Действие разворачивается после первой мировой войны в большом немецком городе. В особняке семидесятилетнего Маттиаса Клаузена, холеного господина, тайного коммерции советника, отмечается его юбилей, В доме царит праздничная атмосфера, приехало много гостей. Советник по праву пользуется уважением всего города. Он является владельцем огромного предприятия, где директором служит его зять Эрих Клармот, муж его дочери Отилии. Клармот производит впечатление человека неотесанного, провинциального, но деловитого. Кроме тридцатисемилетней Отилии у советника еще трое детей: Вольфганг, профессор филологии; Беттина, девица тридцати шести лет, слегка кривобокая; а также сын Эгмонт двадцати лет. Он активно занимается спортом, строен и красив. На первый взгляд отношения в семье могут показаться весьма достойными. Все любят и почитают тайного советника. Особую заботу о нем ежечасно проявляет Беттина — она обещала делать это своей матери перед её кончиной три года назад. Маттиас Клаузен лишь совсем недавно оправился от этой потери, однако все понимают, что в любой момент с ним может случиться новый приступ. Поэтому домашний врач семьи Клаузен, санитарный советник Штейниц, заботливо следит за состоянием здоровья и душевным самочувствием своего пациента и друга.
С некоторых пор в семье Клаузен проявляются признаки недовольства и недоумения. Ходят слухи, будто бы советник проникся симпатией к Инкен Петерс, восемнадцатилетней девушке, которая живет в загородном поместье Маттиаса Клаузена и приходится племянницей его садовнику Эбишу. Она живет в Бройхе вместе со своим дядей и матерью, фрау Петерс, сестрой садовника. Отец же её несколько лет назад покончил с собой в тюрьме во время следствия, возбужденного против него. Его обвиняли в том, что, переезжая на другое место службы, он специально поджег все свое имущество, чтобы незаконно получить страховую премию. Желая защитить честь семьи, он наложил на себя руки. Следствие же, разобравшись во всех обстоятельствах дела, полностью доказало его невиновность. Мать Инкен, щадя чувства дочери, держит её в неведении относительно причин смерти её отца. Однако вскоре после знакомства с Маттиасом Клаузеном Инкен получает анонимное письмо (принадлежащее руке жены Вольфганга), открывающее ей глаза на это событие. Вслед за письмом Инкен начинает получать и открытки явно оскорбительного содержания. Почти одновременно с этим к её матери заявляется управляющий поместьем, советник юстиции Ганефельдт и по поручению детей Маттиаса с глазу на глаз предлагает фрау Петерс сорок тысяч марок за то, чтобы она со своим братом и дочерью переехала в другое имение Клаузенов, находящееся в Польше, а Инкен сказала, что получила наследство. Фрау Петере, однако, уверена, что дочь не согласится и никогда её не поймет.
Фрау Петерс уговаривает дочь не общаться с советником, но из разговора понимает, что чувство девушки к Маттиасу очень сильное. Инкен хочет стать его женой.
Через несколько месяцев после дня рождения советника в его же доме Клаузены собираются к ежемесячному (впервые после смерти жены Маттиаса возобновленному) семейному завтраку. Пока советник в своем кабинете разговаривает с Инкен, Клармот, зять Маттиаса, заставляет его слугу Винтера, убрать со стола девятый прибор, предназначенный для девушки. Когда Маттиас с Инкен выходят к столу, советник видит, что его приказанию кто-то посмел перечить. Его возмущение не знает границ. В пылу своего недовольства совет ник не замечает, что Инкен убегает. Чуть позже он пытается её догнать, но безуспешно. Семейный завтрак оканчивается тем, что после бурных пререканий Маттиас всех своих отпрысков, осмелившихся полагать, что он их собственность, выгоняет вон из дома.
Они в негодовании уходят. В них растет раздражение на советника из-за того, что он дарит Инкен семейные драгоценности, купил в Швейцарии замок на берегу озера и теперь перестраивает его и обновляет для «дочери каторжника». Клармот, лишенный всех полномочий на предприятии тестя, подбивает семью на возбуждение в суде дела об опеке над советником как над выжившим из ума стариком.
