Народная героиня
Издание: ЦК ВЛКСМ «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ», 1943г.
Сайт: «Палеонтологическая правда палеонтологов»: https://www.vairgin.com/
Редакция: « Библиотека Алексея Меняйлова»: https://vk.com/veterputorana
П. Лидов
ТАНЯ
В первых числах декабря 1941 года в Петрищеве, близ города Вереи, немцы казнили неизвестную девушку-партизанку.
Она тогда не назвала себя, и никто не знал, кто она и откуда родом. А незадолго до разыгравшейся в Петрищеве трагедии один из верейских партизан встретил эту девушку в лесу. Они вместе грелись в потаенной партизанской землянке, и девушка назвала себя Таней. Больше местные партизаны не встречали ее, но знали, что где-то здесь, неподалеку, заодно с ними действует отважная партизанка Таня.
Она из предосторожности скрыла свое настоящее имя. Лишь после ее смерти и после того, как Петрищево было освобождено от немцев, стало известно, кто эта девушка.
То была Зоя Анатольевна Космодемьянская, ученица 10-го класса школы № 201 Октябрьского района города Москвы.
Ей было, восемнадцать лет. Она рано лишилась отца и жила с матерью Любовью Тимофеевной и братом Шуриком близ Тимирязевского парка, в доме № 7 по Александровскому проезду.
Высокая, стройная, широкоплечая, с живыми темными глазами и черными, коротко остриженными волосами — таким рисуют друзья ее внешний облик. Зоя была задумчива, впечатлительна, застенчива, и часто вдруг густой румянец заливал ее смуглое лицо.
За что бы она ни принималась, чего бы ни решила достигнуть, — во всем была необычайно трудолюбива, настойчива.
Когда ее избрали комсомольским группоргом в классе, она решила начать обучение малограмотных домохозяек. Учителями должны были быть школьники-комсомольцы. С каким упорством добивалась Зоя, чтобы это дело было доведено до конца! Ребята взялись сначала охотно, но ездить приходилось далеко, и многие быстро остыли. Зоя настаивала, напоминала по нескольку раз, требовала, журила ленящихся: она не могла понять, как можно отступить, бросить начатое, изменить своему слову и долгу...
Так же относилась она и к учебе. Перед уроками литературы читала книги (прочла их множество) и выписывала понравившиеся места. Математика давалась ей хуже, но терпеливо, часами сидела она над учебником алгебры, разбирая каждую формулу до тех пор, пока не усваивала ее окончательно.
А русскую литературу и русскую историю Зоя любила страстно. Мы можем судить теперь о мере этого увлечения, находя в ее тетрадках целые страницы из «Войны и мира», читая ее классные работы об Илье Муромце и Кутузове.
Что же влекло ее больше всего? Великое, героическое прошлое нашей страны, сила и слава народа, образы высокой человеческой чистоты и морали, запечатленные в книгах Пушкина, Толстого, Белинского, Тургенева, Герцена, Некрасова. Ее воображение пленял трагический и жертвенный путь Чернышевского.
Вот выдержки из записной книжки Зои Космодемьянской:
«В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. (Чехов.)»
«Быть коммунистом — значит дерзать, думать, хотеть, сметь. (Маяковский.)»
«Умри, но не давай поцелуя без любви. (Чернышевский.)»
«Ах, если бы латы и шлем мне достать,
Я стала б отчизну свою защищать...
Уж враг отступает пред нашим полком.
Какое блаженство быть храбрым бойцом! (Гёте.)»
Быстрая запись карандашом:
«Какая любвеобильность и гуманность в «Детях солнца» Горького!»
И далее:
«В «Отелло» — борьба человека за высокие идеалы правды, моральной чистоты. Тема «Отелло» — победа настоящего, большого человеческого чувства!»
Настоящие, большие чувства, лучшие человеческие идеалы правды, моральной чистоты, самоотверженная борьба за свой народ, за его счастье, независимость и свободу — вот это и влекло к себе с неудержимой силой серьезную молодую девушку — комсомолку, советскую школьницу.
И мы знаем теперь из этих тетрадок, которым поверяла свои помыслы Зоя, как ненавидела она всякую ложь, трусость, моральную нечистоту, как стремилась к тому, чтобы не было у нее двух мер в жизни: одна «для мечты», другая «для действительности!». О чем мечтала она, как о самом высшем счастье? О том, чтобы оказаться достойной великих борцов за народ, о том, чтобы, подобно им, послужить святому народному делу, о подвиге во славу своего народа.
Июнь 1941 года. Последние экзамены. Зоя переходит в десятый класс, а через несколько дней начинается война. Теперь можно осуществить то, к чему готовила себя, о чем передумала Зоя. Страстно, горячо выступает она на собрании комсомольской организации. Девушка уходит на строительство оборонительных укреплений. Как всегда, она отдает новому, необычному для нее делу всю себя. Работает сильно, по-мужски. Ее ставят в пример товарищам, юношам и девушкам, комсомольцам и некомсомольцам.
