Лекция Шестнадцатая
Соблазн "народничества"
Пред нами только что развернулась проблема взаимоотношений пастыря и церковного народа. Исходная картина, - сколь она привлекательна и благодатно-многозначительна, картина единения пастыря с народом в истинной церковности исполненной, - если говорим о пастыре, - то сознания им своего высокого звания, а если говорим о народе, - сознания им всей возвышенности ведущего звания пастырского. Что же образует ядро этого единения? Самоотдание безраздельное, как пастыря, так и пасомых, Церкви. Прошло немного десятилетий - полное изменение: нет больше церковного народа в Церкви! Был народ так близок Церкви, что естественно было даже чрез сближение с ним облегчать возврат к Церкви самих пастырей, поддавшихся воздействию века. И вот - новая возникает картина действительности, когда пастырю надо теснейшим образом сближать вокруг себя немногие остатки верных - в полном обособлении от народа, покинувшего Церковь.
Мимолетно отмечен был в этих зарисовках фантастически быстрого изменения русской народно-церковной жизни один момент: "народ", не уходя из Церкви, уже себя, а не пастыря, хочет видеть в ней хозяином! Не о совместной службе Богу идет тогда дело, под водительством пастыря, а о соревновании с пастырем, с намеренным оттеснением его от водительского положения. На этом моменте следует особо остановиться, как на великом соблазне, имевшем немалое значение в предреволюционной России и сохранившем свою силу и в настоящих условиях, хотя и под другим именем, и в другой идеологической оправе.
Применительно к ушедшей России тут речь должна идти о так называемом "народничестве".
Слово "народничество" получило широкое хождение последнее десятилетие существования исторической России. Это было могущественное движение в составе нашей интеллигенции, конкурировавшей (наравне с более глубоким и духовно насыщенным славянофильством) с течениями западническими. Заострение социально-политическое, беспощадно-револю-ционное, этих двух направленностей нашего общественного сознания олицетворялось в двух могущественных организациях - марксистов-коммунистов, как известно, разделившихся на "мень-ше-виков" и "большевиков", и социалистов-револю-ционеров. Но народничество далеко не всегда имело характер революционный. Это было чисто идейное течение, имевшее под своей властью ряд крупных писателей, общественных деятелей, ученых и ставшее своего рода религиозным сектантством для массы рядовой интеллигенции - учителей, статистиков, врачей и т.д. Наиболее ярким идейным своеобразием этого течения был культ т.н. "общины", от идеализации крестьянской передельческой общины переключившийся на признание "права на землю", упразднявшего вообще начало частной собственности на землю и нашедшего себе выражение в страшном лозунге т.н. "черного передела ". Но, повторяем, в своем идейном основном заряде народничество обнимало огромную массу низовой интеллигенции и немалое число интеллигентской " э литы" - вне заведомо революционных заданий.
Слово "народничество" - пусть оно самодовольно применялось самими народниками к себе - свидетельствует об известной, заведомой подделке. Русский язык таким видоизменением исходного слова знаменует неподлинность, искусственность, подлаживание под то, что понимается основным словом - в данном случае словом "народ". Общественное движение "народническое" не обинуясь и ставило своей задачей: угождение народу, в нем видя некую высшую, абсолютную ценность.
Это было сотворение себе кумира, губившее его служителей и вносившее отраву и в народное сознание, поскольку оно само проникалось "народничеством". Народ сам служит высшим ценностям. В том и была сила русского народа, что он умел отдать себя на служение Церкви; что он отречение от себя во имя Бога и Его святости делал идеалом не только каждого в отдельности русского человека, но и всех вместе - всей Руси. Поэтому только и получила она право именоваться "святой". Поскольку к общению с народом звали пастырей проницательные духовные вожди, звали они именно потому, что в народе жило такое самоотречение пред лицом Божией Правды, а никак не самопревознесение по признаку присущей, якобы, народу, как народу, "правды". Народ был "Богоносцем", пока он в своем сознании и поведении, действительно, Бога "нес", а не себя превозносил, хотя бы и в качестве "Богоносца".