Несколько недель Инкен живет в доме советника. Они не ощущают, что над ними сгущаются черные тучи. Советник пишет письмо другу юности Гейгеру и просит его приехать. Гейгер, однако, приезжает слишком поздно. Дело в суде уже начато, а пока оно длится, советник считается лицом граждански неполноценным. Не выполняется ни одно из его распоряжений, он не властен даже над самим собой. Опекуном ему назначают советника юстиции Ганефельдта, того, который в детстве играл с его сыном Вольфгангом, а затем служил управляющим поместьем Клаузена. Приезжает в дом и все семейство Клаузенов. Один лишь младший сын советника не Подписался под прошением о возбуждении дела, не желая унижать отца. Остальные же, подбиваемые Клармотом, все еще не осознают возможных последствий своего поступка,
Маттиас просит их сразу же и в гроб его положить, ибо то, что они сотворили, означает для него конец существования. Он отрекается от своих отпрысков, от своего брака, разрезает в клочья портрет жены, написанный еще в ту пору, когда она была его невестой. Гейгер и Штейниц выпроваживают родственников советника за дверь.
После этой сцены Клаузен ночью убегает из дома и едет в свое поместье в Бройхе. В голове у него все смешалось. Он надеется найти Инкен в квартире фрау Петерс, получить утешение от общения с ней. Он появляется у матери Инкен ночью, в грозу, весь мокрый и забрызганный грязью. В нем с трудом, несмотря на его элегантную одежду, можно узнать некогда могущественного советника Клаузена. фрау Петерс и Эбиш стараются его успокоить, но безрезультатно. Он все твердит, что жизнь его кончена. Им все же удается отвести его в спальню, где он засыпает. Эбиш зовет пастора, советуется с ним, что делать, звонит в город, в дом Клаузена, Оказывается, что все разыскивают советника. Клармот в бешенстве от того, что его жертва от него ускользнула.
К дому подъезжает машина. В ней — Инкен и Гейгер, а также личный слуга Маттиаса Винтер. Они долго разыскивали советника и теперь ужасно удивлены тем, что нашли его именно здесь. Они торопятся посадить советника в машину и тотчас хотят отвезти его в безопасное место — в Швейцарию, в его замок. Однако Клаузен уверяет, что теперь даже сама Инкен не в состоянии вернуть его к жизни. Пока Инкен, слыша гудки машин приехавших за советником детей, которые хотят запереть его в больнице, с револьвером направляется им навстречу, чтобы помешать войти в дом, Маттиас выпивает яд и умирает в считанные секунды на руках у Винтера.
В дом заходит Ганефельдт и вновь начинает говорить о своем долге и о том, что, несмотря на столь прискорбный исход, у него были самые чистые и самые лучшие намерения.
Процесс»
Суть случившегося события бесстрастно изложена в первой же фразе произведения. Проснувшись в день своего тридцатилетия, Йозеф К. обнаруживает, что он находится под арестом. Вместо служанки с привычным завтраком на его звонок входит незнакомый господин в черном. В соседней комнате оказываются еще несколько посторонних людей. Они вежливо извещают застигнутого врасплох К., что «начало его делу положено и в надлежащее время он все узнает». Эти непрошено вторгшиеся к нему в жилище люди и смешат, и возмущают, и поражают К., не чувствующего за собой никакой вины. Он не сомневается ни на минуту, что происшествие не более чем дикое недоразумение или грубая шутка. Однако все его попытки что-либо выяснить наталкиваются на непроницаемую учтивость. Кто эти люди? Из какого они ведомства? Где ордер на его арест? Почему в правовом государстве, «где всюду царит мир, все законы незыблемы», допускается подобный произвол? На его раздраженные вопросы даются снисходительные ответы, не проясняющие существа дела. Утро кончается тем, что посетители предлагают К. отправиться, как всегда, на его службу в банк, поскольку, как они говорят, пока лишь ведется предварительное следствие по его делу и он может выполнять свои обязанности и вообще вести обычную жизнь. Оказывается, что среди незнакомцев, осуществлявших арест К., присутствуют трое его коллег по банку — столь бесцветных, что сам К. поначалу даже их не признал. Они сопровождают его на такси в банк, храня невозмутимое вежливое молчание.
До сих пор К. имел все основания считать себя человеком удачливым, поскольку занимал прочное, солидное положение. В большом банке он работал на должности прокуриста, у него был просторный кабинет и много помощников в распоряжении. Жизнь текла вполне спокойно и размеренно. Он пользовался уважением и коллег, и своей хозяйки по пансиону фрау Грубах. Когда после работы К. вернулся домой, он именно с фрау Грубах первой осторожно заговорил об утреннем визите и был сильно удивлен, что та оказалась в курсе дела. Она посоветовала К. не принимать происшествие близко к сердцу, постараться не навредить себе, а под конец разговора поделилась с ним своим предположением, что в его аресте есть что-то «научное».