Враг наступает. Зоя хочет стать бойцом. Она идет добровольцем в истребительный отряд.
И вот она — в большой, показавшейся ей суровой комнате, перед столом, за которым сидит командир отряда. Командир долго и испытующе вглядывается в лицо девушки.
— Не боитесь?
— Нет, не боюсь.
— В лесу, ночью, одной?..
— Нет, ничего.
— А если к немцам попадетесь? Если пытать будут?
— Выдержу!..
Командир принял Зою в отряд. Вот они, латы и шлем бойца, которые грезились Зое!
17 ноября она послала матери последнее письмо: «Дорогая мама! Как ты сейчас живешь, как себя чувствуешь, не больна ли? Мама, если есть возможность, напиши хоть несколько строчек. Вернусь с задания, так приеду погостить домой. Твоя Зоя». А в свою книжечку занесла строку из «Гамлета»: «Прощай, прощай и помни обо мне».
На другой день у деревни Обухово, близ Наро-Фоминска, с группой комсомольцев-партизан Зоя перешла через линию фронта на занятую противником территорию.
Две недели они жили в лесах, ночью выполняли свое боевое задание, а днем грелись в лесу у костра и спали, сидя на снегу, прислонившись к стволу сосны.
Пищи было запасено на пять дней. Ее растянули на пятнадцать, и последние сухари уже подходили к концу. Иных утомили трудности похода, но Зоя ни разу не пожаловалась на лишения. Пора было возвращаться, но ей казалось, что сделано мало. Она решила остаться, проникнуть одна в Петрищево, занятое немцами. Она знала, что идет на очень трудное, очень опасное дело, может быть на смерть. Товарищи помнят, как она сказала: «Пусть я там погибну. Зато десяток немцев уничтожу».
То было в дни наибольшей опасности для Москвы. Враг вышел на рубеж канала Москва— Волга, захватил Яхрому, обстреливал Серпухов, вплотную подошел к Кашире и Зарайску. Дачные местности за Голицыным и Сходней стали местами боев, а в Москве слышалась артиллерийская канонада.
Небольшая, окруженная лесом деревня Петрищево была битком набита немецкими войсками. Тут стояла кавалерийская часть. Сюда же был отведен на отдых батальон 332-го пехотного полка 197-й немецкой дивизии. В каждой избе разместили по десять-двадцать солдат. И те из колхозников, кто не успел уйти с Красной Армией и не скрылся в леса, те, обобранные до нитки, голодные, были выброшены в холодные сени, а то и прямо на мороз.
В эту деревню и направилась Зоя. В первую ночь ей удалось уничтожить несколько занятых немцами изб, конюшню немецкой воинской части и в ней семнадцать лошадей.
Попавший к нам унтер-офицер 10-й роты 332-го полка Карл Бауэрлейн в своих показаниях написал: «Это было на русском фронте в ноябре 1941 года. Поля и леса покрылись снегом. Наш батальон отошел в эту ночь в деревню Петрищево, лежащую в нескольких километрах от фронта. Мы были рады отдыху и вскоре ввалились в избу. В небольшом помещении было тесно. Русскую семью выставили на ночь на улицу. Только мы вздремнули, как стража подняла тревогу. Четыре избы вокруг нас пылали. Наша изба наполнилась солдатами, оставшимися без крова...»
Товарищи, комсомольцы-партизаны, ждали Зою в условленном месте, но она не возвратилась. Ее уже считали погибшей. Но она была жива и все еще считала, что сделала мало. Поэтому ушла из деревни, в которой немцы забили тревогу, и со свойственным ей упорством выжидала удобного момента, чтобы вернуться. Где провела она два дня и две ночи в этом ожидании? Этого мы не знаем. Скованный ранними морозами, уже заметенный снегом лес не расскажет об этом. Но через два дня, когда стемнело, она снова пришла в деревню продолжать свое дело.
На этот раз Зоя пробралась к конюшне на краю села, в которой находилось свыше двухсот лошадей германской кавалерийской части. На Зое была шапка, меховая куртка, стеганые ватные штаны, сапоги, а через плечо — сумка. Подойдя к конюшне, она сунула за пазуху наган, который держала в руке, достала из сумки бутылку с бензином, полила из нее и потом нагнулась, чтобы чиркнуть спичкой.
В этот момент подкрался часовой и обхватил ее сзади руками. Зоя оттолкнула немца, выхватила револьвер, но выстрелить не успела. Солдат выбил у нее из рук оружие и поднял тревогу.