В своеобразной форме этот соблазн "народничества" встал пред русской Церковью в последние десятилетия пред революцией, когда интеллигенция устремилась к Церкви, - но условно: с требованием категоричным, чтобы Церковь признала преимущество ее правды, этой интеллигенции, и чтобы пред этой ее "правдой", как правдой народной, - капитулировала. С особой силой этот соблазн был выражен гениальным Розановым. Он достаточно ясно видел, один из весьма немногих, процесс духовного распада России. В 1896 году, в условии расцвета успокоенной России, он писал; " Империя перестает быть Русской ". Он вспоминал, как один энтузиаст России, немец Щлецер, некогда отмечал эпохи ее истории (по-латински): nascens - рождающаяся, divisa - разделенная, oppressa - угнетенная, наконец, victrix, et florens - победительная и цветущая. "Какое заблуждение! - восклицает Розанов, и продолжает нанизывать эпитеты уже иные, - Россия - самоизменяющая; Россия - бегущая от себя самой, закрывающая лице свое, отрицающаяся имени своего; Россия, это - Петр во дворе Каиафы". И в чем причина этого зловещего явления? "Всякий выученный алгебре русский мальчик становится непременно "гражданином мира"... он ненавидит отечество - как живой упрек, семью - как неисполненную обязанность. Он nihil'ист, будучи очень смиренным, как и очень буйным. Он несчастен - это главная его черта: потом он зол - это уже последствие. Алкание духовное, воспаленность пустоты, необъяснимость горя, неутоленность страдания, и в результате, у крайних, но наиболее последовательных, петля для себя и динамит для окружающих".
Где же спасение? Розанов, один из деятельных членов Религиозно-философских собраний, на которых объединялась "элита" русского духовно-передового общества с такой же "элитой" духовенства, красноречиво рисовал перспективы его. Он был достаточно проницательно-чуток, чтобы разделять убеждение, которое, как мы говорили, составляет природу истинно православного сознания; центральным и для него является личность пастыря! " Припоминая самые свои религиозные годы (вполне сознательные, за тридцать лет) не могу поделиться с читателем удивлением: я всегда любил более священника, чем церковь, храм более, чем российское церковное управление. Слово добраго священника было для меня авторитетнее, чем церковный закон. Я считал себя спасенным настолько, насколько любил священника и чувствовал, что он любит меня". Однако в какие уродливо-эмоциональные и в существе противоцерковные формы выливается у Розанова это в существе здоровое сознание! А вот его практические выводы из наблюдения над русской действительностью:
"Я много лет каждое воскресенье бывал в церкви. Бываю здесь в Петербурге, бывал в Москве. Бывал в провинции. Мало где чиновник, судья, моряк, генерал, журналист, доктор, общественный деятель стоит среди народа и молится усердно. В большинстве - один простолюдин. Простолюдины и еще в самом небольшом числе образованные женщины. Это гораздо более жутко, чем книги Штрауса и Ренана. Задавая себе, вопрос о Церкви - я нахожу догматы ее, нахожу ее службы и обряды. Но я раскрываю катехизис Филарета и, прочитав в нем: " Церковь есть общество верующих, соединенных единством догматов и тайн", оглядываюсь кругом и спрашиваю: " ну, где же, однако, это самое общество "? Закваска для теста есть: это - учение Христово, догматы, таинства; есть хлебопекарь - духовная иерархия; но нет муки - и нельзя замесить теста и испечь хлеб. Мука - это верующие, как общество, организованное около Церкви. Нам, интеллигенции, предлагается "мириться" с Церковью, пойти "в Церковь". Ну, вот я - интеллигент. Но я не знаю, с кем мириться мне и куда мне пойти, потому что по Филаретову же определению Церкви… ее как будто нет… Прихода нет…
Мы странствуем от храма к храму и заходим в храм, а, пожалуй, и не заходим в него… как на почту отдать письмо. Так странствуют бедуины в пустыне и подходят к колодцу, когда хочется пить, а не хочется - проходят мимо. Но храм есть душевное, и я так же не могу - иметь "вообще там, где-то" храм, как не могу иметь "вообще там, где-то" постель, обед, жену и комнату. Это странствование христиан без прикрепления к ним храма и вызвало то, что, в конце концов, храмы очутились на одном берегу мировой реки довольно пусты, а народ очутился на другом берегу той же реки, и уж не взыщите, если не идет в храм, в который его не позвали или, пожалуй, и зовут, даже очень зовут, но в качестве гостя-посетителя. "Нет религиозной жизни" жалуются… Да вглядитесь: религиозная-то жизнь в обществе есть, и даже горячая, но она стала личной, внутренней, комнатной, а не храмовой, потому что в храме, как и всяком не моем месте, я чувствую себя чуждым и ненужным. "Гостю" - и положение гостя, и психология гостя: шапку взял и вышел. Вся Европа оплакивает разъединение "культурных классов" с Церковью. Но и самые эти "культурные классы" выросли, пожалуй, в своих антипатичных и легкомысленных чертах, потому что выросли улично и театрально, а выросли они так, потому что отторгнуты от Церкви. Конечно, это совершилось незаметно, непреднамеренно, бессознательно, мало-помалу, в веках. Церковь теперь в смысле организованного общества верующих ограничивается и исчерпывается старостой, клиром и консисторией. Но взыскивать ли, что я, мирянин, не чувствую себя и не веду себя, как староста, или клирик, или член консистории, а как любитель литературы, лекций, театра, где я не гость, а делатель, творец, критик и немного и косвенно даже власть. Свое дело любишь, свое творение любишь. В церкви я не творю - и - холоден к ней".