Разумеется, К. и без того не собирался сколь-либо серьезно относиться к инциденту. Однако помимо воли он испытывал некое смятение и возбуждение. Иначе разве мог бы он совершить в тот же вечер совершенно странный поступок? Настояв на важном разговоре, он зашел в комнату к удивленной молоденькой соседке по пансиону, и дело кончилось тем, что он стал страстно целовать её, чего никогда не допустил бы прежде.
Проходит несколько дней. К. напряженно работает в банке и старается забыть глупый случай. Но вскоре по телефону ему сообщают, что в воскресенье назначено предварительное следствие по его делу. Форма этого сообщения вновь весьма учтивая и предупредительная, хотя по-прежнему ничего не понятно. С одной стороны, поясняют ему: все заинтересованы поскорее закончить процесс, с другой — дело крайне сложное, и потому следствие должно вестись со всей тщательностью. К. в задумчивости остается стоять у телефона, и в этой позе его застает заместитель директора — его давний скрытый недоброжелатель.
В воскресенье К. встает пораньше, старательно одевается и едет на окраину по указанному адресу. Он долго плутает в невзрачных рабочих кварталах и никак не может найти нужное место. Совершенно неожиданно он обнаруживает цель своего визита в одной из бедных квартир. Женщина, стирающая белье, пропускает его в залу, битком набитую народом. Все лица стертые, неприметные и унылые. Люди стоят даже на галерее. Человек на подмостках строго говорит К., что тот опоздал на час и пять минут, на что растерявшийся герой бормочет, что все же пришел. После этого К. выступает вперед и решительно начинает говорить. Он твердо намерен покончить с этим наваждением. Он обличает методы, которыми ведется так называемое следствие, и смеется над жалкими тетрадками, которые выдают за документацию. Его слова полны убедительности и логики. Толпа встречает их то хохотом, то ропотом, то аплодисментами. Комната заполнена густым чадом. Закончив свой гневный монолог, К. берет шляпу и удаляется. Его никто не задерживает. Только в дверях неприязненно молчавший до того следователь обращает внимание К. на то, что тот лишил себя «преимущества», отказавшись от допроса. К. в ответ хохочет и в сердцах обзывает его мразью.
Проходит еще неделя, и в воскресенье, не дождавшись нового вызова, К. сам отправляется по знакомому адресу. Та же женщина открывает ему дверь, сообщая, что сегодня заседания нет. Они вступают в разговор, и К. выясняет, что женщина в курсе его процесса и внешне полна сочувствия к нему. Она оказывается женой какого-то судебного служителя, которому без больших моральных терзаний изменяет с кем попало. К. вдруг чувствует, что и его неотвратимо влечет к ней. Однако женщина ускользает от него с каким-то студентом, внезапно появившимся в помещении. Затем на смену исчезнувшей парочке является обманутый муж-служитель, который ничуть не сокрушается по поводу ветрености супруги. И этот тип также оказывается вполне посвященным в ход процесса. И он готов давать К. полезные советы, ссылаясь на свой богатый опыт. К. он именует обвиняемым и любезно предлагает ему, если тот не торопится, посетить канцелярию. И вот они поднимаются по лестнице и идут какими-то долгими темными проходами, видят за решетками чиновников, сидящих за столами, и редких посетителей, ожидающих чего-то. «Никто не выпрямлялся во весь рост, спины сутулились, коленки сгибались, люди стояли как нищие». Все это тоже были обвиняемые, как сам К.
Собравшись покинуть это унылое заведение, К. на лестнице вдруг испытывает неведомый ему прежде приступ мгновенной обморочной слабости, которую с усилием преодолевает. Неужели его тело взбунтовалось, мелькает у него мысль, и в нем происходит иной жизненный процесс, не тот прежний, который протекал с такой легкостью?..
На самом деле все обстоит еще более сложно. Не только здоровье, но и психика, и весь образ жизни К. в результате странных событий неотвратимо, хотя и незаметно, изменяются. Как будто эти перемены не очевидны, но с неумолимостью рока К. погружается в странное, вязкое, не зависящее от его воли и желания Нечто, именуемое в данном случае Процессом. У этого процесса какой-то свой ход, своя подспудная логика, скрытая от понимания героя. Не открывая сути, явление предстает К. своими маленькими частностями, ускользая от его упорных попыток что-либо понять. Например, оказывается, что, хотя К. старается никому не рассказывать о своем процессе, практически все окружающие почему-то в курсе происходящего — коллеги по работе, соседи по пансиону и даже случайные встречные. Это поражает К. и лишает его прежней уверенности. Оказывается также, что к процессу каким-то образом причастны совершенно разные люди, и в результате сам К. начинает подозревать любого из окружающих.