Зою ввели в крайний дом и тут разглядели, что это девушка. В избу набились фашисты и, как передает хозяйка дома Мария Седова, всё повторяли: «Фрау партизан, фрау партизан». Здесь девушку раздели и били, а через двадцать минут босую, в одной сорочке и трусиках через все селение повели в дом Ворониных, где помещался штаб.
Там уже знали о поимке партизанки, и уже была предрешена ее судьба. Зою еще не приводили, а переводчик торжествующе объявил Ворониным, что завтра утром партизанку публично повесят.
И вот ввели Зою, указали на нары. Она села. Против нее на столе стояли телефоны, пишущая машинка, радиоприемник и были разложены штабные бумаги.
Стали сходиться офицеры. Хозяевам дома было велено выйти. Старуха замешкалась, и офицер прикрикнул: «Матка, фьють!» и подтолкнул ее в спину.
Командир 332-го пехотного полка 197-й дивизии подполковник Рюдерер сам допрашивал Зою.
Сидя на кухне, Воронины все же могли слышать, что происходит в комнате. Офицер задавал вопросы, и Зоя (тут она и назвалась Таней) отвечала на них без запинки, громко и дерзко.
— Кто вы? — спросил подполковник.
— Не скажу.
— Это вы подожгли вчера конюшню?
— Да, я.
— Ваша цель?
— Уничтожить вас.
Пауза.
— Когда вы перешли через линию фронта?
— В пятницу.
— Вы слишком быстро дошли.
— Что ж, зевать, что ли?
Зою спрашивали о том, кто послал ее и кто был с нею. Требовали, чтоб выдала своих друзей. Через дверь доносились ответы: «нет», «не знаю», «не скажу», «нет». Потом в воздухе засвистели ремни, и слышно было, как стегали по телу. Через несколько минут молоденький офицерик выскочил из комнаты в кухню, уткнул голову в ладони и просидел так до конца допроса, зажмурив глаза и заткнув уши. Не выдержали даже нервы фашиста...
Четверо дюжих мужчин, сняв пояса, избивали девушку. Хозяева дома насчитали двести ударов, но Зоя не издала ни одного звука. А после опять отвечала: «нет», «не скажу», только голос ее звучал глуше, чем прежде.
Как то Зоя написала в своей школьной тетради об Илье Муромце: «Когда его одолевает злой нахвальщик, то сама земля русская вливает в него силы». В те роковые минуты словно сама родная, советская земля дала Зое могучую, недевичью силу. Эту дивную силу с изумлением вынужден был признать даже враг.
Унтер-офицер Карл Бауэрлейн присутствовал при пытках, которым подверг Зою Космодемьянскую подполковник Рюдерер. В своих показаниях он написал:
«Маленькая героиня вашего народа осталась тверда. Она не знала, что такое предательство... Она посинела от мороза, раны ее кровоточили, но она не сказала ничего».
Два часа провела Зоя в избе Ворониних. После допроса ее повели в избу Василия Кулика. Она шла под конвоем, попрежнему раздетая, ступая по снегу босыми ногами.
Когда ее вводили в избу Кулика, на лбу у нее было большое иссиня-черное пятно и ссадины на ногах и руках. Она тяжело дышала, волосы ее растрепались, и черные пряди слиплись на высоком, покрытом каплями пота лбу. Руки девушки были, связаны сзади веревкой, губы искусаны в кровь и вздулись. Наверно, кусала их, когда пытками хотели вырвать признание.
Она села на лавку. Немецкий часовой стоял у двери. Сидела спокойно и неподвижно, потом попросила пить. Василий Кулик подошел было к кадушке с водой, но часовой опередил его, схватил со стола лампу и поднес Зое ко рту. Он хотел этим сказать, что напоить надо керосином, а не водой.
Кулик стал просить за девушку. Часовой огрызнулся, но потом нехотя уступил и разрешил подать Зое напиться. Она жадно выпила две большие кружки.
Солдаты, жившие в избе, окружили девушку и громко потешались. Одни шпыняли кулаками, другие подносили к подбородку зажженные спички, а кто-то провел по ее спине пилой.
Вдосталь натешившись, солдаты ушли спать. Тогда часовой вскинул винтовку наизготовку и велел Зое подняться и выйти из дома. Шел по улице сзади, почти вплотную приставив штык к ее спине. Потом крикнул: «Цурюк!»[1] и повел девушку в обратную сторону. Босая, в одном белье ходила она по снегу до тех пор, пока мучитель сам не продрог и не решил, что пора вернуться под теплый кров.
Этот часовой караулил Зою с десяти вечера до двух часов ночи и через каждый час выводил ее на улицу на пятнадцать-двадцать минут. Мы не знаем, каким еще надругательствам и мучениям была подвергнута Зоя во время этих страшных ночных прогулок...