Вывод Розанова прост и категоричен: отдайте храм миру, и жизнь Церкви оживится! " Храм чужое место и чужое дело, дело клириков, и какой-то там запутанной администрации, где я… помолился, как опустил на почте письмо или взял в булочной булку. Но не буду я засиживаться в булочной или на почте, и если уж храм обернут ко мне так официально, то пусть уж не взыщут, что и я его не держу у себя за пазушкой. Я ему не тепел, и он мне не тепел. Но, слава Богу, мы говорим об этом, и кажется оттого, что не только миру холодно (что всегда и уж века было), но и сам храм почувствовал, что ему тоже холодно, что он сам выстужен… заледенел… Великие признаки. Великое сознание". " Спросят, - продолжает он, - чего же вы хотите? Святости на месте святом - самая простая вещь... Бог есть в интеллигенции, и крепко есть. Только Он у меня не на языке, а в делах. Время атеистической интеллигенции минуло. Как только клир разорвет с замкнутостью, он станет не для одних только, "простолюдинов", но и для интелегенции "нашим" клиром, близким и родным нашим духовенством. И мы не только не отнимем, а еще прибавим ему богатства и власти, ибо почувствуем, что власть эта уже не против нас, а наша же и с нами, и богатство это тоже не от нас взято, а как бы к нам прибавилось. Примирение интеллигенции и духовенства слишком возможно, но только после некоторого мирового, векового "Помилуй мя Боже"...
Точка зрения Розанова заостренности достигает предельной: вина на Церкви, и ей надо капитулировать пред тем обществом, которое "свою" веру в себе таит и с ней и в Церковь готово придти, но не в качестве блудного сына, возвращающегося в дом Отчий, а в качестве хозяина, к которому дом соответственно приспособиться должен. Отсюда - расцвет религиозный жизни, обновление Церкви, якобы, захиревшей и умирающей в своей замкнутости. Все позднейшие течения церковные, так называемые обновленческие и живоцерковные - этого корня, ибо можно с уверенностью констатировать громадную популярность подобных веяний в дореволюционной России, как в той среде, которая соприкасалась с Церковью, в нее проникая своим тлетворным влиянием, так равно и в самой церковной среде, в ее верхах, особенно академических. Не случайно именно в последних обновленчество и живоцерковничество разных оттенков и формаций неизменно находило легче всего ретивых и преданных адептов.