Случаются и совершенно уже невероятные вещи. Так, однажды, задержавшись на службе допоздна, К. в коридоре слышит вздохи, доносящиеся из кладовки. Когда он рывком распахивает дверь, то, не веря своим глазам, обнаруживает трех согнувшихся мужчин. Один из них оказывается экзекутором, а двое подлежат наказанию розгами. При этом, как они, хныча, объясняют, причина порки — К., который пожаловался на них следователю в той самой обличительной речи. На глазах изумленного К. экзекутор начинает осыпать несчастных ударами.
Еще одна важная деталь происходящего. Все, с кем в этой истории сталкивается К., обращаются с ним подчеркнуто вежливо и иезуитски предупредительно, все с готовностью вступают в разъяснения, а в результате получается, что в отдельности все можно объяснить и понять, притом что целое все больше скрывается под покровом выморочного абсурда. Частности подменяют целое, окончательно сбивая героя с толку. К. вынужден иметь дело лишь с мелкими исполнителями, которые охотно рассказывают ему о своих собственных проблемах и которые оказываются как бы невиновными в происходящем, а самое высшее начальство, которое он полагает ответственным за все, остается для него неизвестным и недоступным. Он ведет бой с некой системой, в которую и сам непоправимо вписан.
Так он движется по кругам своего процесса, затягиваясь в воронку странных и безликих процедур, и чем больше он стремится защитить себя, тем вернее вредит своему же делу. Однажды к нему на службу заходит родственник — дядя, приехавший из провинции. Как и следовало ожидать, дядя тоже уже наслышан о процессе и страшно озабочен. Он настойчиво тащит К. к своему знакомому адвокату, который должен помочь. Адвокат оказывается болен, он принимает дядю и К. в постели. Он, разумеется, тоже более чем сведущ о беде, постигшей К. За адвокатом ухаживает бойкая молодая сиделка по имени Лени. Когда в ходе долгого и скучного разговора К. выходит из комнаты, Лени увлекает его в кабинет и прямо там, на ковре, соблазняет его. Дядя возмущенно отчитывает племянника, когда через некоторое время они с К. покидают дом адвоката, — опять К. навредил сам себе, ведь невозможно было не догадаться о причине его долгой отлучки из комнаты. Впрочем, адвокат отнюдь не отказывается от защиты К. И тот еще много раз приходит к нему и встречается с поджидающей его Лени — она охотно дарит К. свои ласки, однако от этого не становится герою ближе. Как и другие женщины этого романа — включая маленьких нахальных нимфеток, выныривающих в одном эпизоде, — она лукава, непостоянна и раздражающе, томительно порочна.
К. лишается покоя. На работе он рассеян, мрачен. Теперь его не покидает усталость и под конец одолевает простуда. Он боится посетителей и начинает путаться в деловых бумагах, ужасаясь, что дает повод для недовольства. Заместитель директора уже давно косится на него. Однажды К. поручают сопровождать какого-то приезжего итальянца. Несмотря на недомогание, он подъезжает к центральному собору, где назначена встреча. Итальянца нигде нет. К. входит в собор, решая переждать тут дождь. И вдруг в торжественном полумраке его окликает по имени строгий голос, раздавшийся под самыми сводами. Священник, который называет себя капелланом тюрьмы, требовательно задает К. вопросы и сообщает, что с его процессом дело обстоит плохо. К. послушно соглашается. Он уже и сам это понимает. Священник рассказывает ему притчу о верховном Своде законов и, когда К. пытается оспорить её толкование, назидательно внушает, что «надо только осознать необходимость всего».
И вот прошел год и наступил вечер накануне следующего дня рождения К. Около девяти часов к нему на квартиру явились два господина в черном. К. словно ожидал их — он сидел на стуле у двери и медленно натягивал перчатки. Он не видел оснований оказывать какое-либо сопротивление, хотя до последнего испытывал пристыженность от собственной покорности.
Они молча вышли из дома, прошли через весь город и остановились у заброшенной маленькой каменоломни. С К. сняли пиджак и рубашку и уложили головой на камень. При этом жесты и движения стражей были крайне предупредительны и учтивы. Один из них достал острый нож. К. краем сознания почувствовал, что должен сам выхватить этот нож и вонзить его в себя, но сил у него на это недоставало. Последние мысли его были о судье, которого он так никогда и не видел, — где он? Где высокий суд? Может быть, забыты еще какие-то аргументы, которые могли бы сохранить ему жизнь?..
Но в этот миг на его горло уже легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и дважды повернул. «Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой. „Как собака“, — сказал он, как будто этому позору суждено было пережить его».