Наконец на пост встал новый часовой. Несчастной разрешили прилечь на лавку.
Улучив минуту, Прасковья Кулик заговорила с Зоей.
— Ты чья будешь? — спросила она.
— А вам зачем это?
— Сама-то откуда?
— Я из Москвы.
— Родители есть?
Девушка не ответила.
Она пролежала до утра без движения, ничего не сказав более и даже не застонав, хотя ноги ее были отморожены и, видимо, сильно болели.
[1] «Назад!»
Поутру солдаты начали строить посреди деревни виселицу.
Прасковья снова заговорила с девушкой:
— Позавчера — это ты была?
— Я... Немцы сгорели?
— Нет.
— Жаль. А что сгорело?
— Кони ихние сгорели. Сказывают — оружие сгорело...
В десять часов утра пришли офицеры. Один из них снова спросил Зою:
— Скажите, кто вы?
Зоя не ответила.
— Скажите, где находится Сталин?
— Сталин находится на своем посту, — ответила Зоя.
Продолжение допроса хозяева дома не слышали: их выбросили из дому и впустили обратно, когда допрос уже был окончен.
Принесли Зоины вещи: кофточку, брюки, чулки. Тут же был ее вещевой мешок, и в нем — сахар, спички и соль. Шапка, меховая куртка, пуховая вязаная фуфайка и сапоги исчезли. Их успели поделить между собой унтер-офицеры, а рукавицы достались рыжему повару с офицерской кухни.
Зою одели, и хозяева помогали ей натягивать чулки на почерневшие ноги. На грудь повесили отобранные у нее бутылки с бензином и доску с надписью: «Поджигатель». Так и вывели на площадь, где стояла виселица.
Место казни окружали десятеро конных с саблями наголо, больше сотни немецких солдат и несколько офицеров. Местным жителям было приказано собраться и присутствовать при казни, но их пришло немного, а некоторые, придя и постояв, потихоньку разошлись по домам, чтобы не быть свидетелями страшного зрелища.
Под спущенной с перекладины петлей были поставлены один на другой два ящика. Девушку приподняли, поставили на ящик и накинули на шею петлю. Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего «кодака». Комендант сделал солдатам, выполнявшим обязанность палачей, знак обождать.
Зоя воспользовалась этим и, обращаясь к колхозникам и колхозницам, крикнула громким и чистым голосом:
— Эй, товарищи! Чего смотрите невесело? Будьте смелее, боритесь, бейте фашистов, жгите, травите!
Стоявший рядом немец замахнулся и хотел то ли ударить ее, то ли зажать ей рот, но она оттолкнула его руку и продолжала:
— Мне не страшно умирать, товарищи. Это счастье — умереть за свой народ.
Фотограф снял виселицу издали и вблизи и теперь пристраивался, чтобы сфотографировать ее сбоку. Палачи беспокойно поглядывали на коменданта, и тот крикнул фотографу:
— Абер дох шнеллер![1]
Тогда Зоя повернулась в сторону коменданта и крикнула ему и немецким солдатам:
— Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов, всех не перевешаете. Вам отомстят за меня. Солдаты! Пока не поздно, сдавайтесь в плен: все равно победа будет за нами!
Палач подтянул веревку, и петля сдавила Зоино горло. Но она обеими руками раздвинула петлю, приподнялась на носках и крикнула, напрягая все силы:
— Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь. С нами Сталин! Сталин придет!..
Палач уперся кованым башмаком в ящик, который заскрипел по скользкому, утоптанному снегу. Верхний ящик свалился вниз и гулко стукнулся оземь. Толпа отшатнулась. Раздался и замер чей-то вопль, и эхо повторило его на опушке леса...
Площадь быстро опустела. В тот день никто из жителей деревни не выходил больше на улицу без крайней необходимости. А те, кому нужно было пройти мимо виселицы, низко опускали голову и убыстряли шаг.
[1] — Скорей же!
Целый месяц провисело тело Зои, раскачиваемое ветром и осыпаемое снегом. Когда через деревню проходили фашистские части, тупые фрицы окружали эшафот и долго развлекались, тыча в тело палками и раскатисто гогоча. Потом шли дальше, и через несколько километров их ждало новое развлечение: возле участковой больницы висели трупы двух повешенных немцами мальчиков.
Так шагали они по земле, утыканной виселицами, залитой кровью и вопиющей о мщении.
В ночь под Новый год перепившиеся фашисты окружили виселицу, стащили с повешенной одежду и гнусно надругались над телом Зои. Оно висело посреди деревни еще день, исколотое и изрезанное кинжалами, а вечером 1 января переводчик распорядился спилить виселицу. Староста кликнул людей, и они выдолбили в мерзлой земле яму в стороне от деревни.
