лестная – всю жизнь терпя гоненье,
По смерти быть в чести! Не лучше ли хотеть,
Безвестный кончив век, спокойно умереть,
Чем жертвой вечной быть интриг и вероломства?
К чему нам льстить себя бессмертия мечтой?
Что слава мне тогда и что мне до потомства,
Когда в сырой земле и прах истлеет мой!
Что нужды мне, что свет и лживый и коварный
Раскается тогда в суждении своем?
Нет, нет! Людмил! Оставь сей труд неблагодарный!
Коль славным хочешь быть, ступай иным путем:
Известность не всегда подруга дарованья!
Будь лириком, мой друг, примись‑ка за посланья
Писателей, друзей хвалить не уставай!
Хороших – потому, что их хвалить не стыдно,
Дурных же – для того, чтоб не было обидно;
Описывай пиры, а чаще их давай!
А так как здравый смысл давно уже не в моде,
То можешь иногда писать и в мрачном роде.
Поймут тебя иль нет... что нужды – все равно!
А лучше и того, певец любви счастливой,
Воспой прелестный взгляд Лаисы прихотливой,
Забавы юности, беспечность и вино.
«Да это, – скажешь ты, – не новые предметы,
В сем роде есть отличные поэты».
От них‑то и живись! Гражданские права
Не значат ничего в республике словесной.
Талант украсть нельзя – так выкради слова.
Лети вослед мечты, крылатой и прелестной;
Все сны волшебные чувствительной души
И неги праздной сон описывай в тиши,
Оплачь потерю дней, в чужбине проведенных,
Кипящей младости отцветшие года.
Короче, модных слов, талантом освященных,
Будь полным словарем – описывай всегда
Души растерзанной все бури и ненастья,
Цвет жизни молодой, грядущего обет,
Бывалые мечты, а пуще сладострастье:
Без этого словца в стихах спасенья нет.
Хоть это все старо – не спорю я нимало, –
Зато, Людмил, чернил лишь только бы достало,
А то, мой друг, пиши! Стихи твои жестки?
Не бойся ничего! Друзья найдут в них силу.
Разбавлены водой? Так что ж? Они легки.
Ошибки все простят богатому Людмилу.
Шампанским кто поит, того никто не тронь!
Нет смыслу, наконец, – зато какой огонь!
И словом: ты рожден писателем чудесным!
Ты должен славным быть, ты должен быть известным!
Стихам твоим гремит повсюду похвала;
И вскоре, может быть, без всяких затруднений,
По милости друзей и сытного стола,
Ты будешь все – талант, поэт и даже гений.
КОММЕНТАРИИ
Овладение навыками версификации для Загоскина, не умевшего сочинять стихи, было делом его литературного престижа. Им написано четыре стихотворения – все в начале 1820‑х гг. Вместе с одноактной комедией «Урок холостым, или Наследники» стихотворения служили своеобразной подготовкой к созданию больших трудов – пятиактных стихотворных комедий «Благородный театр» (1828) и «Недовольные» (1835).
Послание к Н.И.Гнедичу. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XVI, № 6.
Расстался я надолго с вами, // Брега священные Невы!.. – В июне 1820 г. Загоскин переехал из Петербурга в Москву.
...товарищ мой по чувствам и по службе... – Загоскин и Гнедич были сослуживцами по Публичной библиотеке в Петербурге.
Бессмертные девы – музы.
Севера царица – Петербург.
Тассо, Армидины сады – Армида – героиня поэмы Т. Тассо (1544 – 1595) «Освобожденный Иерусалим», волшебница, влюбленная в рыцаря Ринальдо и своими чарами удерживающая его в волшебном саду.
Монплезир – дворец в Петергофе.
Геката (римск. миф.) – богиня Луны.
Обитель Невская – Александро‑Невская лавра.
...та улица, куда веселою толпой... – Невский проспект.
...пышность дивную – причудницу творца... – Творец Петербурга – Петр I.
И что в конце сей гордой перспективы? – Кладбище Александро‑Невского монастыря.
...певец Омирова рожденья... – Гнедич переводил «Илиаду» Гомера; здесь имеется в виду также стихотворение Гнедича «Рождение Гомера» (1816); Омир – Гомер.
Пиериды – музы.
Авторская клятва. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XV, № 7.
Мариво (1688 – 1763) – французский писатель.
Теренций (ок. 195–159 до н. э.) – римский комедиограф.
...не езди под качели… – То есть на гулянье, где дают спектакли в балагане.
Выбор жены. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XV, № 8.
Сюда, друзья, в кружок – я сказку начинаю...– В жанровом отношении это стихотворение ближе всего к стихотворным сказкам (ср.. у И. И. Дмитриева в «Модной жене»: «Так слушайте меня, я сказку вам начну...»). Стихотворная сказка в русской поэзии второй половины XVIII – начала XIX в. (во Франции XVIII в.: conte) – это небольшая стихотворная новелла с забавным или поучительным сюжетом.
Киприда – одно из имен богини любви Венеры.
Как будто бы грешно // Над тем смеяться, что смешно...– Цитата из «Послания к А. А, Плещееву» (1796) Н. М. Карамзина.
Послание к Людмилу. – Вестник Европы, 1823, ч. 128, № 7; затем перепечатано в «Трудах oбщества любителей российской словесности» при имп. Московском университете (1823, ч. 3, кн. 8).
Талия – муза комедии.
Презренная толпа новейших ювеналов... – Намек на полемику с А. Е. Измайловым в 1817 г.
Описывай пиры... – Намек на поэму Е. А. Баратынского «Пиры» (1820), но также и шире – насмешка, адресованная вообще молодым поэтам нового поколения, прославившимся на рубеже 1810–1820‑х гг. (А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, В. К. Кюхельбекер, Баратынский).
...описывай всегда // Души растерзанной… – Пародирование штампов элегической поэзии.