Превращение».
Происшествие, случившееся с Грегором Замзой, описано, пожалуй, в одной фразе рассказа. Однажды утром, проснувшись после беспокойного сна, герой внезапно обнаружил, что превратился в огромное страшное насекомое…
Собственно, после этого невероятного превращения больше уже ничего особенного не происходит. Поведение действующих лиц прозаично, буднично и предельно достоверно, а внимание сосредоточено на бытовых мелочах, которые для героя вырастают в мучительные проблемы.
Грегор Замза был обычным молодым человеком, живущим в большом городе. Все его усилия и заботы были подчинены семье, где он был единственным сыном и потому испытывал повышенное чувство ответственности за благополучие близких.
Отец его обанкротился и по большей части сидел дома, просматривая газеты. Мать мучили приступы удушья, и она проводила долгие часы в кресле у окна. Еще у Грегора была младшая сестра Грета, которую он очень любил. Грета неплохо играла на скрипке, и заветной мечтой Грегора — после того как ему удастся покрыть отцовские долги — было помочь ей поступить в консерваторию, где она могла бы профессионально учиться музыке. Отслужив в армии, Грегор устроился в одну торговую фирму и довольно скоро был повышен от мелкого служащего до коммивояжера. Он работал с огромным усердием, хотя место было неблагодарным. Приходилось большую часть времени проводить в командировках, вставать на заре и с тяжелым саквояжем, полным образцов сукон, отправляться на поезд. Хозяин фирмы отличался скупостью, но Грегор был дисциплинирован, старателен и трудолюбив. К тому же он никогда не жаловался. Иногда ему везло больше, иногда меньше. Так или иначе, его заработка хватало на то, чтобы снимать для семьи просторную квартиру, где он занимал отдельную комнату.
Вот в этой-то комнате он проснулся однажды в виде гигантской отвратительной сороконожки. Спросонья он обвел взглядом знакомые стены, увидел портрет женщины в меховой шляпе, который он недавно вырезал из иллюстрированного журнала и вставил в золоченую раму, перевел взгляд на окно, услышал, как по жести подоконника стучат капли дождя, и снова закрыл глаза. «Хорошо бы еще немного поспать и забыть всю эту чепуху», — подумал он. Он привык спать на правом боку, однако ему теперь мешал огромный выпуклый живот, и после сотни безуспешных попыток перевернуться Грегор оставил это занятие. Он в холодном ужасе понял, что все происходит наяву. Но еще больше ужаснуло его то, что будильник показывал уже половину седьмого, в то время как Грегор поставил его на четыре часа утра. Неужели он не слышал звонка и опоздал на поезд? Мысли эти привели его в отчаяние. В это время в дверь осторожно постучала мать, которая беспокоилась, не опоздает ли он. Голос матери был, как всегда, ласковый, и Грегор испугался, услыхав ответные звуки собственного голоса, к которому примешивался странный болезненный писк.
Далее кошмар продолжался. В его комнату стучали уже с разных сторон — и отец, и сестра беспокоились, здоров ли он. Его умоляли открыть дверь, но он упорно не отпирал замок. После невероятного труда ему удалось повиснуть над краем кровати. В это время раздался звонок в прихожей. Узнать, что случилось, пришел сам управляющий фирмы. От страшного волнения Грегор рванулся изо всех сил и упал на ковер. Звук падения был услышан в гостиной. Теперь к призывам родных присоединился и управляющий. И Грегору показалось разумнее объяснить строгому начальнику, что он непременно все исправит и наверстает. Он начал взволнованно выпаливать из-за двери, что у него лишь легкое недомогание, что он еще успеет на восьмичасовой поезд, и наконец стал умолять не увольнять его из-за невольного прогула и пощадить его родителей. При этом ему удалось, опираясь о скользкий сундук, выпрямиться во весь рост, превозмогая боль в туловище.
За дверью наступила тишина. Из его монолога никто не понял ни слова. Затем управляющий тихо произнес: «Это был голос животного». Сестра со служанкой в слезах бросились за слесарем. Однако Грегор сам ухитрился повернуть ключ в замке, ухватившись за него крепкими челюстями. И вот он появился перед глазами столпившихся у двери, прислонившись к её створке.