Здесь, на отшибе, стояло здание начальной школы. Немцы разорили его, парты сожгли в печке, содрали полы. Между этой растерзанной школой и опушкой леса, средь редких кустов была приготовлена могила.
Тело Зои привезли на дровнях, с обрывком веревки на шее, и положили на снег. Лицо ее, лицо красивой русской девушки, сохранило еще какую-то свежесть и чистоту.
— Надо бы обернуть чем-нибудь, — сказал один из рывших могилу крестьян.
— Еще чего! — прогнусавил переводчик. — Почести ей отдавать вздумал?
Недолго еще враги поганили землю, где была похоронена Зоя.
Красная Армия наступала. Немцы бежали из Петрищева в сторону Дорохова.
Дойдя до соседней деревни Грибцово, немцы подожгли ее. Грибцово сгорело все целиком. Погорельцы потянулись в Петрищево искать приюта. И из других окрестных деревень, сожженных фашистами, тянулись сюда обездоленные семьи, волоча за собой на салазках закутанных и плачущих детей и остатки домашнего скарба.
Лишь на другой день отступившие немцы вспомнили, что Петрищево-то они и не подожгли. Из Грибцова был послан отряд в двадцать четыре человека. Этим людям приказали вернуться и сжечь Петрищево. Но двадцать четыре поджигателя были перепуганы. Им казалось, что красноармейцы вот-вот покажутся у околицы Петрищева. И они, побоявшись возиться с поджогом, рысцой пробежали по деревне, переколотили палками все окна в домах и скорее понеслись вдогонку за своей частью.
Так уцелела деревня Петрищево. И в ней остались свидетели страшной расправы гитлеровцев со славной партизанкой Зоей Космодемьянской, сохранились места, связанные с ее героическим подвигом, сохранилась и святая для русских людей могила, где покоится прах Зои.
Проклятый враг покатился назад — долой с нашей земли. Войска генерала Леонида Говорова первыми быстро прошли через Петрищево, преследуя отступавших к Можайску фашистов.
И все бойцы советских армий, которым случится еще побывать в Петрищеве, направляясь на запад, чтобы довершить разгром гитлеровских орд, снимут шапки и до земли поклонятся маленькому могильному холмику.
И скажет бойцу командир:
— Друг! Целясь в фашистов, вспомни Зою. Пусть пуля твоя полетит без промаха и отомстит за нее. Идя в атаку, вспомни Зою. Распори фашистское брюхо своим штыком — за Зою! Расколи фашистский череп своим прикладом — за Зою! Не знай жалости, как не знали ее они!
И бойцы поклянутся над могилой страшною клятвой. Они пойдут в бой, и с каждым в сердце его пойдет в бой Зоя.
И немеркнущая слава разнесется о ней по всей советской земле, и миллионы людей будут с любовью думать о далекой заснеженной могилке и Сталин мысленно придет к надгробью своей верной дочери.
Александр Довженко
СМОТРИТЕ, ЛЮДИ!
Недавно в сумке немецкого мертвеца обнаружены пять фотографий, которым суждено пережить столетия. Пять фотографий, как пять дактилоскопических автоснимков преступников-любителей, как пять грозных статей приговора над подонками человечества, останутся в истории, как трагические шрамы эпохи, как дорогие злаки вечной славы девушки нашей страны.
Смотрите, люди! Это Зоя Космодемьянская. Смотрите, девушки, воины, дети, смотрите, господа международные политики! Вот она идет на смерть, бессмертная среди немецких мертвецов.
Холодно Зое. Опухшие от мороза и побоев руки ее сжаты в кулаки, как у бойца; босые, в одних лишь чулках, ноги почернели за страшную ночь от мороза. Опухли искусанные в кровь губы: двести ударов немецких ремней всю ночь выбивали признания из нежных девичьих уст и не выбили. Не закричала, не заплакала, не застонала. Все, что могло обрушить на девушку тупое немецкое насилие, аморальность, жестокость и бессильную ненависть к русскому народу, — все перенесла молодая русская душа. Волосы мокры, смотрите, от величайшего напряжения всех страстей гневного сердца, и кажется, кровавый пар подымается ввысь от прекрасной головы.
— Да, я ненавижу вас, немецкие палачи, всей моей ненавистью, помноженной на ненависть моего народа! — говорит вся ее напряженная девичья фигура.
Пусть я погибла. Пусть петля, которую вы принесли на мою русскую землю, оборвет мою жизнь, пусть я умру битая, замученная вами, пусть не познала я, не успевшая еще вырасти, жизненных утех и радостей, не родившая народу моему детей, пусть погибну я неосуществленной матерью, — я победила вас. Терпка моя чаша, но несокрушима моя воля. Я русская комсомолка, понимаете ли вы? Не прикасайтесь ко мне, глупые, убогие палачи! Я сама взойду на эшафот с вашим плакатом на груди и с бутылками бензина, которыми я хотела вас сжечь.