Существо этого течения и должную оценку его Церковью лучше всего мы уясним, познакомившись со следующим эпизодом из жизни и деятельности отца Иоанна Кронштадтского. Органом кругов общественно-религиозных рассматриваемого типа был толстый журнал "НовыйПуть", в приложениях к которому печатались и протоколы "Религиозно-философских собраний ". Однажды отец Иоанн поместил в Миссионерском обозрении следующий отзыв:
"Только Господь открыл людям: Кем и для кого все было сотворено, в Ком нужно исчерпать каждый день свою силу и свою жизнь. Умники неумные, вроде Толстого и его последователей, хотят найти другой путь и, сбившись с истинного пути, находят путь заблуждений, отвержения Христа, не хотят веровать в то, что веками установлено, Самим Богом открыто и возвещено; отвергают Церковь, таинства, руководство священнослужителей и даже выдумали журнал "Новый Путь". Этот журнал задался целью искать Бога, как будто Бог не явился людям и не поведал нам истинного пути. Не найдут они больше никакого пути, как только во Христе Иисусе Господе нашем. Этим путем прошли миллионы людей, чудно спаслись и получили вечную радость на Небе. К чему же приводят слова мои? К тому, чтобы твердо держаться того пути, который есть Христос и Его истинная Церковь, держаться ее спасительных таинств. Другие пути ведут все в погибель. Это сатана открывает эти новые пути и люди бессмысленные, буии, не понимающие, что говорят, губят и себя, и народ, так как сатанинские мысли распространяют среди него. Крепко, остро уши держите, знайте, Единый Путь, через который спасались миллионы людей. Никакие Толстые и их последователи никогда не найдут и не покажут нам другого такого, как наш верного пути, а сами лишь постыдятся и как дым исчезнут. Аминь."
Поучителен ответ, помещенный за подписью Н. Минского, в "Новом Пути" на эту отповедь отца Иоанна. Слишком большой и церковно-благодатной силой был отец Иоанн, чтобы можно было резко от него отмежеваться "религиозному" журналу. Ответ был составлен с большой осторожностью и с соблюдением известного пиетета по отношению к отцу Иоанну. Кончался ответ так: "Недоразумение, происшедшее между отцом Иоанном и нашим журналом, в самом деле, стихийное. Отец Иоанн живет в небесном эфире религии и в той атмосфере его детское, стихийно-мировое, вещее ведение непогрешимо. Но мы движемся среди бурных волн культуры, под бурей пессимизма, среди подводных скал общественнаго зла, и нам приходится поневоле доверять компасу философского и мистическаго разума. Цель у нас одна - освященность жизни, но различная сила ведет нас к этой цели. Может быть, мы должны смиренно сознаться в том, что у нас нет крыльев, но если бы даже они у нас и были, мы все-таки не хотели бы взвиться в поднебесье и покинуть свой корабль, ибо слишком дорог нам несомый им груз, - блага искусства, науки и общественного альтруизма. Отшельникам эфирных пространств, взирающим на искусство и науку с небесной высоты, они кажутся ничтожными и слишком земными, почти чуждыми небу, не божескими - сатанинскими. Но мы, живущие на земле, верим, что эти блага не от сатаны, а от Бога, и что для полной божественности и они должны быть освящены религиозной истиной. К этому освящению и ведет наш новый путь".
Итак отповедь отца Иоанна - недоразумение. В начале статьи это истолковывается точнее: "Новый Путь" есть реакция против позитивизма, против неосвященности духовной, а не против Церкви, а этого не уловил отец Иоанн. Но самый ответ этот с необыкновенной отчетливостью раскрывает всю "ду-ховную неосвященность" и этого "Нового Пути", ибо религиозность его ничего общего с Церковью не имеет. "Новый Путь" Церковь отрицает, одновременно противопоставляясь и позитивизму, и подлинной церковности.
В нашей современности однозначный соблазн "народни-чества" принимает самые причудливые очертания, являясь великим испытанием истинной церковности пастыря. Если некогда сближение с церковным народом, хранящим заветы православной старины, было спасительным противоядием для отравленных "культурой" пастырей, способной еще с этой отравой бороться, т.е. целиком новым веянием не отдавшихся, то ныне идейное сближение с "народом", демонстративно привносящим в церковь "свое" - каковым бы это "свое" ни было! - есть путь чрезвычайно опасный. Тут надо отличать общение духовнически-пастырское с каждым отдельным лицом, как предметом душепопечения. При таком общении пастырская совесть может в отдельных случаях диктовать очень большую мягкость, уступчивость и терпимость, как путь к возвращению заблудшей овцы. Иное - действие пастыря общего характера, принципиального. Тут надо ему пред очами духовными иметь завет, преподанный в только что изложенном случае с отцом Иоанном Кронштадтским. Ригоризм должен только возрастать в наших условиях, поскольку пред нами развертывается картина повсеместного отступления, естественно захватывающего и те массы, которые образуют церковный народ. В существе своем он отнюдь не является уже тем, что привыкли мы понимать под этим наименованием. Это - в значительной части люди, которые, по тем или иным соображениям и основаниям, продолжают "ходить в церковь" и случайно оказываются окружением данного пастыря. Для него, с большей или меньшей резкостью, и встает вопрос: что делать ему - начать соскальзывать на путь отступления, связывая свою духовную судьбу со своим церковнымнародом и фактически идя у него на поводу, а не ведя его, или, проявляя должный такт в отношении своих духовных чад, настойчиво и неуклонно отвращать их от пагубного пути, не давая им соскальзывать по нему дальше, и главную заботу направлять на спасение "верных", таковым, прежде всего, оставаясь и самому?