Он продолжал убеждать управляющего, что скоро все встанет на свои места. Впервые он посмел излить ему свои переживания по поводу тяжелой работы и бесправности положения коммивояжера, которого любой может обидеть. Реакция на его появление была оглушительной. Мать безмолвно рухнула на пол. Отец в смятении погрозил ему кулаком. Управляющий повернулся и, поглядывая назад через плечо, стал медленно удаляться. Эта немая сцена длилась несколько секунд. Наконец мать вскочила на ноги и дико закричала. Она оперлась на стол и опрокинула кофейник с горячим кофе. Управляющий тут же стремительно бросился к лестнице. Грегор пустился за ним, неуклюже семеня своими ножками. Ему непременно надо было удержать гостя. Однако путь ему преградил отец, который стал заталкивать сына назад, издавая при этом какие-то шипящие звуки. Он подталкивал Грегора своей палкой. С большим трудом, поранив о дверь один бок, Грегор втиснулся назад к себе в комнату, и дверь за ним немедленно захлопнули.
После этого страшного первого утра для Грегора наступила приниженная монотонная жизнь в заточении, с которой он медленно свыкся. Он постепенно приспособился к своему уродливому и неповоротливому телу, к своим тонким ножкам-щупальцам. Он обнаружил, что может ползать по стенам и потолку, и даже полюбил висеть там подолгу. Пребывая в этом страшном новом обличье, Грегор остался тем же, кем был, — любящим сыном и братом, переживающим все семейные заботы и страдающим оттого, что внес в жизнь близких столько горя. Из своего заточения он молча подслушивал разговоры родных. Его мучили стыд и отчаяние, так как теперь семья оказалась без средств и старый отец, больная мать и юная сестра должны были думать о заработках. Он с болью чувствовал брезгливое отвращение, которое испытывали самые близкие люди по отношению к нему. Мать и отец первые две недели не могли заставить себя войти к нему в комнату. Только Грета, преодолевая страх, заходила сюда, чтобы быстро убраться или поставить миску с едой. Однако Грегору все меньше и меньше подходила обычная пища, и он часто оставлял тарелки нетронутыми, хотя его терзал голод. Он понимал, что вид его нестерпим для сестры, и потому старался спрятаться под диван за простыней, когда она приходила убираться.
Однажды его унизительный покой был нарушен, так как женщины надумали освободить его комнату от мебели. Это была идея Греты, которая решила дать ему больше места для ползанья. Тогда мать впервые боязливо вошла в комнату сына. Грегор покорно притаился на полу за свисающей простыней, в неудобной позе. От переполоха ему стало совсем плохо. Он понимал, что его лишили нормального жилища — вынесли сундук, где он хранил лобзик и другие инструменты, шкаф с одеждой, письменный стол, за которым он в детстве готовил уроки. И, не выдержав, он выполз из-под дивана, чтобы защитить последнее свое богатство — портрет женщины в мехах на стене. Мать с Гретой в это время переводили дух в гостиной. Когда они вернулись, Грегор висел на стене, обхватив портрет лапками. Он решил, что ни за что на свете не позволит его забрать — скорее вцепится Грете в лицо. Вошедшей в комнату сестре не удалось увести мать. Та «увидела огромное бурое пятно на цветастых обоях, вскрикнула, прежде чем до нее дошло, что это и есть Грегор, визгливо-пронзительно» и рухнула в изнеможении на диван.
Грегор был переполнен волнением. Он быстро выполз в гостиную за сестрой, которая бросилась к аптечке с каплями, и беспомощно топтался за её спиной, страдая от своей вины, В это время пришел отец — теперь он работал рассыльным в каком-то банке и носил синий мундир с золотыми пуговицами. Грета объяснила, что мать в обмороке, а Грегор «вырвался». Отец издал злорадный крик, схватил вазу с яблоками и с ненавистью начал бросать их в Грегора. Несчастный бросился наутек, делая множество лихорадочных движений. Одно из яблок с силой ударило его по спине, застряв в теле.
После полученной раны здоровье Грегора стало хуже. Постепенно сестра прекратила у него убираться — все заросло паутиной и клейким веществом, истекавшим из лапок. Ни в чем не виноватый, но с омерзением отторгнутый самыми близкими людьми, страдающий от позора больше, чем от голода и ран, он замкнулся в жалком одиночестве, перебирая бессонными ночами всю свою прошлую немудреную жизнь. По вечерам семья собиралась в гостиной, где все пили чай или разговаривали. Грегор же для них был «оно», — всякий раз родные плотно прикрывали дверь его комнаты, стараясь не вспоминать о его гнетущем присутствии.