Вы били меня перед смертью, вы отморозили мне ноги, вы глумились надо мною. Теперь сфотографируйте меня в своем подлом окружении. Пусть увидит мир, как ничтожны и глупы вы, пусть художники всматриваются в преступные ваши улыбки, в опущенные ваши глаза и тупые ваши немецкие обличья, чтоб научиться изображать на картинах палачей и убийц.
Пусть предстану я — повешенная среди вас — перед честным миром, чтоб видели меня вся русская земля, весь родной мой Советский Союз, весь мир, чтоб вздымался он ненавистью к вам, глядя на мою сломанную девичью шею, чтоб священное пламя ненависти к вам пылало в сердцах сестер моих во всем мире.
Когда отделилась она от земли и мертвая застыла на морозе, когда, склонивши набок молодую свою голову, она, наша родная Зоя, притихла, — только тогда, очевидно, покинул ее гнев. Он ушел от нее вместе с последним вздохом, чтобы развеяться по всему обездоленному миру, понестись ветрами к сестрам своим на Украину, в Белоруссию, Польшу, на Балканы, в Югославию, в Чехию — по всем славянским землям.
— Посмотрите, что со мной сделали! Нет, вы только посмотрите, люди!
Руки ее повисли вдоль стройного, как у мальчика, тела, и ноги застыли навеки, носочками внутрь. И только тогда, кажется, посмел палач-фотограф подойти к ней поближе и запечатлеть еще на одной фотографии злодеяние своего подлого гитлеровского государства.
Что точно сказала Зоя на эшафоте? Какими словами презрения и гнева заклеймила убийц, погубивших молодую жизнь ее и многих тысяч ее родных сестер? Какие слова пламенной веры в победу, в отмщение, в жизнь и честь великой нашей отчизны выкрикнула она наспех, когда немецкая петля уже стягивала ее красивую шею, когда ускользали из-под ног подмостки и родное русское село поплыло перед глазами, — мы не знаем. И, может быть, пораженные ужасом, согнанные к месту убийства невольные свидетели злодеяния не могут поручиться за точность ее слов, но мы, современники грозной эпохи, знаем, что нашедшая в смерти бессмертие Зоя сказала живым и грядущим самые дорогие наши слова:
— Да здравствует Родина, да здравствует верность, бесстрашие и победа! Да здравствует Сталин!
И ни один ни поэт, ни историк не ошибется, когда припишет Зое в высокую вдохновенную минуту творчества самые великие и чистые слова.
Напишутся книги, пропоются возвышенные стихи, родятся картины, и слава Зои перейдет в века из рода в род для вдохновения чистой нашей юности, которой всегда цвела и будет процветать наша земля.
Пусть сгинут немецкие палачи!
Пусть сгинет фашистская тьма!
П. Лидов
ПЯТЬ НЕМЕЦКИХ ФОТОГРАФИЙ
Фотографические снимки, которые помещены здесь, найдены у офицера германской армии, убитого советским бойцом под деревней Потапово, близ Смоленска. На них запечатлены минуты убийства Зои Анатольевны Космодемьянской («Тани»). Немцы ее убили в полдень 29 ноября 1941 года.
Это имя широко известно среди свободолюбивых народов мира. В нем особенно ярко отразились черты героического молодого поколения советского народа, поколения, воспитанного великим Сталиным. Вряд ли в Советской стране есть теперь человек, который не хранит в своей памяти мученический образ Зои. И у всякого, кто взглянет на эти снимки, всплывут перед глазами зима 1941 года, первый снег, облетевшие леса Подмосковья и враг у ворот Москвы — сердца родины.
Два года прошло с тех пор. Путь, пройденный Зоей от классной скамьи до эшафота в Петрищеве, постепенно восстанавливался по дням и часам; стали известны новые, неоспоримые обстоятельства, связанные с ее подвигом и гибелью. Лучезарным образ Героя Советского Союза Зои Анатольевны Космодемьянской рисуется нам теперь еще более кристальным и героическим, еще более поэтическим и возвышенным. Образ Зои Космодемьянской останется в народной памяти, как один из самых пленительных и любимых образов героев Великой отечественной войны, ибо в нем воплощено все лучшее, что отличает советское юношество.
Публикуемые пять немецких снимков, показывающих различные моменты подлого убийства Зои Космодемьянской, — документ исключительного значения. Они полностью подтверждают обстоятельства фашистского злодеяния, описанные в нашей печати еще в январе — феврале 1942 года и отображенные в известной картине художников Кукрыниксы «Таня». Гитлеровский прохвост, с садистским наслаждением снимавший все детали убийства Зои, запечатлел омерзительный, звериный облик банды немецко-фашистских палачей.