Модернизированный "народнический" соблазн является тем более опасным, что он, с одной стороны, часто совершенно лишен какого-либо идеологического пафоса, превращаясь просто в "расцерковление", беззаботно навязываемое храмовой жизни во имя собственного ленивого удобства, а, с другой стороны, облекается в формы нас окружающего и нашу среду в себя втягивающего "обычного права" - демократического. "Церковный народ", перестав быть церковным в своем существе, но формально связанный с данным храмом, в нем считает себя хозяином, чувствуя себя той группой народа, которая, по общему демократическому укладу, должна обладать "суверенностью" во всем, что касается этого храма. Тут перед нами встает, во всей своей трагичности, проблема современного прихода.
| Лекция Семнадцатая Проблема прихода Что такое приход? Это ясно для протестанта. То - община, то - прихожане, организованные, как приходская корпорация, обладающая правами юридического лица. Ясно то и для католика. То - тоже прихожане, но не как полномочные члены корпорации, и как предмет душепопечения своего настоятеля, и если обособляется приход юридически, то, как учреждение, благочестивой целью связанное и осмысленное, находящиеся в заведовании клира, как органа епископата. Не ясно это для православного человека - неясно, поскольку ему ставится задача формально уяснить, что такое приход, как организационная единица. Православный приход может жить полной жизнью вне всякого формального права. Достаточно сказать, что закон не знал в былой России прихода как юридически оформленной общественной организации. Если бы кто стал изучать приход, ища материал в соответственных справочниках согласно алфавитному указателю - очень мало бы что он нашел, даже в административной практике. Известна церковь-храм как составная часть епархии. Церковь может быть и безприходна, но формально к ней могут быть приписаны прихожане. Их круг определяется, прежде всего, пространственно, достаточно точно в селениях, менее отчетливо в городах, а потом по книгам - крещальным метрикам, венчальным, исповедным. С церковью-храмом связано духовенство, ее обслуживающее и законом признанный орган, - церковный староста, который избирается собранием прихожан. Особой организации приход не имел - не имел даже особого помещения для собраний! Священник и церковный староста на своих плечах несли всю текущую работу, а прихожане привлекались по отдельным поводам: элементов "корпорации", как юридического лица, воплощающего "общинуприхожан ", почти не было. Поскольку возникали попытки придать организационные формы приходу, то бывали окраинные новшества (Восточная Сибирь, Литва, Новороссия). Не только расширения эти проекты не получили, но, в конечном счете, сведены были к существенно иному: вместо намечавшихся "церковных советов" явились на свет не общие приходские советы, а приходские попечительства (правила 1864 года), которые возникали при приходах, а никак не являлись организацией прихода. Их задача: забота о материальных нуждах храма, причта и дела благотворительности. Установление это было преимущественно общественным, "мирянским", а источником средств являлось не самообложение, а пожертвования. Успеха это установление особенно живого не имело. Вопрос об оживлении и организационном оформлении прихода возник, когда стало резко обозначаться отчуждение народа от Церкви - после 1905 года. Из этого можно уже заключить, что вопрос этот не жизнью был поставлен, а из угасания жизни вытекал. Тут-то и обозначилось, как вообще трудно юридически уловить и в правовую формулу уложить явление русского православного прихода! Профессор Н. Заозерский воспроизводит целую коллекцию "научных" определений, даваемых специалистами вопроса. А когда им всем пришлось объединиться в Предсоборном Присутствии для выяснения общего решения, - не достигнуто было единогласия. Вопрос так и остался на весу. Это и понятно! Приход наш есть живое тело, не только не исчерпываемое формулами юридически-организационными, но и не укладывающееся в них по самой природе своей. Н. Заозерский находчиво привлекает к суждению о приходе материал богослужебный: службу в память обновления храма! Как тут понимается "церковь"? Это и место совершения богослужения, это и община христиан в нем собирающаяся. Это не совокупность лиц - "корпорация" (протестантизм) и не совокупность вещей, служащих определенной цели - "учреждение" (католицизм) а неразъединимая