Однажды вечером он услышал, что сестра играет на скрипке трем новым жильцам — им сдали комнаты ради денег. Привлеченный музыкой, Грегор отважился продвинуться немного дальше обычного. Из-за пыли, лежавшей повсюду в его комнате, он сам был весь ею покрыт, «на спине и боках он таскал с собой нитки, волосы, остатки еды; слишком велико было его равнодушие ко всему, чтобы ложиться, как прежде, по нескольку раз в день на спину и чиститься о ковер». И вот это неопрятное чудовище скользнуло по сверкающему полу гостиной. Разразился постыдный скандал. Жильцы с возмущением потребовали назад деньги. Мать зашлась в приступе кашля. Сестра заключила, что дальше так жить нельзя, и отец подтвердил, что она «тысячу раз права». Грегор изо всех сил пытался вновь заползти к себе в комнату. От слабости он был совсем неповоротлив и задыхался. Оказавшись в знакомой пыльной темноте, он почувствовал, что совсем не может шевелиться. Боли он уже почти не ощущал, а о своей семье по-прежнему думал с нежностью и любовью.
Рано утром пришла служанка и обнаружила, что Грегор лежит совершенно неподвижно. Вскоре она радостно известила хозяев: «Поглядите-ка, оно издохло, вот оно лежит совсем-совсем дохлое!»
Тело Грегора было сухим, плоским и невесомым. Служанка сгребла его останки и выкинула вместе с мусором. Все испытали нескрываемое облегчение. Мать, отец и Грета впервые за долгое время позволили себе прогулку за город. В вагоне трамвая, полном теплого солнца, они оживленно обсуждали виды на будущее, которые оказались совсем не так плохи. При этом родители, не сговариваясь, подумали о том, как, невзирая на все превратности, похорошела их дочь.
14. «Смерть в Венеции»
Густав Ашенбах в тёплый весенний вечер 19… года вышел из своей мюнхенской квартиры и отправился на дальнюю прогулку. Возбуждённый дневным трудом, писатель надеялся, что прогулка его приободрит. Возвращаясь назад, он устал и решил сесть на трамвай у Северного кладбища. На остановке и вблизи её не было не души. Напротив, в отблесках уходящего дня, безмолвствовало византийское строение — часовня. В портике часовни Ашенбах заметил человека, чья необычайная наружность дала его мыслям совсем иное направление. Это был среднего роста, тощий, безбородый и очень курносый человек с рыжими волосами и молочно-белой веснушчатой кожей. Широкополая шляпа придавала ему вид пришельца из далёких краёв, в руке у него была палка с железным наконечником. Внешность этого человека пробудила в Ашенбахе желание странствовать.
До сих пор он смотрел на путешествия как на некую гигиеническую меру и никогда не чувствовал искушения покинуть Европу. Жизнь его ограничивалась Мюнхеном и хижиной в горах, где он проводил дождливое лето. Мысль о путешествии, о перерыве в работе на долгое время, показалась ему беспутной и разрушительной, но потом он подумал, что ему всё же нужны перемены. Ашенбах решил провести две-три недели в каком-нибудь уголке на ласковом юге.
Творец эпопеи о жизни Фридриха Прусского, автор романа «Майя» и знаменитого рассказа «Ничтожный», создатель трактата «Дух и искусство», Густав Ашенбах родился в Л. — окружном городе Силезской провинции, в семье видного судейского чиновника. Имя он составил себе ещё будучи гимназистом. Из-за слабого здоровья врачи запретили мальчику посещать школу, и он вынужден был учиться дома. Со стороны отца Ашенбах унаследовал сильную волю и самодисциплину. Он начинал день с того, что обливался холодной водой, и затем в продолжение нескольких часов честно и ревностно приносил в жертву искусству накопленные во сне силы. Он был вознаграждён: в день его пятидесятилетия император даровал ему дворянский титул, а ведомство народного просвещения включило избранные страницы Ашенбаха в школьные хрестоматии.
После нескольких попыток где-нибудь обосноваться, Ашенбах поселился в Мюнхене. Брак, в который он вступил ещё юношей с девушкой из профессорской семьи, был расторгнут её смертью. У него осталась дочь, теперь уже замужняя. Сына же никогда не было. Густав Ашенбах был чуть пониже среднего роста, брюнет с бритым лицом. Его зачёсанные назад, уже почти седые волосы обрамляли высокий лоб. Дужка золотых очков врезалась в переносицу крупного, благородно очерченного носа. Рот у него был большой, щёки худые, в морщинах, подбородок делила мягкая чёрточка. Эти черты были высечены резцом искусства, а не тяжёлой и тревожной жизни.
Через две недели после памятной прогулки Ашенбах отбыл с ночным поездом в Триест, чтобы следующим утром сесть на пароход, идущий в Полу. Он избрал для отдыха остров в Адриатическом море. Однако дожди, влажный воздух и провинциальное общество раздражали его. Вскоре Ашенбах понял, что сделал неправильный выбор. Через три недели после прибытия быстрая моторка уже увозила его к Военной гавани, где он сел на пароход, идущий в Венецию.