Гиглеровцы не только пытают и вешают советских людей, отстаивающих от оккупантов свою свободу и независимость, — они превращают расправу над беззащитной жертвой в зрелище и смакуют каждый ее момент.
Никто, кроме немцев, не мог сделать подобных снимков.
Пусть же весь цивилизованный мир, увидев эти снимки, еще больше возненавидит проклятых гитлеровских выродков, этот чудовищный позор человечества!
Раннее утро зимнего дня. Улица в Петрищеве пуста. Солдаты еще только обходят дворы, сгоняя жителей к месту убийства русской девушки. Истерзанную пытками юную героиню, забывшуюся на зорьке, еще только подняли с лавки, и петрищевская колхозница Прасковья Кулик осторожно натягивает чулки на ее вздувшиеся и посиневшие ноги. А лейтенант с «кодаком» уже тут как тут и деловито запечатлевает на пленке только что поставленную виселицу. Этот снимок, очевидно, был им задуман, как наглядное пособие для строителей гнусного гитлеровского «нового порядка», которым предстояло еще немало потрудиться в области пыток и убийств.
И вот ее выводят. На шею повешена доска с надписью: «Поджигатель». Она переступает с трудом. Каждый шаг причиняет ей страдания. Кулаки ее сжаты. Ее лицо нельзя описать словами. Когда художник напишет ее такою, какой она шла на смерть, и картину выставят в галлерее, на нее будут глядеть часами, не отрывая глаз от этого лица, исполненного величия духа. Она не замечала ни толпы дикарей в зеленых мундирах, ни идущих по бокам ее палачей с плотоядно поджатыми губами, ни пятящегося задом подлеца с «кодаком». Где была она в эту минуту? Обнимала ли мысленно любимую мать? Рапортовала ли своему командиру? Или прощалась со Сталиным в Кремле?
Ее подводят к виселице и надевают на нее сумку и противогаз, как доказательство ее виновности. Гитлеровцы тесным кольцом окружают место, где сейчас должно произойти убийство. Сколько мерзких, тупых и зверских рож глядит изо всех этих наушников, подшлемников, шарфов! Вот этот дегенерат. Не он ли водил Зою босиком по снегу? Не тот ли долговязый павиан провел пилой по ее спине? И не это ли усатое мурло поднесло лампу к ее подбородку? Впрочем, не все ли равно? Они все виновны, и для всех них придет грозный час возмездия.
Смотрите! Зоя оборачивается к ним и говорит. Палачи растерянно опустили руки и топчутся на месте, а она, откинув прядь со лба, глядит властно, гордо, величаво, — не как смертник, а как грозный судья, как совесть великого народа: «Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов, всех не перевешаете!»
Болван-фотограф щелкает затвором камеры: он ничего не понимает в происходящем. Иначе бы он не увековечил картины, которая может служить символом безмерного позора Германии. Он был не только садист, но и кретин. Он сохранил для нас ярчайшее свидетельство победы величия духа советского народа над немецко-фашистским зверьем.
Снимок номер четыре. Страшный снимок. Сейчас жизнь отлетит от Зои. Она сопротивляется палачу, затягивающему удавку на ее горле. Она делает последнее усилие, чтобы на мгновение отсрочить развязку и крикнуть всем нам: «Прощайте, товарищи! С нами Сталин! Сталин придет!..»
А напротив немецкий дикарь нагнулся, чтобы не прозевать: со сладострастной улыбкой ловит он мгновение ее последней судороги.
...Смерть смежила ее ясные очи. Она, мертва, но лик ее спокоен и светел. Она, как живая. Она, как святая.
Вот такою же прекрасной увидели мы ее два месяца спустя и отерли иней с ее высокого безмятежного чела. Но только замерзшее, тело ее носило уже тогда следы новых, отвратительных посмертных надругательств пьяных фашистских скотов...
Нет, никому из них не уйти от расплаты. Это не угроза, это уже реальность. Кольцо сжимается вокруг убийц Зои Космодемьянской.
Все улики в наших руках. Петрищево освобождено. Известен стоявший в нем полк, который сотворил гнусное дело. Он носит номер 332 и принадлежит к 197-й пехотной дивизии. Известно, где этот полк сейчас. Приговор вынесен, началась расплата.
Первым попался унтер-офицер Карл Бауэрлейн из 10-й роты. Он всё видел, он тоже скалил зубы из толпы зрителей, когда умирала юная русская героиня, он сам во всем признался.
Вторым получил пулю лейтенант, стрелявший в Зою из «кодака» и как трофей носивший сепию палаческих карточек.
Нигде не спрячется от страшной мести допрашивавший Зою подполковник Рюдерер. Подполковник — не иголка, укрыть его не просто. Настанет и его черед дать свои показания, провести последнюю ночь перед казнью и ощутить подбородком веревку.