слитность лиц и вещей в составе Целого. Это - клир и миряне, объединенные храмом. И если делать ударение на том или ином элементе, то, оставаясь верными духу Православия, надлежит скорее на первое место поставить "церковь", а не "общество верующих". И действовавшее у нас право, и его источники собственником церковного имущества почитают Церковь. Так было в Византии, так и у нас. Вспомним знаменитую Десятинную церковь, воздвигнутую князем Владимиром на месте мученической кончины св. Феодора и Иоанна: " се аз, князь Владимир, нареченный во святом крещении Василий… создав церковь соборную Святыя Богородицы десятинную, и дал ей десятину из всего княжения своего". " Не только в ханских ярлыках писалось: да никто же обидит на Руси соборную церковь митрополита Петра и его людей… не только в граматах от конца XIV века писалось: дал есть в дом Пречистыя Богородицы… но та же терминология наблюдается и в XV и в XVI в.в.", - пишет видный канонист Суворов. Стоглав говорит о боголюбцах, дающих отчинныя села и купли "святым церквам". И это имущество, записанное за Церковью - служить всем святым целям, отсюда вытекающим, как по содержанию храма и духовенства, так и по нуждам милосердия. "Каноническая формула " церковное богатство есть нищих богатство ", говорит Заозерский, считалось аксиомой еще в век Петра Великого". Соответственно слагался и бытовой облик церковно-приходской жизни. Вот как писал Владимирский епископ местному князю о церковном имуществе: " то дано клирошанам на потребу, и старости, и немощи, и в недуг впадших, и чад многих кормление, нищих кормление, обидимым помогание, странным прилежание, в напастях пособие, в пожаре и в потопе, пленным искупление, в гладе прокормление, сиротам и убогим промышление, вдовам пособие, худобе умирая покровы, и гробы, и погребение, церквам и монастырям поднятие, живым прибежище и утешение, а мертвым память". Кто же практически, по отдельным церквам, распоряжался в осуществлении этих задач по управлению и использованию имущества? Красноречивы слова Стоглава: "...церкви запустели, давати льгота. И тарханные грамоты на уреченные лета… а пошлины имати… да тем церкви сооружати. А забирали бы тот доход люди лучшие, которые к тем церквам прихожи, и сооружали бы тем доходом святыя церкви…. А священники бы у тех церквей жили о приходе, да о церковной земли." Живую картину прихода, более близкую нам по времени, дает крупный историк М.М. Богословский в своей монографии о северном приходе. Мы видим, как живет волостной мир, как он "учиняет" "полюбовной складной записью" сооружать церковь, заготовляет материал, наряжает мастеров, получает от архиерея разрешение - и так возникают те чудесные деревянные церкви, которые составляли предмет восторженного удивления в эпоху возрождения интереса к церковной старине. Мир и содержал как храм, так и причт, он же подыскивал в этот притч и кандидатов в дьяконы и священники, он слал их епископу для поставления. Был церковный староста и целый круг обязанностей входил в церковное "старощенье", вспомогаемое иногда церковными приказчиками. Сохранял свою силу и "мир" - пред ним отчитывался староста у Спасова образа, во всей правде… Для допетровской Руси выборное начало было господствующим, причем приходское собрание сливалось с мирским сходом. И в XVIIIвеке жила еще обычная формула обращения к епископу: "и ныне мы, приходские люди, со всего мирского сбора выбрали и излюбили "… А.В. Карташов приводит характерную цитату из Духовного Регламента: " Когда прихожане или помещики, которые живут в вотчинах своих, изберут человека в церкви своей во священники, то должны в доношении своем свидетельствовать, что оный есть человек жития доброго и неподозрительного. А которые помещики в тех своих вотчинах сами не живут, оное свидетельство о таких людях подавать людям их и крестьяном. И в челобитных писать имянно: какая ему руга будет или земля. А избранный бы также приложил руку, что он тою ругою или землю хочет быть доволен и от церкви, к которой посвящен, не отходить до смерти ". Надо ли думать, что этим ограничивались права священника, превращавшегося в содержимого миром требоисправителя? Так может думать только современный человек, уже плохо воспринимающий былую атмосферу православной жизни бытовой. Священник был духовным отцом прихожан: в этом его значение. Заозерский приводит замечательное по силе святительское поучение XIII века, сказанное