Облокотившись рукой о поручни, Ашенбах глядел на пассажиров, уже взошедших на борт. На верхней палубе стояли кучкой молодые люди. Они болтали и смеялись. Один из них, в чересчур модном и ярком костюме, выделялся из всей компании своим каркающим голосом и непомерной возбуждённостью. Вглядевшись в него попристальнее, Ашенбах с ужасом понял, что юноша поддельный. Под гримом и русым париком был виден старик с морщинистыми руками. Ашенбах смотрел на него, содрогаясь.
Венеция встретила Ашенбаха хмурым, свинцовым небом; время от времени моросил дождь. Омерзительный старик тоже был на палубе. Ашенбах смотрел на него нахмурившись, и им овладевало смутное чувство, что мир медленно преображается в нелепицу, в карикатуру.
Ашенбах поселился в большом отеле. Во время ужина Ашенбах заметил за соседним столиком польскую семью: три молоденькие девочки пятнадцати-семнадцати лет под надзором гувернантки и мальчик с длинными волосами, на вид лет четырнадцати. Ашенбах с изумлением отметил про себя его безупречную красоту. Лицо мальчика напоминало греческую скульптуру. Ашенбаху бросилось в глаза явное различие между мальчиком и его сёстрами, что сказывалось даже в одежде. Наряд молодых девиц был крайне незатейлив, держались они чопорно, мальчик же был одет нарядно и манеры его были свободны и непринуждённы. Вскоре к детям присоединилась холодная и величавая женщина, строгий наряд которой был украшен великолепными жемчугами. Видимо, это была их мать.
Назавтра погода не стала лучше. Было сыро, тяжёлые тучи закрывали небо. Ашенбах начал подумывать об отъезде. Во время завтрака он снова увидел мальчика и вновь изумился его красоте. Немного позже, сидя в шезлонге на песчаном пляже, Ашенбах опять увидел мальчика. Он вместе с другими детьми строил замок из песка. Дети окликали его, но Ашенбах никак не мог разобрать его имя. Наконец он установил, что мальчика зовут Тадзио, уменьшительное от Тадеуш. Даже когда Ашенбах не смотрел на него, он всё время помнил, что Тадзио где-то поблизости. Отеческое благорасположение заполнило его сердце. После второго завтрака Ашенбах поднимался в лифте вместе с Тадзио. Впервые он видел его так близко. Ашенбах заметил, что мальчик хрупкий. «Он слабый и болезненный, — думал Ашенбах, — верно, не доживёт до старости». Он предпочёл не вникать в чувство удовлетворения и спокойствия, которое охватило его.
Прогулка по Венеции не принесла Ашенбаху удовольствия. Вернувшись в отель, он заявил администрации, что уезжает.
Когда Ашенбах утром открыл окно, небо было по-прежнему пасмурно, но воздух казался свежее. Он раскаялся в поспешно принятом решении уехать, но менять его было уже поздно. Вскоре Ашенбах уже ехал на пароходике по знакомой дороге через лагуну. Ашенбах смотрел на прекрасную Венецию, и сердце его разрывалось. То, что утром было лёгким сожалением, теперь обернулось душевной тоской. Когда пароходик приблизился к вокзалу, боль и растерянность Ашенбаха возросли до душевного смятения. На вокзале к нему подошёл рассыльный из отеля и сообщил, что его багаж по ошибке был отправлен чуть ли не в противоположном направлении. С трудом скрывая радость, Ашенбах заявил, что без багажа никуда не поедет и вернулся в отель. Около полудня он увидел Тадзио и понял, что отъезд был ему так труден из-за мальчика.
На следующий день небо очистилось, яркое солнце заливало своим сиянием песчаный пляж, и Ашенбах уже не думал об отъезде. Мальчика он видел почти постоянно, встречал его повсюду. Вскоре Ашенбах знал каждую линию, каждый поворот его прекрасного тела, и не было конца его восхищению. Это был хмельной восторг, и стареющий художник с алчностью предался ему. Внезапно Ашенбаху захотелось писать. Он формировал свою прозу по образцу красоты Тадзио — эти изысканные полторы странички, которые должны были вскоре вызвать всеобщее восхищение. Когда Ашенбах закончил свой труд, он почувствовал себя опустошённым, его даже мучила совесть, как после недозволенного беспутства.
На следующее утро у Ашенбаха возникла мысль свести с Тадзио в<