Физиономия палача, хладнокровно вдевавшего в петлю Зоину головку, — перед нами. Он изображен здесь в анфас, в профиль и в три четверти. Большего не требуется, чтобы найти преступника. И если он уцелеет на войне, то не будет на земном шаре такого самого отдаленного острова, где он мог бы остаться неопознанным.
Хихикавших, ухмылявшихся, окружавших эшафот и приподнимавшихся на цыпочки, чтобы видеть мучения нашей Зои, — всех настигнет священная кара!
То что мы имеем возможность продемонстрировать сегодня эти обличительные документы, не является делом случая или удачи. Такова логика вещей, таково неотвратимое течение событий. Это должно было случиться — немного раньше или немного позже. Дело идет к расплате, и от нее гитлеровцам никуда не уйти.
Петрищевское злодеяние фашистов раскрыто до конца, как бы ни хотелось гитлеровцам скрыть его. Так же будет распутан чудовищный клубок преступлений гитлеровской клики и всех причастных к ним немцев.
Все тайное становится явным. Мы знаем, кто громоздил многотысячные могильники в Краснодоне, Ставрополе, Харькове, Киеве, Ворошиловграде. Мы знаем, кто медленной смертью умерщвлял украинских девушек в Бремене, Мюнхене, Кельне. Мы знаем, кто вывозил фонтаны из Петергофа и кто на каких заводах строил душегубки в Берлине.
Расплата идет, и залпы мести раздаются уже по ту сторону Днепра. Они прогремят еще и в самой Германии.
Боец и офицер! Сохрани эти снимки. Быть может, тебе придется встретиться с палачами. А не встретишь этих — убей других: все фашистские изверги достойны кары. Убей их столько, сколько ты их насчитаешь вокруг этой виселицы. Убей их десять раз столько — во имя нашей Зои, во имя счастья на земле.
СЛОВО МАТЕРИ
(Выступление по радио Л. Т. Космодемьянской
18 февраля 1942 года)
Дорогие товарищи?
Я хочу вам, сверстникам, друзьям, подругам моей Зои, сказать несколько слов. Я хочу попросить вас, родные, от всего материнского сердца: отомстите подлому фашистскому зверью, отомстите немецким палачам за смерть моей дочки!
Товарищи! Говорить о Зое мне невыносимо тяжело. Вы сами это понимаете. Ведь я потеряла самого близкого, дорогого мне человека. Я выхолила, вырастила ее... Пусть ни одного из вас, когда он в будущем станет матерью или отцом, не постигнет такое страшное горе. Но все-таки я должна сказать о Зое. Я должна сказать вам всем, всей нашей молодежи: я горжусь своей дочерью! И Зое моей — вот тут, перед вами, хочется мне сказать, хоть она и не услышит меня: горжусь тобой, моя девочка!
Товарищи! У Зои была светлая голова и горячее, чистое, мужественное сердце. У нее было сердце борца, товарищи! Мы с Зоей жили душа в душу. Мы были не только мать и дочь, а друзья. Делились своими горестями и радостями. Я знала, как Зоя относится к жизни, к родине, к комсомолу. Тепло и спокойно мне было с моей девочкой. Чуть пригорюнишься, она подойдет, заглянет в лицо, встряхнет:
— Мама, ты что? Брось, мама! Все это пройдет.
Удивительно бодрый и цельный была она человек. Я старше ее, опытнее, а она помогала мне переносить мужественно неудачи или трудности...
Товарищи! Зоя мне сказала, что уезжает на фронт. «Мама, — сказала мне Зоя, — я ухожу на фронт к партизанам. Тебе я могу об этом сказать. Ты пойми, мама, у меня нет сил стоять в стороне, когда фашисты лезут на Москву...»
Я должна признаться — у меня на глаза, набежали слезы. Все это было так неожиданно для меня. И мне как-то трудно было сразу представить себе, что единственная дочка моя, молоденькая такая, уходит на войну...
Зоя заметила мое волнение и сказала — вот точно ее слова: «Ты что плачешь, мама? Не ты ли мне говорила, что я должна быть смелой и честной?! Мама, я горжусь тем, что буду бороться с фашистами, и ты гордись, что я ухожу на фронт. Со слезами меня провожать не надо».
И я проглотила слезы. Я взглянула на дочку, и мне даже совестно стало перед ней — такая она была радостная, приподнятая, праздничная... В этот вечер мы с Зоей особенно хорошо поговорили.
Зоя разрешила мне проводить ее до трамвайной остановки. Шла она с маленьким походным мешком. Сама я и мешок этот ей купила...
У трамвайной остановки мы попрощались. Зоя сказала мне. Вот как сейчас я слышу ее гордый и радостный голос:
— Приду героем или умру героем. Ты, мама