епископом целому иерейскому собору. Оно исполнено великой духовной силы, как напутствие, исчерпывающие духовную сторону пастырства - и ни слова не содержит об имущественной стороне пастырского служения! Значит ли это, что священник отодвинут от нее? Материальная сторона есть лишь оболочка духовного единства, в котором отцовское положение занимает пастырь - можно ли "отца" считать, в чем-либо формально "ограниченным"? А кто тут "юридическоелицо"? Церковь-храм, как духовное единство, как малый духовный "мир" в составе большего, с первенствующим, по заданию, положением духовенства и с определяющим влиянием епископата. Поскольку в XVIII веке выборное начало все больше ослабевает, чтобы в конце концов быть почти совершенно вытесненым началом епископского назначения, это определяется растущим значением духовной школы. Естественно было ограничение круга кандидатов молодыми людьми, выходящими из школы, специально созданной для подготовки священников. И теперь связь священника с местом, в ограничение системы епископского назначения сверху, утверждалась уже не практикой выборов, с представлением епископу своего излюбленного кандидата, а фактом отдачи в духовную школу отрока, готовящегося в помощь или на смену своего батюшки. Эта последняя система приобрела главенствующий характер, способствуя укреплению начала замкнутости и наследственности настоятельства, - о чем будет еще речь несколько позже. Надо ли говорить о том, что, как выборность, так еще в большей мере наследственность обуславливали теснейшую связь пастыря с приходом, именно бытовою, а никак не формальную. Так это сохранялось и в XIX веке. При этих условиях каждый приход получал свою бытовую физиономию, открывая для достойных батюшек широчайшее поле плодотворной душепопечительной деятельности. Каждый приход являл собою отражение своего пастыря. Какая привлекательная картина рисовалась при наличии доброй действительной доброй воли с обеих сторон! Вот небольшая иллюстрация, извлеченная из одного старого журнала - зарисовка прихода в его добрых взаимоотношениях со своим добрым пастырем: "Младенец лишь только появится на свет Божий, как несут его к священнику, который молится о его здравии и спасении. Далее: священник наблюдает, чтобы младенца как можно чаще носили в храм и приобщали Святых Тайн. Он смотрит потом, чтобы ребенок ходил в храм вместе с родителями, учит его познавать и любить Бога и ближних, и в храме, и в школе, и в доме, наблюдает за ним при каждой встрече, при каждой шалости и проступке делает ему замечание, наставление, внушение, а при каждом добром деле - похвалу и одобрение. Так он следит за ним до гроба. При исповеди родители и дети открывают ему свою душу, всю свою жизнь, все свои дела, слова и даже мысли - чего они не открыли бы даже родителям, отцу и матери. При радости и горе они идут к своему пастырю, или чтобы помолиться с ним вместе Господу, или попросить помощи, доброго совета и утешить изнывающую в несчастии душу. Такая тесная связь неизбежно предполагает сильное влияние - и оно в действительности есть. Священник влияет на прихожанина в храме, у себя, и у него в доме, и при встрече с ним на всяком месте. Иногда достаточно бывает даже одного слова, одного присутствия, одного взгляда, чтобы удержать от порока или заставить сделать доброе дело. Сколько случаев имеет священник влиять на приход своей, и как разнообразны, многочисленны эти случаи - исчислить этого нет возможности. Влияние священника часто выражается в таких мелочах жизни, на которые никто не обращает внимания. А так как и вся жизнь наша состоит из мелочей, то влияние его отражается во всей жизни. Приход под влиянием достойного священника составляет такую общину, которую не в состоянии поколебать зловредная сила". Значит ли это, что не нужно формальное определение прихода? Значит ли это, что тщетна и суетна была попытка Московского Собора ввести жизнь прихода в рамки выработанного во всей подробности устава? Нет! Но это делалось по нужде и в силу не подъема церковной жизни, а упадка ее, именно как средство бороться с особо вредными тенденциями этого упадка. И было бы величайшей ошибкой думать, что оживить приход можно мерами такого юридического упорядочения. Это понимали вдумчивые люди и в эпоху, когда разрабатывать начали церковное законодательство в ушедшей России. " Церковь наша жива, приход существует, хотя, конечно, с свойственными всему, что входит в область жизни человеческой, несовершенствами. Я не понимаю, в чем мертвенность нашего прихода и как он будет возрожден. Я вижу, что его хотят не возродить, а переродить, изменить существо его по тенденциям демократическим, по новым началам ". Так оно, в значительной мере, и было. В настоящее время это "перерождение" всего церковного общества настолько далеко зашло, что задачей приходского устава является обуздать общественную притязательность и хотя бы формальными положениями, но укрепить и обезопасить авторитет настоятеля. Нельзя отказываться от подобных мероприятий, но надо и тут помнить, что все это лишь формальная оболочка, которую надо наполнить живым содержанием. Есть оно, это живое содержание? Тогда самый уродливый формальный уклад (а как часто он навязывается действующим правом приходу!) не сможет помешать не только бытию прихода, но даже и расцвету его. Нет его - никакой, самый лучший, устав его не заменит и не восполнит. Там, где дышит дух, - закон угасает, в своей действенности и самой своей надобности; то - царство благодати, каким и должна быть, по заданию, приходская жизнь. Оскудение благодатной жизни требует восполнения его формой, правом, уставом. Этим дается могучее средство в руки пастыря, который должен суметь так им воспользоваться, чтобы, пресекая злые воли и недобрые общественные тенденции, дать воссиять в приходе церковной благодати. В эту схему укладывается современная житейская реальность, во всей ее множественности. С кем имеет дело пастырь? Есть люди старого закала или, если и нового, то некоего второго рождения - люди всецело церковные. Они не тянутся к участию в формальной приходской деятельности, которая, в силу "обычного права " всей окружающей среды, отмечена печатью демократического властвования. Они скорее сторонятся ее и включаются в нее, только будучи к тому настойчиво побуждаемы пастырем. Это - тяжкое послушание для них. Есть люди, напротив того, даже и будучи церковными, настолько уже тронутые современностью, что свое участие в жизни церкви непременно воспринимают, как законом на них возложенную активную деятельность, свободно определяемую их личными взглядами и убеждениями. Эти взгляды и убеждения, само собою разумеется, далеко не совпадают с церковностью истинной - тут-то и рождается та мучительная сложность взаимоотношений, о которой мы говорили. Это тот "народ", которого нужно вести, но который, напротив того, сам хочет вести. Только сами пастыри знают, какой тут клубок болезненных проблем возникает. Есть еще один составной элемент прихода, самый, быть может, трудный: это те, кто всецело живут демократическим "обычнымправом", ничего не видя в приходской жизни, кроме того, что сказано в уставе. И их должен терпеть пастырь, одной только надеждой согреваемый, именно той, что и из камней может Господь создать детей Авраама... Повторим лишний раз: то, что здесь сказано, не есть отвержение "права" во имя "правды", не есть умаление значения права, тем менее призыв к пренебрежению им. Приход может и сам слагаться в твердые организационные формы и рождать крепко слагающиеся обособленные учреждения: просветительные, благотворительные и пр. Но не в этих внешних формах и учреждениях крепость и сила, а в том духе, который рождает их и проникает. Может приходская жизнь течь и не оформленная и не организованная - и быть вместе с тем исполненной всей полнотой возможных достижений! Наличие действующего правопорядка, способствующего оформлению приходской деятельности - благая вещь. Это от многого может уберечь и многому помочь. Но помнить надо твердо, что это только подсобный аппарат, внешний, способствующий явлению силы духа, а никак не восполняющий его угасание. Жил приход без этих форм и не возродится он от наличия их одних! В заключение несколько слов о Приходском Уставе Московского собора. О нем вообще можно сказать то, что так проницательно отмечал митр. Филарет относительно Синода. Благодать Божия сделала из него, вопреки замыслам не всегда православным, церковно-православное установление. Московский собор есть чудо Божией благодати, озарившее мрак революционной одержимости, мгновенно покрывший буквально всю Россию. Мрак этот висел и над Собором, будучи, однако, им преодолеваем силой благодати. В некоторой, очень слабой степени, дух современности отразился и на Приходском Уставе - не этим ли обусловлено наличие особого вступления к нему, точно, вразумитель |